27. РЕЗОНАНС
Милая девушка, которая сейчас уютно расположилась в глубоком кресле напротив Кельги, запретов не нарушала почти никогда. Правда, она однажды попробовала вскрыть себе вены, но это не было нарушением запрета. Да и нет такого запрета, вскрывать себе вены… Звали девушку Кира, и Кельге невольно вспомнилось, что по-гречески это имя означает «госпожа». Однако сидевшая перед ней Кира на госпожу совсем не походила, скорее уж на служанку — красивую, умную, талантливую и вбирающую в себя слова значимых для неё людей настолько, что они становились её собственными; так что, подлаживаясь под волю и ожидания близких, она уже не могла понять, где кончаются её собственные чувства и желания, а где начинаются чувства и желания её мамы или возлюбленного.
Кира плакала. Часто и много. Когда ехала в метро, когда сидела вечером одна дома, когда рассказывала подруге, как её бросил парень через три дня после того, как они начали встречаться; плакала она и сейчас, рассказывая Кельге о том, как решила расстаться с горячо влюблённым в неё молодым человеком, к которому сама она, увы, любви не чувствовала. Собственно, с этого она и начала свой рассказ, произнеся фразу, явно заготовленную заранее: «Я выбрала неправильную копинг-стратегию». Имея в виду, что слёзы были единственным доступным ей ответом на трудную ситуацию. Впервые это случилось с ней семь лет назад, когда она училась в восьмом классе и мальчик, с которым у неё были невинные детские «первые отношения», предпочёл ей другую девочку, а классная руководительница не нашла в этой ситуации ничего лучшего, чем назидательно сказать Кире, ходившей в футболке с надписью «sweet love»: «Вот видишь, разве у тебя sweet love?». Причём сказала она это в присутствии всего класса… Кира тогда проплакала несколько дней подряд. Лучше бы учительница промолчала — но нет, ей хотелось во что бы то ни стало наставить непослушную девочку (да, в те времена Кира часто делала что-то по своему желанию, например, дружила с мальчиками из старших классов — учителя почему-то сразу видели в этом «аморалку») на путь истинный.
Вообще, школа была для Киры травматическим опытом. Подрывающим веру в себя. Одна только сцена в начале последнего учебного года, когда учеников опрашивали, куда они собираются поступать, чего стоила! Кира назвала главный университет страны — и над ней тут же начали громко и открыто смеяться. Не только одноклассники, но и учитель, который тут же посоветовал ей выбрать «вуз поскромнее». Все они были уверены, что уж куда-куда, а в это знаменитое заведение она, все последние годы перебивавшаяся с двойки на тройку, не поступит никогда. Но она поступила. Позанималась и поступила. А потом два первых курса не могла в это поверить — и потому не ходила на интересные ей университетские мероприятия, искренне считая, что они «не для неё». Примечательно, что Кира, еле закончившая школу, в университете стала отличницей — ибо теперь ей понравилось учиться; понравилось узнавать новое, сидеть, обложившись книгами, в библиотеке, проводить своё собственное исследование на тему, которая была ей действительно интересна, которая стала «её темой»…
Кельга писала, а по её щекам почему-то катились слёзы… Почему? Она не могла ответить. Ведь Кирина история сильно отличалась от её собственной, ведь она, в отличие от Киры, в школе училась легко, и никто не сомневался в том, что она поступит туда, куда захочет… Значит, этот резонанс был не про учёбу… Про веру в себя? Про одиночество на выпускном вечере? Во всяком случае ей, как и Кире, не хотелось приходить в свою школу после того, как она её закончила… И всё равно — непонятно. Кельга решила отвлечься и заняться чем-нибудь простым и полезным, и пошла на кухню готовить свою любимую баклажанную икру. И вот, нарезая и обжаривая овощи, она начинала понимать, почему Кирин рассказ так срезонировал в её душе — было время, когда и она вот так же плакала и так же зависела от мнения и отношения других людей, не ощущая внутренней уверенности и, по большому счёту, не любя себя, хотя и её тогда, как и Киру сейчас, временами упрекали в эгоизме. И всё же она недоумевала, уж очень сильным был этот эмоциональный резонанс.
Более полное понимание пришло через несколько дней. Всё оказалось настолько просто, что Кельга, в который уже раз, удивилась таинственному устройству человеческой души, не желающей видеть очевидное до тех пор, пока она к нему не готова. На своей мастерской она предложила студентам задание в парах: рассказать своему собеседнику историю из своей жизни — либо историю успеха и радости, либо такую, в которой нам хочется разобраться. Сама они оказалась в паре с Каролиной; это было приятно, они уже работали вместе на одном из прошлых занятий и имели опыт настроенности «на одну волну». И Кельга решила рискнуть и рассказать не о чём-то интересном, но мало сейчас актуальном, а именно о том, в чём ей действительно хотелось разобраться сегодня: о своих неожиданных слезах после общения с девушкой, пришедшей на консультацию. Каролина слушала очень сосредоточенно, даже с некоторым напряжением (потом, при обсуждении, она сказала, что совсем не ожидала такой истории от преподавателя…), и, когда рассказ Кельги подошёл к концу, стала, как большинство начинающих психологов, предлагать свои интерпретации. Они, как обычно, уводили в сторону и выявляли множество не слишком полезных замшелых научных понятий, вроде «личностных черт» и «типов личности», которыми были почти доверху заполнены головы студентов за два с половиной года обучения. Кельга предложила своей собеседнице иной взгляд на человека: как на существо, которое всегда незавершено, всегда открыто изменению, и которому поэтому намного полезнее не предлагать интерпретации, а задавать вопросы, ведь именно они могут выводить нас к новым осознаниям и пониманиям. Каролина попробовала — и один из её вопросов отозвался где-то глубоко в душе Кельги проблеском понимания. Вопрос был простым: почему Вы ищете то, что вызвало такой эмоциональный отклик, в прошлом, а не в настоящем? И ответ забрезжил — смутный, едва различимый, не поддающийся пока оформлению в словах… Кельге хотелось остаться с ним наедине. Она сказала об этом собеседнице, как и о том, что вопрос, при всей его простоте, оказался действительно важным; Каролину это обстоятельство и удивило, и обрадовало…
И вот теперь всё встало на свои места, теперь Кельга могла почувствовать ту неуверенность, ту коварную пустоту на месте надёжной опоры, которые продолжали жить где-то в глубоких закоулках её существа — жить незаметно, будучи хорошо замаскированными многочисленными умениями и богатым жизненным опытом… Теперь, когда она вполне ощутила эту глубинную неуверенность, роднящую её с Кирой, ей было понятно и то, откуда эта неуверенность идёт, она видела ту точку своей жизни, где эта неуверенность рождалась и помогала выжить в недружелюбном мире её младенчества; но не это было для неё теперь важным, гораздо важнее было заново, уже вполне осознанно, войти, погрузиться в эти неуверенность и пустоту, пережить их, и мягко — Softly As In A Morning Sunrise, как играла Эмили Ремлер — из них выйти. Она знала, что это произойдёт не сразу, но знала и то, что с каждой ситуацией, в которой эта неуверенность будет уловлена лучом осознавания и выведена в точку свободного действия, неуверенность будет таять. И Кельга позволила себе осознать первую такую ситуацию — и тут же улыбнулась: выйти из этой ситуации в точку свободного действия оказалось легко и просто.
Теперь, сидя на пороге книги, Кельга ощутила глубокую благодарность к Кире, плакавшей в её кресле четыре дня назад, к Кире, слёзы которой стали на эти четыре дня проводником Кельги в её не имеющем и не предполагающем конца путешествии к самой себе и к сути человеческого бытия. И теперь она была готова к новой встрече с Кирой.