В советские времена жили на Кавказе молокане. Да собственно, они и сейчас там живут. Просто в те времена жили они более кучно. Был даже район в Баку, который назывался – Молоканка. Вся Молоканка состояла из дворов. Один двор - десятка полтора домов. Дома располагались почти по кругу. Если посмотреть сверху, дворик напоминал старую лампочку накаливания. В самом краешке «цоколя» этой «лампочки» были ворота, которые запирались на ночь. Дворики маленькие, тесные. Однако, все знали друг друга, жили одной большой семьёй. В общем, молокане – это община. Получилось так, что в тесную семью молокан попал представитель самой древней нации. Звали его Изя. Купил, как то Изя новый Москвич – 408 и загнал его во дворик. Машинка то небольшая, но и дворик – не Красная Площадь. Тётя Маня, развешивая бельё, стала ворчать на Изю:
- Ну, чаво, тут встал? И так места мало, так он ищо «раздобайку» свою припёр…
Изя, любовно протирая машину, обронил, слегка картавя:
- Чаво, чаво, «гасчавокалась» тут…
Тётя Маня словно маленькая девочка, бросила бельё в таз и уперев руки в бока, дразнясь сказала:
- Я то «чаво, чаво», а ты скажи «кукуруза»…
Поехала как- то тётя Маня к своим родственникам в Хильмили. Это деревня в азербайджанской глубинке. Там тоже жили молокане. Надо сказать, что родственники те по советским меркам были достаточно зажиточными, хотя и несколько скуповаты.
Стучится вечером тётя Маня в калитку. Навстречу ей выходит хозяйка. Увидела гостью, защебетала:
- А собака задом брешет, брешет - брешет, брешет. А мы думаем: а хто эт там идет. А это ты, тётка Маня. А мы толькя-толькя чай попили, толькя со стола убрали. (задом – за огородом, брешет - лает).
Жил на Молоканке Иван. Мужчина рослый, крепкий. Подковы гнул «на раз». Как то тёплым летним вечерком послала его жена разобрать ларь. Много там всякого старья скопилось, надо бы повыкидывать ненужное. Уж послала, так послала. Вышел Иван с недовольной миной, начал копаться в ларе. А в нём – чего только нет. Банки, бутылки, бутыли. Ну, с банками всё понятно. Соления - варения. А вот что в бутылках. Что то тёмное. Открыл Иван бутылку, понюхал. Ага, вино домашнее. Надо попробовать: не испортилось ли. Нет, нормальное. Дальше, понюхал: коньячок домашний. Не испортился? Нет, хорош. Банки давно разобраны. Остались только бутылки и бутыли. Дело пошло быстрее.
Понюхал, попробовал – в сторону.
Понюхал, попробовал – в сторону.
Попробовал – в сторону.
Попробовал – в сторону.
На его беду в одой из бутылей оказалось не вино, а паташ. Если кто-то не знает, паташ – это щёлочь, довольно едкая. Ей женщины в те времена выбеливали бельё. Иван был уже в хорошем подпитии, когда сделал хороший глоток из этой бутыли. И только сглотнув, понял, что был неправ. Упал на землю, забулькал горлом, захрипел. Набежали соседи, подхватили. Увезла «скорая» Ивана в больницу. Лежит он, помирает. Врачи от него отказались. Не жилец, говорят. Пришли старики к Ивану в больницу. Говорят: Иван, если ты пообещаешь больше не пить, мы попросим за тебя перед Богом, глядишь – сжалится. Господь всемогущ. Ивану и смотреть то на мир больно, но тут перед Богом собрал в кулак все силы и прохрипел-прошипел:
- Слово… боль ня буду… пить.
Тут надо дать пояснение. У молокан нет попов. Старики играют ту же роль, что и священнослужители у других религий. А Иван давно надоел всем своими пьянками. Тем более, что молокане кроме икон не признавали и спиртное. И считали это дьявольским зельем. А пьяниц, соответственно, подверженным дьяволу.
Господь сжалился. Иван выжил. Даже голос почти восстановился. Полгода, после выписки из больницы, Иван держался. Ходил трезвый, «как стёклышко». Соседи не могли нарадоваться на его трудолюбие. Но, в один прекрасный день, мимо стариков на скамеечке, прошествовал Иван, пьяный в «хлам», «в стельку», «в ноль». Старики возмутились. Один из них поднялся и потрясая клюкой грозно сказал:
- Иван, ты же Богу обещал не пить!
Иван остановился хмуро глядя на стариков. Пьяная слеза навернулась у него на глазах. Он покаянно стукнул себя кулаком по могучей груди:
- Слово… боль ня буду…
Внезапно лицо его расплылось в широкой, пьяной улыбке:
- ПАТАШ боль ня буду!