Восьмой дракон. Часть вторая Драконы севера

Часть вторая. «Драконы севера».

Молвила мне матерь:
Мне кораблъ-де купят — Весла красны вольны —
С викингами выехать. Будет стать мне, смелу.
Мило у кормила И врагов негодных Повергать поганых.
Поэзия Ыальёов

 Летят, летят вороны Одина Хугин и Мунин над скалистыми берегами синих фьордов, тёмными лесами, где бродят косматые медведи, где дикий вепрь роет землю и поджидает заботливую подругу с многочисленным выводком полосатых отпрысков, где люди живут скудно, ходят за рыбой в море, пасут скот на тощих пастбищах среди диких камней. Видят вороны - движением наполнилась северная земля, словно потревоженный муравейник. Трусливые франки жестоко убили ярла Готфрида и его людей, усыпили сладкими речами, опоили вином, подло зарезали храбрых воинов во сне. Не видать Вальхаллы ярлу. Лежит его отрубленная голова лицом на собственных ягодицах. Рот набит франкским серебром и землёй. Не пировать ярлу в залах Одина, не тешить себя военными играми и любовью небесных дев. Смотрит косматая голова выпученными глазами на свои белые ягодицы, что так нравились земным девам. До страшного дня Рагнорёка, когда сойдутся в последней битве в долине Вигридр силы Тьмы и Света, и будут боги и чудовища биться друг с другом, пока великан Сурт не обрушит на них всю силу небесного огня, уничтожив старый мир, и дав жизнь новому, ничего другого не видеть доверчивому ярлу. Но лучше смотреть в собственный зад, чем увидеть что сотворили франки с его домом. В чёрные угли превратились высокие хоромы, где недавно пировал гордый ярл, и играли его дети, в чадящие головни - храбрая дружина, сгорела его красавица жена, младенец–наследник, убиты старшие сыновья. Там где было место славных пиров, отныне лишь вороны празднуют.
 Бредёт дурная весть по северной земле ногами странников, плывёт на чёрных кораблях с красными парусами, скачет на быстрых конях. Поют вечерами скальды про простодушного ярла, который доверился лживым словам франков, про то как сгорела в огне слава Готфрида. Взывают к мести серебряные струны, бередят душу страшными подробностями.
 Холодной, как полярный лёд, яростью наполнилась северная земля. Забыта вековая вражда между соседями. Объединились вчерашние враги. Точат смертоносные мечи. «Разрубающий кольчугу», «Добытчик», «Лёд сражения», «Огнь щитов», «Пламя Одина», «Кровавый мститель» им имя. Рубят топорами высокие сосны, могучие дубы и крепкие ясени для новых кораблей–драконов. Невиданный викинг готовится на головы коварным южанам. Осенним штормом пройдёт по франкским землям беспощадный набег.
 Один, готовь чертог для кровавого пира! Много славных воинов принесут крылатые валькирии за твой щедрый стол, но смоют северные воины позор Готфрида своей горячей кровью.

 «А ещё довожу до сведения Вашего Величества и королевского совета, что Ваша крепость на реке Уазе у Понтуаза сожжена богопротивными норманнами, которые явились невиданной силою. Наш брат из церкви св. Губерта пишет: «Воды заполнили чёрные птицы, сердца христиан наполнились страхом и мукой». А укрепления сдал ваш военачальник рыцарь Алетрамн, которого северяне отрезали от источника воды. После трёх дней осады Алетрамн с воинами и оружием ушёл, а крепость сожжена и разрушена, так что путь вглубь страны открыт до самого Парижа. Мы же денно и нощно молимся господу нашему Иисусу Христу, чтобы избавил он нас от жестокости норманнов, с Божьей помощью восстанавливаем и укрепляем городскую стену, мосты, и строим новые башни для обороны оных. Одна башня уже вполне отстроена, другая же  только заложена, так что проход вверх по Сене не может быть перекрыт полностью. Просим для обороны от нечестивых язычников ваших солдат, рыцарей и баронов...»,—голос чтеца жалко задрожал. Старик умолк. Сорок лет назад он едва избежал смерти во время разрушения Парижа злобными людьми с севера. Картины ужаса и разорения встали перед старыми глазами почтенного тезауария — хранителя королевской казны и сокровищ.
«Продолжай!»—голос короля казался раздраженным. Всем нужна его помощь, все требуют королевских солдат, рыцарей и баронов. Сами же так и норовят вцепиться в глотку короля при первой возможности. Жадные и скупые парижане всё никак не могут собрать весь долг на содержание королевского войска и двора, тянут и плетут за спиной интриги. Герцог бургундский поднял восстание против своего сюзерена  и изгнал со своих земель сборщиков налогов. «Ну как править такими людьми — вечно ропщущими, недовольными и злоумышляющими против власти? Нет, не достоин наш народ такого просвещённого правителя как я!—сердито думает король Карл. От злости даже есть захотелось.—Ну что же ты замолчал? Продолжай!»
Тезауарий собрался с силами и продолжил читать дребезжащим от старости и волнения голосом- «…а так же дайте денег, подвод и лошадей для работ, меди и железа, но более всего денег, потому что расходы предстоят большие».
Епископ Парижский Гозлен. Писано собственноручно в июле месяце 21 числа 885 г. от Р. Х.
Чёрт бы побрал этих плакс парижан вместе с их Епископом, прости Нас Господи!


 «По–слал все–мо–гу–щий бог тол–пы сви–ре–пых,—читал по слогам хронику «Цветы истории» Матвея парижского всклокоченный и красный от усердия мальчишка, запинаясь, перемежая чтение мучительными «э–э–э» и длинными паузами,—язычников датчан, норвежцев, готов и шведов, вандалов и фризов, многие годы они опустошали грешную Англию от одного морского берега до другого, убивали народ и скот, не щадили ни женщин, ни детей». Чтение малому давалось трудно, но попробуйте бойко овладеть грамотой менее чем за два месяца уроков. Барон недавно вернулся в родной замок, покрытый славой непобедимого воина, с новым званием главного распорядителя королевства, но злой как чёрт. Целыми днями носится на верном Вороне и тычет копьём щит бедняги Боэмунда. Приходилось уже не раз исправлять злосчастное чучело. А то гоняет оленей и кабанов в лесу. И хозяйку словно подменили. Редко звучит её смех, забота тенями легла на прекрасное лицо. Молодую женщину чаще можно видеть в церкви за молитвой, чем в саду за пением или забавами. Словно кошка пробежала между бароном и его красавицей женой. Но главное — вернулся Жобер. Юный оруженосец долго рассказывал о битве хозяина с преступником де Бульоном графом Парижским, клялся и божился, что он Жобер был на поле среди крови и лошадей, всё видел, помогал барону, и как–то так по рассказу оруженосца выходило, если бы не его помощь, хозяин бой бы проиграл. Эльфус не спорил, только недоверчиво качал головой. Как мог проиграть барон суд поединком если был прав? Разве Бог не всё видит? Они с другом азартно полдня дубасили друг друга деревянными мечами, потом чистили доспехи и платье барона, который каждый день так его умудрялся измазать, что словно был не важный господин, а проказливый мальчишка, или прости Господи, простой угольщик. Вечером убегали в каморку к старику и учились. Старика между собой звали просто Он и немного побаивались, считая его чуть–чуть колдуном. Старик окреп. Барон поручил ему разобрать семейные бумаги. Похоже, старый понемногу взялся за прежнее, вечерами часто колдует над большой бадьёй с медной трубкой, а вчера они застали Его за распитием мутной, дурно пахнущей жидкости. Он говорит, что жидкость называется квинтэссенция, и она помогает ему думать. Непохоже, потому что напившись, старик стал плакать по убитой свинцом девчонке и птенцах чёрного дрозда, а потом, заснул не раздеваясь, громко храпел и всхлипывал во сне.

 «Хорошо, что так случилось. Всеблагой Бог направил руку барона. Честолюбивый и хитроумный пфальцграф был для тебя опасней. Граф Парижский никогда сам не забывал и другим не давал забыть, что кровь косматых королей течёт в его жилах. У де Бульона нет законных наследников по мужской линии. Возьми под опеку его семью и феод, верни короне монастыри и бенефиции, выданные де Бульонам за службу, властной рукой управляй его многочисленными вассалами и солдатами. Так ты одной стрелой убьёшь двух зайцев — прослывёшь среди подданных милосердным и заботливым попечителем вдов и сирот и казну пополнишь. Вырасти из юного бастарда де Бульона беспощадного мстителя за смерть отца. Барона же осыпь почестями. Дай ему титул и часть бенефиций убитого им графа Парижского. Объяви его главным распорядителем королевства. Завали делами. Государством управлять, не мечом махать! Тут соображать нужно. Посмотрим как справится. Будет мудрым и успешным — слава тебе. Не справится — спишешь на него все свои неудачи! Пусть все тяготы в государстве исходят от него, а милость от тебя. Пусть в глазах народа он будет корыстолюбивый угнетатель, притеснитель свобод, сборщик поборов и налогов, а ты справедливый и милосердный государь», — так говорила женщина с красными волосами своему королю. Париж ей не понравился. Вся левобережная часть прежней столицы, некогда самая удобная и благоустроенная, до сих пор лежит в руинах после набега норманнов. Вместо церквей и богатых домов чёрные стены и пепелища, заросшие дурной травой. Знать и богатые горожане перебрались на остров Сите под защиту новых стен и башен, которыми они очень гордятся. Старое название сего места означает «грязь». Хорошее так не назовут. Придумали себе герб: кораблик на щите и девиз: «Плывёт, но не тонет». Посмешище. Всем известно, что хорошо плавает в воде.
 Для человека, который видел стены Рима, сооружения парижан выглядят жалкими. Городом управляет епископ Гозлен — религиозный фанатик и самовлюблённый гордец. Епископ и горожане слишком много полагаются на защиту святых. Святые хорошо помогают тем у кого больше солдат. Чем тащить сокровища в монастыри, лучше нанять больше воинов. Оба рукава Сены горожане заперли крытыми мостами, так что норманны обязательно упрутся в город. Чтобы пройти дальше вглубь страны, будут вынуждены либо лезть на стены, либо с уроном отступить. Конечно хорошо, что парижские фанатики во главе со своим епископом собрались защищать город и мосты. Безрассудным упорством они подорвут свои силы и умерят напор злобных норманнов. Нам же главное сберечь армию. Но надо показать народу, что король с ними. Пусть отправит на помощь горожанам небольшой отряд во главе с новым графом Парижским. Норманны как хищные лесные звери, насытившись, всегда уходили в своё логово на севере. У кого останется больше солдат после их ухода, тот и будет истинным хозяином Франкского королевства. И пусть это будет лучше её король, чем новоиспечённый граф Парижский или герцог Бургундии. Хорошо, что ей удалось быстро уговорить Карла уехать из Парижа во Франкфурт, и им здесь скорое нашествие не угрожает, плохо, что король продолжает бредить молодой женой барона Балдуина. Может пришло время познакомить его с красоткой Кэт — знатной девицей из Венгерского королевства?
 Надо посоветовать Карлу, чтоб велел немедля отправляться графу Парижскому защищать свои новые земли и привилегии. Может меньше будет сходить с ума от мысли, что женщина, которую он любит и хочет, спит с другим, может остывшее супружеское ложе Балдуинов остудит голову короля?

 Прошло лето. На смену зною пришла долгожданная прохлада. Силой налился хлебный колос на полях, обещая хороший урожай и сытую зиму. Золотым и красным наполнились тугие винные ягоды. И учение принесло сладкие плоды. Мальчишки бойко читают, но совсем отбились от рук. Вечером опустошили пол бутыли квинтэссенции, разбавив остаток водой, чтобы он не заметил, сбежали на реку к прачкам и поют им непристойные куплеты, что так и сыпятся из Эльфуса Викториана сына Тощего менестреля. Может рослому и дюжему мастеру Жоберу уже пристало бегать за девками, но не тощему Эльфусу. Придётся пожаловаться на них барону. «Эх, молодость!» — тяжело вздохнул Мудрец и прикончил остатки разбавленной водой квинтэссенции. В тот вечер жаловаться не пошёл. Не пошёл и на другой день, когда увидел бледных и жестоко страдающих подопечных. Целый день они избегали своего наставника. Явились вечером раскаявшиеся и смущённые и поклялись, что никогда больше не притронуться к волшебным снадобьям. Старик их простил, но каморку в стене замка, что приспособил для опытов, стал запирать. В качестве наказания заставил наизусть учить тяжеловесные строки из Гомера. А потом стало не до того. Пришёл приказ короля отправляться барону и графу Балдуину оборонять Париж и быть рукой короля при защите страны от иноземных захватчиков. Разом закончилась их недолгая, беззаботная жизнь.
 Для тех кто часто отправляется в путь, сборы и прощания долгими не бывают. Юные оруженосцы ошалели от радости, когда узнали, что хозяин берёт их на настоящую войну. Напросился и старик «для увековечивания славного подвига сынов великой Франции, могущих посрамить подвиги древних полководцев — Александра Великого Македонского, Ганнибала Барки Карфагенского, прославленного Гая Юлия Цезаря», как высокопарно выразился он.


 —Я тебя люблю сильно, сильно, сильно… А ты?
—И я.
—Ты бы мог не ехать на войну. В словах женщины не вопрос, а утверждение.
—Нет.
—Я не хочу, чтобы мы расставались.
—Ты знала за кого выходишь замуж. Долго молчат. Свежий, ночной ветер начала осени колышет полог кровати. «Надо бы постирать», — думает женщина. Её голова лежит на сильной мужской руке. Мужчина гладит мягкие волосы, чуть пахнущие домом и садом. Рука у него затекла, но он терпит, чтобы не разрушить хрупкую близость. Женщина словно почувствовав, что ему не удобно, поднялась на локте.
—Знаешь, я раньше любила тебя по другому.
—Как по другому?
Женщина молчит, подбирая слова. От холодного воздуха тёмные сосцы высоких грудей затвердели.
—Любила только как мужчину.
—А сейчас?
—Как друга.
—А как мужчину?
—Глупый, конечно люблю,—женщина тихонько смеётся и начинает целовать солёное мужское тело в буграх мышц и шрамов. Святая церковь многое из того, что происходит между мужчиной и женщиной не одобряет, но если это мужчине и ей нравится, значит всё разрешил Бог, потому что всё происходит по воле его.
—О, милая…

Тихо спит любимая женщина. Яркая желтая луна уставилась в окно и бередит мысли. Вся их жизнь разделилась на «до» и «после». До проклятого вечера, когда его публично унизил граф Филипп, барон никогда не сомневался в любви жены. Их любовь была несомненной и естественной, как солнечный свет, как чистый воздух, которым дышат оба. Теперь он словно пережил гибель солнца. Его ангел неземной, его мадонна сошла с небес, куда он её сам вознёс, и обернулась обыкновенной женщиной. В тот вечер, который он хотел забыть, но забыть никогда не сможет, она была не с ним — её мужем, была с десятком чужих мужчин, кто над ним зло смеялись. Она была их частью. Балдуин чувствовал, что жена его стесняется и презирает. Она желала их внимания и поклонения, больше чем его. Что–то в бароне сломалось. Он больше не мог безусловно верить в её любовь. Это словно довериться гнилой, седельной подпруге, которая может лопнуть на полном скаку, и незадачливый всадник вмиг окажется под копытами на радость сторонним зевакам–насмешникам. Супруги не говорили о произошедшем, но оба чувствовали, что потеряли нечто важное. По ночам ещё крепче сжимали объятия, ненасытней и дольше любили, словно старались навсегда отпечататься в теле друг друга. Днём стали как чужие. Не могли, как бывало прежде, заглянуть в глаза любимого человека, раствориться в них, открыться душой, стать единым целым не только телесно, но и всем сущим— мыслями, словами, чувствами, переживаниями. Неосторожно разбитая чашка не складывалась. Им предстоит долгая, одинокая жизнь рядом. Ей женщине, самой по себе женщине, и ему мужчине, самому по себе мужчине.


 О чём думает камбала, лёжа на дне океана? Может размышляет о смысле жизни и вечности, думает о Боге, справедливости? Или мечтает о власти и бессмертии, вечной жизни в рыбьем раю, где корм сам заплывает в рот, где нет людей с острыми гарпунами и хитрыми ловушками. Может боится она ада, в котором черти до скончания века её нежное тело будут уязвлять острым гарпуном и жарить на огромной сковородке без масла? А быть может мечтает о полётах в синее небо подобно легкокрылой чайке, о стремительном беге по земле, о звёздах и космосе? Сможет хищная камбала изменить свою природу и стать вегетарианцем? Истязать себя постами во имя веры? Убивать не потому что голодна, а только за то, что другой думает не так как она и желает жить по–своему, иначе?
 Огромный ромб вечно голодного рыбьего тела лежал на песчаном дне, и таращился круглыми глазами на водную поверхность. Не дал ей Бог свободу воли, и спрос с неё другой. Таится камбала. Шумно сегодня в море. Тысячи вёсел бьют по воде. Сотни длинных драккаров движутся подобно осеннему шторму. Несут лодки людей севера убивать и грабить себе подобных, потому что земли южных соседей богаче чем их собственная, потому что верят они в другого бога и говорят на другом языке, потому что они иные. Несут драконы голодную ярость севера на юг. Не ведают жалости северные воины ни к себе, ни к врагам. Легко льют людскую кровь, жгут дома, грабят божьи церкви. Собрали франки богатый урожай. Пришли за ним те, кто не пахал, не сеял, не поливал солёным потом свой участок земли, не холил тугой колос, не лелеял щедрую лозу, чтобы дала она хороший урожай сладкого винограда, не молил Бога о дожде в срок. Пришли те, кто сеет стрелами и жнёт мечом. Горят церкви и монастыри. Плачут франкские женщины. Молят христиане распятого бога, чтобы укротил он ярость норманнов. Неведом людям замысел Божий. Только страдания, только отданная совместно кровь и пережитое унижение создают великие народы, побуждают людей объединиться и стать сильными. Этой зимой всемогущий Бог узнает достойны ли франки славного будущего.


 Холодный осенний ветер заставлял всадников плотнее кутаться в дорожные плащи. Старая римская дорога выпуклая к середине и покатая к краю, чтобы вода не задерживалась, мощённая круглыми булыжниками, вела в некогда блистательную столицу римской Галлии — Лютецию. По обеим сторонам дороги среди бесконечных изгородей, окружающих поля и виноградники, с согбенными спинами крестьян, убирающими последний урожай, обширными лугами со стадами пёстрых коров, лежали циклопические развалины круглого, как гигантская чаша с оббитыми злым временем и людьми краями амфитеатра; дальше длинная арена, давно заросшая колючим тёрном и травой, немного в стороне возвышались величественные камни дворца Терм. Древние развалины казались ещё большими, по сравнению с убогими современными домами, крытыми камышом. Эльфус Викториан сын Тощего менестреля, паж и оруженосец славного графа Парижского Балдуина Тёмного восхищённо крутил головой. «Это кто построил — великаны?» —спросил тихонько у старика, чтобы другие их не услышали и не засмеяли. «Лютеция, благородная столица парижан!—нараспев прочитал мудрец, видимо цитируя чьи–то слова.—Ты некогда блистала славой и роскошью, славилась плодородием почвы и кротким спокойствием жителей; не зря тебя можно было назвать богатством королей и рынком народов! Теперь,—скорбно добавил он,—ты уже не благородный город, а скорей груда истлевшего пепла». И обыкновенным своим голосом произнёс: «Нет, малыш, это сделали не великаны, а простые люди, такие как мы с тобой. Некогда этот город назывался не Парижем, а Лютецией. Здесь жили ромеи, чья империя простиралась от жаркой Африки до холодных Британских островов, богатых серебром, и управлялся он Римским наместником».
 От больших и горячих конских тел шло приятное тепло. Дорога мальчишку вымотала. Твёрдое седло набило на тощей заднице мозоль. Жобер, привычный к конным переходам, как мог помогал и советовал терпеть, потому что скоро это пройдёт. По началу все жестоко страдают, но никто ещё не умер от конского седла. Иногда принимался идти дождь, потом снова выглядывало солнце, и начинали донимать надоедливые мухи. Благородные лошади нервно махали длинными хвостами, всхрапывали. Только старый мул, на котором ехал старик, не обращал на надоед внимания и бодро трусил по дороге. Как–то так часто получалось, что старик на смирном муле оказывался впереди отряда. «Быстро ездит не тот чья лошадь хорошо бегает, а тот кто не останавливается», — смеялся Мудрец. Недельное путешествие пошло ему на пользу. Старик стал чаще улыбаться и иногда подтягивал приятным тенорком незатейливые песни, что распевал сын менестреля Эльфус. Они пели вместе бесконечные как сама дорога грустные и печальные песни про расставание, про подвиги и славу, про злую судьбу, что разлучила с родным домом, про прекрасную женщину, что ждёт в одинокой башне замка своего рыцаря, уехавшего за славой в далёкие земли и сгинувшего там, а может нашедшего себе на чужбине новый дом и новую любовь. От грустных песен оба исполнителя делались печальны, хоть одному грустить было ещё рано, а другому слишком поздно. Но чаще пели бодрую песню про солдат, родившихся в бою, про клинки и шпоры, и обещание защитить Отчизну в смертельном бою. Отвагой и мужеством наполнялись сердца путников, и каждый из них становился героем. Низкое небо продолжало хмуриться и грозиться близким дождиком. От длинного перехода лошади устали, но шли споро, ожидая скорого окончания пути, когда можно будет просто стоять, уткнув морду в торбу с пахучим овсом и сладко дремать в безопасности конюшни. Наконец показалась такая же серая как небо гладь реки, высокие стены и башни с зубцами острова Сите, которые словно вырастали прямо из воды, деревянный мост, сторожевая башня с насыпями и рвами на левом, высоком берегу Сены, защищающая проход на мост. У башенных ворот громко бранились стражники, пытаясь навести порядок, теснились повозки и скот, печально и протяжно мычали коровы. Люди торопились спрятаться под защитой высоких стен, укрыть свои припасы. Недалеко от ворот стоял отряд конных, в такой же серой, как небо и река стали. Эльфусу таких хорошо снаряжённых и нарядных воинов видеть не приходилось. В отряде выделялись два человека на рослых конях. Один улыбчивый, румяный, высокий как барон Балдуин муж — в самом расцвете сил, в узком синем камзоле, теснотой которого он пытался безуспешно скрыть изрядное брюшко, и тёмном простом плаще. Другой — много старше, тоже высокий, с кустистыми седыми бровями и хищным носом. Оба всадника были чем–то неуловимо похожи — или привычкой повелевать, которая сквозила во всех их уверенных движениях, или умным взглядом глубоко посаженных глаз. Только в молодых глазах сквозила ирония, много повидавшего, и рано успевшего во всём разочароваться человека, в других — энергия и фанатичная вера, которая могла бы отпугнуть, если бы улыбка реже посещала красивый рот на гладко выбритом лице. Всадники увидели отряд барона и направились для торжественной встречи новоиспечённого графа Парижского, руке и зенице императора франков, надежды христианского мира Карла Третьего, да хранит его Господь Бог и святые угодники. Впереди двое солдат на конях древками копий разгоняли большое стадо с пути важных людей. Коровы не поняли важности момента, тупо таращились на блестящих всадников, не забывая щедро удобрять мощённую дорогу душистыми лепёшками, и не спешили освободить путь. Всё это немного скомкало торжественную картину. Эльфуса особенно удивил наряд бритого, пожилого всадника. На нём был дорогой доспех как на воине и богатая ряса словно на священнике.
 «Я Вас приветствую, граф Балдуин, от имени всех прихожан славного города Парижа!»—сказал странный священник. Голос его был силён и громок, словно сигнальный рог, и приятен как пение ангелов. Его улыбчивый попутчик изящно поклонился, не слезая с лошади. Лица и слова встречающих были преисполнены важностью. Эльфус смотрел во все глаза на благородные манеры блестящих кавалеров. В какой–то момент даже переусердствовал в своём любопытстве, потому что привлёк внимание важного человека в тёмном плаще. Рослый толстяк вдруг на мгновение сменил важное выражение на широкую улыбку и быстро подмигнул мальчишке. Эльфус, как воспитанный человек, попытался в ответ изящно поклониться, подражая встречающим, но наверное сделал что–то не так, потому что теперь разулыбались все всадники. Мальчишка почувствовал, что краснеет и был готов провалиться под землю вместе со своим конём.
 «И я Вас приветствую, Ваше Преосвященство,—сказал учтиво новоиспечённый граф Балдуин,—ваша слава, досточтимый епископ Гозлен, как поборника веры христовой, и непримиримого борца с богопротивными норманнами известна всему франкскому королевству, точно так же как Ваши мучения, принятые в плену у язычников. С Вашим доблестным братом благородным графом Мэнским мне довелось воевать в одних рядах, и клянусь честью, воина достойнее трудно сыскать. К несчастью до нас дошла скорбная весть, что граф Мэнский погиб в схватке с жестокими северянами. Примите мои соболезнования!» Всадники набожно перекрестились. Немного помолчали. Потом суровый епископ Парижский, поборник веры, канцлер покойного императора Карла Второго старший сын графа Мэна Роргорна, непримиримый враг язычников держал ответную речь:
 «Спасибо за добрые слова о моём бедном брате, мир его праху. Язычники сурово ответят за его смерть, но слава богу, жив его сын, мой племянник рыцарь, а ныне аббат монастыря Сен-Мишель славный Эбль». Епископ показал рукой на своего улыбчивого спутника. Рыцарь-монах ещё раз учтиво поклонился. Оруженосцы графа Парижского следовали прямо за своим лордом поэтому хорошо разглядели сцену знакомства. Отряды соединились и длинной кавалькадой по две лошади в ряд втянулись в высокие, так что можно проехать не спешиваясь, ворота сторожевой башни из дерева и тёсанного камня. Эльфус видел любопытные лица солдат, охранявших башню, и невольно переполнялся гордости и важности. Он паж и оруженосец хозяина всего этого большого города, которому доверили вести новый боевой шлем прославленного воина, похожий на кастрюлю с приделанным к ней страусиным хвостом.
 Копыта лошадей дробно застучали по настилу деревянного моста. Крытый мост, носящий название Малого, соединяет левый берег Сены с островом Сите. Свет плохо проникает через окна–бойницы в галерею, но там людно: в город спешат купцы и крестьяне, какие-то странные носатые и смуглые люди, одетые во всё чёрное, сидят на низких скамеечках. «Это презренные менялы,—шепнул Эльфусу Жобер, которому уже доводилось бывать с бароном в Париже,—обменивают у путешественников монеты разных стран». «Диковинное дело,—подумал простосердечный Эльфус,—разве можно жить не воюя, не сея хлеб, не ухаживая за коровами или свиньями, лишь на то, что меняешь одни деньги на другие? Дураки те люди, кто так меняет свои кровные, что эти мошенники могут безбедно существовать на чужом труде». Следующая башня была двухэтажной и каменной. Ворота из неё вывели на узкую городскую улицу, тесно застроенную высокими домами. Остро запахло дымом, нечистотами, едой, немытым человеческим телом. Эльфус прикрыл глаза. Пахло домом.


 Солнечный свет проникает через цветные стёкла парадной залы епископского дворца, где идёт городской совет, делая лица людей похожими на разноцветные овощи. Возбуждённые голоса тонут в высоких сводчатых потолках. У дальней от входа стены два кресла друг против друга. Между креслами стоят группами важные люди — дворяне, одетые ярко, но уже скорее для войны чем для мирной жизни, священники в простых тёмных робах с капюшонами или цветных богатых ризах, согласно сану и положению каждого, цеховые старшины в чёрных и коричневых одеждах, важные купцы. Трон епископа чуть выше трона светской власти. Сидят Гозлен и граф Балдуин.
—Старая стена восстановлена. Мы укроемся на острове, сохраним людей, сокровища и святые реликвии,—горячо выступает плотный, краснолицый человек, одетый подчёркнуто скромно.—Предместья нам от алчности язычников не защитить. Пусть насытятся нашими объедками. Главное - сберечь город на острове. Позор кровавой Пасхи 845 года, когда язычники вошли в Сите, разграбили всё, убили много жителей, не должен повториться. Предлагаю обороняться до последнего. Более нельзя малодушно откупаться. У жадности нет дна! Мы все встанем на стены. Ни какого выкупа! Наши деньги только пробуждают в них алчность. Сами вскармливаем чудовище, пожирающее нас, давая ему пищу. Северяне уйдут. С нашими людьми и сокровищами мы отстроим новые предместья. Лишившись людей и денег, мы лишимся всего!—закончил речь краснолицый.
 «Это известный в городе богач и торговец Максимилиан. Разбогател на строительных подрядах после прошлого разорения города норманнами»,—тихонько шепнул графу его новый советник. Советник достался в наследство от прежнего графа. Местный чиновник состоял в курсе всех городских дел и интриг. Балдуину было разумно принять его помощь, и он её принял. Но полностью доверять человеку своего смертельного врага, уж увольте!
—Хорошо рассуждать нашему брату во Христе досточтимому Максимилиану,—возразил запальчиво священник в простой белой сутане негоцианту, гневно потрясая посохом, — все его богатства можно положить в сундуки и укрыть за стенами. Не стены должны оборонить наш город и наши богатства, но молитвы всех христиан и мужество воинов. Мы должны призвать на помощь императора Карла, не допустить разорения предместий, вместе всем христианским воинством выйти навстречу нечестивцам и дать бой. Бог и правда на нашей стороне!
 «А это настоятель базилики Сен-Мартен-де-Шен, славной своими реликвиями и богатством, и расположенной на берегу»,—слова человека сзади помогают графу понять причину трусости одного и смелости другого оратора.
—Вся благочестивая братия аббатства Сен-Дени денно и нощно молит нашего небесного покровителя о заступничестве от ярости норманнов и смиренно взывает к защите земель и богатств монастыря земных владык, —вкрадчиво начал елейным голосом толстый прелат в богатой сутане с дорогими перстнями на толстых, коротких пальцах. Настоятель подчёркнуто смиренно поклонился в сторону графа Парижского.
«Монастырь Сен-Дени тоже на берегу?»—спросил граф своего советника. «Да,—прошептал тихо советник,—и весьма богат». В зале зашумели. Сторонники отсидеться под защитою стен отбивались от яростно наседавших на них противников, обвинявших их в малодушии и трусости. Ссора становилась бурной и грозила нарушить все приличия.
—Тихо!—прекратил шум епископ Гозлен.—Позор вам, усомнившимся в милосердии и мудрости божьей, в силе и мужестве наших людей! Но много ли у нас воинов? Сможем ли мы дать бой в открытом поле нечестивцам? Ответь совету, брат Аскрих.
—У нас в городе двести тридцать восемь солдат, состоящих на службе императора и содержащихся за счёт средств городской казны, солдаты, прибывшие с графом Парижским, и ополчение, которое могут выставить и снарядить гильдии и цеха горожан, — ни на миг не замешкавшись, и не заглядывая ни в какие записи, сообщил совету глава канцелярии. Епископ Гозлен давно разглядел одарённого, молодого монаха, приблизил к себе, наделив властью, и сделал его своим помощником.
—Вы, аббат Ансельм и вы аббат Жозе, что так громко ратуете за оборону левобережья где расположены ваши монастыри, готовы ли земляные укрепления, валы и рвы, которые вы должны были построить ещё в прошлом году?—спросил воинственных аббатов парижский епископ,—не вы ли клялись, что всё будет сделано? Как с двумя сотнями конных без должных укреплений мы можем справиться с несколькими тысячами северных воинов, сидящих на своих проклятых кораблях? Голос Парижского епископа от гнева дрожал.
 Посрамлённая сторона активной обороны смущённо замолчала.
—Как скоро император Карл сможет подойти к нам на помощь?—продолжил епископ. Все лица спорщиков оборотились к графу Парижскому, руке и голосу императора франков.
—Святые отцы, дворяне и рыцари, и вы достойные горожане, наш император, отсылая меня сюда, передавал вам своё благословение и волю защищать самим свой славный город, а он ваш король и император будет молиться за вас, и приводить к своей руке герцогство Бургундское, где вновь вызрели бунт и крамола, —граф Парижский чувствовал, как краской стыда наливается его шея и щёки. Для императора Карла единоверцы, не желающие платить налоги, страшнее иноземных язычников. Но сказать вслух этим людям о том, что думает имперский граф по этому поводу он не мог, но был готов делать всё от него зависящее, чтобы уберечь город, страну и людей.
—Мы не в силах защитить весь город, поэтому прочь бесплодные разговоры. Укрепляйте башни, стены и мосты, везите в город камни, масло и брёвна, стрелы, луки и арбалеты, другое оружие, собирайте людей с ферм и монастырей. На стене любой человек - воин. Запасайте продовольствие и фураж, готовьтесь к осаде! Вниз по Сене немедленно отправить конные дозоры. Поручаю это вам рыцарь Эбль. Вам хорошо известны местные жители и дороги. Я должен знать где противник!—закончил решительно Балдуин.
—Итак, все слова сказаны, все решения приняты,—громко провозгласил Гозлен. Сильный голос епископа казался ещё более громким в гулком зале. Старец поднялся на ноги.
—Молитесь и работайте! Будьте тверды духом. Да сбудется воля Господа!
Так прошёл совет в Большой зале епископского дворца.


 Летят чёрные вороны Одина над землёй. Всё видят, всё ведают вещие птицы. Ничему не укрыться от их зорких глаз. Принёс лёгкий драккар долгожданную весть. Собирает великий воин ярл Сигурд весь север отомстить коварным франкам за смерть своего родича ярла Готфрида, повторить набег на обильную серебром и златом, вином и хлебом, цветными тканями и сладкими женщинами землю Франков, и зовёт с собой всех, чьи сердца жаждут денег и славы. От сытой жизни обабились некогда могучие франки, погрязли в раздорах, верят в распятого бога, который их сделал слабыми. Сотни, жаждущих золота, северных драконов готовы расправить тяжёлые паруса из суровой шерсти. Тысячи храбрецов рады отправиться в обильные земли за славой и богатством. Трепещи франкская земля!


 Старик не понимал за каким чёртом увязался за графом на войну. Толку от старого человека в таком деле никакого. Одна обуза. Заносить подвиги графа и парижан на скрижали истории было невозможно по двум причинам. Первая причина — подвигов не было, вторая — на новом месте не удалось достать ни пергамента, ни папируса, ни новомодной бумаги. Надо бы найти секретаря прежнего графа Парижского. Может он поможет с бумагой? Что делить двум грамотным людям среди невежд?
 В канцелярии, где старик представился хроникёром и биографом графа Балдуина, сказали, что шевалье де Карруж, секретарь покойного Филиппа де Бульона находится в епископском дворце на совете с новым графом Парижским и когда явится, то одному богу ведомо. Чистой бумаги или пергамента канцелярия не имеет, но если учёному мужу не составит труда немного поработать руками, он может сам соскоблить письмена с утративших ценность пергаментов и пользоваться ими. Им же, смиренным и недостойным переписчикам, епископ Гозлен срочно велел составить часослов для герцога Беррийского, и скрести пергамент, пусть и для такого учёного мужа, как хроникёр графа Балдуина, им некогда. Его провели в светлую комнату с большими окнами, застеклёнными настоящим стеклом, где работали двое переписчиков, один из которых быстро писал, а другой старательно колупался в носу.
 Прямо на полу в углу комнаты была свалена изрядная куча старых книг. К своему огорчению старик увидел в ней среди прочих сочинения Платона и Аристотеля. Мудрец преклонил колена перед мудростью и долго копался в развале. Ему повезло. Среди старой дряни удалось сыскать толстенную «Историю» славного Геродота Геликарнасского, правда без начала и конца, и «Записки о галльской войне» божественного Цезаря в хорошей сохранности. Старик решительно забрал понравившиеся книги. Для собственных записок выбрал никчёмный и ненаучный труд невежественного монаха и алхимика Теофила, бредни коего Мудрец соскоблил с неподобающим учёному удовольствием.

 В Париже молились. К милосердному небу взывают колокола. Епископ Гозлен не знает покоя, со всем клиром просит денно и нощно всемогущего Бога избавления от ярости норманнов, призывает кары небесные на головы нечестивых язычников, произносит пламенные проповеди, призывая прихожан к мужеству, организует молебны и крёстные ходы. Сегодня сотни христиан пойдут за мощами Святой Женевьевы вокруг городских стен. Завтра тем же путём понесут мощи Святого Германа. Верят парижане — укрепит святой стены, укроет любимый город от жестокости норманнов своим плащом. Мёртвый старик - их последняя защита.
 Некогда графу Парижскому ходить крестными ходами. Мотается он во главе небольшого отряда от римских развалин, где рабочие добывают камень для ремонта башен и стен, до дальних пригородов, чтобы своими глазами увидеть места будущих боёв, от скотобоен и хранилищ зерна до дымных кузниц, с левого берега на правый, с городской стены на мост. Всюду, где появляется, силы рабочих, подмастерьев и мастеров утраиваются, работа начинает спориться. Не говорит пламенных речей граф, не взывает к мужеству и патриотизму. Скор на расправу суровый господин. Споро вешает нерадивых и нерасторопных. Но слишком медленно растут укрепления, слишком быстро плывут чёрные корабли-драконы. Каждый день приходят тревожные вести — норманны разорили побережье Луары, пал Гент, ограблен и сожжён монастырь Святой Цецилии, невесты Христовы подвергнуты поруганию и угнаны в рабство. Всюду рядом с хозяином юные оруженосцы: его глаза, уши и руки — передают приказы и распоряжения, готовят стол и постель. Узнав, что мальчишки научились бойко писать, граф диктует указы, не слезая с седла, сам чернилами не марается.

 Сегодня Балдуин инспектировал правый берег, тесно застроенный домами, лавками и мастерскими. С удивлением обнаружил там множество парижан, которые спешно пытались возвести вокруг своей части города укрепления — рвы и канавы, ставили рогатки и изгороди. За такими сооружениями, пожалуй, можно держать оборону, имея армию, не уступающую по численности норманнским дружинам. Только где эту армию взять? Граф четыре дня назад на городском совете принял вынужденное решение оборонять только остров. Для кого строится этот укреплённый лагерь, для норманнов?
—Кто велел?—едва сдерживая ярость, спросил граф горожан, занятых сооружением баррикады из брёвен и повозок. Брёвен не хватало в городе для исправления защитных галерей на стенах. Тут они будут просто потеряны, ещё хуже — использованы врагом. Горожан было много. Почти все вооружены, кто дедовской секирой, кто копьём или простым топором. У нескольких человек были луки, и, судя по всему, они умели ими пользоваться.
—Ваша милость, если не можете ничем помочь, ступайте мимо, а то ненароком бревно может на вас упасть,—насмешливым тоном ответил графу коренастый, широколицый крепыш в кожаном жилете со следами ржавчины от доспеха и стёганой шапке, какую обычно надевают под шлем. Барон вначале хотел выхватить меч и прикончить наглеца на месте, но два молодца со стрелами на тетивах своих луков охладили его пыл.
—Глупец, врага здесь не сдержать. Безумие ввязываться в схватку, заранее обречённую на поражение. Ты потеряешь своих людей. Твоё упорство и умение мне нужно на стенах! Кто ты, и как тебя зовут?—спросил граф Парижский. С этим решительным человеком было выгодней поладить, чем ссориться. Балдуин знал, что из упрямцев получаются лучшие воины и надёжные союзники.
—Меня все кличут Хромым Эберульфом, я цеховой старшина кузнецов. А это мои сыновья,—кузнец кивнул на молодцев с луками.
—Сколько у тебя людей, Эберульф?—спросил граф Балдуин.
—Полторы сотни храбрецов — кузнецов и ткачей! Все здоровяки как на подбор,—с гордостью сказал хромой.
—Полторы сотни? А норманнов несколько тысяч. Ты собираешься отсидеться здесь за телегами?—насмешливо спросил граф.
—Мы отсюда не уйдём, пока здесь стоят наши дома и наковальни!—упёрся старшина.
—Эберульф, если передумаешь, я тебя с твоими людьми всегда буду рад принять на стене,—сказал как можно приветливей граф и тронул коня. Притворная улыбка, больше похожая на волчий оскал, долго не сходила с сухих губ Балдуина, глаза были холодны и жестоки.
 Предместье по приказу графа солдаты сожгли в ту же ночь. Эльфус и Жобер смотрели как смешно и нелепо мечутся людские фигурки среди огня и дыма. Защищать на правом берегу больше нечего. У графа на стене полутора сотнями бойцов стало больше. Жаль конечно хороших брёвен и нескольких младенцев, сгоревших в суматохе пожара, но на войне как на войне. Бабы нарожают новых. Кузнецы и их умение не достанутся норманнам. Франкское железо долго будет лучше железа из северной земли.


 Девчонку мальчишки вначале услышали. На заднем дворе дворца юные оруженосцы чистили платье графа Балдуина. Стоял тот редкий погожий вечер, когда больше хочется влюбиться, чем скакать на лошади и махать мечом. Полный ласковым теплом, солнечный шар ещё не укатился за западную городскую стену. Перед скорым расставанием щедрое светило вызолотило серые камни стен с грубыми следами от зубила каменотёса, зажгло жёлтые и красные листья на старой яблоне, что здесь росла раньше, чем люди положили свои мёртвые камни. Люди сохранили старое дерево, и оно щедро одаривало их каждую осень мелкими, кислыми плодами, есть которые могли только невинные птицы божии, да готовая жевать что угодно, дворовая ребятня. Под солнечными лучами зрелые плоды сами сделались золотыми, словно яблоки Гесперид, дарующие вечную молодость. Девушка пела, подыгрывая себе на расстроенной лютне:
Лишь сумрак к нам сойдет,
Вечерняя звезда,
 Светла и молода,
На небеса взойдет.
Нежный голос струился из открытого вечерней прохладе окна крохотной башенки, что выходило на задний двор.
Умчался рыцарь мой
В край, где идёт война.
Вечерняя звезда
На небе не одна.
Песенка была проста и незатейлива, как все песенки, что поют девушки, в ожидании большой, настоящей любви, и Эльфус в другое время немало бы посмеялся над наивными словами и неуклюжими рифмами, над простой мелодией и расстроенной лютней, если бы не волшебство чудесного вечера и юношеского романтизма, который не смог вытравить опыт мальчишки, чьё детство прошло на задворках дешёвых кабаков. В его сознании пока не укладывалось, что Прекрасная Дама и жалкое существо, готовое пойти с любым у кого в кармане есть медный грош, это всё женщина. Что женщина не ангел небесный и не греховный сосуд, полный мерзости и соблазна, она просто человек, чьё тело может искать идеала и жаждать плотской любви не менее чем мужское.
Всё скрыла ночи мгла,
Склоняются цветы,
Их слушает ручей,
Лишь одинока ты.
Всем известно как сентиментальны девушки в четырнадцать лет. От избытка чувств рука на лютне дрогнула, последний аккорд прозвучал фальшиво. Очарование исчезло. Эльфус рассмеялся и грубо пошутил вроде того, что некоторым бы более пристало тягать коровьи титьки чем благородные струны и вязать пряжу, а не слова и рифмы. Жобер, на которого волшебный голос произвёл ошеломительное впечатление, неожиданно взъелся на друга.
—Ты бы помолчал в тряпочку,—сказал старший оруженосец младшему,—что ты понимаешь в пении!
— Кто не понимает в пении? Я не понимаю в пении?—поразился несправедливости и абсурдности обвинения юный менестрель, сын менестреля, автор многих известных куплетов и канцон.—Да я пою в сотню раз лучше, и по крайней мере, могу настроить себе лютню!
—Сейчас же возьми свои слова про пряжу и коровьи титьки назад, а то я..,-свирепо сжал здоровые кулачища Жобер.
—Что «я», что «я»?—завопил тощий оруженосец,—якалка не выросла! Мальчишки готовы были в очередной раз сцепиться, если бы сверху их не окликнул насмешливый голос: «Эй галльские петухи, из–за чего распетушились?» Из окошка на драчунов смотрела белобрысая девчонка с лютней в руках. Жобер был немедленно готов поклясться будущим спасением своей души, что краше девицы ещё не рождала земля. Даже малолетний циник Эльфус был вынужден признать, что в окне есть на что посмотреть.
— Мы немного разошлись в оценке вашего пения, госпожа!—с учтивым поклоном ответил тощий менестрель, язык которого был во истину без костей и всегда готов молоть вздор без перерыва, что твоя мельница.
—Ты в самом деле можешь настроить мою лютню?—спросила юного менестреля красавица, которая по справедливости должна бы разговаривать со своим защитником, но его она словно не замечала.
 О женщины, имя вам коварство! Жобер стоял, как столб, и только краснел, и потел, не в силах вымолвить ни слова. Он ещё не понимал, что вся эта сцена была разыграна малолетней кокеткой для него. Силок был умело расставлен, и простодушный соколёнок попал в сеть. Пропал рыцарь!


 Могильную соль Мудрец вновь увидел на заднем дворе старой конюшни, которая просуществовала на этом месте, наверное, с времён владычества римских легионов. Соли было мало, но куча отбросов высотой в его рост. Старику пришла в голову мысль, что наверняка жизненной субстанции в куче за многие годы скопилось изрядно, но как её выделить? На свалку забрёл случайно, когда тащил с пожара здоровенный медный чан для своего перегонного куба. Подходящий змеевик подобрал ещё в кузне замка барона, сразу после того как смог ходить и думать. Мудрец был не в силах расстаться с нужной вещью и прихватил её с собою.
 Быт на войне потихоньку обустраивался. Кормили хорошо. Много резали скота, чтобы он не достался врагу. Из разных сортов винограда поставил четыре больших корчаги браги, хотел выяснить, как разное сырьё влияет на свойства квинтэссенции. Его юные ученики теперь редко посещают старика. Днями, а то и ночами мотаются с бароном по всему городу и его окрестностям. Приезжают грязные и усталые. Но они в курсе всех новостей и охотно делятся ими со старым человеком. Про пожар, и про то, что там есть чем поживиться, они рассказали. Когда же выдаётся свободный вечерок, торчат под окном юной кокетки, что живёт в маленькой башенке дворца. Девица, кажется её зовут Мариз, дочка бывшего секретаря графа Парижского учёного рыцаря шевалье де Карружа. Чудны дела твои, Господи! Мудрец прожил жизнь, но первый раз встретил учёного рыцаря. Новый граф Парижский не стал отдалять от себя прежних служителей. Тут он прав. Не надо чинить то, что хорошо работает, тем более, что секретарь производит впечатление человека знающего. Прогуливаясь по городу, поднимаясь в башни и на стену, старик часто размышлял как бы он оборонил город. Пока получалось плохо.

 Девушку звали Мариз. С первого вечера, когда друзья чуть не поссорились из-за её пения, началась их странная дружба втроём. День оруженосцев был полон забот, поэтому они особенно ценили короткие мгновения, когда могли побыть рядом с девушкой. О чём они говорили? Да, собственно, ни о чём и обо всём. Чаще с Мариз говорил Эльфус. Они могли легко обсудить последние новости и слухи, кладезем которых был шустрый и любознательный сын менестреля, фасоны платьев, манеры и особенности в одежде и вооружении рыцарей из разных земель. Иногда Эльфус пел приятелям свои песенки. Инструмент, на котором играла девушка, был сделан хорошим мастером, но находился в ужасном состоянии. Юный менестрель долго приводил его в порядок, ворча себе под нос про неумех, которым бы следовало надавать хороших шлепков по одному месту, но ужасно сконфузился, когда Мариз со смехом предложила наказать нерадивую владелицу инструмента, если суровый мастер того пожелает. Обычно смешливый и словоохотливый Жобер держался с девушкой скованно, больше молчал и только таращил на девушку печальные как у бездомного щенка глаза. Вечерами они втроём часто сидели в укромном месте под старой яблоней или гуляли за городской стеной. Иногда даже отваживались искупаться в холодной воде. Вначале купались мальчишки. Эльфус стеснялся своего худого тела и завидовал здоровяку Жоберу. Потом купалась Мариз, а два её верных рыцаря стояли на страже. Как–то незаметно вроде сам собой сложился такой порядок передвижения дружной троицы. По середине шествовала царственная Мариз, слева или справа молчаливый Жобер, с другой стороны, изо всех сил старающийся их развлечь Эльфус. Девушка чаще разговаривала с беднягой менестрелем, а держалась ближе к красавчику Жоберу. Однажды вечером, когда намаявшись за день, Эльфус готов был провалиться в долгожданный сон, Жобер неожиданно спросил:
—А у тебя уже было?
—Что было?—не понял спросонья юный оруженосец.
—Ну, с женщиной было?—настойчиво продолжил Жобер.
Эльфус вначале хотел наврать, что конечно было, и не раз, но потом решил честно рассказать о своём коротком сексуальном опыте. Прямо накануне того вечера, когда зарезали папашу, ему хорошо заплатили за грустную балладу, отмечавшие окончание турнира рыцари, и вдвое больше за непристойные песни, загулявшие купцы. Часть денег он утаил, и решил отметить первый успех хорошим обедом. Дочки трактирщика, две грудастые дылды, увидев у мальца серебряные монеты, затащили его в свою каморку, напоив вином. Утром ему было плохо. Своих монет он больше не увидел, а плутовки смеялись, что теперь он должен, как честный человек жениться на обеих. Ему было сладко и стыдно, но второй раз туда он не пошёл.
 Оба юноши спали в ту ночь плохо. Не спал во дворце ещё один человек. Мариз удалось стащить из отцовской библиотеки толстое евангелие от Матфея с картинками. Она любила рассматривать на страницах яркие, цветные иллюстрации, красивые буквы и виньетки. Но эта книга с изображениями картин Страшного суда всегда особо притягивала и пугала её. Глядеть на мучения падших сынов и дочерей человеческих было жутко, но отвести глаз, от переплетённых в муках, мужских и женских нагих фигур Мариз была не в силах. Картинки тревожили кровь и будили воображение. Она смотрела на толстые листы, а видела озябшие, голые тела своих новых друзей, такими как они запомнились во время купания.

 Мудрец пробрался по узкому деревянному мосту через глубокий ров, вымощенный мелкими продолговатыми камнями, и подошёл к высокой башне моста. Было сыро и ветрено. Начинал накрапывать мелкий, противный дождик. Чтобы легче было тащить тяжёлый чан, старик надел его на плечи и сделался похож на черепаху с медной спиной и усохшей, маленькой головкой.
—Эй, старый, куда путь держишь?—спросили из каменной башни насмешливо.—Зачем тебе одному такая большая кастрюля? Нам бы с мужиками как раз такая подошла кашу варить!
—Ты с кем разговариваешь, невежа?—попробовал напустить на себя важности Мудрец.
—Со старым болваном, который тащит явно ворованную кастрюлю! Ребятам в башне палец в рот не клади, по локоть откусят.
—Я врач и советник графа Парижского Балдуина! Сей чан мне нужен для приготовления целебных бальзамов и снадобий, что я должен произвести по волеизъявлению моего могучего и мудрого синьора для излечения ран наших доблестных воинов. И если вы готовы препятствовать воле вашего господина, можете попробовать присвоить мой «vasa vasorum», что в переводе на ваш плебейский язык с благородной латыни означает «сосуд сосудов». Неизвестно, что подействовало на стражу или таинственная латынь, или косвенная угроза пожаловаться скорому на расправу графу, а быть может здравое суждение, что рану может получить любой из них, стоящих на страже, и иметь для помощи телу что–нибудь существенней молитвы совсем не плохо. Мудреца пропустили. Он прошёл через двойные, окованные листовым железом ворота. Внутри башни стоял сумрак. Пахло камнем, конским навозом, водой и тиной с близкой реки. Внутреннее пространство башни - настоящая ловушка для любого непрошеного гостя. Норманнам здесь не пройти. Стены толсты и крепки. Старик неспешно выбрался на Большой мост через ещё одни ворота. Мелкий щебень, насыпанный поверх деревянного настила, заглушал шаги. На щебне лежат толстые плахи. Узкий проход, так что едва могут разъехаться две конные повозки, идёт между сплошных рядов купеческих лавок, на крышах которых стоят дома от одного края моста до другого, образуя сплошную крытую галерею. Дома нависают над краями моста, так что из них удобно обороняться. Надо признать, что горожане под руководством своего епископа и прежнего графа неплохо подготовились к обороне. Мудреца больше тревожил деревянный Малый мост и его одноэтажная башня.

 Граф Балдуин стоял на левом берегу Сены и с неодобрением смотрел на предмостные укрепления. Они производили жалкое впечатление — мелкий ров местами осыпался, одноэтажная проездная башня наскоро слеплена из чёрт знает чего: брёвен, крупных плит — частей старого здания и мелких камней. Разбить её тараном или поджечь не составит особого труда. Потеряв башню, он утратит контроль над рекой. Норманны сломают мост, и путь в сердце империи будет открыт. Неописуемые страдания принесёт утрата единственной, заштатной башни целой стране. Балдуин почесал лысину. С этой башни отступать некуда!
 Мирно светило солнце. Больше всего графу сегодня хотелось лечь в придорожную траву, покрытую жёлтыми и красными упавшими листьями, смотреть в синее, прозрачное небо на белые облака, быстро бегущие с юга, думать о доме, о детях и жене, о том, что всё ещё можно исправить в их отношениях. Обида не проходила, но она зарубцевалась, как старая рана, и так больно как прежде уже не было. Граф тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, потянулся всем своим сильным и тренированным ратным трудом телом, так что вздулись и напряглись мышцы и неожиданно улыбнулся. Вдруг, остро почувствовал свои руки, ноги, всё остальное, что дал ему Бог. Поймал себя на мысли, что хочет женской близости, не вспоминая Элинор.
«Но, что же делать с чёртовой башней?» — вернул себя на землю Балдуин. Сзади за рукав графа почтительно тронули.
—Достопочтенный и могущественный владетель, высокородный граф Парижский,—быстро начал старик, которого он спас от костра. Могущественный владетель нетерпеливо дёрнул головой. Он терпеть не мог тратить время на глупые церемонии, тем более, что всякий раз когда старик принимался его величать полным титулом, высокородному графу казалось, что над ним издеваются.
—Давай старик, не трать время попусту. Я тебя слушаю.
Старик учтиво поклонился.
—Как прикажет Ваше сиятельство.
Балдуин сердито засопел. Он не любил, когда люди не понимали его с первого раза. Учёный осознал, что перегибает палку, продолжая испытывать терпение занятого человека.
—Я вижу, что вы думаете как укрепить сию башню. По этому поводу у меня есть ряд соображений…


  Элионор подняла голову к высокому и прозрачному, синему небу. Лёгкие, белые облака бежали на север, туда где идёт война. С тех пор как уехал муж, жизнь для неё будто кончилась, время остановилось. Нет тело жило и порою властно напоминало о своих желаниях и потребностях. Молитвы помогали плохо. Она старалась наполнить свой день делами до предела так, чтобы усталость убила ненужные мысли. От одиночества днём спасали дети. Хорошо, что родила себе младшую - маленького ангела. Ей еще долго будет нужна материнская ласка и внимание, незатейливые детские песенки и сказки. У старших появились свои друзья, чьё мнение для них важнее, чем мнение матушки. Том старается быстро освободиться от материнской ласки и торопливо убегает по своим многочисленным мальчишеским делам. Время умудряется одновременно идти слишком быстро и преступно медленно. Ещё недавно чувствовала себя  беззаботной девчонкой, а теперь ты уже почтенная матрона и мать троих детей, графиня Парижская. Неделю назад заметила седой волосок, поспешно выдернула предателя. Сегодня обнаружила их целый локон и немного поплакала. Скоро Тому предстоит покинуть дом и идти становиться оруженосцем и мужчиной в чужой замок. Давно надо было это с мужем обсудить, но ему всё некогда. Мужчины пытаются спасти и улучшить весь огромный мир, что создал всемогущий Бог, вместо того, чтобы построить мир вокруг себя. Женщина тихонько вздохнула и вновь посмотрела в небо: «Милое облачко, передай Ему как я жду, как верю в нашу встречу и наше счастье...» Тихие слёзы сами собой потекли по щекам. Даже теперь, когда между ними пролегло пол страны, так что на небе они видят разные облака, она помнит его лицо, улыбку, помнит как он смеётся, как ест и разговаривает, и ещё она помнит его в себе, помнит тяжесть сильного тела, яростно вбивающего её в ложе, и бесконечную нежность после… Сзади раздался шум шагов. Том. Лоб перемазан землёй, в руках боевой лук.
-Мама, ты плачешь? Не плачь. Он вернётся. Нужно только сильно верить. На турнире я верил, что он победит, и он победил. Его сбивали с лошади, но он всегда поднимался. Сын обнял Эллинор. Женщина уткнулась лицом в вихрастую макушку Тома. Волосы пахли солнцем и улицей, и ещё немного мужем. Она заплакала и ощутила себя маленькой девочкой в руках сильного мужчины.


 Женщина пришла ночью, взяла за руку и повела за собой во двор мимо старой яблони к маленькой калитке, заросшей плетьми дикого винограда. Светила луна, чёрные тени прятались в глубине двора. Где-то за стеной лаяли собаки. Ноги не слушаются, человек едва идёт, но женщина продолжает молча тянуть его руку. Он не видит лица женщины, чувствует только, что она молода. Их шаги гулко отдаются в ночной тишине. Бледный, лунный свет падает на крыши домов, серые камни высоких, крепостных башен и стен. Здесь на дне улиц темно, и если бы не помощь женщины, он давно бы заблудился.
 Почувствовалась близость воды. Вышли на каменный мост. Пусто и тихо. «Где стража? Как мы прошли ночью ворота?»-испуганной ящеркой мелькнула мысль. Но женщина пошла быстрее, все силы уходили, чтобы не отстать. Ноги не слушались, словно их связали незримые путы, или он их отлежал, сразу обе. Ещё одни ворота. «Кто ты? Куда ты меня ведёшь? Дай взглянуть в твоё лицо»,-просит мужчина. В ответ молчание. Лица по-прежнему не видно. «Какое знакомое место. Я его узнаю. Зачем ты меня сюда привела? Как здесь ужасно пахнет!»-жалуется мужчина. Женщина подводит его к огромной, высотой в рост человека куче отбросов и оборачивается. Молодое, почти красивое, бессмысленное лицо с бруском свинца вместо глаза - синее в лунном свете. «Я не хотел!-шепчет Мудрец, потому что кричать нет сил,-прости, прости, прости...» Дурочка подносит в знак молчания указательный палец к губам, протягивает ему вилы, показывает, что надо кидать мусор в водный поток, что вдруг их окружил со всех сторон. Вода черна и быстра. Он послушно берёт вилы и начинает работать. Дурочка довольно кивает головой. «Зачем я это делаю?»-возникает удивление. Голова дурочки качается вверх и вниз как маятник. Вдруг он видит, что из синего лицо становится жёлтым и красным. Отсветы огня делают его живым и выразительным, каким при жизни оно не было. Удушливо пахнет дымом. Мудрец оборачивается. Вокруг горит водный поток. Пламя течёт, струится, вздымается протуберанцами, пышет жаром. Едкая вонь. Он задыхается. «Воздуха! Дай мне воздуха!» Дурочка хохочет, запрокинув кровавое лицо к луне. «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!»-лихорадочно шепчут губы человека, сомневающегося в существовании Бога, единственную молитву, которую помнит с детства. Ужас, какой он прежде не знал, сковал тело. «Господи, помилуй!»-кричит в полный голос и просыпается. Комната полна вонючего дыма от тлеющего одеяла. Вместе с одеялом мудрец вываливается на улицу.
 Ночь. Луна. Далёкий вой собак за городской стеной. Мудрец надсадно и долго кашляет. Сердце колотится. Глаза слезятся. «Господи, к чему такой странный сон?» Тушит одеяло. В шерстяном полотнище большая дыра с обугленными краями. «Испортил хорошую вещь. Глупец, как можно уснуть возле очага. Так сгореть можно! Но к чему этот сон?» В помещении плавает сизый дым. Мудрец открывает окно. Холодный воздух с улицы выносит едкую вонь и остатки тепла.
 Старик приспособил для проживания небольшую кузню при резиденции графа Парижского. Там был очаг и кузнечный горн, наковальня, щипцы, молотки, зубила, запас угля. Прежний кузнец недавно помер от поноса, а подмастерье сбежал в солдаты. Дурень! Железных дел мастер на войне стоит десятка солдат. Мудрец не был кузнецом виртуозом, способным из стали сковать хороший меч или из железа розу, однако наложить обод на колесо, склепать развалившийся доспех было ему по силам. В помощники себе на время, пока не вернут прежнего подмастерья, выпросил у графа тощего Эльфуса. Малец было воспротивился, но вынужден был подчиниться.
 В кузне ещё пахло горелой шерстью, когда старик вернулся к очагу. Угли тлели синим. Мудрец кочергой поправил поленья, отодвинул ветхое кресло, чтоб не загорелось и залез на свой лежак, который устроил поверх широкой трубы дымохода. Ночи становились холодными, и спать на тёплых кирпичах было особенно приятно. Старик свернул дырявое одеяло так, чтобы дыра не мешала, и блаженно вытянул ноги. Страх прошёл. Но странный сон продолжал беспокоить. «Опять эта дурацкая соль из могил меня мучает»,-думал он, засыпая.
 За ночь кузня окончательно выстыла, только очаг хранил тепло. Старик, поёживаясь от утренней свежести, подошёл к бочке с водой, чтобы умыться. С гладкой поверхности на него глянуло морщинистое лицо в рубцах от ожогов, неровно заросшее седой бородой. «Господи, а мне только пятьдесят! Старик, совсем старик». Мудрец зачерпнул руками студёной воды. Странный сон продолжал мучить. «Мусорная куча, текущая вода, огонь,-промелькнула в голове мысль, задержалась, словно юркая рыбка попалась в сети,-глупец, какой же я глупец! Прости меня бедная деревенская дурочка, и спасибо, что явилась ко мне во сне. Я не верю святошам, но поставлю в церкви свечку на помин твоей души. Спасибо за подсказку! Как всё просто. Могильная соль растворяется в воде. Я промою кучу за конюшней и выпарю соль из раствора! Получу много могильной соли и смогу повторить взрыв. Надо только привести сырьё из-за речки. Когда придут норманны из города не выберешься». Старик уже забыл, что клялся и божился не заниматься солью. Шла война, и если он может помочь Родине, кто его осудит?


 -Смотри,-сказал Мудрец графу,-эта башня сейчас ни на что не годна. Она маленькая. Вместит не более двух десятков защитников, а нападающих могут быть сотни! Несколько десятков норманнских лучников не дадут твоим стрелкам даже высунуться из-за зубцов, подведут таран и без труда разобьют стены, захватят башню и мост, откроют проход по реке. Балдуин поморщился. Он сам так думал. Чтобы увидеть слабость позиции, ему не нужны советы обгорелого эксперта. Ему нужен совет как её усилить.
-Башня такая, какая есть. Новой нам не построить. Здесь будем стоять насмерть, видно так Богу угодно!-ответил сердито граф непрошеному советчику,- возвести на слабых стенах второй этаж для стрелков невозможно, даже если бы враги дали нам на это время. Балдуин старался в делах реже полагаться на Бога, но сейчас иного выбора ему не дали.
-Возможно! То-то и дело, что возможно,-всплеснул руками старикашка,-нужно внутрь башни ввести каркас из брёвен, так сказать опереть каменную плоть стен на прочный костяк, тогда и стены укрепим, и второй этаж для наших лучников возведём. Смотри, надо сделать так!-учёный принялся рисовать прутиком на земле башню и каркас внутри неё.
-А в этом что-то есть,- подумал военачальник после некоторого размышления.
 Балдуин улыбнулся. Возможно не зря он спас этого колдуна от огня. Граф обернулся к своим юным оруженосцам. Мальцы стояли возле коней и отчаянно зевали. «Чем по ночам занимаются эти шельмецы? Надо бы выспросить»,-мелькнула мысль, но затерялась средь целого вороха дел и забот.
-Эй, Жобер! Скачи к епископу. Пусть немедленно отправит к башне старшего мастера, разбирающегося в деревянном строительстве. Смотри, чтобы без проволочек! Лично со всех нерадивых шкуру спущу. Да, ещё накажи собрать по городу лучших плотников с инструментами, и пусть напишет бумагу, разрешающую реквизировать на нужды обороны любые материалы или любое здание, коли в том возникнет необходимость. Да скорей. Что ты возишься, как сонная муха!
 Сон как рукой сняло с юных помощников строгого рыцаря. Старший оруженосец передал повод хозяйского коня Эльфусу Викториану, и не касаясь стремени, взлетел в седло. «А хорош чертёнок»,-подумал граф Парижский и невольно улыбнулся. День начинал складываться.
 
 Мудрец воспользовался удачной оказией и выпросил у всемогущего графа на полдня крестьянскую телегу и возчика. «Зачем это тебе?-удивился Балдуин,-впрочем, как знаешь».
 Худой и высокий, неулыбчивый человек приехал, когда солнце было ещё высоко. Старик закинул в повозку пару вил, и они отправились за город. Возчик не торопился, и поездка грозилась затянуться. Несмотря на неспешную езду, повозку нещадно трясло, колёса скрипели, вихлялись, грозя отвалиться на каждом ухабе. Привычный к этому возчик сохранял олимпийское спокойствие на постной физиономии. «Когда у нас, наконец, научатся делать повозки и займутся дорогами? Колдобина на колдобине. Просто национальное бедствие!»-размышлял с досадой Мудрец. На мосту столпотворение: солдаты, повозки, торговцы. Давка, крик и толкотня. Наконец выбрались за городскую стену. Многолетняя свалка была на месте. Мудрец поковырял слежавшуюся массу. Чего тут только не было: строительный мусор, кости животных, зола, дурно пахнущая мерзость, что остаётся от жизни животных и людей. Старик перевернул ногой большой кусок штукатурки и невольно вздрогнул — с серой гладкой поверхности на него глянул лик мужчины с грозным выражением на прекрасном лице. «Зевс Гонгилат - что значит Зевс, выбрасывающий шары огня,-мелькнула догадка,-невежественные дикари, варвары, не ведающие, какое сокровище досталось им от великих предшественников. Всё современное искусство, все святые, намалёванные на стенах собора Парижской Богоматери и Святого Стефана, не стоят одного этого божественного лика!» Не зная зачем, старик выбрал из кучи ещё несколько крупных кусков древней фрески и отложил в сторону. Но надо было приниматься за дело. Ворча сердито под нос, скорбно сетуя на невежество соотечественников, Мудрец принялся за работу. Жилистый и привычный к тяжёлому труду мужик стал с другой стороны кучи. Помощник не проявил любопытства, не задавал вопросов, работал споро и умело, не морщась от вони. До темна они привезли две телеги ужасно пахнущих отбросов и сгрузили у резиденции графа за конюшней.
 Вечером прискакал усталый и грязный дозорный, привёз весть от рыцаря Эбля, что норманны близко. Идут невиданною силой вверх по Сене, многочисленные, как восьмая казнь египетская, опустошая всё по обеим сторонам реки, ведут себя беспечно, ночуют на берегу, и что неплохо было бы придавить поболе прожорливой саранчи тяжёлым франкским сапогом.


 Невесты Христовы от других баб ни чем не отличаются. Эта была рыжей и пахла не шкурами и рыбой, как его женщины дома, а травой и хлевом. Сигурд сполз с бесстыдно распластанного, нагого тела. Конунг налил вино в красивую серебряную чашку, что его ребята взяли в христианской церкви, выпил половину и протянул остаток девке. Девка пугливо отстранилась, залопотала на своём дурацком языке, показывая белой рукой на чашу и всё время повторяя одно слово: «Грех. Грех. Грех». Сигурд не знал бога с таким именем, но было видно, что девка этого бога очень боится. Кто такой этот Грех? Надо спросить толмача. Дура баба, вино вроде неплохое.
 Мужчина пожал плечами - как хочешь, и допил вино. Он не был злым и прежде чем выгнать бабу из шатра дал ей поесть. Девка проголодалась, ела торопливо, давясь кусками, но пить из красивой чашки отказалась. Когда она глотала, плечи двигались и двигались полные, белые, как два куска свежего сала, груди. Он добродушно рассмеялся и ущипнул за острый розовый сосок. Девка вздрогнула, но руки не убрала. Сигурд ощутил как твердеют соски под его рукой. Из сала вылезли два розовых пальчика, словно бутоны набухли, и это было красиво. Мужчина с удовольствием посмотрел на свою восставшую плоть, схватил девку за руку и положил её на свой детородный орган. Ладошка была мягкая, и показалась конунгу прохладной. Женщина попыталась выдернуть руку, но он удержал. Наклонился так, что почувствовал тепло от её лица, её глаза стали у его глаз. Несколько мгновений мужчина и женщина смотрели друг на друга, потом женские глаза дрогнули, дыхание стало неровным, губы открылись, россыпь веснушек на лице и шее покраснела, словно вспыхнула заря, розовые пятна пошли по груди и шее. Женщина сильно сжала ладонь. Он ещё ближе придвинулся, так что упёрся лбом в её лоб. Тёмные, как ночь, зрачки больших женских глаз закрыли для него весь остальной мир. Мужчина несколько раз направил гладкую ладошку вниз и вверх. Пять пальчиков ожили, и словно юркие зверьки стали бегать по толстой узловатой ветке. Женщина не отводила лица, но он всё равно держал её за волосы и не отпускал. Другой рукой проник в неё.
 Женщина вначале напряглась, сжала бёдра, потом бесстыдно раскрылась. Он стал яростно двигать пальцами внутри женщины, но первым зарычал и забился в её руках он. Они оба не слышали шума и криков, внезапно возникших среди ночной тишины на краю лагеря. От вина женщина больше не отказывалась. Мужчина победил страшного бога по имени Грех. Эту Христову невесту конунг в ту ночь не выгнал.


 Безлунная ночь. Копыта лошадей глухо ступают по мягкой земле. Белесый в свете звёзд туман ползёт по низинам. Небо на западе мерцает, светится жёлтым и красным от света сотен костров, горящих огненной рекой вдоль чёрной блестящей воды. Проводник ведёт колонну молча. Тёмные всадники на тёмных лошадях в сумерках почти не видимы, лишь светятся полоски одинаковых, белых бурлетов поверх чёрных, стальных шлемов, чтобы в ночном набеге не порубить своих. Подражая хозяину, его воины покрасили тёмным доспехи. «Тёмный отряд Тёмного рыцаря,-насмешливо думает он про себя и своих людей,-после этой ночи северяне долго будут пугать чёрным рыцарем своих детей». Эта мысль ему доставляет почти ребячье удовольствие. Граф Парижский хищно скалится. Два раза ухнула сова, через короткий интервал ещё раз. Проводник поднял руку. Отряд остановился. Из кустов бесшумно возникли две тёмные фигуры, приблизились. Проводник указал рукой в сторону Балдуина.
 -Сир, караул мы сняли. Дорога свободна,-свистящий шёпот.
-Наверное, выбиты передние зубы,-думает граф,- рогатки и колья убрали?
-Да. На фронте в двадцать шагов. Отступать после набега лучше сюда же. Мы зажжём факелы и будем их затенять.
-Передай по цепи: «Отступление по коридору между мерцающими факелами. Сигнал к отходу - звук моего рога. Каждый выбирается сам».
 -Клинки на голо!-даёт команду Балдуин в полный голос.
Звуки копыт вязнут в подушке из опавших листьев. Блеск чёрной воды, в которой отражаются тысячи костров. Два жёлтых мигающих огонька, как живые светлячки. «Вперёд!»-ревёт Балдуин. «Вперёд, с нами Бог!»-орут солдаты.
 Земля гудит под копытами. Конь не идёт на шатёр. Клинком по верёвкам, полог падает. Копытами по мягкому. Крик. «Руби их, ребята! За Францию!»- кричит граф Парижский. Ребята рубят. Страшно кричат люди. Сколько здесь женщин! Фигуры мечутся. Поднялся на стременах, вся сила руки и движения коня в стальной клинок. Голова разваливается. Больно бьёт в грудь стрела. Свист клинка. Кричит лучник без правой руки. -Эх, жаль промазал!-конь несёт дальше и дальше. На пути высокий, голый человек с молотом. Отсветы огня играют на выпуклых узлах мышц. Тело сплошь покрыто синей татуировкой, поэтому кажется, что великан в облегающей одежде из синих теней. Воин похож на сумасшедшего кузнеца, только крушит он не крепкий метал, а хрупкую человеческую плоть. У ног великана лежит на боку лошадь с размозжённым черепом, её ноги ещё живы и продолжают бежать. Его солдат с белым бурлетом на чёрном шлеме пытается судорожно высвободить ногу из-под конской туши. Балдуин пришпорил Ворона. Глотка графа охрипла. Вместо крика из груди вырывается сип. Великан страшно кричит. Чёрный провал рта растворяется среди дикого волоса усов и бороды. Визжит всадник. В молодом голосе ужас. Молот опускается. Звук словно разбили сочный орех в железной скорлупе. Белый бурлет становится тёмным. Всадник больше не кричит. Жалко дрожит нога во франкском сапоге. Шипы шпор царапают мягкую землю. Балдуин бьёт мечом сверху вниз, слева на право. Острая сталь входит под углом в правое плечо и проходит до позвоночника. Чёрная в свете костра кровь струёй бьёт из-под клинка, пульсирует. Смертоносный молот падает. Великан валится. Мёртвые руки цепляются за клинок. Граф дёргает меч на себя. Ворон несёт дальше, сбивает с ног людей. Балдуин рубит. Впереди стена щитов. Отвернул. От разлетающихся головешек вспыхивают шатры. В пляшущем свете пожаров мечутся фигуры чёрных всадников. Белые повязки на тёмных шлемах, как нимбы ангелов мщения. Но всё больше групп северных воинов за щитами. Ощетинились хищными копьями. Пора. Граф Парижский трубит в окованный серебром звонкий рог три раза, как это делал в конце облавы на крупного зверя. Конец кровавой охоте!
 Граф потерял в ночном бою двух солдат. Пять воинов потерял рыцарь Эбль. Его группа охраняла проход, в резне не участвовала, но напоролась на пешую шайку норманнов, когда возвращалась в Париж. Норманны атаковали внезапно и свирепо. Конники Эбля легко ушли, но пятёрка молодцов сложила буйные головы под беспощадными топорами северных людей. Всё же граф Парижский и епископ Гозлен могли быть довольны ночным набегом.


 Минувшей ночью, пока Сигурд занимался любовью с конопатой женщиной, франки напали на лагерь ярла Хрольфа и побили около сотни разномастного сброда с разных земель, что прибились к его дружине, чтобы грабить христиан. Пусть их! Невелика потеря. Однако, надо велеть дружине ночевать на кораблях. Бережёного Один бережёт! После ночи с франкской женщиной конунг чувствовал себя пустым, словно медвежья шкура. Невеста Христова вытянула все силы. Сигурд широко зевнул, так что хрустнули крепкие, как у полярного волка, челюсти. При мысли о рыжей женщине в паху сладко заныло, будто у озабоченного подростка. Он вспомнил как забилось в его руках мягкое тело, когда он нашёл в себе силы не остановиться, расширились тёмные глаза, как девка корчилась в сладких муках от всякого его движения, словно её вывернули наизнанку, и кожа снаружи стала такой же чувствительной как внутри. Утром женщина надела свою бесформенную одежду, стала похожа на серую мышку и молча прислуживала за столом, ни разу не подняв на него глаз, но он, когда уходил на корабль, поймал её и крепко на виду у всех поцеловал в солёные губы. Пусть все видят — это его добыча.
 Конунг отогнал посторонние мысли. Драккары шли против течения, вспенивая вёслами мутную от дождей осеннюю воду. Низкое небо душным, тёплым одеялом легло на верхушки деревьев. На юге привычные ему с детства сосны, дубы и ясени вырастают выше и мощнее. Дома морозы уже очистили воздух от влаги, сделали его невидимым. Упала листва, лес стал прозрачным. Наступило время охоты. Здесь ему часто не хватало света, но что поделаешь, самая жирная дичь водится тут во франкской земле. «Надеюсь у старого знакомца важного парижского попа Гослина достанет ума понять, что лучше утратить часть нажитого, чем потерять всё»,-подумал Сигурд. Как ни изворачивался и не скулил о скудости и бедности христианской церкви епископ, деньги, и клянусь Тором хорошие деньги, за собственный выкуп нашёл. Стоит ли теперь епископу рисковать жизнью целого города ради презренных, по мнению христианского бога, денег. Со своей стороны Сигурд не желал разрушать Париж. Чего резать целого барана ради куска мяса, если его каждый год можно стричь. С прошлого набега франки поднакопили добра, от них не убудет, если немного поделятся. В конце концов серебро - это просто металл. Если бы в кораблях было больше места, он бы предпочёл набить их полнее вкусной едой, мягкими тканями, покорными рабынями, чем блестящими побрякушками. При воспоминании о женщине сладкая волна пробежала по телу конунга от чресел до макушки и затерялась в корнях волос. «Чёртова баба, крепко взяла меня за яйца. Придётся забрать её на корабль,-решил конунг,-пусть всегда под рукой будет».
 Драккары его дружины едва успели миновать селение франков, просторно стоящего на пригорке правого берега, как там зазвонил колокол, потом резко, словно ему отрезали язык замолк, и сразу от домов повалил дым. Конунг брезгливо поморщился. Эта толпа идиотов, что идёт вслед за его дружиной, всё никак не может понять — если всё разорить и сжечь, земля запустеет, и взять с неё будет нечего.
 Город на острове — стены, башни и высокие крыши возникли словно утёсы, возведённые неведомыми великанами посреди воды. С каждым ударом вёсел город рос. При взгляде на вырастающую со дна реки каменную твердыню, в животе конунга сделалось холодно, будто кусок льда проглотил. Нехорошее предчувствие.
 Заходящее солнце поднырнуло под серое одеяло из сплошных облаков, пролив красное на всё небо. Красными сделались стены и башни, ленивая вода за бортом, кроны высоких деревьев на берегу, крыши монастырей. Отряд конных франков торопился укрыться за стенами. Лошади шли крупной рысью. Пара драккаров попробовала перехватить рыцарей. Напрасные усилия. Не успеть. Слишком быстро франки улепётывают. Пусть. Его овечки со всеми богатствами сами собрались в загоне. Не придётся за ними гоняться по всей земле.
 В городе ударили в набат. Звук с колоколен церквей над городом повис словно испуганные крики франкских женщин. С берега потянуло дымом. Сигурд хищно оскалился. Страх ушёл. Зверь в логове. Сердце радостно забилось. Вот такая жизнь по нему. Спасибо Один, что создал меня мужчиной и воином. Клянусь, скоро ты получишь обильную жертву. От пьянящего запаха воды и корабля, ощущения собственной силы нестерпимо захотелось женщину. На соседнем корабле затрубили в рог. Низкий звук, вселяющий ужас в сердца врагов, полился над водой…


 …От закатного солнца вода в реке стала красной. Надсадный, низкий звук рога повис над кровавой водой. Ему ответили с других кораблей. Северная, жуткая тоска волчьего воя, таящая угрозу, от которой стынет кровь в жилах, заставила замолчать людей на стене. У графа Парижского засвербил откушенный палец на левой руке. Это всегда сулило большие неприятности. Балдуин с Эблем стояли на мосту и глядели на реку. От аббата остро пахло лошадиным потом. Его отряд только вернулся из-за городской стены. Мачтами кораблей и лодок заполнилась вся ширь реки, словно Сена покрылась сухим лесом. Подойдя к острову Сите, корабли разделились подобно волчьей стае, загоняющей жирного оленя, разошлись по обеим рукавам Сены и беспомощно упёрлись в мосты.
-Если тот корабль подойдёт ближе, я смогу достать его дротиком,-сказал задумчиво рыцарь Эбль,-эй, малый, дай ка мне свою зубочистку! Рыцарь взял дротик у одного из своих солдат. Метательный снаряд показался игрушечным в огромных ручищах дюжего воина-монаха. Но норманны не стали напрасно рисковать. Их многочисленные корабли подошли к берегам, заполнив частоколом мачт весь берег, докуда достигал взор защитников крепости. Франки со стен беспомощно смотрели, как ненасытная стая саранчи рассыпалась по окрестностям, пожирая плоды их многолетних трудов, всюду сея смерть и разрушение.
 Солнце раненым зверем, медленно уползало в логово на западе, оставляя на серых облаках кровавый след. След остывал, небо наливалось чернотой. Чернота сползала на землю, словно милосердная тьма желала укрыть от скорбных взоров горожан неистовство норманнов. Но тщетно. Скоро тысячи костров покрыли берега Сены. В сыром ночном воздухе звуки далеко разносятся над водой. Пьяно шумит многоголосый лагерь, визжат женщины. Жуткий, полный смертной муки вой на мгновенье перекрывает всё и обрывается. Граф Балдуин перекрестился. Ещё одна невинная, христианская душа отлетела в рай. Балдуин сам расставляет караулы. Наступала длинная ночь 24 дня ноября месяца от рождества Господа нашего Иисуса Христа.
 
 Луны не было. Плотникам пришлось всю ночь работать при свете факелов, но всё же удалось укрепить бревенчатым каркасом одноэтажную башню на левом берегу, защищавшую Малый мост, и возвести над ней второй этаж.


 Серый туман висит над холодной рекой, словно пытаясь спрятать от жадных глаз северных людей мирный город. Серое небо отражается в серой воде, растворив в себе все краски, сделав мир тусклым, бесцветным и унылым. Дым множества костров сливается с туманом, делает его плотнее. Низкий звук рога стелется над водой. Небольшая лодка с четырьмя гребцами и высоким воином в синем плаще подошла к мосту. Пять белых круглых щитов висят на низких бортах. Белый цвет знак мира. Вновь ревёт рог. «Эй, засони, не стреляйте,-кричит человек с рогом,-скажите своему епископу, что наш конунг Зигфрид Храбрый желает с ним говорить!» Человек в лодке говорит по-франкски очень хорошо. Конунга Сигурда называет на франкский манер Зигфридом. Гребцы на лодке, не доверяя воинам на мосту, всё время маневрируют, смещаются, и не напрасно. С моста летит стрела и вонзается в центр белого щита. Высокий норманн от неожиданности приседает. На мосту смеются и кричат: «Не бойтесь, датчане, мы парламентёров не трогаем. Просьбу передадим. Но если вы сейчас же от моста не уберётесь, пять стрел найдут ваши сердца!» Лодка быстро уходит. Высокий норманн стоит на корме и грозит кулаком.

 Этот человек был другим. Сигурд помнил раба с суетливыми движениями и испуганными глазами, словно спрятавшимися от страха в глубине глазниц. Франкского священника почти не били и не заставляли заниматься тяжёлой работой, но плен он переносил трудно. Сигурд его жалел. Ему даже нравился этот послушный человек, как барышнику нравится жеребец, который принёс хорошие деньги, или хороший кусок мяса нравится повару. Он думал, что легко поладит с епископом, и с прежним сломленным и напуганным Гослином он бы поладил, но не с этим незнакомым ему фанатиком, сидящем на высоком троне. Сигурд как разумный человек предложил договориться, предостерёг Парижского епископа от ужасов осады, многочисленных смертях и страданиях людей, запертых в городе, просил одного — дать проход по Сене и обещал сохранить бенефиции ему и графу Балдуину. Но поп упёрся и высокопарно заявил, что поставлен здесь императором всех франков Карлом, первым после Бога королём и повелителем всех стран на земле, держащим в своей власти почти весь мир, для защиты Отечества, и что его подданные все как один готовы погибнуть на стенах города, голодать, есть кожу своих сапогов, но не пропустить язычников вглубь страны. Фанатик — это немного смешно, нелепо и всегда страшно для окружающих. Если франки действительно ценят жизнь - зачем упорствовать? Отдайте деньги, пропустите мои драккары через мосты и живите в своё удовольствие. Нет, этому новому Гослину зачем-то понадобилось проявлять упрямство. Епископу мало было отказать Сигурду, он его публично унизил, заставив стоять перед собой, когда сам сидел на пышном троне, стоящем посреди высокой залы своего дворца в окружении важных попов и знатных франков в драгоценных одеждах. Если всё золото снять с этих надутых спесью гусей, его одного хватит на выкуп Парижа.
 Взбешённый конунг дал шпоры франкскому жеребцу. Он так же взнуздает непокорного епископа, как взнуздал и объездил этого коня. Франки таки будут жрать кожу своих сапогов. Его головорезы камня на камне не оставят от этого города. Копыта коня прогремели по дубовым плахам укреплённого моста. Франкские воины стояли сплошным коридором и насмешливо скалились. Выезжая из башенных ворот, его конь споткнулся и едва не сбросил седока. На башне обидно засмеялись. Сигурд рванул повод и ударил шпорами в круглые бока жеребца. Конь от неожиданности присел на задние ноги, прижал уши к длинной горбатой морде, потом понёс по мощёной дороге, упруго отталкивая землю кованными копытами. Бешеная скачка успокоила ум. Нет, он не будет безрассудно кидать своих воинов на высокие стены, но ничтожную башню на левом берегу, которая закрыла путь по реке, его воины разберут руками по брёвнышку, а упрямый епископ пусть сидит в городе за стенами, куда сам себя запер, и смотрит как горит и гибнет его земля, вручённая ему для сохранения, первым после Бога королём и повелителем всех стран на земле, держащим в своей власти почти весь мир.

 Сигурд всегда знал, что идиотов на белом свете больше чем разумных людей. Ярл Хрольф со своими людьми упёрся и не желает уходить с богатых предместий на левый берег, боясь остаться без добычи. Брать приступом правобережную башню без осадных орудий безумие, но военный совет поддержал Хрольфа. За то, чтобы остаться на богатом правом берегу высказались даже всегда верные Сигурду ярлы Трада и Ганглен. Мудрый ярл и верный советник Свидур Синеусый нашёл сто причин, чтобы остаться на правом берегу, и столько же, чтобы уйти на левый. Нет, конунг должен быть один. Решение должен принимать самый достойный. Нигде в природе не существует советов — в волчьей стае всё решает вожак, даже у безмозглых кур главенствует один петух, почему у людей должно быть иначе? Большинство никогда не примет лучшего решения, потому что большинство людей - дураки. В этом они скоро убедятся на своей шкуре. Сигурд своих ребят попридержит. Северу нужен один вождь, только тогда они завоюют для своих детей весь мир. Но ему ещё рано тягаться с великаном Хрольфом властью и влиянием. Ярл уродился такой большой, что его не может носить ни одна лошадь и ему приходиться передвигаться пешком или на корабле. Воины прозвали его Пешеходом. Кто станет первым королём северной земли Хрольф Пешеход или Сигурд Отважный решится под стенами этого города. Ярл Хрольф со своей дружиной десяток лет мародёрствуют в южных землях и перенял многие привычки франков. Его воины сплошь женаты на франкских женщинах, некоторые крестились. Говорят, что сам ярл подал пример этому и совсем забыл веру предков. Предпочитает себя называть не Хрольфом, а на франкский манер - Роллон. Сигурд терпеть не может, когда некоторые льстецы называют его франкским именем Зигфрид. К христианскому богу относится просто — если Христос не может защитить своих людей, значит он не всемогущий, значит он ложный бог. Сигурд забрал у Иисуса женщину, и бог ему ничего не сделал, значит он сильнее бога. Когда поп Гослин был у него в плену, они много говорили о вере. Ярлу многое понравилось в речах священника, но в то, что убитый на земле человек стал богом, поверить не смог. Он столько раз видел убитых священников и жрецов. Ни один человек не может стать богом. Какой ты бог, если тебя к кресту гвоздями прибили обыкновенные солдаты? Если ты не смог защитить свою жизнь, как ты можешь помочь другим? И зачем богу или распятому человеку куча баб на земле, если и при жизни ни одной не надо было? Пусть об этом жрецы со священниками спорят, но свою бабу Иисусу он назад не отдаст. Да и рыжая баба выбрала живого мужика, а не распятого бога.
 Сигурд собирался лечь спать раньше, чтобы хорошо отдохнуть перед битвой, но сон не шёл. Конунг беспокойно ворочался, словно под ним не привычное корабельное ложе, а заросли крапивы, но назойливые мысли были хуже злой травы. Наконец сдался и велел позвать на корабль конопатую монашку. Девка вползла в просторную палатку, где он обычно спал. Она по-прежнему была одета в бесформенную одежду Христовой невесты, с головой повязанной уродливой тряпкой, и не смотрела ему в глаза. От одежды пахло чужим. Сигурд велел бабе раздеться, но она ничего не поняла в его речи, тогда он притянул девку к себе, разорвал ветхую ткань от ворота до подола и выкинул тряпку наружу. Баба не противилась. Он дал ей вина и выпил сам. Теперь от них пахло одинаково.
-Как тебя зовут?-спросил конунг,-меня Сигурд, а тебя?
-Фастрада,-едва слышно выдохнула конопатая девка. Больше они не разговаривали.


 Огромный Хрольф беспрестанно жевал и портил воздух. Сигурд брезгливо поморщился. Всё шло не так. Его ребята всю ночь рыли подкоп под правый угол башни, но далеко не продвинулись. Земля твёрдая, каменистая, фундамент глубокий. Небо на востоке постепенно светлеет. Скоро рассвет. Воины ёжатся от утренней сырости, переминаются с ноги на ногу, пытаясь согреться. «Ничего, сейчас подтащат щиты и согреемся»,-думает конунг.

 За рекой голодным волком завыл рог. Яростный звук подхватили. Казалось воет многоголосая стая. Ей испуганно ответили колокола в городе. «Началось»,-подумал Балдуин. Эльфус спросонья перепутал завязки на доспехе и получил затрещину от графа. В городе всё пришло в движение. По узкой улице в сторону каменного моста, гулко топая, пробежал отряд солдат. «Скорее, граф!»-окликнул его аббат Эбль. Длинная кольчуга и шлем с плюмажем ловко сидели на исполинской фигуре. «За каким чёртом ему понадобилось становиться аббатом?-подумал Балдуин,-а впрочем, это не моё дело». Он построил своих ребят в чёрных доспехах, скомандовал: «За мной!» Отряд бодрой рысью припустил на мост. Толстые стены гудели от частых ударов, когда запыхавшийся и вспотевший граф попал в башню. На верхней галерее в неверном свете факелов метались фигуры франкских воинов, часто стреляющие из луков, арбалетов, кидающие в головы врагов камни и дротики. Посредине башни с возвышения епископ Гозлен громко читает молитву. Звуки латыни прерываются грохотом от падения огромных камней, которые обрушивают на стены богопротивные язычники. Дубовые тараны колеблют ворота и стены. Доски, из которых сооружена галерея второго этажа с хрустом, словно живые кости, ломаются. Вокруг епископа на коленях стоят франки и истово молятся. «Если бы мне в башне нужна была молитва, вместо воинов монахов позвал!»-с раздражением думает граф парижский.
 Балдуин поднялся на галерею. Здесь светлее. Бледный свет раннего утра проникает в узкие бойницы, проломы от камней в дощатых стенах. Оборону держит караул башни и аббат Эбль со своими людьми. «Ну, хоть этот не сумасшедший»,-с удовольствием обнаружил граф. «А учёный старик что тут делает?-удивляется Балдуин,-ему здесь не место».
 Балдуин выглянул наружу и чуть не получил стрелой в лицо. Норманнские лучники стреляют, укрывшись за изгородью из высоких щитов. Словно град непрерывным потоком бьёт в деревянные стены забрала. Тут же за щитами стоят три камнемёта похожие на колодезные журавли. Норманны споро закладывают камень в пращу, дёргают по команде за приводные ремни, длинное плечо рычага, ускоряясь, взлетает вверх, и камень устремляется к башне. Команды камнемётов работают с пугающей быстротой так, что иногда в воздухе оказываются сразу три камня. Галерея сотрясается от тяжёлых ударов. «Скоро мы без стен и крыши останемся,-думает Балдуин,-хорошо бы предпринять вылазку, но сотни ребят с топорами только и ждут, когда мы откроем ворота». Стрелы франков не причиняют особого ущерба датским лучникам за плетёными щитами. «Не давайте ломать стены. Убивайте всех кто приближается к башне!»-приказал Балдуин. Франкские лучники пускают стрелу за стрелой.
 Потеряв десятки людей, норманны отказались от попыток сломать стены таранами, и подтащили ещё два камнемёта. Словно пять одноруких великанов без устали машут длинными руками. Балдуин смотрит, как огромный камень отделяется от пращи, стремительно летит, вращаясь и увеличиваясь в размерах, со страшным грохотом обрушивается на стены. Огненным дождём падают зажигательные стрелы. Занимается пожар…

 Этот осенний день, кажется, никогда не кончится. Безостановочно работают камнемёты. Тяжёлые камни превратили галерею в подобие дырявой корзины. Балдуин беспомощно наблюдает, как рушится деревянная надстройка. Только древнее основание из огромных камней с массивными крепостными зубцами поверху остаётся неповреждённым. Франки вывели лишних людей на мост. Башня сотрясается от тяжких ударов. Воздух наполнен летящими в обе стороны камнями и стрелами, словно живым и беспокойным роем злых мух. С этим надо кончать, или защитники потеряют башню. Граф Балдуин и аббат Эбль выстраивают своих воинов плотной колонной на мосту. «С Богом!»-командует Балдуин. «Вперёд, сукины дети!»-орёт аббат Эбль. Резко распахиваются высокие створки ворот, так быстро, что даны с тараном в руках проваливаются внутрь, и тут же падают, пронзённые многими стрелами. «Это аббат должен кричать — «с Богом», а я «сукины дети»,-думает Балдуин и бежит вперёд в плотном строю своих воинов. Солнце уже коснулось горизонта, подожгло низкие облака. Падают мелкие капли дождя. Франки бегут по дороге скользкой от крови и воды. Данов за изгородью немного - разбрелись грабить  окрестности. Оставшиеся, выставляют шеренгу за круглыми щитами, трубят в сигнальный рог. Тщетно. Франки сметают всё на своём пути, прорываются к камнемётам, рубят. Падает один однорукий великан, другой, третий. От лагеря норманнов галопом несутся всадники. Пришёл черёд франков убегать к своей башне. Даны - за ними, и попадают под дождь из смертоносных стрел. Падают, бьются лошади, падают, бьются всадники. Ржут кони, кричат люди. Усталое солнце, раненой собакой заползает в свою конуру на Западе, волоча по низкому небу кровавый след. Тяжёлые створки ворот захлопываются. Франкский воин с длинной стрелой, торчащей из ноги, спешит к воротам. Стрела мешает. Он отламывает древко и пытается бежать. Спасительные ворота близко. С башни кричат. Откуда-то из-под земли выскакивает огромный датчанин и сносит топором франку голову. С башни летят стрелы. Поздно. Датчанин спрыгивает в ров. Здесь лучникам его не достать. «Что они под башней делают,-думает Балдуин,-подкоп?» Мимо проносят бледного как полотно Гозлена. Епископ беспомощно висит на руках воинов. «Задело стрелой,-говорит Эбль.-Жаль молодого Фридриха убили, когда он вытаскивал епископа из-под атаки. Хороший был оруженосец, мир его праху!»  Грязный и усталый аббат Эбль искренне перекрестился и забормотал молитву. Это был единственный раз, когда Балдуин видел его молящимся.

 К ночи небо очистилось. Словно тёплое одеяло сдёрнули с остывающей земли. Сразу стало холодно. Норманны ушли спать на корабли. Нескончаемым потоком по мосту тянуться повозки с брёвнами и исчезают в чреве обезглавленной башни. Франки торопятся. К утру работа должна быть закончена.

 В башне многолюдно. Красные отсветы от костров, горящих в железных трёхногих корзинах, пляшут на неровной поверхности стен и высокого потолка. Чадно дымят факелы, оставляя на серых камнях чёрные следы. Новую галерею возводят из толстых брёвен. Такие камнями не возьмёшь. Брёвна из города идут непрерывным потоком. Пришлось разобрать новое купеческое подворье. Граф Парижский непременно выяснит почему амбары возведены из толстых, добрых брёвен, а защитная галерея из тонкого тёса! «Воруют, мерзавцы, везде воруют,-думает граф,-даже угроза норманнов не останавливает! С казнокрадством разберусь после, если жив останусь. Нам бы город отстоять». Отправил аббата спать, а сам остался управляться делами. Галерея растёт быстро. «Ведь можем когда припрёт,-думает Балдуин,-возможно Бог послал тяжкие испытания за грехи наши, жадность и тщеславие, чтобы проверить нашу стойкость и веру». «Глупости какие,-отвергает Балдуин мысль о Божьем наказании,-в огне войны одинаково гибнут и святые, и грешники».
 Граф ободряет строителей, помогает затаскивать тяжёлые брёвна наверх. После полуночи Балдуина сменил Эбль. Граф заснул быстро и без сновидений. К утру башню восстановили. Погиб лишь один рабочий, насмерть придавленный упавшим сверху бревном.


 «Милорд, милорд, вставайте,-я завтрак принёс!»-мальчишка трясёт за плечо графа. Эльфус с трудом отыскал хозяина среди спящих на соломе солдат. «Пошёл к чёрту со своим завтраком»,-ворчит Балдуин, но просыпается. В бойницы пробивается робкий свет раннего утра. Граф встаёт, отряхивает плащ, трясёт головой, отгоняя сон. Солдаты спят вповалку. «Надо велеть выкинуть солому, чтобы не случился пожар»,- думает Балдуин и лезет наверх. Новая галерея выше и просторней прежней, широким уступом нависает над каменными стенами. Остро пахнет свежим деревом. Усталые мастеровые прилаживают щиты из толстых плах к бойницам в полу - машикулям. Бледный после бессонной ночи аббат Эбль поторапливает. Балдуин пристраивается к одной из бойниц, чтобы помочиться за стены. Небо на востоке окрасилось бледно-розовым и светится. В дыре граф видит движение. «Всё же подкоп,-думает граф.-Ни стрелой, ни дротиком их в яме не достать». «Эй, малый, нагрей чан с маслом и тащи сюда»,-даёт приказ граф и тихонько зовёт аббата. Эбль выглядывает. «Глубоко закопались. Ничего, сейчас мы их оттуда выкурим»,-говорит он полушёпотом. Рыцари устраиваются завтракать на крышке из грубо тёсанных досок. «Надо успеть поменять людей,-думает Балдуин.- Голодный солдат плохо воюет».
 «Они сегодня не торопятся начинать,-говорит Эбль с набитым ртом. Большой аббат ест жадно и торопливо. «Подлей вина»,-командует мальчишке. Эльфус недовольно морщится. Он не собирается кормить в башне всех знакомых своего хозяина. «Как здоровье твоего дяди, досточтимого епископа Гозлена?»-спрашивает учтиво граф. «Пустяки, царапина,-отвечает аббат,-говорил ему, не твоё дело в атаку с молодыми бегать. Вышел из башни и получил рану. Хорошо легко отделался!» Двое солдат тащат на железных прутьях огромный чан с кипящим маслом. «Пожалуй, отсюда попадём»,-думает Балдуин и помогает опрокинуть котёл в бойницу. От горячего масла пахнет как в детстве на кухне у Ненси, когда она затевала стряпню. Балдуин таких вкусных лепёшек как в родном замке больше нигде не ел. «А может это было детство»,-думает он. Из-под земли с воплями, как черти из преисподней, выскакивают даны. Кипящее масло дымится на одежде и волосах. «Эй, жареные,-орёт им Эльфус,-у нас ещё масло для вас есть! Идите в речке охладитесь!» Второй чан отправляется следом. Люди катаются по земле, сдирая одежду вместе с кожей. Кто-то из лучников попытался добить землекопов. «Не стреляй,-остановил его «милосердный аббат»,-пусть мучаются». От норманнов прилетел первый камень и гулко ударился о толстую стену, не причинив ей вреда. Следом полетели зажигательные стрелы. «Давай, двигай отсюда!-приказал граф Эльфусу,- придёшь с Жобером к вечеру. Выбери во дворце самый яркий стяг и неси сюда. Водрузим его на башню.

 Новая галерея сильнее прежней нависает над стенами. Больше нет мёртвой зоны. Франки сверху простреливают всё пространство под стеной. Хрольф отчаянно ругается и бросает на приступ сотни бойцов. Люди с длинными лестницами бегут по полю, скатываются в ров, опоясывающий башню, появляются у стен, приставляют лестницы и лезут. Франки безостановочно стреляют, но норманнов так много, что стрелы и камни не могут их остановить. Вот поднялась одна лестница, другая. «А ведь может получиться»,-думает Сигурд и бежит со своими людьми под стены.

 Не получилось. Сигурд сам в этом убедился, когда слетел с лестницы и больно зашибся. Уже десятки убитых и раненых, покалеченных и обожжённых. Да и толку лезть на башню. Ну залезешь, и что? Отрубишь топором от брёвен несколько щепок, пока тебя не укокошат. Ворота тоже уцелели. В приступе единственный прок - франкам приходится высовываться из-за своих проклятых укреплений и попадать под норманнские камни и стрелы. Один драккар попробовал подойти под мост, но на него сверху сбросили тяжёлое бревно и чуть не утопили. «Придётся садиться в осаду,-думает тоскливо Сигурд,-делать нормальные тараны и осадные башни».

 «Похоже на грозу»,-думает Эбль, слушая дробный стук от каменей пращников по стенам и крыше, потом сильное и громкое как удар грома — БУМ. Это прилетел тяжёлый снаряд из камнемёта. От пламени костров в башне чадно и жарко. В больших чанах греется масло, смола и воск. Дым подымается к закопчённому потолку. В дыму между костров и лестницами, как грешники в аду, мечутся фигуры франкских воинов. Аббат со своими людьми пристроился за каменными зубцами башни. Рыцарь слышит снаружи сопение. На стену лезет здоровенный датчанин в кольчуге и закрытом шлеме. Морда под полумаской красная и свирепая. Светлая борода торчит по обе стороны широкого лица. Круглый щит висит на спине, меч на темляке правой руки. Эбль вгоняет копьё под маску шлема. Датчанин пускает кровавые пузыри, валится с лестницы. На его месте сразу появляется ещё одна безобразная физиономия. Молодой норманн без доспеха, с длинным ножом-саксом в белых зубах. Аббат ждёт, когда воин перекроет своим телом амбразуру между зубцами, сильно и резко тычет копьём под рёбра. Острая сталь проходит сквозь брюшину, разрывая внутренности, вылазит наружу. Норманн умирает не сразу — страшно и долго кричит, хватает свой нож, машет им, пытается дотянуться до аббата, ещё глубже насаживается на копьё, корчится на древке, хрипит, ртом идёт кровь. Белые от боли и ярости глаза тускнеют. Ещё мгновенье назад сильное и яростное тело никнет. В проёме ещё одно лицо. Эбль не успевает выдернуть копьё из тела белозубого, бьёт нового врага. От резкого движения первое тело ещё глубже нанизывается на ясеневое древко, сталь наконечника пробивает кольчугу третьего воина. Больше никто не лезет.

 Капли кипящего масла попали на руку графа. «Как больно»,-думает Балдуин и выливает чан на нападавших. Крики боли и ярости снизу подтверждают, что масло попало куда надо. «Как дела у аббата?»-вспоминает граф. В горле першит от дыма. Теперь до конца жизни запах горячего масла будет напоминать не детство и лепёшки, а смерть. «Продолжайте»,-кивнул он своим помощникам и выбрался на стену. Рыцарь Эбль сидит на полу среди своих воинов, устало прислонившись широкой спиной к каменным зубцам. У его ног лежат два вражеских тела, нанизанных на одно копьё. Молодой дан по пояс голый с длинным ножом в окоченелой руке бессильно скалит белые зубы. Второй воин на копье старше и тяжелее. Наконечник раздвинул кольца ржавой брони и застрял возле позвоночника. Оба норманна чем-то похожи друг на друга. «Наверное отец и сын»,-равнодушно думает граф и валится рядом с аббатом. «У вас ничего пожрать нет?-спрашивает Эбль.-Есть охота так, что готов этот вертел с дичью отправить на кухню». Аббат кивает головой на отца и сына. Солдаты долго и самозабвенно ржут незамысловатой шутке. «Зря запретил Эльфусу носить еду,-думает с запоздалым сожалением граф,-надеюсь к вечеру догадается захватить на стену не только знамя!»

 Нижняя петля ворот лопнула. Огромная створка короткое время висит на верхней. Норманны орут. Несколько яростных ударов тараном. Угол уходит внутрь, на мгновение ворота зависают, шатаются, выворачивая верхнюю петлю. Кованная сталь лопается, обитая тяжёлым железом, створка с грохотом падает наружу, калеча нападающих. «Будьте готовы!»-кричит Эбль и мчится с галереи вниз. Франки железной стеной, ощетинившейся острыми копьями, стоят в тёмной глубине башни. Воинственный аббат видит в первом ряду чёрно-красный плюмаж графа Парижского, пытается пробиться к нему, но воины стоят плотно, так что скоро рыцарь оставляет свои попытки. Сзади, вначале на мосту, потом дальше и дальше слышны тревожные крики, звуки сигнальных труб, топот многих ног. Христиане бегут защищать свою башню. Эбль оглядывается. Воины и вооружённые горожане запрудили весь мост, докуда он может видеть со своего места. «Выстоим!»-думает аббат. От сознания собственной силы и такого ясного и видимого единения всех франков у Эбля наворачиваются слёзы восторга. Снаружи яростно вопят северные дьяволы, врываются в башню. «Кидай!»-что есть мочи кричит Эбль. «Кидай!»-кричат солдаты. Сверху летит огромный жёрнов. Каменное колесо с чмокающим звуком обрушивается на данов, сминая головы и круша кости. Восторженный крик франков не может перекрыть вопль ужаса и боли. Норманны, теряя воинов, откатываются от ворот. Следом летят смертоносные стрелы.
 Две армии встали друг перед другом. Даны бояться идти внутрь башни, франки не решаются выйти за стены. Что-то ныне не торопятся яростные и храбрые до излишества северные воины в объятья небесных валькирий, или под стенами высокой башни истончались их мужество и вера в одноглазого бога, ждущего храбрых воинов на вечный пир в своём чертоге?

 Люди Хрольфа в ворота не пошли, сколько толстяк не потрясал мечом, взывая к храбрости. Сигурда называют отважным, но не безумным. Лезть во франкскую башню с одной дружиной, что совать руку в пасть цепному псу — останешься без пальцев. Дураков нет. Для франков у него припасён другой подарочек. Только вряд ли горделивые франки будут ему рады. Третий день норманны грузили на крестьянские телеги дрова, пропитывали их маслом. Третий день жрецы приносили жертвы богам, призывали нужный ветер.
 Далеко за краем земли услышал их вопли божественный орёл Хрёсвельг и открыл глаза. С берегов Сены просили северный ветер. «Зачем им северный? - удивился орёл Хрёсвельг, - впрочем , не моё дело». Пернатый расправил крылья и сделал как просили.
 Поток воздуха от движения гигантской птицы сорвал тучи с черепа великана Измира вспенил море и разбудил мирового змея, который спокойно спал на дне океана. Выпустил могучий Йормунганд сын Локи и великанши Ангрбоды свой хвост изо рта и сердито зашипел:
- Угомонись, пернатый! Не надоело тебе, повелитель неба, крыльями по прихоти людской махать и сквозняки устраивать? Ты смотритель верхнего мира, а ведёшь себя как последняя дешёвка, готовая на что угодно ради жалкой подачки.
- Я не дешёвка, - обиделся пернатый, - у меня с людьми договор.
- Пошли их к чёрту, - сказал хитроумный змей, - пригрози, если надоедать будут — утопишь их корабли!
- А что, так можно делать? - удивился повелитель неба.
«Тупой поедатель падали!» - подумал про себя мировой змей Йормунганд. Вслух сказал: «Тебе всё можно, мудрый повелитель неба. Если о себе не позаботишься, никто о тебе заботиться не станет».
 Змей нырнул в океан, нашёл конец своего хвоста, взял его в рот и удобно улёгся на мягкое илистое дно.
 Орёл Хрёсвельг покрутил недоуменно головой, огляделся. Великий Змей бездельничал в мировом океане, одноглазый Один бражничал с валькириями, орал песни. Небесные девы подливали отцу вино и не забывали подсматривать за любовными утехами потаскушки Фреи. «Что мне больше всех надо? - подумал пернатый, - прав Йормунганд. О себе заботиться самому надо». Хрёсвельг сложил крылья, сунул голову под крыло, чтобы вопли заклинателей не мешали спать и смежил веки, сразу обе пары.
 По воли заклинателей, ветер подул на франкскую башню. «Начинай!» - приказал Сигурд. Его воины, под прикрытием щитов покатили телеги к берегу. Беспомощно смотрят франки, как перед воротами их башни, словно по велению злого волшебника, выросла гора дров высотою в половину городской стены. Красуясь перед своими воинами блестящими доспехами и алым плащом, с факелом в руках к дровам подошёл конунг Сигурд. Толпа приветствовала вождя криками. Факел полетел в дрова. Загорелось масло. Огонь весело побежал по вязанкам хвороста, перепрыгнул на толстые брёвна, опустился на телеги. Повалил густой дым. Ветер раздул огонь, подхватил живые клубы и понёс их на франков. Неистово завопили норманны, стали бить в щиты мечами. Закрутились, завыли заклинатели ветра, призывая на помощь своих богов. Ветер усилился. Пламя заревело. Скоро вся франкская башня скрылась в чёрных облаках из дыма и огня.

 Принести вдоволь еды они догадались. Практичный и скуповатый Эльфус Викториан не поленился и сбегал к святым отцам. В монастыре  хорошо знали привычки своего жизнелюбивого аббата и нагрузили съестным юного оруженосца под завязку. Стяг взяли со стены главной залы. Полотнище было огромным, длинным, ядовитого, шафранно-жёлтого цвета с большим треугольным вырезом. Вырез делал знамя хвостатым. Граф будет доволен. Эльфус помог Жоберу одеть родительскую броню, шлем с наносником и кольчужной брамицей. Хоть доспех велик, молодец выглядит настоящим воякой. У Эльфуса из оружия есть только лёгкий дротик с длинным наконечником из мягкого железа. В городе поднимается шум и суматоха. Все бегут к башне. Бегут и наши друзья. Впереди рослый Жобер с тяжёлым знаменем в руках, следом тощий и длинный Эльфус с полной корзиной еды и дротиком. «Дорогу оруженосцам графа Парижского с особым поручением!»-кричат мальчишки во весь голос. Люди почтительно расступаются.

 «Сможешь залезть?»-спрашивает граф и показывает рукой на дыру в крыше башни. Люк оставлен строителями, для выхода на кровлю. Жобер мгновение колеблется. «Я могу! Позвольте мне, милорд!»-воспользовался паузой Эльфус. «Ты ещё мал. Куда тебе? Я залезу, хозяин!»-пылко говорит Жобер. Оруженосцы готовы не на шутку сцепиться друг с другом. «Лезьте оба»,-разрешает Балдуин. Первым на крышу выбирается бывший менестрель, принимает из рук друга жёлтый стяг. «Захвати мой дротик»,-просит он Жобера. Брёвна кровли от ненастной погоды сырые и скользкие. Хорошо есть лестница от люка до самого конька крыши. Эльфус лезет на верх. Тяжёлое полотнище на длинном древке мешает. Мальчишка кладёт свёрнутое вокруг длинного древка знамя перед собой на плохо ошкуренные жерди лестницы, поднимается выше, перекладывает стяг. Следом, громко сопя, поднимается Жобер. Кольчуга давит на плечи, тяжёлый шлем слезает на глаза, ещё дурацкий дротик в руке. «Зачем он нам на крыше,-сердито думает оруженосец,-ворон отгонять?» Жобер выбирается к Эльфусу и подымает голову.
 Золотое солнце медленно заползает за горизонт на западе, светит снизу вверх на чёрные и фиолетовые облака, расцвечивая их огненными полосами. Блестит Сена, вобравшая в себя все цвета неба. Крыши домов стали красными и розовыми. Червонным золотом сияют кроны высоких деревьев. И всюду за стеной уродливыми, грязными, подвижными лужами полчища данов. Словно хищные, юркие крысы снуют между домами правобережья, тащат добычу в лагерь, гонят скот. Горят костры. Чёрные корабли заполнили все берега реки, башня окружена врагами. Белый дым, удушливым облаком подымается от земли до самой крыши. Оруженосцам кажется, что они стоят на горной вершине, торчащей из клубов ядовитого тумана. Внизу ревёт злое пламя. Крупные хлопья пепла белым снегом падают на крышу. Жобер разворачивает хвостатый флаг. «Держи меня крепче!»-просит оруженосец, выпрямляется во весь рост на остром коньке крыши и машет тяжёлым полотнищем. Эльфус изо всех сил держит друга за штаны. Словно подчинившись их сигналу, из-за реки налетает ветер. Воздушный поток красиво разворачивает жёлтое знамя, гонит удушливый дым от башни на норманнов. «Эге-гей!»-изо всей мочи кричит Жобер и машет знаменем. «Эге-гей!»-звонко кричит Эльфус. Лучи заходящего солнца падают на вершину башни, блестят на свежем дереве крыши, превращают старую кольчугу и шлем не по росту в золотые латы, юного  знаменосца в сказочного исполина. Знамя на башне восторженно приветствуют горожане со стен.
«Что с дротиком делать? Давай кину! Я сильнее»,-предлагает Жобер. Дым временами становится таким плотным, что людей на земле почти не видно. Ближе стоит небольшая группа датчан и смотрит на оруженосцев. Сверху фигуры викингов кажутся короткими. Под шлемами белеют, обращённые вверх, лица. «Я сам кину! Это мой дротик,-решительно заявляет Эльфус,-надо было свой иметь. Подержи меня, я же тебя держал». Мальчишки меняются местами. Эльфус выпрямляется. Как высоко. Жобер держит крепко за пояс и ногу. «На удачу!»-кричит малец и пускает дротик. Лёгкое копьё летит и скрывается в клубах дыма. «Эх, только зря истратил снаряд!»-ворчит Жобер. Мальчишки спускаются вниз, закрепив стяг на крыше. Поручение графа выполнено.
 
 Сигурд с Большим Гаутом стояли за рвом. Вокруг были ещё люди. Большим - Гаута прозвали за рост и чудовищную силу. Конунг своими глазами видел как исполинский франк в золотых доспехах развернул жёлтое, двухвостое знамя на крыше башни, стал им махать, и дым пошёл на датчан. Христианское колдовство! Потом поднялся другой воин и метнул дротик. «Не долетит, клянусь Тором, не долетит, тут даже я бы не докинул!»-пренебрежительно махнул рукой великан Гаут и отвернулся. «Берегись!»-закричали воины вокруг. Большой Гаут поднял лицо. Дротик попал ему прямо в переносицу и через череп и шею проник до сердца. Гаут умер на месте. «Какая нелепая смерть для опытного воина!»-подумал Сигурд.
 Жар от собственного огня стал для датчан нестерпим. Едкий дым выел глаза. Пришлось отступить.
 Может верно, как шепчутся бабы, христианам помогает безголовый святой Дионисий - покровитель города, про которого рассказывают, что после казни поднял свою отрубленную голову и пришёл на место погребения с головой подмышкой? Наши же Боги здессь бездействуют. Когда он захватит епископа Гослина, обязательно проверит, сможет ли теперешний поп повторить подвиг своего предшественника. Вот и выясним чей Бог сильнее.

 «Что ты на меня волком смотришь? Разве я был не прав, когда сжёг твои дома?-слова графа падают, как тяжёлые камни,-ты потерял только стены, а мог потерять жизнь!» Хромой Эберульф глядит исподлобья на графа Балдуина недобрым взглядом. Прав суровый господин, но той страшной ночью вместе со стенами сгорела внучка старого кузнеца, и он это никогда не простит. «Пойдёшь ко мне в работники?»-спрашивает граф парижский. Молчание повисает в воздухе. «Из-за своей самоуверенности я потерял внучку, а мог потерять сыновей, с их бабами, и свою старуху. Против норманнов мы бы не выстояли, нас бы всех перерезали как баранов, да и жить где-то надо»,-тяжёлые мысли ворочаются в голове хромого мастера, обида не проходит, но даже крепкое железо бессильно против стали. «Пойду»,-неохотно выдавливает из себя мастер.
 Эберульф входит в кузню вместе с сынами.
-Отец, это что? Граф посмеялся над нами? Этот жалкий чулан - кузница? Хромец подходит к крохотному горну.
-Дерьмо, дерьмо, дерьмо!-говорит он, в бессильной злобе и жалости к себе, вспоминая свою мастерскую.-Ну что уставились? Здесь работать будем. Про себя раздражённо думает: «Надо выкинуть отсюда полоумного старика, что здесь обосновался. Двум медведям в одной берлоге не ужиться. Хоть какой из старика медведь? Так, полудохлый хорёк!»

 Настоящих кузнецов всё же нашли, и ему пришлось перебраться в холодную каморку подле библиотеки. Учёные братья встретили нового соседа с неприязнью. Впрочем, вражда между людьми, претендующими на обладание известной толики учёности, Мудрецу была хорошо знакома. Он сталкивался с ней в Венеции и Риме, почему франкская земля будет исключением?
 26 ноября норманны предприняли отчаянную попытку овладеть предмостным укреплением на правом берегу Сены, чему лично он сильно удивился, потому что оно было больше и крепче, чем башня на левом берегу. Старик одним из первых прибежал в осаждаемую башню, хотел своими глазами увидеть чудеса храбрости и отваги соотечественников, но был немедленно отправлен назад суровым графом Парижским, чтобы не мешался под ногами. Поэтому дальнейшее пришлось описывать со слов графского оруженосца Эльфуса Викториана, который сам попал на башню только к вечеру, но всё же много видел собственными глазами, об остальном пересказал Мудрецу со слухов, что ходят в городе.
 Темнеет. Старик, шаркая ногами по холодному полу, подошёл к столу и зажёг толстую свечу. Ночи становятся холоднее. Он надевал на себя всю одежду, но всё время мёрз. В библиотеке сыро, как в склепе. Старик с тоскою вспоминал тёплые камни очага в кузнице. Мудрец сутуло склонился над свитком и прочитал только что написанный им текст:
«Едва занялась заря, как вождь норманнов Зигфрид повел свое войско на битву. Все они бросаются со своих кораблей, бегут к башне, колеблют ее жестоко до основания учащенными ударами и осыпают градом стрел. Город оглашается криками; жители стремятся со всех сторон; мосты дрожат под их шагами; всё бежит и торопится на защиту башни. Между ними отличаются своим мужеством граф Парижский Балдуин; тут же и храбрый рыцарь Эббль, племянник епископа. Сам же епископ слегка ранен: его коснулась острая стрела; Фридрих, его оруженосец, юноша цветущий летами, поражен мечем; юный воин погиб, а старец, исцеленный рукою Бога, возвращает свое здоровье. Для многих из наших это был последний день; но и они, с своей стороны, нанесли врагу жестокие раны. Наконец наши отступили, погубив тьму данов, у которых едва сохранились признаки жизни....... От прежней цельной башни почти ничего не осталось; уцелел один крепко сложенный фундамент и нижние зубцы; но в ночь, последовавшую за битвой, эта башня, обложенная вокруг здоровыми бревнами, поднялась еще выше, и на старом укреплении, так сказать, возникла новая деревянная крепость, в полтора раза выше прежней. Таким образом, солнце, a вместе с ним и даны, могли на следующий день приветствовать новую башню».-Мудрец убрал нагар с фитиля, и свеча вспыхнула ярче. Вроде пойдёт. Хорошо написано. Живенько. Автор тяжело вздохнул и взялся за перо. «Снова они дают жестокую и кровавую битву неверным,-решает написать он, но останавливается,-нет, непонятно кто «они». Лучше написать не «они», а «защитники». «Снова защитники дают жестокую и кровавую битву неверным»,-пишет он твёрдым, разборчивым почерком. «Со всех сторон падают стрелы, струится кровь; на воздухе сталкиваются камни, пущенные из пращи, и их удары перемешиваются с ударами копий. Между небом и землей только и видны, что стрелы, да камни. Башня, дитя ночи, стонет, пронзаемая дротиками; я говорю: дитя ночи, потому что, как я выше сказал, она была выстроена в одну ночь»,-строчит без устали сутулый старик. «Город в ужасе; жители громко кричат; звуки рогов  призывают их поспешить на защиту колеблющейся башни. Христиане бьются и усиливаются отстоять ее оружием. Между нашими воинами отличаются особенно двое, превосходя своим мужеством прочих: один граф, а другой — аббат. Первый победоносный Балдуин, не испытавший поражения ни в одном бою, воодушевляет своих и поддерживает их истощенные силы; он ходит беспрестанно по башне и поражает врага. А враг старается покачнуть башню при помощи подкопов; но Балдуин льет на осаждающих масло, перемешанное с воском и горохом; масло льется на них огненным ручьем, пожирает, жжет и палит волоса на голове данов; многие из них погибли, a другие ищут спасения в волнах реки. Наши же кричат им все в один голос: «Бедные погорелые, бегите в Сену; пусть она вам вырастит новые волоса, лучше причесанные». Храбрый Балдуин истребил огромное число этих варваров». Мудрец перевёл дух. Неплохо, неплохо. Особенно ему нравится, найденный им, образ для башни - «стонет дитя ночи». Сутулый старик довольно жмурится, как кот, которому только удалось поймать шуструю мышку, и продолжает:
«Второй же из наших героев, кто он? Это— рыцарь и аббат Эббль, сподвижник Балдуина и соперник его в храбрости. Одним ударом копья он нанизал на него вместе семь данов, и приказал, для шутки, так и снести их на копье в кухню. Никто не смеет опередить этих героев во время битвы, никто не смеет приблизиться к ним, ни стать рядом; но и другие равно презирают смертью и храбро дерутся. Впрочем, что можно сделать с каплей воды против тысячи огней? Верные, при всей своей храбрости, сражались в числе едва двухсот человек, a неприятелей доходило до сорока тысяч, и притом их всегда оставалось сорок тысяч, так как при нападении на башню новые сменяли прежних». Мудрец ставит жирную точку и некоторое время неподвижно сидит, размышляя. «Похоже дикари совсем не имеют понятия о благородном искусстве осады крепостей и городов. На левом берегу сколько-нибудь значительных сил норманнов нет. Наши сделали туда вылазку, без труда разогнали шайку этих мошенников и отбили большое стадо коров. Не далее как сегодня, купцы пригнали с верховьев Сены две больших барки с хлебом. Значит водный путь тоже свободен. Так что скорый голод, слава Богу, городу не грозит». Мудреца больше тревожит скученность горожан и грязь на улицах, грозящие болезнями, но с этим ничего не поделаешь. Старик тяжко вздыхает, тушит свечу и идёт спать. Перед сном ему приходит мысль, что семь данов на одном копье - это чересчур, но вставать лень, да и с какой стати он должен скупиться на убитых врагов. Эльфус сказал семь — пусть будет семь. Правда — это то, что будет написано в книгах, а книгу пишет он.

 Уже месяц Париж в осаде. Норманны превратили церковь Святого Жермена Осерского в укреплённый лагерь, огородив её частоколами и земляными валами. Со своих стен франки день за днём бессильно наблюдают, как шныряют по окрестностям шайки ненасытных захватчиков, как многочисленные стада сгоняются к церкви и умерщвляются. Лагерь словно прожорливый великан пожирает быков и коров, поглощает вина и молоко, хлеб и овощи. День и ночь горят костры. Готовятся даны к штурму, строят камнемёты, плетут огромные щиты, обтягивают сырыми кожами, устанавливают их на катки и колёса, строят «кошки» - крытые галереи на колёсах, вострят мечи и стрелы.

 «...и если ты император всех франков не придёшь на выручку Парижа, который страдает от жестокой осады богопротивными язычниками, то главный ключ от королевств Нейстрии и Бургундии будет утерян. Если город захватят, погибнет вся империя франков, а северные варвары усилятся,-старый тезуарий прервал чтение дерзкого письма и робко посмотрел на императора. Карл III сидел на троне, молитвенно сложив руки перед грудью. Одутловатое лицо с крупным породистым носом кажется спокойным. Только дёргающаяся ляжка на обтянутой фиолетовым чулком худой ноге выдаёт бешенство. Тезуарий поспешно опускает голову, чтобы не встречаться с гневным взглядом повелителя и продолжает,-плачет вся франкская земля о сильном вожде. Ты, Божью волею, король и император должен им стать. Срочно собирай под свои знамёна всех магнатов империи и поспеши на выручку, или направь нам на помощь своих солдат, герцогов, рыцарей и баронов, а так же припасов и денег, более всего денег...»
«Достаточно!»-голос императора франков сух и резок. Стоило раздавать доходы от аббатств, привилегии и бенефиции, если всё приходится решать самому. «У вас на местах всё есть - доходы с земель, люди, власть и законы. Работайте!-думает он,-Нет. Я только слышу: Дай денег! Дай солдат! Денег! Солдат! Денег! Солдат! Но видно совсем припекло осторожного епископа, что он не просит, а требует помощи»,-думает император, а вслух произносит: «Читай второе письмо! А впрочем, дай его сюда. Сам прочту». Почтенный тезуарий шаркающей походкой идёт вдоль длинного пустого стола и передаёт свиток Карлу. Император ломает папскую печать, разворачивает свиток и неспешно читает, шевеля от усердия губами.
 «Любезный, сын наш, заступник и надежда христианского мира. С тех пор как мы венчали тебя императорской короной, нападки на папский престол со стороны, заблуждающегося в истинной вере и пребывающего в темноте ереси, епископа Формоза из Порто, его сторонников и союзников, которых он успел увлечь с пути истинного, растут. Смута, что затеял этот человек, грозит расколом святой нашей католической церкви. Спор между папским престолом и этим еретиком, которого мы божьей милостью отлучили от лона матери нашей церкви, требует твоего вмешательства, потому что многие люди, магнаты и бенефициарии, смущённые сладкими речами и посулами вышеназванного епископа, поддерживают его в притязаниях на папский престол. Богом молю, отринь все дела на западе и явись в италийскую землю — истинную жемчужину твоей короны. К тому же, доносят нам с юго-западного пограничья, арабы — эти порождения чёрной пустыни, готовят набег на наши провинции и грозят полным опустошением многих славных городов и земель. Тебе же, я слышал, требуются новые доходы с аббатств, бенефиции для твоих людей, согнанных со своих земель богопротивными норманнами. Явись, и я решу это». И подпись — Викарий Христа, Верховный понтифик, Раб рабов божьих папа Иоанн VIII. Император Карл задумался.

 «Когда у любви умирает душа, любовь превращается в похоть»,-горестно размышляет Его Светлость граф парижский, безуспешно пытаясь забыться сном. Сладкие греховные грёзы, смятые простыни. Жёлтая луна уставилась в окно и бередит мысли. В ночной тьме перекликаются караульные. Беспокойные мысли, как горячечный бред: «Любовь - ненасытный зверь, терзающий наше сердце и печень. Мы алчем её и боимся. Алчем - потому что такими нас сотворил господь, боимся, страшась утратить свободу. Влюблённый теряет разум, отдаёт с радостью свою свободу и навсегда меняет уютный и безопасный покой на страх потерять любовь. Влюбившись, боимся разлуки, боимся измены. Перед близкими становимся беззащитны. Потому так больно, когда тебя ранит человек, в любовь которого ты веришь, как веришь в то, что солнце утром обязательно должно взойти и наполнить день светом». Граф не может сформулировать чувства, переполняющие его душу словами, но изболевшимся сердцем ощущает утрату веры в любовь Элионор, которая настигла его на поэтическом вечере, словно утрату руки или ноги. В разлуке душевное увечье зарубцевалось, острая боль притупилась, но не ушла. Одновременно, с Балдуином произошла ещё одна странная вещь, которая поначалу его сильно смутила и даже испугала. Он внезапно увидел вокруг себя других женщин, которых до сего времени не замечал. Это было всё равно, что пращур наш - Адам вдруг бы обнаружил кроме Евы в райском саду сотни очаровательных, весёлых, соблазнительных и волнующих созданий, не менее прекрасных, чем его ожившее по воле Бога ребро, к которому приладили красивую круглую попку, к ней всё остальное, такое же упругое круглое и не очень умное. Это стало похоже на выздоровление от тяжёлой сердечной болезни под именем Элинор.

 Хуже всего просыпаться до света от сладкого и мучительного желания телесной любви. Граф таращит глаза в темноту, пытается молиться Богу, пытается прогнать властный морок, но безуспешно. Проще встать и начать наполнять день хлопотами. Сегодня при встрече Эбль как-то по особенному на него посмотрел и пригласил вечером к себе. Потом немного поколебавшись добавил: «Да, граф, примите ванну и наденьте свежую тунику. Будут дамы». Ничего необычного в этом приглашении не было, но почему-то оно сильно взволновало несчастного графа, истомлённого одиночеством.

 Ингвару не повезло, и он не умер в детстве. Слабого и болезненного мальчика обижали даже девчонки. Отважный и самолюбивый ярл Харальдсон не хотел видеть сына-выродка и в шесть лет отдал его старому Эрику-строителю. Когда Эрик скончался, оказалось, что лучшего корабельного мастера чем Ингвар во всей Дании не сыскать. Старясь, люди становятся жалостливей. Харальдсон, потерявший в междоусобицах и набегах на христиан всех сыновей, стал чаще думать об Ингваре, узнавать о его успехах и даже гордиться ими. В набег на земли франков они отправились на одном корабле, хоть трудно каждый день отцу видеть маленького, косоротого уродца, коим наказали его бессмертные Боги невесть за какую вину. Не любят Боги гордецов. «Есть гордая шея, тяжёлый камень на неё найдётся!» Ингвар — это камень на шее непокорного ярла.

 «Отец, дай мне людей. Мы построим такой таран, что сметёт ворота каменной башни!»-тщедушный, с впалой грудью, лицом, навсегда свёрнутым судорогою на сторону, изрезанным ранними морщинами будто шрамами, низкорослый Ингвар стоял перед великаном Харальдсоном. «Ты, сын, думаешь, что самый умный,-спросил ярл, скривившись, будто проглотил лесного клопа,-кроме тебя никто не знает, как воевать и брать города?» Было слышно как ярлу Харальдсону трудно выговорить в лицо Ингвару слово «сын». «Клянусь Тором. Ты будешь мной гордиться, отец! Мы взломаем ворота, разрушим стены, войдём в город. Мы вместе, отец. Ты и я!»-от возбуждения бледное лицо Ингвара пошло красными пятнами. «Бог, почему ты забрал жизни пятерых моих сыновей, оставив это нескладное существо?-Харальдсон отвёл глаза, но всё же дал шанс уродцу. -Хорошо. Можешь взять сколько надо помощников. Я распоряжусь!»

 За приготовлениями пришли первые заморозки, сделав воздух прозрачным. Холодные северные ветры воют в каминных трубах. Деревья чёрными ветками царапают низкое небо. Сена зябко кутается в редкое покрывало из серого тумана, но дерзкий ветер сдирает лёгкий покров, бесстыдно оголяя раскинувшиеся словно гладкие женские ноги обе протоки глубокой реки, и остров Сите, как сокровенное лоно между ними. Раннее утро. На берегу реки каменным толстым столбом стоит башня с высоким навершием из толстых брёвен. Деревянная часть похожа на слепленное наспех воронье гнездо. Башня окружена старым рвом. Стены рва частью осыпались. На дне зелёные, зловонные лужи. В лужах, раздувшимися куклами - голые трупы. Длинные пряди волос прилипли к тому, что когда-то было человеческими лицами. Мокрая дорога грязной, выпуклой, извилистой лентой подползает к проёму каменной башни и упирается в наглухо запертые ворота. За каменными зубцами башни в чёрном плаще, нахохлившимся вороном, лысый человек с длинным носом. Граф парижский Балдуин хмуро смотрит на дорогу, тёмные силуэты уцелевших домов предместья и многочисленные фигурки людей, беспокойно снующие по пустырю между рвом и развалинами. Порывы ветра временами доносят из рва тяжёлый трупный запах. Граф не морщится. Скоро придут холода и вонь поутихнет. Его больше беспокоит необычное оживление на дороге.

 Вожди так устроены, что где ни появятся — тут же принимаются всем командовать. Ингвар стоит в отдалении и хмуро смотрит, как на его стройке распоряжается ярл Харальдсон. Ярл - его отец, но и что с того. Присвоить чужой успех — любимое занятие любого вождя. «Вон как рожа от удовольствия раскраснелась, как кусок говядины,-с неприязнью думает маленький уродец.-Без него бы не управились». За месяц Ингвару почти удалось возвести огромную стенобитную машину. Он думал, что проснётся однажды героем, легко словно великан, ломающим каменные стены, но пришёл отец и всё испортил. «Как всегда портил,-вспоминает Ингвар обиды,-зачем я здесь теперь?»
 Гигантская, двухэтажная платформа на шестнадцати крепких колёсах, с высоким каркасом в виде двускатной, крутой крыши, двумя дубовыми брёвнами, подвешенными на толстых канатах, что построил его сын, выглядела величественно и устрашающе. Отцовская гордость вернулась в сердце великана Харальдсона. Но ярл ничего не сказал сыну. Не умел хвалить. Стал распоряжаться навешиванием третьего, окованного крепкой сталью, дубового бревна на верхний ярус. Ингвар отошёл в сторону…
 
-Спорим, я достану из лука того здоровяка, что командует на стройке!- Эбль и Балдуин стоят за каменными зубцами башни и смотрят как норманны достраивают чудовищный таран. В здоровенных ручищах аббата тугой лук. Граф парижский прикидывает расстояние. Отправить в ад главного строителя стенобитной машины здравая мысль! Стрела, пожалуй, долетит, но вот попасть?
-Давай пустим стрелы! Чья попадёт, того и выигрыш,-предлагает граф.-Пусть все участвуют!
-Самому меткому ставлю флягу вина из благородной лозы Кортон-Шарлеманя, клянусь Святым Германом,-божится аббат.
-И пятьдесят солидов в придачу!-повышает ставки граф парижский. Ребята на стене радостным гоготом встречают предложение. Такие военные вожди им по душе.

 Несколько стрел бессильно упали в десятке шагов. Харальдсон перестал обращать на них внимание. Когда прилетела ТА стрела, краем глаза увидел, как раненой рыбкой, мелькнула жалкая фигурка уродца и встала между ним и смертью.
-Как больно, папа..,-сказал сын. Ярл беспомощно смотрит как жизнь покидает маленькое тело,-...прости. Я так хотел, чтобы ты меня не стыдился… Кровь идёт из синих тонких губ, губ которых отец ни разу не коснулся лаской, даже когда Ингвар был беспомощным малышом. Остались последние мгновения жизни, измеряемые несколькими ударами пробитого насквозь сталью сердца, всё остальное исчезло.
-Подожди, сын, не умирай!-кричит Харальдсон. В ушах комариным надоедливым звоном поёт смерть. Последняя дрожь пробегает по слабому тельцу. Милосердная смерть расправляет судорогу на лице, оно становится прекрасным, как у ангела.
 Бесконечная усталость влилась в могучие плечи старого ярла. Мир замкнулся между отцом и сыном, жизни которым не хватило, чтобы найти и узнать друг друга.
-Прости, сын. Я никогда уже не смогу сказать, что я люблю тебя, мой малыш,-думает ярл.-Зачем было всё? Зачем власть, богатство, военная слава, если я один на земле? Что я тут делаю? Какое мне теперь дело до всего этого? Великан Харольдсон кладёт лёгкое тело сына на землю, бережно укрывает прекрасное лицо своим плащом, встаёт на ноги, смотрит вокруг непонимающим взором. Видит людей, окованные железом, дубовые брёвна на высокой раме, реку, поле, каменную башню за неглубоким рвом, которая убила его сына. Люди что-то говорят ярлу, пытаются удержать, но он легко проходит сквозь них, словно они бесплотные призраки. Идёт через поле к башне. В руках круглый, грубо раскрашенный щит из дерева и простой топор. Ярл идёт неспеша. Стрелы дождём падают вокруг. «Я иду к вам, мои сыновья!»-думает ярл и отбрасывает щит.

 Выигрыш никто не получил. Что за доблесть, расстрелять человека в упор? «Не мог побегать в отдалении, пока не подстрелят,-шутили ребята на стене,-совсем свихнулся — кидаться с топором на ворота!» Вечером аббат с графом постыдно напились.

 Его сиятельство приказал пажам почистить его лошадей и протопить покои, пока он будет «предаваться высоконравственной, теософской беседе с учёным аббатом». Достопочтенный граф зачастил с визитами к здоровяку Эблю. Иногда благородные мужи так «натеософятся» в келье, что там и спят.
 Вечером друзья решили воспользоваться отсутствием хозяина и собраться в его покоях. Сите переполнен беженцами, как сельдями бочка. Во всех помещениях дворца спят какие-то люди. Так что мальцам повезло, что у них есть свой угол при кровати графа.
 Сухие дрова горят ровно и жарко. От камина идёт блаженное тепло. Рыжие отсветы огня пляшут на высоких стенах, занавесях кровати, тяжёлой скамье, кресле и стульях, стоящих вокруг стола; словно живые играют на стенках серебряной посуды, на простой тарелке из обожжённой глины, кувшине с вином, трёх разнокалиберных кружках, теснящихся на столешнице из тёмного дуба. За окном темень. Пахнет курицей и хлебом. За столом на скамье, чуть поодаль друг от друга, Мариз и Жобер. Эльфус в графском кресле напротив. Они уже выпили по кружке вина и изрядно отъели от курицы.
-А вдруг Его Светлость вернётся?-спрашивает, битый жизнью, сын менестреля. Кусок мяса в желудке отпугнул молодой голод и вернул способность думать.
-Теперь уже точно не вернётся!-уверенно заявляет расхрабрившийся от выпитого Жобер.-Даже вернётся, сегодня имеем право — у меня день рождения!
-Что же ты смолчал о таком дне!-всплёскивает руками Мариз.-Я бы тебе подготовила подарок.
-Я это..,-мнётся именинник,-просто забыл с этой чёртовой войной какой сегодня день. Смеются.
-Тебя отец не хватится?-спрашивает Жобер, поворачивается к девушке, подвигается чуть ближе.
-Нет,-отвечает Мариз, страшно смутившись. Мать её давно умерла, а отец — дворянин, учёный секретарь графа парижского шевалье де Карруж ходит к поварихе Марте. Женщина как женщина. Ничего особенного. Жаль из простых. Мужчины без женщины не могут. Что стесняться? Но это тайна отца, а не её, поэтому лучше держать язык за зубами.
-Давайте выпьем за именинника!-предлагает Эльфус. Светлое вино льётся в простые кружки. Хозяйскую посуду лучше не трогать. «Что ему подарить?-думает Мариз.-Поцелуй? Ну вот ещё! Ещё чего подумает. У меня есть образок со святой земли». Холодное вино приятным теплом разливается по телу.
-За именинника пьют до конца!-протестует Жобер, видя, что девушка только чуть пригубила из кружки. Приходится Мариз пить до дна. Голова приятно кружится.
-Вот. Это тебе!-девушка снимает с груди серебряный образок Пречистой Девы, придвигается к оруженосцу.
-Пусть хранит тебя Пресвятая Дева,-говорит, смущаясь, девушка. Такие слова обычно говорят дамы своим рыцарям в книжках про любовь,
-всегда помни о бедной Мариз,-добавляет она от себя, дрогнувшим от чувств, а может от выпитого вина, голосом. Рыцарь склоняет буйную голову с неровно стриженными волосами. Дама, чуть поднявшись на носочки, вешает образок, хранящий тепло её тела, на шею юноши. «Как же подрос Жобер за последний месяц»,-Мариз с изумлением разглядывает своего рыцаря, словно видит его впервые. Именинник тянет к девушке губы для поцелуя, потому что тоже читал любовные романы. Но Мариз уклоняется, смеётся: «Тише, тише, мой пылкий паладин. Стол опрокинешь!»-касается его губ тонким пальчиком. Эльфус с неодобрением смотрит на нежную сцену. Тьфу! Благородные! Знаю я вас. Все одним миром мазаны!
-У меня тоже есть для тебя подарок!-заявляет юный менестрель. Встаёт с графского кресла, берёт в руки арфу, перебирает струны, настраивая верный инструмент, умолкает. Потом громко и с выражением объявляет: «Песнь о Роланде. Исполняется впервые!»

 «Ни на кого нельзя положиться!»-ворчит высокий, костистый старик и идёт проверять караулы. Епископ надсадно, так что приходится остановиться, кашляет. Беспокойные мысли не дают спать. «Племянник Эбль запил. Сколько стыда натерпелась семья от выходок этого выродка! Думал новый граф повлияет на него в лучшую сторону, но пока наоборот». Старик тяжело вздыхает: «Ах, грехи наши тяжкие!». Начальник стражи с пятью солдатами, стараясь громко не топать, следуют за епископом. «Чего старому не спиться?-думает молодой начальник.-Без него караулы проверить некому? Твоё дело амвон и проповедь, а не меч и казарма! Здоровья совсем не осталось. Того и гляди в непосильных хлопотах богу душу отдаст. Что нам без вождя делать? Ждать Карла? Не очень он нам благоволит, всё по Италиям со своей армией шляется. Империя у него большая».
 В проездной башне светло от костров. Солдаты спят вповалку в кольчугах и при оружии. Неприкаянно мотаются фигуры часовых. Летучими мышами мечутся чёрные тени по каменным стенам. Епископ лезет на галерею. Лестницы круты. Несколько раз останавливается, чтобы отдышаться, привычно кашляет, словно старый пёс брешет, отплёвывается. «Толку от такой проверки,-с неприязнью думает молодой начальник,-даже норманны за стеной нас слышат». Наверху бодрствуют, как и следовало ожидать, потому что надсадный кашель старого епископа в городе все знают. Горят редкие факелы. Гозлен выглядывает из узкой бойницы. Ночь. Мерцают звёзды. Словно сонмы небесных ангелов сквозь горькие слёзы глядят на страдания франков. Чёрная блестящая полоса воды вокруг Сите. Берег переливается зловещими, красными огнями тысячи костров. Колючее, рубиновое ожерелье из многих ниток опоясало и сжимает каменную шею многострадальной церкви Святого Жермена Осерского, оставленной язычникам на поругание. Свет далёких огней делают черней тьму вокруг башни. Гозлен прислушивается. Подле башни слышна непрерывная возня. «Новый подкоп?»-думает встревоженный епископ. Ему живо представляется, как во тьме злодейски крадутся к его башне сотни свирепых данов, заполняют вал, неслышно подбираются ближе, лезут на стены. В зубах длинные ножи. «Дайте света в ров!»-командует Гозлен. Стражники зажигают стрелы. Плюясь искрами, огненной птицей летит одна, другая стрела. Ещё стрелы. «Достаточно!»-говорит епископ. Стрелы падают в яму, горят. Во рву что-то шевелится. Кажется, что стены и дно живые. Свет огненных стрел зловеще отражается в десятках глаз. Тёмные тени красными углями смотрят на епископа. Рука старика тянется ко лбу, чтобы наложить крестное знамение. «Собаки,-равнодушно роняет стражник,-жрут падаль». Страх словно холодная вода из огромной лохани пробежал по шее епископа и утёк в штаны. Из темноты безразлично глядит огромная белая собака с человеческой рукой в белых зубах.


 «Король наш Карл, великий император,
Провоевал семь лет в стране испанской.
Весь этот горный край до моря занял,
Взял приступом все города и замки,
Поверг их стены и разрушил башни»,-голос юного певца силён и величав. Звенят торжественно серебряные струны. Особенно удаётся певцу протяжный возглас: «Аой!» завершающий каждый стих. Тихо потрескивают дубовые дрова в камине. За окном шумит декабрьский, стылый ветер, срывает с деревьев последние жёлтые листья. В комнате тепло. Неподвижно сидят притихшие зрители. Словно заворожённые, внимают живому голосу. Смотрит Жобер на Эльфуса, слышит его пение, но обострёнными нервами, каждым волоском кожи чувствует тело девушки рядом - протяни руку и коснёшься. Напряжение всех беспокойных ночей, неясные мечты и властный зов плоти наполнили чресла оруженосца, сердце и грудь желанием и томлением. При слове «башни» юноша несмело тянет руку к круглому, девичьему колену. «Даст мне по морде или обидится,-с замиранием сердца думает оруженосец,-но если я это не сделаю сейчас, буду жалеть всю оставшуюся жизнь!» Почувствовав лёгкое касание, юная красотка обмерла и затаилась, как робкая птичка в руках неумелого ловца. Для Мариз разом выключили весь остальной мир, остался только завораживающий голос певца, и будто случайное, робкое прикосновение мужской руки. Неважно, что это рука неопытного мальчика. Это рука мужчины, горячая как огненная печать, которая навсегда останется на её теле, как символ власти телесной любви между мужчиной и женщиной. А волшебный голос торжественным слогом повествует о сарацинском властителе, его страхе потерять королевство, о совете меж маврами, и решении избавиться от христианского императора коварным предательством.
 Юноша и девушка сидят неподвижно, смотрят на артиста, не смея взглянуть друг на друга. Вся их жизнь, все чувства в руке и колене, в первом прикосновении к запретному. Хоть чего тут запретного? Просто нога и просто рука.
 Эльфус, ободрённый вниманием и почтительной тишиной, всё больше распаляется. Тонкие пальцы летают над струнами стремительными стрижами, пятилапыми пауками плетут кружева мелодий.
 Вот идёт к императору франков от коварных мавров богатый караван с подарками: семьсот верблюдов, четыре сотни мулов, нагруженных арабским золотом и серебром. «Динь-дон, динь-дон»,-звенят колокольчики на длинных шеях. «Динь-дон»,-звенят серебряные струны. Робкая рука освоилась, осмелела, двинулась от колена вверх. Едут арабские послы с оливковыми ветвями в руках — символами мира и знатными заложниками — зримыми свидетелями правдивости слов сарацинов. Ползёт рука, палец за пальцем, передвигается по ноге, словно каждый из них живёт собственной жизнью. Выше перебрался мизинец. Попривык. К нему ползёт безымянный, за ним - средний, указательный. Чуть помедлив, подтягивается большой.
 Совет у франков. Печален мудрый король. Устал лить кровь седовласый вождь. Домой к жёнам и детям рвётся душа его воинов. Некому засеять поля и лона любимых жён и дев. Но гневно выступает неистовый граф Роланд и требует продолжения войны. Рокочут струны. Плачет без своих сынов Франция милая. Коварные мавры, завистник и предатель Ганелон сговариваются убить воинственного графа, главного сторонника войны, чтобы наконец пришёл долгожданный мир на многострадальные земли Испании и Франции.
 Сладостной слабостью и негой наполнилось тело девушки. Волшебная мелодия соединилась с волшебством робкого движения, заставляя сжиматься и обмирать сердце, зажгла щёки и шею румянцем. Подобралась ладонь к сокровенному и замерла. Ну, что же дальше?..
 А дальше поверил доверчивый Карл посулам изменников, увёл свои войска из далёкой Испании, оставив сторожить горные проходы верного пса войны графа Роланда.
 «Хребет высок, в ущельях мрак царит,
Чернеют скалы в глубине теснин...»,-неистовый голос сказителя несётся, рисует картины славного прошлого. Сердца замирают, наполняются отвагой, но робка рука мальчика. «О, дальше, сказитель, дальше...»,-алеют щёки, и дыхание прерывается. Как не ведающая стыда роза готова раскрыться утренним лучам солнца, так юное лоно готово ответить на первое прикосновение… Видят франки тьмы врагов. Им нет числа. Оружие блестит на солнце. Молят соратники отважного графа затрубить в свой рог и призвать на помощь могучего короля Карла, но глух граф к доводам малодушных.
«Неверным мы дадим великий бой.
Сражу я мавров тысячу семьсот,
Мой Дюрандаль стальной окрашу в кровь.
Врага французы примут на копье.
Испанцам всем погибнуть суждено»,-отвечает доблестный граф. Эльфус машет над арфой рукой, словно Роланд мечом Дюрандалем. Но не эта рука, и не меч Дюрандаль волнует прекрасную Мариз, а горячая ладонь, что замерла на её бедре. Сказитель успел поведать о страшной битве и кровавой резне, расколотых щитах и кольчугах, когда несмелый юноша решился. Мизинец робко через толстую ткань тронул заветный бугорок и остановился.
«Роланд нанес ему такой удар,
Что по забрало шлем пробила сталь,
Сквозь лоб, и нос, и челюсти прошла,
Грудь пополам с размаху рассекла,
И панцирь, и луку из серебра.
Роланд коню спинной хребет сломал,
Убил и скакуна и седока»,-рисует поэт картину боя. «Не верю,-мелькает мысль в голове Жобера,-чтоб развалить одним ударом и всадника в доспехе и коня... Господи, о чём я думаю!» Рука от напряжения затекла, он готов терпеть эту сладкую муку бесконечно. «Что я безумная творю? Он будет меня презирать. Это грех!-страшное и сладкое слово «грех» встаёт перед глазами цветными картинками из отцовой книги про Страшный суд.-Грех, грех!-кричит разум.-Что же ты медлишь, мой робкий рыцарь!»-умоляет естество. Ожидание становится нестерпимым.
 «Ужасна сеча, бой жесток и долог.
Французы бьются смело и упорно,
Арабам рубят руки, ребра, кости
И сквозь одежду в них вгоняют копья»,-поёт сказитель. «Сквозь одежду, сквозь одежду...»,-ударами сердца гудит кровь в голове девушки. Наконец, рука несмело, но настойчиво, словно слепой щенок, впервые ищущий материнский сосок, двинулась выше, смяла ткань платья между бёдер, застыла неподвижно. «О, Боже, что со мной? Какая слабость... Ах!»-обрывки мыслей и дрожь по телу.


 Надоедливый как осенняя муха старикашка пришёл к Эберульфу ранним утром. Мастер его даже слушать не стал, послал по известному адресу. Не успели следы простыть, как скользкий проныра возвращается с повелением от графа. Дескать, оказать содействие и помощь, дескать, для обороны жизненно важно, дескать, государственные интересы, и прочая мура. Пришлось подчиниться.

 Словно разъялся мир на части. Часть каждая - как целый мир, и он живёт во всех мирах одновременно. «Как божественная троица,-мелькает кощунственная мысль,-разное и одно и то же». В одном мире идёт война, где в каждый миг жестокий дан может по своему произволу творить любое зло, в другом - от жестоких ран гибнет неистовый Роланд, и слёзы катятся из глаз Жобера, будто он сам умирает, сам страдает от запоздалого осознания, что доблестные соратники погибли по причине его честолюбия и непомерной гордости, в третьем - его занемевшая рука лежит между бёдер любимой женщины. Он боится шевельнуться, отвести глаза от певца, словно любое движение способно разрушить все три мира, таких разных, и так связанных между собой. Когда он опустил руку на лоно, Мариз не сжала ноги, а лишь прерывисто вздохнула…

 Размышления о многоразовом защитном снаряде натолкнули Мудреца на создания вертикального тарана, что как хищный орёл будет падать на осадные орудия данов с высоких стен и беспощадно крушить тараны и галереи неистовых врагов. Но пришлось применить настойчивость и задействовать личные связи, чтобы его идея воплотилась в материале. «Наверное, Бог сохранил мне жизнь и дал мне ещё один шанс быть нужным обществу не просто так,-думает старик, трудясь без устали рядом с бригадой мастеров над своим изобретением,-его замысел не мне жалкому червю отменять. Есть или нет Бог на небе не важно. Выгоднее жить так, будто он существует!»

 «Я падшая женщина, про коих плохо говорят в церкви, и душу мою унесёт дьявол»,-думает Мариз, когда робкая рука касается её лона. Некоторое время ей требуется осознать глубину своего грехопадения. «Теперь уже всё равно»,-решает она. Мягкая девичья ладонь тянется к мужскому паху. Трепещет дыхание, губы девушки раскрываются. «О, Боже, что я делаю?..»

 «886 год начался при дурных знамениях! Франция, покинутая господами и слугами, скорбит; она в слезах, у нее нет вождя. Не является никого, кто оказал бы сопротивление: увы! Все они бегут!»-скрипит перо по куску старого пергамента. Глаза стали совсем никудышны. Старик старается выбирать для работы самый светлый час дня. Пишется трудно. Очень сложно найти уединение в переполненном людьми городе. Дела в кузне продвигаются, хоть ладить с властным старшиной мастеров не просто. Твердолобый Эберульф оставляет без внимания любое прямое указание или приказ. Мудреца поначалу это бесило, но вскоре хитрый старик нашёл к мастеру подход. Самолюбивый мастер падок на лесть. Достаточно подкинуть ему свою идею, потом в разговоре похвалить её же, но словно эта мысль была высказана самим Эберульфом, и дело сделано. Конечно, не очень приятно отказываться от своего детища, но дело важнее. Славою считаться будем, если живы останемся! Ведь мы же свои люди!


 Лёжа под тёплым семейным одеялом госпожа Фифи де Вилье случайно коснулась ноги мужа. Прикосновение было неприятным. Нога Жерома твёрдая и холодная как у трупа. Женщина тихонько отстранилась. За два года, пока её муж и господин де Вилье лежит прикованный к постели, она, казалось, бы должна привыкнуть к его мёртвым ногам, но привыкнуть к этому невозможно. По утрам и вечерам по совету мошенника-лекаря ей приходится втирать мужу лечебный бальзам, изо всех сил стараясь изображать лицом и голосом бодрость и оптимизм. Ноги несчастного Жерома всё больше напоминают ноги птицы, такие же жёлтые и худые с длинными, тонкими пальцами, выпирающими уродливыми суставами, в чёрных пятнах пролежней. С каждым месяцем пятен становится больше. Не помогают ни мерзко пахнущие целебные мази, ни молитвы, ни образки святых целителей Фирмина и Антония, ни многочисленные пожертвования в церкви и монастыри. Два с половиной года назад её молодой и красивый муж отправился на охоту. Конь шевалье на полном скаку попал ногой в сусличью нору и упал на невезучего всадника. Коня со сломанной ногой пришлось зарезать. Красавчик Жером выжил, но навсегда потерял способность ходить. Вся нижняя часть тела, часть которую жена особенно любила, омертвела.
 Они едва успели пожениться. Детей у них не было и теперь точно не будет. Многочисленная родня мужа попыталась отнять у калеки земли и титул. Особенно старался младший брат Жерома Жильбер — противный молодой человек с вечно слюнявым ртом и холодными как мерзкие лягушки руками. Молодой жене пришлось использовать все связи своего отца при дворе, чтобы отстоять права мужа на бенефиции и феод. Родственнички затаились, но только и ждут смерти шевалье, чтобы отобрать титул и земли. Когда с севера пришли язычники, пришлось бросить поместье и укрыться за стенами города.
 Госпожа Фифи почувствовала, что муж давно не спит, повернулась к нему всем телом, нежно улыбнулась, ткнулась губами в мягкую ямку возле ключицы и провела по ней горячим языком. Жерому нравилось, когда она так его ласкала. Муж довольно рассмеялся.
- Как спала, любовь моя. Что тебе снилось? Надеюсь приятное. Ты так сладко улыбалась во сне.
 Что снилось молодой женщине калеке лучше не знать.
- Снилось, что ты выздоровел, любовь моя! - привычно соврала Фифи. Женщина поднялась с постели и кликнула служанок. Ей пришлось два раза позвонить в колокольчик, прежде чем эти лентяйки поднялись в спальню.
- Помогите своему господину, - сказала мадам де Вилье, встала у окна и принялась расчесывать прекрасные, чёрные волосы в мелких кудряшках, которые так любит трогать её муж. Юная госпожа была маленькая, грациозная и изящная словно ящерка.
- Ты куда-то сегодня идёшь? - спросил Жером.
- В церковь. Потом возможно к раненным в Божий Дом, - быстро ответила жена, - помогать страждущим в наше страшное время долг каждой христианки. Лицо шевалье де Вилье скривилось, будто муж уксуса вместо вина выпил.
- Ночевать вернёшься?
- Постараюсь, - небрежно бросила жена, - прости, любимый, если дела задержат, останусь у нашей родственницы баронессы Эриланг. Ходить одной без сопровождения по городу в наше трудное время опасно!

- Посадите меня, - попросил шевалье служанок. За годы болезни голос хозяина стал капризным и сварливым.
- Я подыму. Ты подложишь подушки! - приказала крупная и сильная служанка Эльза своей более мелкой товарке Жоржетте. Верная Эльза ухаживает за Жеромом с первого дня его несчастья. Когда жена отлучается, всегда заменяет её. Женщина ловко обхватила хозяина под мышки, так что его лицо упёрлось в мягкую подушку грудей, и без труда подняла лёгкое тело калеки. От служанки уютно пахло молоком. Эльза год назад родила и ещё кормила малыша грудью.
 Жером старался не думать где проводит дни и ночи его темпераментная жена. Как любовники супруги прожили ровно девять дней и одно утро, ставшее для него роковым. Родня не успела разъехаться с пышной и богатой свадьбы, что устроили родители невесты, и шевалье как радушный хозяин решил развлечь дорогих гостей травлей зайцев, которых в тот сытый год множество развелось в пустошах и перелесках. Жером до мелочей помнит события злосчастного утра. Он проснулся от требовательного поцелуя молодой жены. У них ещё не всё получалось, но супруги изо всех сил старались скорей постичь науку любви и получить наследника. В то утро шевалье смог три раза и оставил Фифи вполне удовлетворённой. Его верная охотничья лошадка захромала и сесть пришлось на норовистого жеребца. Фифи беззаботно помахала с балкона красавцу-мужу, и кавалькада блестящих всадников отправилась в поля. Во всём виноват охотничий азарт и нежелание уступить добычу здоровяку Эблю. Выгнанный собаками из чащи небольшого острова кустов краснотала и ракитника заяц серым упругим комом заскакал по пустому полю, с которого арендаторы недавно сжали хороший урожай пшеницы. Скоро все охотники отстали. За заходящейся в неистовом лае сворой, удержались только они с толстым аббатом. Молодой жеребец Жерома был резвее гнедой кобылы Эбля, но шарахался от каждого куста и плохо шёл за собаками. Шевалье ожёг его плёткой, кобыла аббата стала отставать. Норовистый жеребец словно стлался в беге над короткой, колючей стернёй сжатого поля. Потом время будто замедлилось. Нога коня провалилась в сусличью нору и подломилась. Жеребец упал на полном скаку. Жером успел освободить ноги из стремян и вылетел из седла вперёд через голову своего коня. Он уже думал, что легко отделался, когда конская туша рухнула на него сверху и всё исчезло.
 Если бы Жером умер в то утро, он бы умер самым счастливым человеком на свете. Он был богат, хорош собой, молод. У него была самая весёлая, красивая и страстная жена, которая его нежно любила. Но шевалье, к сожалению, не умер.
 В том, что жена теперь часто пропадает неизвестно где, надолго оставляя больного на попечении служанок, частью его вина. Чтобы Фифи не скучала, Жером сам свёл её с Алейной и её братом. Не унывающий аббат дальний родственник Жерома, единственный из всей родни выступивший против передачи титула шевалье его нетерпеливому братцу Жильберу. Фифи стала чаще отлучаться из дома, но не изменила своё отношение к Жерому, стала даже более внимательна и ласкова с увечным мужем, словно старалась загладить перед ним какую-то свою вину. Шевалье догадывался какую, но был бессилен что-либо исправить и делал вид, что в их отношениях ничего не произошло.


 Вечер. Прозрачная луна на сером небе. Первые звёзды торопятся выйти в звёздный хоровод вокруг владычицы севера — Полярной звезды. Отмытый от пота и грязи Балдуин в чистой тунике и плаще идёт к аббату. Эбль встречает у входа одетым для дальней прогулки. С ним двое рослых, вооружённых до зубов слуг. «Боялся, что не придёшь»,-говорит аббат. От него хорошо пахнет. «Мы куда-то идём, зачем эти?»-спрашивает озадаченный граф и кивает на слуг. «Пускай,-делает неопределённый жест рукой Эбль,-с ними спокойнее. Нас сегодня ждут в гости. С тобою хотят познакомиться». Они долго идут по грязным улицам, между чёрными домами с тёмными окнами. Небо наливается чернильной темнотой. Луна из прозрачной делается жёлтой и плотной, словно ноздреватая лепёшка на раскалённой сковороде. Подходят к большому, богатому дому. Крошечный садик за стеной из известняка. Калитка. Не заперто. Пахнет жухлой зеленью. В глубине едва заметная дверца. Эбль кивком головы отпускает провожатых, пытается открыть дверь своим ключом. Гостей здесь ждут. Дверь бесшумно открывается. На пороге высокая женская фигура, с ног до головы закутанная в светлую накидку. В руках фонарь. Женщина молча поворачивается, идёт тёмным коридором. Аббат и Балдуин за ней, стараясь не отставать от пятна жёлтого света вокруг провожатой. По движениям и лёгкому дыханию чувствуется, что женщина молода. Узкая винтовая лестница. Дверь. У графа сердце колотится о грудину, как осенние морские валы бьются о скалы. Проходят в жарко натопленную небольшую залу. Горит камин. Живой свет играет на драгоценных столовых приборах, цветных, тканевых драпировках. В глубине залы таинственный полумрак. Женщина оборачивается и точным, выверенным движением отбрасывает тяжёлую накидку. Блестящие, огромные глаза, большой чувственный рот, чёрные волнистые волосы под жемчужной сеткой, туника из тонкой ткани, тесно обтягивающая высокую грудь. «Алейна — баронесса Эриланг, урождённая графиня Мэнская, моя любимая сестра»,-говорит с улыбкой Эбль и немного дольше чем следовало бы приличием целует женщину в алые, чувственные губы.

 Этот жестокий и беспощадный мир принадлежит мужчинам, потому так трудно в нём одинокой женщине. Но всеблагой Бог устроил всё так, что у мужчин есть одна слабость. Эта слабость скрыта под твоей юбкой, и если ты по своей воле научилась ею пользоваться, то весь мужской мир окажется у твоих ног. Надо только, чтобы ты была хозяйкой того что природа поместила меж твоих гладких ножек, а не наоборот, что, согласитесь, не просто.
 Алейну рано выдали замуж. Суровый воин барон Эриланг, ровесник её отца полгода насиловал молодую жену всякий раз когда напивался до пьяна, пока у неё не случился выкидыш. Барон погиб вместе с батюшкой графом Мэнским, царствие ему небесное. Алейна немного поплакала, скорее не по убитому мужу, а по вечной бабьей привычке оплакивать все перемены, что произошли или происходят в жизни, и стала любовницей Филиппа де Бульона. Прежний граф парижский был щедрым мужчиной и прекрасным любовником. Благодаря его стараниям урождённая графиня Мэнская познала радости любви, но чуть не умерла при родах. Повитуха сказала, что Бог милостив, даровал жизнь ей и её сыну, но больше детей у неё никогда не будет. Филипп души не чаял в единственном сыне и молодой любовнице и непременно бы на ней женился, если бы церковь дала разрешение на развод с прежней женой. Алейне пришлось рано отдать малыша в дом его отца на попечение действительной графини де Бульон. Филипп не сказал близким кто настоящая мать ребёнка. Объявил, что мальчик его сын и будет воспитываться в доме как наследник. Алейне было приказано никогда не видеться с малышом. Когда Филипп погиб на судебном поединке, заботу о наследнике де Бульонов взял на себя император.
 К двадцати шести годам телесная красота Алейны расцвела, она научилась ею пользоваться и делала это с удовольствием. Новый граф парижский не такой красавчик как прежний, но мужчина видный, оставшийся на долго без женского присмотра. В глазах женщины, ничто так не украшает мужчину и ни делает его желанным, как власть и деньги, что эта власть даёт. Пусть на себя пеняет та дура, что отпустила его от себя. Мужчина как младенец — долго без женской титьки не может.

 Подала руку для поцелуя. Когда наклонялся, невольно разглядел бугорки сосцов под тонкой тканью туники, нитку красных кораллов, лежащую на груди. Смутился.
-У Вас прекрасный дом, госпожа,-голос сипит от волнения,-благодарен Вам за приглашение.
-Ах, что Вы! Проклятая война изгнала нас с наших земель и заперла в каменных стенах. Ни прогулок, ни соколиной охоты. Я бы совсем превратилась в монашку, на радость нашему драгоценному дядюшке, если бы иногда мой очаровательный, несносный братец не развлекал наше маленькое женское общество визитами. Мы рады, что вы сегодня согласились почтить своим присутствием наши скромные посиделки,-говорит женщина и обращает взор мужчины вглубь комнаты. Только теперь в волнующей и таинственной полутьме залы граф разглядел двух  хорошо одетых и сложённых дам.
-Присоединяйтесь к нашему обществу, милорд,-приглашает Балдуина радушная хозяйка. Граф смущён. Драгоценная посуда, вино и закуски стоят на низком помосте, накрытом белой, льняной скатертью, белее и чище его простыней. Дамы расположились лёжа на шкурах в тёмной части комнаты. Трепетный свет живого огня из большого камина на миг выхватывает из мрака то белые голые руки, то маленькие ступни в изящных туфельках, вспыхивает в блестящих, смеющихся глазах и драгоценностях, делает тела под лёгкими одеждами ещё привлекательнее и желаннее. «Леа»,-представляется пышная дама и тянет для поцелуя полную руку. Балдуину приходится опуститься на колени. Когда граф трогает губами тёплую, мягкую кожу, чувствует быстрое, лёгкое пожатие. Леа чуть удерживает его пальцы, заглядывает Балдуину в глаза. Дыхание женщины щекотно касается лица. За другую руку уже тянет маленькая, смуглая женщина. «Я Фифи! У нас тут без церемоний,-смеётся проказница,-здесь мы все братья и сёстры нашего милого аббата. Позвольте, дорогой граф, запечатлеть на ваших устах невинный, сестринский поцелуй!» Женщина жадно приникает ко рту Балдуина. Её дыхание пахнет вином. Горячий язык пробегает по сухим и обветренным мужским губам. «Несносные, вы совсем смутили нашего гостя,-в голосе хозяйки смех,-ступайте ко мне, милый друг».
 
 Мужчина проснулся до света лёгким и пустым. Темноволосая женщина спит рядом. Поленья в камине превратились в красные уголья, дающие уютное тепло. Хмель ещё не прошёл. Рука затекла. Балдуин отодвинулся от горячего, разметавшегося во сне тела. Пришло желание и вместе с ним чувство вины. Почувствовав что мужчина отстранился, Алейна открыла глаза и сразу придвинулась ближе, закинула ногу на его бёдра, приникла к мускулистому, твёрдому телу, как гибкая лиана приникает к могучему стволу. Поднялась на локте. Свет из камина упал на лицо. Красные и жёлтые живые отсветы огня горят в чёрных зрачках. Поток чёрных, тяжёлых волос щекочет широкую мужскую грудь и шею. Балдуин кладёт руку на затылок женщины. Пальцы утопают в густых волосах, как в конской гриве. Притягивает к себе и целует. Голой кожей чувствует её всю от твёрдых кончиков острых грудей до маленького треугольника из жёстких волос внизу плоского живота. Предутренняя тишина и покой, их общее тепло и дыхание. Круг слабого света, они в нём. За их спинами темная глубина комнаты. Ощутив животом желание мужчины, Алейна высоко садится на его бёдра. Протяжный вздох, словно вошла в холодную реку, срывается с губ. Рот округляется. Плавно колышутся бёдра. Острые, полные груди с чёрными сосцами начинают движение, подымаются и опускаются, чуть запаздывая от движений тела, всё быстрее и быстрее, словно крылья птицы, отправившейся в свободный полёт. Мужчина под ней, их соединение - её небо. Торопится достичь звёзд, помогает себе рукой, лицо становится страдальческим. Скорее, скорее. Груди бешено пляшут. Трепещут бабочки-ресницы...

 «Ты сегодня придёшь?»-спросила женщина расставаясь. Озябшие, голые плечи под светлой накидкой из плотной ткани. Мужчина колеблется. «Постараюсь»,-говорит он уклончиво. Глаза прячет в темноте. «Поцелуй меня на прощание»,-просит она. В первом свете утра лицо женщины кажется светлым пятном с чёрными провалами глаз. Он неловко тычется губами. Женщина выпускает из рук накидку, приникает голым телом к мужчине, страстно и долго целует, так что у обоих кончается дыхание, отталкивает от себя мужские руки. «Уходи...-медленно подымает накидку с пола,-тебе пора». Хлопает дверь. Быстрые шаги, словно убегает. Теперь она точно знает, что он вернётся.

 «Высшую власть над людьми тебе вручил Бог, руками Верховного понтифика. Мы не можем потерять расположение папского престола. Велика твоя империя, но сердце её — Рим. Если мы утратим любой город на севере, востоке или западе это будет всего лишь потеря одного города. Если мы утратим Рим — это будет утрата империи»,-тихим, спокойным голосом говорит Бланка. Голова Карла лежит на коленях женщины. Сквозь мягкую ткань щекой император чувствует уютное и безопасное тепло её тела. «Для Бога твоя борьба с язычниками на востоке так же угодна, как противостояние язычникам севера. Весь мир разделился на приверженцев Христа и дикие орды варваров. Пока ты покровительствуешь папскому престолу, ты император Западного мира». «Она права,-думает Карл,-но я не могу оставить без поддержки терзаемый норманнами народ». Руки женщины легко касаются лица, перебирают пряди тонких, редких волос, успокаивают. Тихий, нежный голос журчит как чистый ручей, убаюкивает и вселяет уверенность. «Великая Восточная Римская империя борется с северными варварами мечами самих северных варваров»,-говорит Бланка. «Я пробовал. Мы крестили Готфрида. Дали норманну Фрисландию и любимую племянницу в жёны, чтобы он берёг наши земли, но только разожгли его алчность. Норманн поддержал мятеж моих врагов, потребовал уступить ему Зинциг и Кобленц, иначе он выйдет из вассальной присяги. Норманнам нет веры. Они как дикие звери, опасны даже приручённые»,-возражает император вслух. Про себя думает: «Хорошо, что Генриху удалось решить вопрос с жадным Готфридом и мятежным графом Гуго Лотаринским окончательно, жаль только бедную девочку Гизеллу, убитую в суматохе ночной резни. Карл, вспоминает синее от щетины лицо своего верного слуги, и жизнерадостную хохотушку Гизеллу. Ему нравилось сажать ласковую племянницу себе на колени. Девочка любила слушать страшные сказки. Как плакала она, когда узнала, что ей предстоит стать женой жестокого норманна! «Жизнь бывает чудовищней самой страшной сказки»,-мрачно думает Карл. «Не опускай руки, при первой неудаче,-бережно, но твёрдо как капризному ребёнку втолковывает женщина императору,-у тебя всё получиться. Доблесть государственного мужа в большой, великой цели и верности избранному пути».

 Стук двери. Быстрые, решительные шаги. Мужчины торопятся спасать свой мир. Зябко. Тёмный пушок на руках поднялся как у озябшей кошки. Узкий коридор, лестница. Знакомый скрип двери. Маленькая зала. Из камина дует. В унылом свете раннего утра на полу испачканная скатерть, грязная посуда, остатки еды. Праздник умирает в грязных тарелках. Заглядывает в кубок. Красное вино. Выпивает. Холодная жидкость теплом разливается по телу. На губах осталась терпкая сладость винограда. «Надо бы поднять Лизетту,-мелькает мысль,-пусть наведёт порядок. Но похоже, старая дура стучит на меня дядюшке. Надо посмотреть ни осталось ли здесь чего лишнего!» Осматривает комнату. «Успеется. Всё успеется,-успокаивает себя молодая женщина,-или уберёмся вместе с Леа и Фифи. Меньше сплетен будет». На полу там где лежала его одежда маленький, светлый прямоугольник. Платок. Неумелая вышивка гладью. Монограмма. Наверное подарок от дочери.
 Алейна, забыв о холоде, идёт к окну. В алом сердце сплетённые между собой, большие буквы Б и Э, как булавкой пришпиленные друг к другу золотой, чуть кривой стрелой. Не дочь. Вышивала жена. Платок тонко пахнет лавандой и другой женщиной. «Идёт к любовнице и подарок жены с собой тащит!»-приходит чувство обиды и злости. Влюбилась? Ревную? Вот ещё! Но на сердце горько. Спать с чужим мужем, всё равно что донашивать ворованную одежду. Но что вы, добропорядочные женщины, знаете про одиночество, про бессонные ночи, про редкие встречи украдкой. Гнев горячей волной теснится в груди. Балдуин её третий мужчина, почти третий, точнее четвёртый. Алейна смешалась, вспоминает свою странную, грешную, первую любовь и краснеет. Хорошо, что она была, иначе бы убила своего единственного, законного мужа или удавилась сама. Запах от платка ей неприятен. Яростно комкает платок, впиваясь в него ногтями, словно в лицо соперницы. Бросается к камину, но там лишь остывшие угли и пепел.  Неожиданная мысль останавливает её. На устах улыбка как у проказливой девчонки. Она вернёт платок хозяину! Расправляет несчастный комочек ткани, ведёт им по телу. Мягкая ткань скользит между грудей к животу. Алейна хотела оставить только свой запах на платке, но прикосновение ткани неожиданно сильно и ярко возбуждает. Часы ворованного счастья были такими короткими. Женщина двигает платком, чаще и чаще, пока волны не накрывают её раз за разом…

 В конце коридора небольшое окно. Две двери напротив друг друга. Спальни. Налево - её, направо - Эбля, когда он здесь остаётся. Прислушивается. Тихо. Город спит. Как же холодно! Женщину бьёт дрожь. Недолго колеблется. Представляет ледяные простыни. Б-р-р. Выбирает комнату брата. Первый свет раннего утра. Мужская и женская одежда на полу. На столе два кубка и кружка, из которой любит пить Эбль. Высокая кровать под балдахином. Алейна легко ступая на носочки, чтобы никого не разбудить, подходит к постели и ныряет в тёплые недра кровати. Брат спит на правом боку, положив по детски одну руку под щеку, другой обнимает маленькую Фифи. Девушка свернулась калачиком и укатилась в ноги, так что лица не видно. Прилипнув к спине Эбля большой, мягкой грудью, с другой стороны постели посапывает Леа. Блаженное тепло. «Все мы тут братья и сёстры»,-мелькает короткая мысль. Алейна легко засыпает. Ей снится синее небо и тёплое море. Она в лодке. Солнце ласкает кожу. Горячий ветер касается голой груди. Волны набегают, подхватывают лёгкое судёнышко, плавно качают, словно баюкают. Кричит чайка. Волны выше и выше… Алейна открывает глаза. Кровать раскачивается. Против её лица милое лицо брата. Высоким голосом словно чайка вскрикивает Фифи, жарко дышит ей в грудь. Алейна ласково проводит рукой по жёстким, упругим кудрям подруги, касается колючей мужской щеки. Тихонько, кончиками пальцев проводит по высокому лбу с вертикальной морщинкой, густым, чёрным как у неё бровям, полуприкрытым длинными ресницами векам. Глаза мужчины широко открываются, встречаются взгляды брата и сестры, чтобы быть до конца вместе. Алейна придвигается ближе, упирается лбом в горячий, широкий лоб самого близкого человека на свете, смотрит в карие глаза, чувствует его движения. Их дыхание смешивается, голова кружится. Фифи больно вцепляется в груди Алейны, но девушка этого почти не чувствует, только движения тела Эбля, его милое лицо рядом. Её грешная любовь и первый мужчина. Ей так знакомо это выражение сладкой муки на его лице. Девушка страстно приникает губами к твёрдому рту. Шумное, прерывистое дыхание, сладкий вкус винограда… Волны, волны. Лодка идёт ко дну.
 Потом она с девчонками лежит в его кровати. Брат торопливо одевается. Мощные плечи и грудь, заросшие чёрным волосом. Косматая спина как у медведя. Могучий торс. Да, худеньким его не назовёшь. Алейна вспоминает тоненького, мечтательного мальчика с нежными руками, который так любил её трогать, и которого так нравилось трогать ей. «Не опоздайте на утреннюю службу,-бросает торопливо аббат,-не то всем нам достанется от дядюшки!» Глаза его озорно смеются. Девочки капризно морщат очаровательные носики. Мужчина торопливо уходит. Тяжёлые шаги гремят по полу. Хлопает дверь. «Ещё один спаситель человечества!»-с лёгкой насмешкой думает Алейна о любимом брате. Фифи пытается залезть под одеяло, но Леа безжалостно сталкивает маленькую девушку с кровати. Она чуть обижена на подругу. Приходится вставать и начинать день. Женщины рядятся в наряды скромниц и бегут в церковь.

 «Подлецам живётся легче,-размышляет над своей бедой Балдуин,-им не ведомы муки совести. Обыкновенный человек сознаёт мерзость своих поступков, если поступает грешно». Он несколько раз пытался прервать свои отношения с Алейной. Она всё вытерпела. Вместо укора страстные ласки и уверения, что он лучший мужчина на земле. У Балдуина хватило ума понять, что женщина врёт, но так хотелось в это верить. Иногда ему удавалось справиться со своей пагубой. Балдуин оставался ночевать на стене или в холодной башне, но природа брала своё, и он словно большой бездомный пёс снова оказывался перед дверью знакомого дома, где его однажды приласкали и обогрели. Алейна никогда не укоряла, не спрашивала где он был, окружила тысячью забот. За старания он исправно платил деньгами и дорогими подарками. Женщина никогда не отказывалась, трогательно радовалась подношениям, но сама ничего не выпрашивала. Мальчишки оруженосцы только таращили удивлённые глаза на всегда теперь чистую и ухоженную одежду своего хозяина. Графу пришлось врать про помощь, что монашки оказывают ему в монастыре, наряду со всеми нуждающимися
 Чудесные превращения продолжили твориться с графом. Измена жене и новая плотская страсть словно повязку сняли с глаз и освободили место в душе для нового чувства. До того дня он уже много раз видел юную дочь своего учёного секретаря, доставшегося ему от прежнего графа парижского. Ещё бы, они жили в его дворце, но сердце Балдуина было слепо. Он жил только заботами войны, воспоминаниями о жене и доме, и тяжёлыми мыслями о своём грехе. Но все предыдущие события уже приуготовили роковую для графа встречу. Балдуин подымался по лестнице. Голова полна тревог и забот. Смотрит под ноги. Навстречу лёгкие шаги. Жёлтый луч солнца упал на отполированные следами многих ног ступени из серого известняка. Мужчина подымает глаза. Полуденное солнце слепит через полукружную арку окна. В столбе золотого света тоненькая фигурка. Волосы сияющим светлым облаком вокруг гордо вскинутой головки. Ожгла Балдуина взглядом зелёных глаз, опустила пушистые ресницы, словно бабочки сложили крылья. Смиренно поклонилась. Лукавая, едва заметная улыбка в уголках свежих губ. «Здравствуйте, Ваша Светлость!»-голос чистый и нежный как у небесного ангела. «Здравствуй, прелестное дитя». Гневная морщинка меж бровей, сердитый взгляд зелёных глаз, дерзкое: «Я не дитя». Умчалась, оставив Балдуина в смущении. Почему так бьётся сердце?

 Вам понравится если кто-нибудь, годящийся вам в отцы, станет таскаться за вами следом, таращить на вас глаза и томно вздыхать при встрече? Нет. А если это самый могущественный человек в этой части земли?

 Видит Бог, Балдуин старался реже видеть прекрасную Мариз, но как на грех, девчонка часто попадается ему на глаза. Они пользуются одной лестницей. Графу что, теперь через окно лазать?
Ваше Сиятельство, кого Вы пытаетесь обмануть? Человек врёт больше всего самому себе. Балдуин готов полдня простоять на лестнице, придумывая для себя жалкие оправдания, лишь бы взглянуть на прекрасное лицо девушки, ощутить сладкое волнение в груди и полдня потом быть счастливым, короткой, как бы случайной встречей.

 Даны пошли на приступ 31 января всеми силами. Граф парижский стоял утреню в храме девы Марии. Торжественные звуки латыни вселяют надежду. Голос епископа Гозлена гремит морским прибоем под священными сводами. Не успел старец произнести заключительные слова молитвы: «Слава Отцу и Сыну и Духу Святому, как было в начале, ныне и всегда и во веки веков. Аминь»,-как всё началось. «Аминь!»-сказал Балдуин торопливо образу Девы Марии, чей писаный облик кротким выражением лица и огромными глазами напомнил ему о жене, своей вине перед ней и помчался снаряжаться на битву. Когда сумел добраться до башни, там уже был аббат Эбль. «Опять я явился позже толстяка,-с досадой думает граф,-он что, доспехи никогда не снимает? Или мои оруженосцы долго возятся? Ох, задам я им трёпку когда-нибудь!» По брёвнам башни гулко бухают тяжёлые камни, градом сыпятся стрелы. Вся река заполнилась кораблями, словно стая хищных, пёстрых птиц села на воду. Красное, усталое солнце зимы торопится прошмыгнуть вдоль низкого горизонта и уйти за море.
 Несколько камнемётов норманны установили на широкие, грузовые барки, и обстреливают из них мост. Огненными осами летят зажигательные стрелы. «Даны сегодня нам скучать не дадут,-говорит графу весёлый аббат,-а то я думал, так и будем упражняться в перебранке друг с другом через каменные стены. Давно я никого не убивал!» Медленно едут на скрипучих колёсах огромные щиты и крытые галереи данов. Во главе большого отряда появляется одетый в белую рясу поверх доспеха епископ Гозлен. «Не тратьте стрелы,-командует граф,-готовьте камни и смолу!» «Дядюшка,-говорит аббат Эбль своему родственнику,-Вам бы стоило одеваться менее заметно. Пожалуйста, оставайтесь в башне с Его Сиятельством, а я пойду на мост. Там сейчас начнётся интересное!» Эбль почтительно кланяется епископу. Проходя мимо графа, громко шепчет: «Не дай старому лезть куда не надо». «Ступай с Богом, за епископа не беспокойся. Я присмотрю. Ты на мосту сейчас нужнее»,-отвечает граф.
 Даны под защитой плетёных щитов на колёсах подобрались к стенам, но ничего этим не добились. Чтобы стрелять, им приходится высовываться и подставляться под стрелы франкских лучников. Человек под стеной удобная мишень, пусть он будет самым великим воином, это ему не поможет.

 Хрольф стоит у камнемётов и беспомощно смотрит как гибнут его люди. «Слишком много смертей!»-с досадой думает вождь. По грязной дороге стоногой, гигантской гусеницей к воротам медленно ползёт странное сооружение на многих колёсах - штурмовая галерея из толстых досок. От сырых шкур коров, которыми обтянуты доски, сама галерея кажется странной, пёстрой коровой. Внутри сооружения пятьдесят лучших воинов. Бессильны против них стрелы и камни из башни, бессильна смола и масло. Всё выдержат крепкие стены на колёсах. Подвели галерею беспощадные даны к башне. Бьют тараном по створкам ворот. Трещат доски. Слышен грохот окованного железом дубового бревна по дереву. «Сильнее! Навались разом!»-орёт великан конунг. С башни льют масло, пускают стрелы. Напрасный труд! Вязнут стрелы в толстых досках. Скатывается масло по покатым стенкам. Не горят сырые шкуры. Яростный грохот продолжается. «А ну, ребята, приготовиться!»-конунг строит «черепахой» воинов. Ворота трещат, сейчас падут. Вперёд, неистовые сыны Тора!

 «Эти придурки думают, что только они умеют строить камнемёты. Простой требуше смастерит даже сельский плотник»,-Эбль выглянул из бойницы. «Как медленно тащится время в минуты опасности,-замечает толстый аббат,- словно странный паук «косиножка», которому оторвали лапы. В далёком детстве они с мальчишками часто это проделывали. Может Бог на земле сейчас играет с ними в такие же жестокие игры, как они с невинным пауком в детстве?» В животе урчит от голода. «Лучше бы посетил с утра трапезную, чем церковь,-с досадой думает Эбль,-прости, Господи! Пища духовная плохо насыщает пустое брюхо». Воевать голодным он не любил.
 Вся Сена заполнена варварски ярко раскрашенными судами нечестивых язычников. «Какая безвкусица и пошлость,-решает рыцарь-эстет,-этой пестроте лучшее место на дне!» «Закладывай!-даёт аббат команду.-Пускай!» Франки с надсадным: «Ха!» дружно дёргают приводные ремни. Длинное коромысло взлетает к синему небу. Камень падает мимо, хоть, кажется, воды в реке меньше чем судов. Перелёт. «Закладывай! Пускай!»-орёт неутомимый аббат.
 Большую барку с камнемётом они потопили с пяти попаданий.

 Ворота трещат под яростными ударами. Резкие звуки гулко разносятся под каменными сводами, отдаются в ступни ног, бьют по ушам. «Да, не лезьте вы к мастерам со своими советами! Не видите разве: вы только мешаете»,-говорит с досадой граф парижский двоим старикам — епископу и своему учёному мудрецу. Эберульф с сынами устанавливает у люка над воротами треногу из крепких брёвен и вешает на неё блок. Мудрец с епископом безуспешно пытаются командовать сборкой вертикального тарана. Получается плохо. Почувствовав, что граф на его стороне, Эберульф, которому плешь проел въедливый как щёлок старикашка, так рявкнул на Мудреца, что тот обиженно замолчал и отошёл в угол. Епископ понял, что только его сан мешает кузнецу наорать и на него, поджимает губы со скорбным видом и отходит к мудрецу. «Только бы ворота ещё немного продержались»,-уговаривает граф судьбу, как возничий строптивую ослицу. Хромец закладывает в двойной блок толстый канат. «Тяни!-командует хриплым от волнения голосом. Если что пойдёт не так, спросят с него, а не с полоумного старикашки, хоть надо признать, идея вертикального тарана хороша. Тяжёлое бревно подымается на длинном рычаге, скрипит канат. Острый клюв из крепкого железа смотрит вниз. Чёрная птица изготовилась клюнуть жертву. «Назову его «ворон» - хорошее название для этой штуки будет»,-решает Мудрец. Снизу слышны гулкие удары. Стены старой башни трясутся как от озноба. Даны торопятся. Графу стыдно за своё раздражение и несдержанность перед епископом. «Командуйте, Ваше Превосходительство»,-пробует загладить неловкость граф парижский. Его Высокопреподобие ободряется. «Открывай!»-командует громким, хорошо поставленным голосом человека, привычного произносить речи. Большая и тяжёлая крышка люка из толстых плах с противным писком отъезжает в сторону. Звуки и запахи из-за стены врываются в галерею, кажется, что слышно, как громко пыхтят и воняют даны под своими шкурами внизу. «Посмотрим, придётся ли по вкусу железный клюв нашего тарана»,-со злорадством думает старый епископ, посвятивший лучшую часть жизни борьбе с язычниками. «Может сила оружия христиан убедит поганых в правоте святой нашей католической церкви действенней чем проповедь о милосердии»,-решает Его Высокопреподобие. «Давай!»-командует он. Светлые глаза старика под седыми, кустистыми бровями горят яростью, тонкие ноздри хрящеватого носа хищно раздуваются. Воины выпускают канат. Ворон летит вниз. Скрежещет и визжит блок. Удар. Внизу крики. «Подымай!-следует команда.-Масло в пролом!» Шипит, стреляет каплями, кипящее масло, распространяя удушливый, горелый запах. Снизу неистовый вой невыносимой боли. Святой отец довольно улыбается графу. Граф отводит глаза…


 Горят погребальные костры над Сеной. Столбы чёрного дыма отражаются в мутном зеркале вод, закрывают красное солнце. Назойливо пахнет горелым мясом. Жёлтый человеческий жир течёт по сырым дровам. Белый пепел падает из низкого, серого неба на грязную землю. Воют бабы, а должны бы радоваться - небесные девы забрали их мужчин в высокий чертог бога. Но без ропота ни одна женщина не позволит увести из семьи своего мужчину ни одной сучке, пусть хоть трижды будет она дочерью Одина в сияющих доспехах. Много дел для настоящих мужчин на земле. Кто возделает поле, кто принесёт в дом богатую добычу, пригонит рабов, кто возляжет холодной ночью с женой, если этот бездельник смылся от супружеских обязанностей на небо? Воют бабы, горькими слезами оплакивают погибших, но больше всего жалеют свою вдовью долю.