Фельдман грустил. Он смотрел в окно и думал о жизни. Пролетела, пробежала, за углом спряталась и вот уже каждый день на вес золота. И радости другие. Раньше какие они были? Денег заработать, дачу купить, машину, сапоги жене справить. А сейчас проснулся – ничего не болит, никто не умер, уже хорошо. Уже не мало, дай Бог. Зазвонил телефон. Они не стали отказываться от этого старого дискового кремового монстра, как называли его в шутку дети и внуки. Он придавал дому законченность, дополнял тихий быт некоторой старомодной изысканностью.
- Алло, да. Хорошо, будем дома, а где нам еще быть? В восемь? Ждем, ждем. Все, бывай.
И положил трубку. В каждой семье, не важно какой, есть человек, которого не любят. Кто-то больше, кто-то меньше. Но в равной степени абсолютно каждый член семьи при упоминании о нем морщился и махал рукой. Пропащая душа. Был такой человек и в семье Фельдмана. Звали его Степан Семенович, а по фамилии был он Кузькин. По родственным ветвям это был муж фельдмановской тетки Иды. Как интеллигентная тонкая Ида, игравшая на фортепьяно и отличавшая Мане от Моне могла выбрать себе в мужья этого посконного сиволапого крестьянина из деревни Ивушка, никто в семье Фельдмана так и не понял. Но они жили ладно, родили двух дочерей, выдали их замуж и тут Ида буквально сгорела за три месяца. Степан погоревал, попил, как водится, а потом воспрял и потянулся к родне. Причем не просто потянулся, а истово заинтересовался вопросами еврейства. С чего ему, чистокровному русаку, на старости лет взбрело в голову заняться сопоставительным религиоведением, понять Фельдманы не могли. Но родственника жалели и от дома не отказывали. Обычно это происходило так. Он появлялся как черт из табакерки и начинал истово, согласно поговорке про дурака и лоб, любить родню. Причем делал он все это своеобразно. Начитавшись в газетках и интернете, где теперь каждый идиот в состоянии быстро найти единомышленников, про сионистские заговоры, массонов и каббалистов, которые только и думают как извести Кузькина, он нес свои знания в массы. Поскольку соседи в деревне с ним не общались и считали кем-то кроме местного Иванушки-дурачка, то все это великолепие из серии был ли сэр Пол Маккартни евреем и куда приведет очередной заговор Кацманов с Рубинштейнами, вываливал на бедных Фельдманов. То есть, придя в гости, он располагался в кухне, доставал дары, самогонку, сало, огурцы-помидоры, пару копченых гусей, и начинал за здравие. Мол, давайте выпьем, родня, за встречу, за все хорошее, за мир во всем мире. После пятой стопки лицо его багровело, покрывалось крупными бисеринками пота, он расстегивал ворот на рубахе и запускал пятерню в бывшие когда то кудрявыми волосы. Подпирал подбородок и начинал петь. Репертуар его был невелик. И Фельдманы знали его наизусть. Черный ворон, Хас-Булат удалой, Ой, цветет калина и Валенки. Заставить его замолчать не могли ни просьбы, ни увещевания, ни гневные реплики чутких на слух творческих Фельдманов. Душа просила простору. Потом он стукал по столу широкой мозолистой ладонью и, обведя мутноватыми глазами присутствующих, выбирал себе жертву.
- Вот скажи мне, Соломошка, а правда что у вас все деньги мира, а? – Он хитро щурился и качал указательным пальцем перед лицом учителя математики Соломона Фельдмана. – Поди ж ты богааатые вы, вон оно что, не то что мы, крестьяне. Что молчишь, родственничек, а? – И он опасно наклонялся над унылым лицом Соломона, который уже который год слушал это бред, но врожденный такт и вящая жалость не позволяла опрокинуть супницу на голову этому человеку.
- А ты что молчишь? Распяли Христа то, демоны? А? – Он хватал сидящего рядом самого старшего из их фамилии, Бориса Натановича, за плечи и тряс как грушу. – Молчишь? Пааально, молчи! Нечего сказать то. Ишь что придумали, что он из ваших. Да как из ваших-то? А мы тогда кто? А вы нам тогда кто? – Обычно на этом монолог прерывался и Степан начинал плакать. Он ронял пьяные слезы на парадную скатерть, крутил головой, будто силясь отогнать грустные мысли. И падал на руки. Потом вдруг всхрапывал и поднимал голову, обводил всех взглядом человека, который и рубаху не пожалеет и вздыхал:
- Люблю я вас, родня все ж таки, вот душу за вас отдам, понимаете… - тут голос креп и звенел в красивых каплях хрустальной люстры бабушки Сарры. – Любого за вас порву, слышите, любого! Хотя бы вы и евреи.
На этом он засыпал, бедные Фельдманы убирали со стола, потом тащили его на кресло-кровать, заботливо расстеленную, укрывали стареньким одеяльцем и выключали свет. Утром, похмельный и сгорающий от стыда Степан наспех выпивал рюмку «на ход ноги» и подавался в двери, бормоча извинения и ссылаясь на «черт попутал». И так до следующего визита.