Итак, мой друг– «пострадавший» Толя Шалагин – и я явились на собрание в окружении друзей и сочувствующих. Тамара, жена Шалагина, тащила в охапке тома Маркса и Ленина, из которых торчали закладки. Дабы аргументировано сопротивляться нападению. У друзей, в зависимости от конституции, были встревоженные, похоронные или растерянные лица. Никто ничего хорошего от собрания не ждал.
Зал был переполнен. Нам оставили два места в первых рядах, отсеяв друзей. На сцене в президиуме сидели парторг, директор и какой-то незнакомец.
Парторг вышел к трибуне и пощёлкал по микрофону. Мгновенно установилась пронзительная тишина.
– Товарищи! Неделю назад, случайно крутя ручку приёмника, я наткнулся на Голос Америки. Выпуск был посвящён чрезвычайному событию, о котором вы все, по-видимому, знаете – письму сорока шести. И среди подписавших этот пасквиль я услышал, к своему негодованию, фамилии двух наших сотрудников – Лозовского и Шалагина. Я записал это письмо, и сейчас зачитаю .
Зачитывает письмо с отдельного листочка. Тишина, потом голоса из зала:
– А, вот, пусть они выйдут и расскажут, как дошли до жизни такой.
Я протиснулся меж рядами. Парторг отодвинулся от трибуны и сделал приглашающий жест:
– Сюда, пожалуйста.
Я достал из кармана копию письма. Сказал в микрофон:
– Не будем ориентироваться на Голос Америки – я зачитаю вам текст, который подписал.
Зачитал. Впрочем, текст не отличался от парторговского.
Речь шла об обеспокоенности закрытыми судебными процессами по делу писателей Даниэля и Синявского за их литературные произведения, по делу Гинзбурга, Галанскова, Лашковой и Добровольского, осуждённых за то, что вступились за литераторов. Обеспокоенность кампанией, развернувшейся в нашей прессе, искажённо освещавшей ход процессов. Обеспокоенность тем, что могут возвратиться сталинские времена. Обеспокоенность тем, что возмущение процессами было высказано даже коммунистической прессой Запада – итальянской, американской, австрийской, французской, английской. В конце мы требовали прекратить закрытые судебные разбирательства и наказать виновных во лжи, оговоре и нарушении Конституции СССР – всего-то неполная страничка.
В заключение я сказал, что считаю своим неотъемлемым правом высказывать свою обеспокоенность негативными процессами напрямую в правительство – Верховный Совет, в центральный партийный орган – ЦК КПСС, в редакции газет-виновников в искажении действительности – Комсомолку, Правду и Известия.
Посыпались вопросы из зала – именно те, о которых предупреждал Роман.
Ну, и отвечал на них, как было оговорено. Что, мол, меня волнует ложь, напрямую исходящая от средств массовой информации, волнуют возмущённые письма в свои газеты западной общественности, коммунистов, волнует падение престижа моей страны за рубежом.
Одно и то же на множество вариаций вопросов, в том числе, и провокационных.
Например, каким языком вы владеете? Я отвечал, что владею в пределах кандидатского минимума английским, и мне доступна англоязычная коммунистическая пресса, а немецкую, французскую и итальянскую коммунистические газеты мне перевели друзья.
Поняв, что из моих ответов ничего «возмутительного» и антисоветского вытащить не удастся, встал Трофимук:
– Вы думаете эти отщепенцы, действительно, отправили свой пасквиль в те адреса, которые они здесь нам называли? Напрасно вы так думаете. Это они здесь вам говорят, что написали в ЦК, в Верховный Совет и редакции центральных газет. На самом деле, они отправили свой пасквиль прямиком во вражеские голоса. И только туда. Им наплевать на престиж страны. Им нужно было, чтобы о них говорили.
И сел.
Наступила тишина. Как же – директор института, академик, Герой Труда, уж он-то не будет так нагло врать. Вроде бы и крыть нечем.
В этой тишине, при полумгле зала, освещённый на трибуне прожектором, бившим прямо в лицо, я, неспеша, полез в нагрудный карман пиджака, достал и поднял над головой несколько почтовых открыток.
– Только что была проиллюстрирована обоснованность моих опасений. Нам лгут в глаза. Лгут большие люди с высоких трибун. И, если при открытом разбирательстве я могу опровергнуть ложь, то в закрытых судебных процессах этой возможности не предоставляется.
У меня в руках почтовые извещения о вручении заказных писем адресатам. Я зачитаю адреса, в которые было направлено это заказное письмо и от которых получены почтовые уведомления в получении – приёмная ЦК КПСС, экспедиция Верховного Совета, редакция Комсомольской Правды, редакция Известий, редакция газеты Правда.
И тут уж тишина стала звенящей. Никто ничего подобного не ожидал. Об этих уведомлениях никто в Академгородке не знал. Они всплыли только сейчас.
Потом по рядам прошёл ропот. Трофимук повернулся к парторгу и что-то яростно зашептал. Парторг встал и подошёл ко мне:
– Вы позволите взглянуть?
– Пожалуйста, – протянул открытки ему. – Только с возвратом.
Он прочёл каждую открытку, проверил почтовые печати, даты, сложил открытки вместе, и дальше не зная, что делать, стоял, перекладывая эту пачечку из руки в руку.
– Дайте сюда! – рявкнул Трофимук.
Парторг отнёс их ему, и тот повторил все операции, проделанные парторгом. Затем, разложил открытки в ряд перед собой на столе президиума, и, уставившись в них, казалось, готов был их проглотить.
В зале мгновенно поднялся гам – люди орали, спорили друг с другом, чего-то требовали. С задних рядов, где сидел рабочий класс – дружный коллектив мехмастерских, наши ассы станков и верстаков – раздался пронзительный хулиганский свист.
Гам мгновенно прекратился, и оттуда же кто-то крикнул:
– Лозовский виноват! Конечно, виноват – сам подписал, а нам не показал! Мы бы все подписали!
Тут уж настала минут на пятнадцать «дискуссия» внутри зала. Разобрать что-либо было невозможно. Люди, отчаянно жестикулируя, что-то орали в лицо друг другу, многие вскочили и кричали что-то в зал, кто-то рвался к трибуне и его удерживали несколько рук.
Парторг, быстренько посовещавшись с незнакомцем в президиуме, тоже что-то кричал, размахивая руками. Наконец, догадался подбежать ко мне и закричал в микрофон:
–Товарищи! Товарищи! Прекратите! Давайте всё культурно обсудим! Лозовский уже два часа на трибуне! Давайте выслушаем и Шалагина! Товарищ Шалагин! Подойдите сюда! Давайте Вас послушаем!
Я отправился на своё место, а Толя не спеша вышел, удобно расположился, положив руки на края трибуны и стал ждать, пока стихнет шум.
Он в неспешной манере, без эмоций, очень логично объяснил залу, почему нельзя проходить мимо безобразий, совершаемых в стране, почему, любое сомнение в справедливости творимого в стране должно немедленно разрешаться в открытой дискуссии, т.к., иначе это ведёт к развалу демократического строя, к появлению благоприятной среды для культа личности и т.п.
Зал уже подустал, и было решено перейти к прениям. Так как записались в прения только те, кому надлежало решением парткома выступить, то дело не стали откладывать в долгий ящик.
Но настроение зала всем готовившим свои выступления было известно, и, поэтому, необходимость изменить на ходу требование «выгнать с позором» на более мягкое – «осудить» привело к некоторой скомканности речей и несоответствии мягкости концовки жёсткости и неподдельной возмущённости начала речей.
Это прослеживалось почти во всех выступлениях. Кроме одного-двух, которые сопровождались из наших пролетарских задних рядов зала топотом ног и обструкцией – «у-у-у-у-у-у!».
Потребовали объяснения и от нашего руководителя «как он допустил до жизни такой». Евгений Борисович Бланков, ветеран войны, ответил очень коротко:
– Я отношусь к людям так, как они относятся к своей работе. Мы с успехом выполняем важную для народного хозяйства тему, которая перекрывает по деньгам все хоздоговорные работы нашего института.
И ведущий конструктор Лозовский, и старший инженер Шалагин сидят на работе далеко заполночь.
Да и по выходным. Посмотрите ночью – во всём институте светятся только их окна.
И сел. И во время голосования «осудить за необдуманный поступок» «воздержался». Кстати, за «осудить» подняли руки только члены партии – зал протестно не участвовал в голосовании.
А на следующий день на парткоме Бланков получил «строгий выговор с занесением».
«Строгий выговор с занесением» получила и Ольга Вадимовна Кашменская, геолог, тоже ветеран войны, проголосовавшая и вовсе «против».
И их портреты с боевыми наградами исчезли с доски ветеранов войны.
Правда, О.В. Кашменская, спустя десяток лет получила Государственную премию за свой вклад в геологические исследования Севера страны.
Нам с Толей через год пришлось всё же уволиться «по собственному желанию» и разъехаться – ему в Красную Пахру, мне в Якутию.
Но это уже другая история.
А с Ольгой Вадимовной, которую я до собрания даже не знал, вскоре удалось познакомиться ближе.
Продолжение следует: