Жизнь моя. Начало

Рукшин Исаак Михайлович родился 1 марта 1934 года в Ленинграде в семье Рукшина Михаила, рабочего-обувщика, владеющего тремя специальностями на высшем уровне: модельера, закройщика и заготовщика и Рукшиной Ривы – финансового работника. Жили мы в коммунальной квартире из 10 комнат. До революции квартиру занимала одна семья из 3-х человек и одной прислуги. Потом профессора – хозяина квартиры – «уплотнили», так называлось действие, когда новые власти, посчитав, что одной семье «буржуев» так жить слишком вольготно, делили перегородками освободившееся помещение на приемлемое по их понятиям число комнат и вселяли в них нуждающихся в жилье. Вот так в нашей квартире поселились 10 семей. При одном туалете, одной комнате для умывания и одной кухне на 10 хозяек. К местам «общего пользования» по утрам обычно занимали очередь. На кухне всё время шипели примуса и коптили керогазы – приборы, работавшие на керосине, на которых хозяйки готовили еду для своих семей. Детство было обычным. Помню себя очень рано, лет с трёх-четырёх, когда меня на каком-то концерте местного масштаба жителей района, где я жил с папой, мамой и старшим братом в коммунальной квартире, ставили на табуретку читать стихи, которые я запоминал с голоса мамы. До сих пор помню стих «Жили два друга- товарища в маленьком городе N. Были два друга-товарища взяты фашистами в плен...». Тогда прошла война в Испании и эти стихи были актуальны. Мама мне рассказала, что значит «читать с выражением!», так я и делал, что приводило слушателей в весёлое настроение. Меня угощали конфетами и печеньем, но мама приучила, что у чужих ничего брать нельзя. Я стеснялся и отворачивался. Тогда угощения отдавали маме, или просили её позволить мне взять «гонорар». Еще мама не разрешала мне есть на улице. - Придём домой, там получишь. – До сих пор помню её урок и выполняю его.
   В 3 года мама повезла меня на свою Родину, в маленький белорусский городок Дрисса. Представлять своей родне. К тому времени с дедушкой – Перловым  Иосифом и бабушкой Хаей-Леей жила только одна дочь – Циля. Остальные дети, мамины братья Аркадий, Яков, Григорий, Исаак, Зиновий и сестра Зина уехали в большие города Петербург и Ригу, чтобы учиться,  работать, получить лучшую долю, чем ту, на что могли расчитывать деревенские жители. Как в свое время поехала мама в Ригу, вслед за старшим братом. Потом оба переехали в Петербург, ставший в 1924 г. Ленинградом, куда за ними потянулись остальные. Помню застолье, собравшее родственников, друзей и соседей, пришедших познакомиться с городскими гостями. Было весело и интересно. Меня теребили со всех сторон, побуждая проявить какие-то детские таланты. Во время пребывания в Дриссе я ухитрился заболеть скарлатиной. Помню как дедушка, улыбчивый бородатый старичок, посадил меня на телегу, накрыл простынёй зачем-то и повёз в больницу. Было жарко, сквозь белую ткань пробивалось солнце. В наше заточение залетела большая муха и летала вокруг головы с противным жужжанием. В больничной палате было несколько детей. Родителей не пускали в больницу, объясняя тем, что мы все «заразные», поэтому дедушка, мама и тётя приходили к окну, хорошо, что палата была на первом этаже, мы залезали на подоконники и принимали фруктово-ягодные передачи. И разговаривали с посетителями. Было так интересно. Потом, когда я уже стал не заразным, по словам врачей, дедушка брал меня на руки, снимал с окна и мы все гуляли в больничном  саду. Когда я выздоровел и вернулся домой, то мама взяла меня с собой на стройку к деду. Надо было отнести ему обед. Обычно это делала бабушка, но в этот раз мы с мамой вызвались заменить её. Дедушка делал тесовые или соломенные крыши на домах. Когда мы подошли к строящемуся дому, дедушка, сидевший на самом верху, подгоняя деревянные пластинки друг к другу, увидев нас слез вниз, сел на бревно, как за стол, на котором мама уже приготовила обед: картошку с мясом и подливкой, помидоры, очищенные яйца, перья лука и ломоть хлеба. Бабушка так хорошо укутала картошку в толстую ткань, что она не успела остыть, испуская вкусный пар. Дедушка рубанком отстрогал длинную сосновую щепу от бревна, на котором сидел и стал ею есть, как ложкой, подмигивая мне:
   - Хочешь попробовать? – Я застеснялся, хотя мне так захотелось поесть еды дедушки,  именно так – щепкой, и отрицательно замотал головой.
   - Ешь, папа, он перед тем, как мы пошли к тебе, поел,- вступилась  мама.
   Пока дед ел, я обошёл дом, глядя, как рабочие трудятся на своих местах. Они отвлекались, здороваясь со мной, приглашали приходить помогать им, когда подрасту. Поздравляли дедушку, что у него растёт помощник, смеялись. Когда дедушка поел и мама стала собирать посуду в узелок, дедушка взял меня на руки, пощекотал бородкой мне ухо и предложил закинуть на крышу, где он работал. Я покивал головой и дед высоко подкинул меня. Я нисколько не испугался, знал, что поймает. Мне стало весело, а мама испугалась:
   - Папа! Ты не урони его, пожалуйста,- хотя мне нравилось и я просил ещё.
   - Ладно! Идите домой, а я полезу работать,- сказал дедушка, ставя меня на землю. Когда мы отошли немного от стройки, я оглянулся. Дед сидел на коньке крыши, смотрел нам вслед и помахал рукой. Через несколько дней мы с мамой уехали в Ленинград. Прощаясь, мама обещала, что через несколько лет, когда я подрасту, она привезёт меня на всё лето.
   Не получилось! Через несколько лет (точнее, через 4 года) началась война. Немцы в считанные недели заняли Дриссу и убили всех евреев, виноватых только в этом, в том числе моего дедулю Иосифа и тётю Цилю. Остальные дети уехали раньше, а бабушку  Хаю-Лею Бог спас. 11 июня 1941 года тётя Зина, живущая в Ленинграде, где она работала делопроизводителем в Малом театре, родила дочку, мою двоюродную сестричку Инночку. Молодая мама прихворнула, написала бабушке, чтобы та приехала помочь. Через три дня бабуля была в Ленинграде, а через неделю началась война.
   Но до этого было ещё почти 4 года безмятежного детства.
   Читать я научился сам в 5 лет. Это обнаружилось неожиданно, когда мама, вечно занятая на кухне, зайдя в комнату увидела, что я диктую 8-летнему брату, учившемуся в 1-м классе, домашнее задание по арифметике, задачи из учебника. Мама потащила меня на кухню, чтобы похвалиться перед соседями. Когда скептики, не поверив в моё умение, высказав предположение, что я этот текст выучил, стали предлагать свои, то я посрамил неверующих, прочитав бегло всё, что они понатащили из своих комнат. Повидимому, я запомнил процесс постепенного изучения братом букв, слогов, слов и стал, не повторяя как он, бегло читать. Это было принято как данность, а я получил доступ к маминой библиотеке, которую она собирала. Я пристрастился к чтению и стал читать всё подряд и везде. Некоторые книжки у меня просто отбирали родители, говоря, что их читать мне ещё рано. Отбирали за обедом, когда я приноравливался ставить книгу перед хлебницей, в кровати, когда брал настольную лампу под одеяло, чтоб не мешать всем спать, комната-то была одна на всю семью.
   Детство кончилось с началом войны. Мы с моим соседом по квартире, Гришей Баренбоймом ходили в Александровский сад, смотрели, как роют окопы около памятника Пржевальского, Исаакиевский собор, купол которого был виден из нашего окна, замазали чёрной краской – нам объяснили, чтобы фашистские лётчики не могли ориентироваться на его блеск. На газоне около «Медного Всадника»  вырыли окоп и соорудили позицию для зенитной пушки с очень длинным стволом. Это место было огорожено проволокой, только издалека можно было посмотреть, как военные учились управляться со своей пушкой. Когда мы пытались поговорить с ними – военные вежливо отправляли нас домой, прося не мешать. Мы с Гришей, слушая по радио бодрые песни: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!» рассуждали с серьёзным видом: «Через сколько война закончится? Что мы победим – сомнений не было!» Взрослые к этому вопросу относились иначе. Папа повесил на единственное окно нашей комнаты одеяло. Днём оно сворачивалось кверху, а вечером плотно закрывало всё окно, чтобы даже лучик света не проникал наружу. По улице вечерами ходили группы людей, называющиеся «патрулями», смотрели у кого свет пробивается наружу и свистели в свистки, кричали, называя этаж или поднимались и заходили в квартиру с выговором. Называлось это предохранение- светомаскировка. Опять же, для  вражеских лётчиков. Они уже по ночам стали летать в окрестностях города. Прожектора светили в чёрное небо лучами и пытались найти самолёты и показать нашим зенитчикам,- чьи пушки стояли в саду и около Исаакия. Мама нарезала газеты на широкие полосы, развела в тазу клейстер из муки и вместе с папой /мы с братом подавали/ заклеили крест на крест все отдельные части окна. Нам объяснили, что в случае бомбёжки, если взрывной волной выбьет окно, то осколки стёкол не поранят нас, а повиснут на этих бумажных полосках. День ото дня становилось всё тревожнее.
   Однажды мама взяла два чемоданчика, нашила на чехлы к ним по кусочку материи, написала на них имена, фамилии, год рождения и адрес моего брата и мой, отобрала наши вещи, помеченные так же, уложила их и объявила, что нам придётся уехать из Ленинграда с Детским домом – Интернатом, вместе с такими же детьми. Это временно. Как только Красная Армия победит врага, мы сразу вернёмся домой. А пока придётся поступить так.
   Назавтра мама с папой отвели нас с братом в школу, где учился брат, туда подъехали трамваи, посадили множество детей, собравшихся там и отвезли на вокзал, где стоял, готовый к отправлению пассажирский поезд. Все вагоны были заполнены детьми. Родители стояли на перроне, переговаривались через окна со своими детьми, многие, почему-то, плакали. Я помню, мама просила брата Илью беречь меня, всё-таки он старший /на 3,5 года/, а мне всего 7 лет и 3 месяца. Было страшновато и тоскливо уезжать без родителей, куда неизвестно. Утешали только обещания, что ненадолго, чему очень хотелось верить.
   Когда поезд тронулся, провожающие заплакали, закричали последние напутствия, пошли рядом с вагонами, увозящими детей, потом побежали, потом платформа кончилась и стало слышно, как ревут в голос маленькие дети, оторванные от родителей, вырванные из привычной жизни, увозимые навстречу неизвестности. Во спасение!
   Взрослые, как потом выяснилось, учительницы школы, на базе которой был создан Интернат, стали успокаивать малышей, поить водой, чем-то кормить, уговаривать, что скоро вернёмся, что нет причин расстраиваться.
   Первая остановка случилась в маленьком городке Ярославской области. Нас разместили по отдельным домам, человек по 10-12, освободив для этого какие-то помещения, вынеся оттуда мебель, чтобы положить вдоль стен матрасы, набитые сеном. На них мы вповалку улеглись спать. Укрылись большим домотканным покрывалом, заменившим одеяло. Сколько дней мы там прожили не помню, но, повидимому, о скорой победе и возвращении в Ленинград вопрос не стоял, наоборот, однажды, когда мы, человек 15-20 детей,  играли на опушке леса, вдруг из-за вершин деревьев, очень низко и почти над нами, выплыла туша большого самолёта. Я помню лицо лётчика, обрамлённое коричневым кожаным шлемом, большие круглые очки с чёрным ободом, прикрывавшие холодные презрительные глаза. Как я успел всё это разглядеть и поймать в память за мгновения, которые длился полёт в поле зрения? Дети начали прыгать и махать лётчику, пока не увидели крест на длинном теле фюзеляжа, а на хвосте – свастику. Её мы уже знали, называли «фашистский знак». Я видел её и раньше. В белом круге на красном флаге, на здании Германского посольства, мимо него мы с папой каждую неделю ходили в баню. На Фонарный переулок. А здесь, вот он, прямо над нашей головой. Лётчик отвернулся и пролетел дальше. И через небольшое время за ним, на этой же высоте пролетели два наших истребителя. Их-то мы знали. Видели в последних антивоенных фильмах.
   Вдруг на нашу полянку прибежали наши воспитательницы. Они были очень бледные и взволнованные. Повели нас в дом, по дороге рассказывая как себя надо вести впредь  при подобных случаях. Оказывается, надо в лесу быстрее спрятаться за ближайшее дерево, обняв его. А в поле – надо упасть, закрыв голову руками, если близко нет какого-то укрытия. Воспитательницы нас учили навыкам спасения, наверное сами прошли специальное обучение.
   Той же ночью наш Детский дом двинулся дальше, но уже не в пассажирских вагонах, как из Ленинграда, а в красных, их называли товарными, разделённых на две половины. Справа – для мальчиков, слева – для девочек и взрослых были устроены сплошные нары в два этажа. Посередине поставили сооружение, прозванное, почему-то, «буржуйкой». На самом деле это была железная печка на ножках. С дверцей для дров, с двумя отверстиями сверху, на которых еду предполагали варить, и с толстой трубой, идущей к стенке вагона и наружу, из которой уходил дым. За занавесочкой, сбоку-посередине вагона, стояло ведро, к нему  все, особенно девочки, очень стеснялись ходить, но «нужда», никуда не денешься. Оно /ведро/ во время движения выливалось в дырку в полу, её постоянно держали прикрытой  листом фанеры. По дороге попадали под ночные бомбёжки и обстрелы немецких самолётов. Днём-то над нами летали, сопровождая, советские истребители. Машинист маневрировал, то замедляя ход, то ускоряя его, то подавая назад. Тем самым спасал наши жизни. Одному эшелону, идущему впереди нашего (как мы потом узнали по дороге шло несколько эшелонов с детьми) не повезло. Его разбомбили. Несколько часов наш поезд стоял, ожидая восстановления путей и расчистки их от сгоревших вагонов. Проезжая потом мимо, мы видели их останки, сброшенные под откос. Уже после войны узнали, что мы были в числе последних спасённых из блокады. За нами фашистские войска перерезали все дороги, ведущие из города на Восток и больше 100 000 детей вынуждены были вернуться в Ленинград, где их ожидал голод, холод, бомбёжки  и прицельные обстрелы из дальнобойных орудий с Пулковских высот.
   Наш состав двигался дальше на Восток, останавливаясь на станциях, где по вагонам разносили баки с приготовленной едой, иногда водили в городскую баню, делали санобработку одежды и дальше в путь. К поезду выходили сердобольные женщины, оповещённые о нашем проезде, приносили еду, одежду, плакали, причитали, но наши воспитательницы присили их не делать этого, говоря, что никакие мы не сиротинушки, у всех есть родители, после скорого окончания войны мы вернёмся к ним, так что нечего причитать над нами. На следующей остановке это повторялось в том же объёме.
   Ехали мы долго.  Счёт дням потеряли. Казалось, что дорога никогда не кончится. Похолодало, приходилось топить «буржуйку» день и ночь. Для этого составили расписание дежурных из старших мальчиков, причём обязательно с ними кто-нибудь из взрослых находился. Печка раскалялась добела и в вагоне ночью было светло. Однажды утром кто-то выглянул в окошко и завопил на весь вагон: - Снег! Ребята!  -Поезд незаметно вкатился в предзимок. Наши воспитательницы рассказали нам, что мы едем в Сибирь, а там холода наступают раньше, чем это было у нас в Ленинграде. Сказали, что нас там ждут тёплые дома, тёплая одежда и забота. Всё равно было тоскливо от предчувствия неизвестности, а главное скучали по родителям и родному дому. Наконец приехали. Поезд остановился ночью. Ребята стали просыпаться от отсутствия привычного движения, перестука колёс под вагоном, поскрипывания досчатых стен. На улице ходили и громко говорили люди. Старшая воспитательница тихо, чтобы не разбудить малышей, сказала, что мы прибыли на место, но вставать не надо. Выгружаться будем утром, а до того – всем спать.
   Вот и утро наступило. Нам предложили вставать, одеться, собрать свои вещи и уложить в чемоданы, вещевые мешки – что у кого было, спуститься по приставной лесенке из вагона, который много дней был нашим домом на колёсах, и собраться на площадке перед ним. Нас построили, посчитали и стали группировать по 5-6 человек. Оказывается, дальше нам предстояло ехать на телегах. Они подъезжали по очереди, забирали группу детей и, двигались одна за одной. В телеге, в которой предстояло ехать мне, на дне было положено сено и лежала огромная шуба с длинным мехом. Добрый дед, как мы поняли хозяин телеги, заросший бородой до глаз, улыбающихся нам, помог каждому залезть наверх, лечь на шубу, проверил удобно ли устроились, накрыл сверху ещё одной такой. Всё это он делал,  приговаривая какие-то слова, успокаивающие нас. С ним было спокойно, уютно.
   - Ну, чо? Порядок? Поехали? А Вы, детишки, поспите. Дорога дальняя. А када приедем – скажу. Спите, болезные – почему-то я это слово запомнил, чтобы потом спросить воспитателей – почему Дед нас больными назвал. С этим и провалился в сон.
   Детская память не удержала сколько времени  мы ехали, как останавливались по дороге, чтобы дать лошадям отдохнуть и накормить их и самим поесть, как выскакивали из под тёплого тулупа. Прося нашего возницу - дедушку остановиться, чтобы сбегать в кустики, растущего по обе стороны дороги леса, как потом снова ныряли в нагретую нашими телами норку между тулупами. Полусонные, заморённые долгим путём, конца которого и не предвиделось, мы, наконец, въехали в деревню, подъехали к какому-то двору, огороженному забором из жердей, в середине которого были широкие ворота. –Всё, пацанва, ссыпайтесь. Здесь будете жить! – Наш дед высадил своих пассажиров – нас и отъехал, давая место следующей телеге, на которой привезли ещё ребят. Нас встречали неизвестные женщины, которые, отобрав немудрящую кладь, привезённую с собой, повели в глубь двора к приземистому длинному бревенчатому строению, назначение которого нам, городским жителям, трудно было определить. Поднявшись на крыльцо и, войдя внутрь, увидели коридор с несколькими дверями. В одну из них отсчитали 12-15 человек из небольшой кучки, жавшихся друг к другу детей. В комнате, скрытой за этой дверью было пусто. Несколько мальчиков из деревенских, с любопытством оглядывая нас, принесли длинные скамейки, затем, предложив нам сесть убежали на улицу. Оказывается там подвезли несколько телег с сеном для того, чтобы соорудить нам импровизированные постели. Большие охапки затащили в комнату, раструсили широкой полосой вдоль трёх стен, затем накрыли большим белым полотном. Сверху положили ещё одно плотное полотно. Оно должно было служить одеялом. Всё это женщины делали быстро, постоянно при этом приговаривая: «Вот вам, ребятишки, место для спанья. Скоро сделаем каждому матрас отдельный с такой же набивкой, потом кровати достанем и заживёте, горя не зная». Причём некоторые, разглядывая нас, споро делая своё дело, отворачивались, промокая глаза кончиками платков, завязанных под подбородком. Наши воспитательницы ходили по комнатам, наблюдая ход работ и отмечали в своих списках кто в какую комнату был поселён. Когда все были определены к месту, скомандовали выйти на улицу и построиться парами. По комнатам, их почему-то назвали палатами. – Сейчас мы пойдём в столовую,- объявила Евдокия Васильевна – Директор Интерната, наша самая главная начальница,- ведите себя прилично, пожалуйста, помните из какого города мы приехали. Должны быть вежливыми, культурными. Пока нас будут кормить в столовой, а потом нам оборудуют  свою, в нашем доме. За мной!»
Длинная цепочка детей последовала в столовую, располагавшуюся совсем близко, минутах в 10 ходьбы от Интерната. В зале нам предложили снять шапки и пальтишки, повесить их на вешалку у дверей, после чего рассадили по четыре человека за стол, накрытый белой скатертью. Принесли тарелки с рыбой /село стояло на озере и рыбный рацион составлял основу нашего питания/ и картошкой, по куску хлеба и стакану чая. Походы в столовую продолжались дважды в день: утром и днём /вечером нас поили чаем в Интернате/ ещё некоторое количество времени. Случилось так и в тот злополучный день, когда весь Интернат, кроме малышовой, детсадовской группы отправился в школу. Накануне Евдокия Васильевна собрала нас всех в самой большой комнате /будущую столовую/ и объявила, что надо учиться. Что мы из-за дороги пропустили много времени и предстоит наверстать упущенное. Что у нас есть несколько человек, которые должны были в этом году пойти в 1-й класс, но... здесь она горестно развела руками. – Я хочу,- продолжала директрисса,- поздравить их с началом школьной жизни, пожелать успехов в учении и вручить подарки от всех нас. Евдокия Васильевна вызвала 6-7 будущих первоклассников, среди которых был и я, и вручила каждому портфель /потом мы обнаружили там букварь и карандаш. Где она взяла эту роскошь по тем временам – до сих пор гадаю/. Полночи мы болтали, гадая каким будет начало нашего учения. Все первоклассники жили в одной палате, в соответствии с возрастом. Я уже умел читать и писать, но всё равно очередные перемены в жизни волновали. Как оказалось не напрасно. Утром перед школой отправились в столовую. Ударил мороз и пока строились парами у крыльца прыгали, толкались, чтобы не замёрзнуть в своей тонкой одежде – «демисезонных» пальтишках, тоненьких ботиночках и лёгких шапчонках. Тёплой одеждой нас ещё не снабдили, а мамы, собирая своих детей в дорогу, не знали, что она будет и долгая, и дальняя.
   Быстрым шагом дошли до столовой, быстро поели, подгоняемые своими воспитательницами, чтобы не опоздать к звонку, быстро оделись и выбежали строиться на улицу. Увидев у своего товарища по паре в руке портфель, я с ужасом вспомнил, что свой я положил в столовой на подоконник возле стола, за занавеску. Я кинулся обратно, объяснил подавальщице,- там так называли официанток,- что случилось, выслушал её шутки по-поводу плохой памяти и выскочил на улицу – занять своё место в паре. Ужас мой усилился, когда я не увидел никого!!!  Колонна ребят ушла!? Я не нашел ничего более лучшего, чем отправиться бегом догонять ребят. Не зная – куда. Впереди на широкой дороге не видно было никого. Я свернул в ближайший переулок – тоже самое. Вернулся, прошёл до следующего – нет! И я начал поиски, разглядывая дома справа и слева, чтобы определить, за которым вдруг наткнусь на здание школы. На улице, да что на улице – в целом мире я был один. Ни души. Даже собаки попрятались от мороза в тёплые конуры. Над печными трубами изб, прямо в синее небо поднимались столбы белого дыма. Но у меня даже мысли не возникало постучаться, попроситься отогреться. Я искал школу. И замерзал всё больше и больше. Тоненькие перчаточки не держали тепла, наоборот, холодная ручка портфеля уже не ощущалась , и я пристроил его подмышку, сунув руки в карманы. Больше всего мне было обидно, что никому до меня нет дела. Никто не выглянет в окошко, не придёт на помощь, отогреет, отведёт /или покажет , где она – эта школа/ куда мне нужно. В моём представлении – школа должна была быть как та, в которой учился мой старший брат, в Ленинграде. Многоэтажное каменное здание с красивым подъездом и ступеньками. /Вот в этом и была моя ошибка, как выяснилось потом/. Мне стало так холодно /а я уже не чувствовал нос, уши, ноги, руки/, одиноко и жалко себя, что я стал тихонько плакать, скуля и подвывая, съёжившись, но не переставая идти куда-то. Сквозь пелену слёз, застилавшую глаза, увидел, что капельки слёз, срывающиеся вниз, на дорогу, покрытую укатанным, утрамбованным снегом, долетали замёрзшими шариками и подпрыгивали.
   Вдруг на меня налетел мой старший брат Илья. Схватил за руку и потащил, нещадно ругая. – Ты где был? Почему в школу не пришёл? Дурачок, что ли? – Я его и не слушал, заплакал в голос, радуясь спасению.
   Брат притащил меня в Интернат, раздел, позвал воспитательницу и вместе стали приводить меня в нормальное состояние. Отпоили горячим чаем, завернули в тёплое одеяло, выслушали мои приключения и рассказали, что мне повезло не замёрзнуть окончательно на улице сибирского села, потому что в первый день школьное начальство решило провести экскурсию для интернатских детей по школе, показать классы, в которых им предстояло учиться, познакомить с учителями, местными детьми-одноклассниками, провести вводный урок и распустить до следующего дня. Брат зашёл в класс первоклассников, чтобы забрать меня, обнаружил отсутствие, подтверждённое будущими соучениками, и побежал искать по деревне. Всё окончилось хорошо, но на меня произвело столь сильное впечатление, что я отказался ходить в школу и попросил  перевести меня в малышовую группу. Они занимались в помещении Интерната всякими играми. Через пару недель, не вынеся «детских забав», что было для меня шагом назад, я робко попросился в школу. Евдокия Васильевна хитро улыбнулась:
   - Я всё ждала, когда же тебе надоест возиться с малышнёй. Молодец. Завтра пойдёшь в школу с ребятами. Я учительнице напишу письмо. Иди!
   Так я стал первоклассником.
Читать я уже умел бегло, а вот писать предстояло научиться, ибо мои опыты писаний на черновиках брата, дома в Ленинграде, представляли собой жалкие каракули. Тетради нам предстояло сделать самим, т.к. в деревне их не было. Из положения вышли так. Учительница достала подшивку старых газет, разрезала их на листы тетрадного размера, перегнула пополам, сшила посередине и получилась тонкая книжечка.
   - Вот, дети,- сказала она. – Это будут наши тетради. Писать будем аккуратно и мелко, так, чтобы буквы помещались между печатных строчек. Чернил у нас тоже нет, но мы сделаем их. Деревенские ребята принесут Вам маленькие бутылочки, вот такие, как сами носят с собой, и печной сажи. Если её хорошо размешать с водой, то получатся отличные чёрные чернила. -Она всё это рассказала моим товарищам по Интернату, не опоздавшим на первый урок из столовой, а т.к. я приступил к занятиям позднее, то все науки они наперебой рассказали в первый день моего ученичества. Моя соседка по парте, местная девочка, разряженная как кукла, с большим белым бантом на голове, пышном платьице и новеньких туфельках, надетых ею у входа в класс вместо сброшенных валеночек, немножко сторонилась меня, что чувствовалось по настороженному поведению. Мальчишки были проще, весело приняли меня, отставшего от всех детдомовских – «выковыренных», как стали  называть нас в подражание взрослым, не способным или не желавшим выговаривать «эвакуированные». Кто-то предложил мне маленький пузырёк с пробкой из тряпки: - На! Я уже развёл. Пиши, а кончатся, ещё разведём. Тебя как зовут? Училка сказала, когда тебя привела да я не расслышал. – Я представился. Он тоже. – Ты не бойся! Обижать не будут. У нас пацаны хорошие. /Если бы и наши-интернатские не обижали, совсем было бы хорошо. Но сейчас не об этом/.
   Сначала буковки налезали на печатные вверх и вниз и расплывались. Надо было, оказывается, добавить ещё сажи для густоты и выводить буквы  мельче. Постепенно я научился писать мелко-мелко и такой почерк у меня сохранился до сих пор. Непривычно на первых порах было расположение «удобств» во дворе. Проще говоря – уборная представляла собою маленький домик во конце двора с двумя входами, для мальчиков и девочек. Зимой это представляло серьёзную проблему, с которой приходилось справляться в силу безвыходности положения.
   Наконец-то столовую оборудовали в здании Интерната. В большом зале поставили несколько длинных досчатых столов, по обе стороны них, на скамьях усаживались по 10-12 человек. Дежурные ребята расставляли по столу алюминиевые миски. Сзади провозили большой бидон с супом или кашей и повар, зачерпнув оттуда поварёжку содержимого, через плечо очередного ребёнка выливал её в миску, стоящую перед ним. Первое время питание было весьма скудное. Мы прибегали к уловкам: сначала выхлёбывали жидкость супа – это было первое, а потом выгребали алюминевыми ложками гущу – то ли картошку, разварившуюся до состояния пюре, то ли клочки рыбёшки – это проходило как второе. В нормальной жизни мы привыкли к обедам, состоящим из 3-х блюд и надеялись, что здесь должно быть так же. Иногда давали компот из сухофруктов. К обеду полагался кусок чёрного хлеба, иногда утаскивающийся в кармане, чтобы потом съесть, когда «засосёт» в желудке. За нашим столом сидела милая девочка, прозванная «Гигиена-чистота»,- дочь профессора,- на первых порах пытавшаяся внедрить в наше детдомовское сообщество правила хорошего тона. За частое повторение по поводам, вызывающим у неё если не возмущение, то удивление, слов: - Мальчики! Это не гигиенично! /Например немытые руки перед едой или еда руками/ она получила своё прозвище. Перестали её так звать после одного случая, что свидетельствовало о наличия отзывчивости, чуткости и доброты даже у мальчишеской толпы, каковую мы порой представляли. Короче, нам дали на ужин чай еле тёплый. Поварам неохота было разжигать печь, чтобы согреть, или другие причины были, но вышло так. К чаю дали по порошочку сахарина,- вид сахара мы забыли давно,- были такие бумажные аптекарские упаковки. Аккуратно распаковав порошочек, каждый высыпал его содержимое себе в стакан, стараясь не просыпать ни крупинки. Порошок струйкой опустился на дно и лёг там малюсенькой кучкой, не собираясь таять в еле тёплой водичке.  Помешать было нечем. Из столового прибора в нашем пользовании были только столовые ложки, к ужину не полагавшиеся. «Гигиена – чистота», оглядевшись по сторонам, увидев, что самые сообразительные соседи по столу мешают сахарин в чае указательными пальцами, сгорбилась над своим стаканом, прикрыв его второй рукой, чтобы никто не видел, последовала их примеру. Сидящий напротив неё через стол мальчишка, увидев это «падение» ревнительницы гигиены и чистоты, вскочил, взвыв от радости и, показывая на неё пальцем, начал выкрикивать нечто бессвязное: - А-а-а, сама – то, а-а-а!  -«Гигиена» так горько заплакала, опустив голову лбом на стол и дрожа плечами, что за столом воцарилась мёртвая тишина. Подошла воспитательница. -Что случилось ? – Никто ничего не ответил. – Она всех отправила из столовой, села рядом с девочкой и стала её успокаивать. Мы вышли группкой за двери. Самый авторитетный, пользующийся уважением и послушанием мальчишек из-за своих кулаков, протянул один из них к носу поднявшего шум в столовой: - Понял? – затем оглядел всех нас, – всех касается! – Но мы поняли это и без него. В дальнейшем девочку звали только по имени. Сначала она дичилась нас, но потом оттаяла.
   В интернате мы узнали красивое медициское слово «авитаминоз», только проявилось оно очень некрасиво и больно. То у одного,то у другого пацана на ногах стали появляться болячки. Медсестра, к которой мы побежали дружно, чтобы избавиться от зуда и боли, сказала это директору, позвав её посмотреть на обилие заболевших. Она велела всем выйти и заходить по одному, чтобы не мешали работать. Мне медсестра намазала язвочки,- на обеих ногах ниже колена их выскочило около 20,- вонючей коричневой мазью, приложила марлевые салфеточки и забинтовала. Мы с мальчишками потом хвастались – у кого больше болячек, зажимая носы при этом. Дышать было невозможно от мази, но самое неприятное ждало потом , когда необходимо было идти на перевязку. Повязки высохли и присохли к ранкам. Медсестра сначала осторожно отделяла марлечки от сочащихся кровью и сукровицей ранок, что само собой было болезненно. Пыталась она отмачивать водой, но нас было так много, у каждого болячек на каждой ноге было несколько штук, так что добрая женщина, что называется «заговаривала зубы», отвлекая наше внимание от ожидания боли, вдруг резко дёргала бинт, отрывая его от ранки, обнажив розовую поверхность, окружённую желтым кантом по краю. Не знаю, кто как, но я взвыл на первой же язвочке, слёзы брызнули из глаз, хотя это было стыдно мальчишке, о чём мне напомнила медсестра, прижав меня к груди, успокаивая тем, что лучше боль мгновенная и короткая, чем медленно отрывать по чуть-чуть. Я с ней согласился, вытер слёзы ладошкой и согласился на дальнейшее воздействие в таком же плане. Но предложил ей в дальнейшем, чтобы мы сами готовились к перевязке, отмачивая заранее свои повязки. Она подумала мгновение, и кивнула головой.

 
    Однажды нас накормили хлебом с полынью. Повидимому, зерно перед помолом забыли или поленились провеять, дабы отделить его от семян полыни, неизвестно каким образом попавшим туда. Горечь вкуса и запаха были непереносимыми, но есть хотелось. Некоторые хитрецы или умники кусали хлеб, зажав нос, торопились разжёвывать и запивали водой, смывая горечь во рту. Евдокия Васильевна ходила в Правление колхоза и устроила скандал. Об этом по секрету рассказали наши мальчишки, болтавшиеся по селу, увидевшие нашу директриссу, направлявшуюся в Правление, тайком прокравшиеся за ней и услышавшие разговор на высоких тонах.
    Назавтра был поход за хлебом. Утром Евдокия Васильевна построила всех ребят /кроме самых маленьких/ и сказала, что в соседнем селе есть пекарня, приготовившая для нашего Интерната свежий хлеб, но...- здесь она подняла палец... -привезти его им нечем. И здесь нам лошадей не дают. Горячая пора, все на сельхозработах. Выход один – сходить за ним и принести. Согласны!
   - Да! – заорали мы дружно. -Тогда пошли,- сказала Евдокия /между собой мы её звали, конечно, без отчества/ - здесь всего 3 километра. За день больше набегаете.
   Часть дороги проходила через лес. Нахоженную дорогу местами пересекали корневища, как змеи ветвившиеся по поверхности. Между сплетающимися над головой кронами деревьев пробивались лучи солнца. Был душный летний день. Дорога пролетела быстро. Подгоняло сознание, что идём за хлебом.
   Нас уже ждали. Женщины в белых халатах и шапочках стояли в широко раскрытых дверях большого сарая, откуда вкусно пахло свежим хлебом. Воспитатели, пришедшие с нами, велели подождать на лужайке перед сараем, называвшимся «пекарня», а сами пошли договариваться внутрь помещения. Через некоторое время вышли с удивлёнными лицами и, собрав нас вокруг себя сказали:
   - Ребята! Нам не приготовили ничего, в чём можно было бы нести хлеб. Ни сумок, ни мешков. Ничего. Выход один. Каждый берет несколько буханок в руки и идём домой. А ещё лучше – подставляйте руки перед собой. Старшие, наверное, могут взять по три буханки, малыши по две. – Так мы и сделали. По одному, по очереди подходили к дверям, протягивали руки, получали свой хлеб и отправлялись в дорогу с напутствием: -«Ребята! Это хлеб общий. Не вздумайте по дороге откусить от него. Ждать никого не надо. Идите кто как может. - Мне на руки положили две буханки и я пошел. Чтобы удобнее держать ароматные кирпичики, я сверху придерживал их подбородком. Запах бил в нос, так хотелось куснуть, но сознание того, что мне доверили нести общий хлеб, отгоняло глупые мысли. Солнце поднялось высоко, пробиваясь сквозь ветки деревьев, его лучи делали воздух горячим и душным. Лесная дорога казалась бесконечной. Занятые руки и неудобная поза не давала возможности ни смахнуть пот, заливавший глаза, ни отогнать мошкару, назойливо вьющуюся вокруг головы. Пришлось несколько раз, когда уж очень летучие твари начинали одолевать, останавливаться, выбрав местечко, где трава,  в стороне от натоптанной лесной  дороги казалась мягким зеленым одеялом, класть драгоценную ношу на него, отгонять мух и мушек, вытирать пот, передыхать немножко и двигаться дальше. Наша колонна растянулась на большое расстояние. Всё-таки 3 км туда и 3 обратно, по душной  жаре, да ещё с неудобным грузом для наших неокрепших тел было значительной нагрузкой. Наконец вошли в деревню, а там и ворота нашего Детского дома. Перед крыльцом на земле повара расстелили белую простыню, на которую ребята, подходя, складывали свою ношу. И сразу бежали к рукомойникам, вымыть разгорячённое лицо, остудить степлившейся водой накусанные руки и ноги.
   За обедом Евдокия /директриса/, призвав общее внимание, похвалила нас за поход за хлебом, особенно отметив, что никто не отщипнул ни кусочка, хотя, наверное, хотелось. Все дотерпели до обеда. И вот сейчас каждый получил кусок, за которым пришлось идти в соседнюю деревню. Больше таких походов не было. Колхоз выделял транспорт /лошадь с телегой/ для наших нужд. Наверное потому, что ребят стали привлекать к работам, нужным колхозу. Таким как, например, уборка льна.   
   
    Привели нас, почти всех детей, кроме дежурных по корпусу, по кухне и самых маленьких на льняное поле, километрах в двух от Интерната. Бригадирша собрала вокруг себя всех на краю поля льняных стеблей, уходящих далеко-далеко и стала объяснять, что надо делать.
   - Так! Становимся слева от своего ряда стеблей. Правой рукой набираем пучок сколько в руку войдёт, захватываем его снизу крепко левой рукой  и вырываем его из земли. Стряхиваем с корней землю, ударяя пучок о бороздку. Затем берём один стебель и перевязываем пучок посередине. У нас получился сноп. Мы кладём его поперёк своей борозды и шагаем дальше, набирая следующий пучок. Потом, когда пучок немного подсохнет – ребята постарше будут составлять его в копёшки. Всё понятно? Тогда расходитесь дальше, занимая по борозде и принимайтесь за работу.
   Она ушла, а мы, распределившись по своим участкам, принялись за работу.
Сперва это казалось легко: набрал, захватил правой, подхватил левой, дёрнул, стряхнул землю, перевязал, положил и шагнул дальше. 1-й сноп, 2-й,
5-й, 10-й, 20-й... а земля окаменела от отсутствия дождей, крепко держала корни, а ручонки слабые, а солнце жгучее поднималось всё выше. Пот заливал глаза, правда быстро высыхал, оставляя стягивающие кожу дорожки  на щеках. Борозда казалась нескончаемой. Ребята постарше и, соответственно, посильнее ушли вперёд и удалялись всё дальше и дальше. Начали болеть ладони. Я выпрямился и посмотрел на кожу рук. Она покраснела полосами, повторяющими стебли этого проклятого льна. Я попытался погладить кончиками пальцев ладошки поочерёдно, но уже и лёгкое прикосновение причиняло боль. И спина гудела от постоянных напряжений при выдёргивании очередного пучка. Мой сосед по бороздам и ровесник, переставший работать одновременно со мной, показав подбородком на мои ладони спросил: - Что, болит? – Я горестно кивнул в ответ: - А у тебя? – Он показал мне свои руки: - А я натёр свои. Во, волдыри!
     Мы одновременно посмотрели на свои борозды, которые уходили в бесконечность и пригорюнились, помня, что давая задание на работу, наша начальница сказала, -  Кто закончит  свою борозду, может уходить в Интернат, как раз подоспеет время обеда. А до того ни-ни.
     А рукам было больно даже прикасаться к стеблям. Я решил схитрить и набирать в пучок меньше растений. Облегчение было только первое время. Тогда я стал набирать ещё меньше. Соответственно и продвижение вперёд замедлилось. А солнце жарило всё сильнее. Усталость охватывала не только ладони, но и плечи, спину, ноги стали дрожать и спотыкаться о комки сухой земли, которую я разворачивал своими действиями. Хотелось пить, есть, но я знал, что в Интернат идти нельзя из-за стоящей передо мной стены льна. На ладонях образовались волдыри, быстро лопнувшие и всякое прикосновение к чему-либо, даже к лицу, чтобы отогнать назойливых мух причиняло боль. И такое чувство безысходности охватило меня, что я сел прямо на землю и заплакал. Мой сосед по бороздам, как будто ждал какого-то разрешения сложившийся  ситуации, последовал моему примеру. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто не видит нашего позора, продолжая всхлипывать, оплакивая своё положение, мы увидели невдалеке ещё  5-6 малышей, как и мы потерпевших неудачу в борьбе с непосильным заданием. Говорят, что смех заразителен. Тогда мы убедились в заразительности плача. Опустив головы, не смотря друг на друга,- стыдно,- мы все тоненько выли, не видя выхода. Сколько времени продолжалось наше сидение – не помню. Работать нет сил и возможностей, в Интернат идти нельзя – не сделали работу.
   Такими нас и застали старшие ребята, посланные Евдокией Васильевной на поле посмотреть, что случилось с  младшей группой, не явившейся на обед к сроку. Старшие всё поняли, посмотрев на предъявленные им ладони, быстро раздали всем подзатыльники /а как же без этого? Ведь им было велено помочь нам, доделать работу для колхоза! и привести в Интернат/ , набросились все вместе на оставшиеся стебли и через полчаса, подгоняя нас насмешками, отправились в село. На крыльце корпуса администрации нас ждала строгая директрисса с серьёзным видом. Кто-то из старших рассказал какую картину они застали. Евдокия посмотрела наши руки и перед обедом велела сходить в медпункт –«обработать раны». Мы так и сделали. Медсестра чем-то помазала, отчего начало щипать, а потом наложила повязки и отправила, наконец-то, на обед. Утешало только то, что из «нашего» льна, после обработки сделают ткани, из которых сошьют одежду нашим солдатам.  Так, по крайней мере, нам рассказывали перед тем, как направить на это злосчастное поле, на котором мы проявили себя не лучшим образом.
Мама.
Не помню сколько прошло времени, несколько месяцев, по-моему.
Однажды, когда,  придя из школы  мы сидели в столовой за обедом, ко мне подошла дежурная воспитательница и, положив руку на плечо сказала:
   - После обеда с братом идите в кабинет к Евдокии Васильевне. – Тоже самое она, повидимому сказала Илье, т.к. он ждал меня у выхода из столовой. Вызов к «Евдокие» обычно ничего хорошего не сулил. Она вызывала к себе нарушителей распорядка и дисциплины, когда воспитательницы не могли с кем-либо из воспитанников справиться. Илья вопросительно посмотрел на меня...
   - Чего натворил? Признавайся! – И, на всякий случай дал мне лёгкий, мягкий подзатыльник, так выполняя мамин наказ «следить за мной», данный при нашем  отъезде.- Чего нас Евдокия зовёт?
   - А я откуда знаю,- оттолкнул я руку брата. – Ничего я не творил. Только из школы, прямо в столовую, а там всё нормально было.
   Так переругиваясь мы дошли до кабинета директриссы и Илья постучал.
   - Войдите,- послышался голос начальницы. Мы робко переступили порог, не понимая причины вызова. Она жестом пригласила подойти ближе и указала сесть на широкую лавку, стоящую около стены. Мы оба невольно напряглись, ожидая разноса, не зная только за что. Но Евдокия Васильевна начала спокойно и необычно:
   - Ну, как Вам живётся? Не обижают старшие ребята? Еды хватает? Как в школе дела идут? От родителей письма получаете? Что пишут?
   Мы с Ильёй недоуменно переглядывались после каждой порции вопросов, зная, что ей каждый день воспитатели рассказывают о любом отклонении от размеренного распорядка жизни в нашем доме, и она на вечерней линейке – построении всех детей для проверки, осмотра и постановки задач на следующий день, наводила порядок своим спокойным, строгим голосом. Общие линейки бывали не часто, когда случалось что-либо торжественное или экстренное, а в повседневной жизни нами управляли прикреплённые к отряду воспитательницы. 
   Мы отвечали, вернее отвечал Илья – по-старшинству – а я одобрительно кивал в знак подтверждения и добавлял, когда он вопросительно смотрел на меня ожидая поддержки.
   - Живётся хорошо  /Не станешь ведь жаловаться, что к утру печка остывает и из-под одеяла вылезать жутко не хочется. Ну, так ведь зима скоро кончится/
   - Никто нас не обижает  /Больше старшие не приходят бить младших, после того, как дали отпор палками, а то, что дразнят «Братья Вошки» - мы с братом оба не выговаривали букву «Л», получалось нечто вроде «В», так это можно было во внимание не принимать. Как и то, что как-то один мальчик  пытался настойчиво уговорить нас сказать «КукуГуза», усиленно картавя. Видимо, мы не удовлетворили его желание услышать произношение такое, как он хотел. Чисто выговорив раскатистое «Р», мы вроде огорчили его и он отстал, не получив подтверждения нашего еврейского происхождения, о чём мы тогда даже и не думали/. Ответы на вопросы Евдокии продолжались.
   - Еды хватает  /Не будешь ведь рассказывать, что дети всё время ходят полуголодные, перед тем, как заснуть,  в палате иногда предаются мечтам вслух, что бы сейчас съели из того, что в мирной, довоенной жизни было на столе почти в каждой семье. К тому же и Евдокия, и воспитательницы ели с нами вместе, только сидя за отдельным, своим, столом, и знали наш рацион. Всё равно взять больше было неоткуда. Разве что колхоз что-то подкидывал в счёт оплаты нашего труда на полях/.
   - В школе нормально. Мне учиться было легко, а старший брат в Ленинграде учился хорошо, так что и здесь трудностей не было. /Вот только наши, интернатские  на переменах уходили из класса, чтобы не видеть, как сельские дети разворачивают свои завтраки, принесённые из дома, и с равнодушием едят, как будто это обыденное явление. А у нас «слюнки текли»/
   - Письма от родителей получили давно. Мама написала, что папу взяли в армию и отправили на фронт. Поручает старшему заботиться о младшем , приглядывать за ним, жить дружно, помогать друг другу во всём и слушаться взрослых. И что война скоро кончится, и мы снова будем все вместе, как было раньше. /Но мы знали из «Сводок Информбюро», которые неведомыми путями попадали к нам в Интернат /не помню уже/, что Ленинград окружили фашисты кольцом войск – называется это Блокада, что наши войска после «тяжёлых кровопролитных боёв» оставили город /шло перечисление/, что захватили и уничтожили столько-то  техники и живой силы, а потеряли того же столько-то. И от этого становилось тоскливо и страшно. Утешали, и то ненадолго, концерты с песнями типа: «Если завтра война»и «Красная Армия всех сильней», которые готовили своими силами. А ночами обсуждали, как скоро война повернётся в другую сторону./
   И вдруг странный вопрос, который обычно не затрагивался среди детей нашего Дома, чтобы не бередить душу.
   - А Вы по маме соскучились? – Мы кивнули и опустили головы, чтобы не выдать волнения, которое охватило обоих при одном воспоминании.
   - А Вы хотели бы увидеть её,- продолжала пытать нас Евдокия. - Мы опять закивали.
   - В вот представьте, что она смогла бы появиться здесь. Ни у кого нет, а к Вам приехала?! Как бы ребята переживали и завидовали Вам, может, стали бы к Вам плохо относиться. Вы бы сразу выделились из всех, а в коллективе этого не любят. Что бы Вы делали?
   - А мы бы никому не сказали, что она наша мама,- промямлил Илья, ещё не понимая, к чему директрисса затеяла этот разговор, и к чему она клонит,- а она, мы бы её попросили, относилась бы ко всем ребятам одинаково. Мама наша хорошая, добрая.
   - Пожалуй, это Вы правильно придумали, рассуждаете как взрослые ребята. Да иначе, если бы так произошло на самом деле, я бы не смогла разрешить Вашей маме быть в Интернате. Твёрдо мне обещаете?
   Мы были ошарашены происходящей беседой, но дружно закивали опять.
   - Хорошо! Рива Иосифовна! Выходите!
   Из-за занавески, отделяющей угол кабинета Евдокии Васильевны, где у неё стояла узкая койка, где она позволяла себе отдохнуть в течение длинного рабочего дня, вышла, вытирая ладонью слёзы, мама. Мы кинулись к ней с плачем. Мама обняла нас, прижала к себе.
    - Рива Иосифовна! Вы мне говорили, что они у Вас большие мальчики, а что я вижу? Никак они плакать собрались?  Фу, стыд какой,- это она уже укоризненно  обратилась к нам. Потом снова к маме: - Я сейчас ухожу, у меня много дел. Оставляю Вас здесь. Поговорите обо всём. Надеюсь, мы обо всём договорились и с Вами,- она посмотрела на маму,- И с Вами,- взгляд был адресован мне с братом. Мама обцеловывала нас, пересыпая ласковыми словами и вытирая слёзы. Потом сказала, что будет говорить с нами очень серьёзно, ибо от этого зависит наша дальнейшая жизнь в Интернате.
   Евдокия Васильевна, оказывается, поставила маме условие, что она позволит ей жить при Интернате, если мы все не покажем вида, что мы родные. Работу в Интернате какую-нибудь чуть позже подберёт, нет, не воспитательницы – все должности заняты ещё в Ленинграде – жить тоже негде, одна Е.В. живёт в помещении Интерната, а все остальные взрослые снимают комнаты у местных жителей. Так и маме следует поступить, с этим трудностей не будет, т.к. почти все мужчины ушли на фронт, места высвободились, а лишняя копейка не помешает. Ещё мама рассказала, что проводив папу в Военкомат, а потом на сборный пункт для отправки на фронт, она решила ехать искать нас. Оказывается, в организации, ведавшей эвакуацией детей были специальные люди, отслеживающие передвижение эшелонов с Детскими домами по стране. Маме с трудом удалось получить сведения о нахождении нашего поезда и она пустилась в путь вслед за нами. Что ей пришлось испытать и преодолеть за время многомесячных поисков, как она двигалась через всю страну, мама обещала рассказать потом. Слишком долгая и сложная история, сейчас не хочется вспоминать, да и нет времени. Ещё раз напомнила о нашем обещании Е.В. вести себя так, как будто мы не более, чем земляки. То же самое мама обещала директрисе до нашего вызова в кабинет для состоявшегося разговора. Только на удивлённый вопрос Ильи: - Мама, как ты нас здесь нашла? – мама ответила,  - А как я могла Вас не найти?! Вы же мои дети! – Проводила до дверей и поцеловала каждого, выпроваживая. Мы шли в спальный корпус, ошарашенные происшедшим.
   Ребята, которые видели, как мы заходили в кабинет к Евдокии и пробыли какое-то время вместе с незнакомой женщиной, накинулись с вопросами:
   Ну, чё, Рукши, попало? А чё случилось? Чё за тётка там? На Вас жаловаться пришла? Чё сотворили-то? – В их понятиях не держалось то, что к нашей начальнице в кабинет могут позвать не для наказаний, т.к., обычно хвалить или говорить приятные вещи, что тоже случалось нередко, Евдокия Васильевна старалась на общей линейке или в палатах. Чтобы знали все.
   Мы заранее не договорились, что будем отвечать, т.к. совсем не ждали моментального опроса, что-то сплели про маму пацана, соседа по дому, уехавшего с другим Интернатом, которого она по ошибке разыскивает здесь. С большим трудом мы сдерживались, чтобы не побежать к маме, но, понимая серьёзность данного обещания, ушли на берег озера, располагавшегося недалеко от нашего дома, сели под обрывом в прибрежных кустах и стали обсуждать сложившееся положение, гадая, что нас всех ожидает впереди. Евдокия Васильевна приняла маму на работу в Интернат ночной няней. Все должности, на которые мама могла претендовать были заняты. В её обязанности, как выяснилось потом, входило помочь воспитательницам подготовить ребят младших групп  ко сну, уложить их и охранять ночной сон, переходя из палаты в палату. Дети спали неспокойно, раскрывались, сбрасывали одеяла, часто просыпались, некоторые плакали,  звали во сне мам, просили есть, просились в туалет, проблема которого была решена просто. В коридор, рядом с дверью в палату, ставилось ведро для маленьких. Старшие бегали на улицу, т.к. «удобства», представляющие собой маленький домик с остроконечной крышей, были во дворе, на некотором удалении от спального помещения. В холодное время года, и особенно зимой, корпус закрывался и выходить на улицу запрещалось.     Особенно после случая, когда 8-летняя девочка чуть не погибла. Как потом выяснилось, она вскочила ночью, накинула на ночную рубашку лёгкое пальтишко, сунула ножки в валеночки и побежала «на двор» по своим делам. А ночью разыгралась метель и ветер погнал её в сторону «домика», стоявшего недалеко от обрыва – спуска к озеру. Хорошо  малышка уцепилась за тонкое деревцо, росшее на краю дорожки, обняла его и стала кричать, звать на помощь. Но ветер, завывая, заглушал её крик и относил его от дома. Обратно, из-за сильного встречного ветра она вернуться не могла, боясь отпустить спасительную берёзку. Очень повезло ребёнку, что,  обходя палаты, мама обнаружила пустую постель и, встревожившись, побежала искать девочку. Увидела открытую на улицу дверь, всё поняла и через несколько секунд внесла замерзающую малышку  в спальню. Как её отогревали, успокаивали не буду рассказывать. На утренней линейке этот случай, без упоминания имени героини /задразнили бы/ был доведён до всех ребят. Евдокия Васильевна подтвердила категорический запрет выходить на улицу ночью. – Только вёдра,- жёстко отрубила она. – Мы здесь все одна семья, а родные друг друга стесняться не должны, тем более, что такие условия сейчас. Всё! Разойдись! На завтрак и в школу! – Распустила она линейку.
    В обязанности мамы входило и удаление этих вёдер утром, помощь с подъёмом детей, умыванием, одеванием, после чего она сдавала их воспитательницам и могла идти отдыхать. Мама сняла комнату, почему-то называвшуюся «горницей», в доме недалеко от Интерната у семьи, состоящей из старого деда – Василия Никифоровича, его жены – имя выпало из памяти, доброй, пожилой  бабушки, их невестки – жены сына, ушедшего на фронт и внучки – 18-летней Людмилы. В деревне было принято опекать детей Интерната. Выражалось это в том, что крестьяне на выходные приглашали приглянувшихся им «сиротинушек», /хотя директриса запрещала нас так называть – У них у всех есть родители, к которым они вернутся после войны,- говорила она сердобольным людям/ оторванных от дома и семьи, в гости под различными предлогами: поговорить, почитать письма с фронта /чай, глаза ослабли или очки сломались/, рассказать о прошлой – городской жизни, помочь что-нибудь сделать посильное, а,  в основном, подкормить –«чем Бог послал». Поэтому никому не было странным, что старики, у которых жила мама, приглашали к себе в гости нас с братом. Иногда Василий Никифорович брал нас в деревенскую баню, стоящую за огородами. Учил париться и крепко растирал мочалкой. Мылась семья по-очереди: сперва женщины /мама среди них/, потом «мужики»- глава семьи и мы. В этих случаях мама «отпрашивала» нас, чтобы разрешили ночевать вне Интерната, и мы, распаренные, чистые, румяные приглашались к столу на чаепитие. Старики устраивали торжественный ритуал. Дед отрезал от краюхи, свежеиспечённого накануне в «русской» печи хлеба большие ломти, раздавал их по старшинству, колол в ладони ударами ножа сахар-рафинад,а бабушка разливала чай, закрашивая его молоком и ставила на стол сковороду с рыбой, жареной в молоке. Вкуснятина. Никогда больше такого блюда не встречал.
   Когда мы говорили с мамой о том, кем она работает, то она объяснила, что должности бухгалтера или счетовода, которые могла бы исполнять, уже были заняты, другой работы не было ни в Интернате, ни, тем более, в колхозе и деревне, где мы жили. Никакие работы не стыдные, если нужные,а для неё самое главное быть рядом с нами. Как это было последние годы в Ленинграде. С момента рождения моего брата мама оставила работу кассира в Сберкассе и занялась его воспитанием. Через 3,5 года появился я. Мы не знали, что такое ясли, детский садик. Родители решили, что домашнее воспитание лучше. Так и сделали. Тем более, что папа, будучи рабочим-обувщиком высшей категории: модельером, закройщиком и заготовщиком, т.е. сам придумывал модельную обувь мужскую и женскую, рисовал эскизы, раскраивал кожу под заготовку этой обуви и заготавливал её, подготавливая для сапожника, из рук которого выходила готовая красивая обувь, имел возможность прирабатывать дома. Отработав смену на производстве, где по его словам «гнали ширпотреб», на который скучно было даже смотреть, не то что надевать на ноги, папа, придя домой и пообедав, садился к рабочему месту, оборудованному у окна и выполнял заказы «частников». Это было противозаконно, но позволяло зарабатывать деньги, несоизмеримые с теми, что платили на официальной работе, на которой он был ударником и висел на доске почёта. – И вся радость,- язвил папа, принося домой очередную грамоту. Мама октивно помогала папе, делая массу подготовительных операций, отрываясь для домашних дел, связанных с нами. Как давно это было. В прошлой, тоже нелёгкой, но счастливой жизни.
   После ночного дежурства, отдохнув немного, мама приходила в Интернат, помочь в чём-нибудь необходимом. С раздачей еды в столовой, с подготовкой уроков, с наведением порядка в учебных комнатах и спальнях, в подготовке к самодеятельным концертам. Так что всё время она была у нас на виду, и мы могли обращаться к ней, помня, что называть следует не мама, а Римма Осиповна /ребятам, особенно маленьким,  сложно и непривычно было выговаривать Рива Иосифовна/.  Первое время относительно нашего родства пытались ввести в заблуждение и домашних хозяев мамы, но, понаблюдав наши взаимоотношения со стороны, добрая старушка «разоблачила» нас и, под честное слово обещала хранить вынужденную тайну.
   - Осиповна! Это Ваши дела! Нам их знать не надо,- сказала бабушка. Как жаль, что имя её выветрилось. Наверное потому, что мы, как и её внучка Люда, звали её просто «бабуля».
   Когда папа уходил на фронт, то его часть получила номер полевой почты, который он переслал маме, так что с огромными задержками, мы могли обмениваться  сообщениями о происходящем в нашей жизни. Папа коротко писал, что у него всё в порядке, бьют врага, скоро наша армия добьётся победы и мы снова будем вместе в родном городе. Тогда мы не понимали, что ничего другого военная цензура, чей штамп о проверке стоял на каждом фронтовом треугольнике-письме /конвертов-то не было/ не пропустила бы в тыл. Старики - мамины квартирные хозяева свято соблюдали конспирацию, но как-то надо было видеться больше и не в казённой детдомовской обстановке. Они придумали и подсказали выход. Некоторые семьи местных жителей сговорились брать приглянувшихся им детей на выходные, якобы для оказания старикам посильной помощи, чтобы познакомить с деревенским бытом городских детей, а на самом деле обогреть домашним теплом обездоленных войною детей, подкормить неказённой пищей, помыть в деревенской бане. Мамины старики «выбрали» нас с братом, и мы в субботу, выполнив все детдомовские задания и работы, если они были, бежали в дом, где нас встречала мама, лишённая обязанности таиться и скрываться на людях всю неделю, вынужденная прятать от всех, кроме Евдокии Васильевны, своё материнство. Только потом мы с братом поняли, чего ей это стоило. Впрочем, мама, пересиливая себя,  и не заласкивала нас, чтобы мы, вернувшись к вечеру воскресенья в «казённый дом» не очень огорчались, чувствуя разницу. К нашему приходу мама готовила что-нибудь вкусное из скудного набора, что могла достать, а чаще хозяева приглашали нас за семейный стол.  Раз в две недели Василий Никифорович затапливал баню, стоящую на отшибе, в огороде. Первыми мылись домашние женщины и некоторые соседки, а потом Дед забирал нас, двух-трёх соседей, заглянувших на «баню» и вёл торжественно «на помывку». Для нас это мероприятие было непривычным сначала. В интернате тоже были банные дни, но нас водили мыть группами в сельскую баню, построенную на манер обычной, к которой мы привыкли дома. Малышню, обычно, мыли воспитательницы, которым помогали старшие ребята, стесняясь снять трусики. Большие, чай, уже.
   Василий Никифорович научил нас париться, мыться рогожными мочалками, переносить большую жару. Говорил: - Так все болезни поджарятся. – После бани, распаренные, разомлевшие и уставшие обязательно усаживались за стол и долго пили чай под шутки и прибаутки весёлого хозяина, иногда вгонявшие в краску маму, бабулю и внучку Люду.
   Однажды мы пришли под вечер, когда Люда лихорадочно собиралась куда-то бежать. Натягивая валенки,-дело было зимой,- увидела маму и радостно её позвала возбуждённым голосом:
   - Тётя Риммочка пошли с нами... Чё увидите!
   - Куда, Людочка? На ночь глядя! Уже темно, холодно
   - Мы с девчонками, тётя Риммочка, бежим в Могилёво /Это соседняя деревня в 7-8 км от наших  Ингалов/. Туда, говорят, евреев привезли!!!
   Мама засмеялась: - А что же это за чудеса, если Вы готовы бежать, смотреть, не взирая на холод, темноту, позднее время.
   - Ой, тётя Риммочка, это такие люди, говорят, с рожками и копытами. Вчера привезли. Интересно же!
   Мама продолжала улыбаться: - Людочка! Зачем так далеко ходить. Можно и ближе познакомиться с этакими чудесами. Илюша,-позвала она брата,- подойди ко мне, пожалуйста. – Илья подошёл.
   -Людочка,- предложила мама девушке,- погладь его по голове. – Люда любила нас и часто тискала, вводя в смущение подобным вниманием. И сейчас она машинально выполнила просьбу мамы, постепенно осознавая причину её. Девушка покраснела до слёз, которые выступили на глазах и потекли по щекам. Мама посерьёзнела: - Да-да, Люда! Самый настоящий еврей. Рожек не нащупала? Копытца будешь искать?
   Тётя Риммочка! Простите! Ну я же не знала,- она с плачем кинулась за двери. Дед и бабушка покрутили головами: - Вы уж простите её, дуру. У нас в деревне об этом никогда не говорили. Вот ей подружки, такие же дуры и надули в уши.
   Мама увела нас в горницу /комнату, где она жила/, что-то говорила, покормила, уложила спать. А утром мы ушли в интернат. Больше этот вопрос не возникал в доме стариков. Все старались сделать вид, что никто не заметил эту вопиющую глупость. И, как-то, сгладилось, тем более, что Люда любила нас, как меньших братьев. Так и относилась.
   Не помню сколько времени прошло, но однажды мама встретила нас, держа   письмо в руке. – Дети! Это от папы. Садитесь! Я Вам его прочту. Поедим потом. – Папа писал, что был легко ранен, лечился в госпитале в Ленинграде, был эвакуирован, по его просьбе, к родной сестре в Семипалатинск /Казахстан/, где получил жильё, работу. И, самое главное, что скучает без нас и хочет, чтобы мы к нему приехали. Мы запрыгали от радости:-Давай, мама, поедем.
   - Конечно поедем,- мама вытерла слёзы,- вот только поедим и начнём собираться. Идите, мойте руки.
   - А чего же ты плачешь? Ведь всё хорошо.
   - Я не плачу. Они сами катятся. От радости. – И мама подтолкнула нас к умывальнику.
   Предотъездные хлопоты стёрлись в памяти. Оказалось, что папа прислал деньги на дорогу, на которые мама наняла грузовик, в Омск мы ехали по зимней дороге несколько часов. Несколько дней ждали билеты на нужный поезд и, наконец, мы идём по пыльной улице незнакомого азиатского города, разыскивая адрес, написанный на бумажке. Её мама показывает редким прохожим. Они машут рукой в направлении, куда нам надо следовать. Не все понимают по-русски, что у меня вызывает недоумение. Как это в Советском союзе не говорить по-русски. И вдруг мы видим папу. В длинной военной шинели он идёт по улице навстречу нам. Обнимаемся. Плачем от радости. Папа ведёт нас в полуподвальное помещение, где мы будем жить в одной комнате, готовя на крохотной кухне. Папа работает комендантом в Ремесленном училище, во множестве открытых по всей стране. Получает он пенсию инвалида войны и зарплату, но денег приносит мало, т.к. кое-кто из его воспитанников, приходя в училище с улицы подкормиться и приодеться в казённую форму, через несколько дней сбегают опять в беспризорники, украв из училища всё, что смогут сбыть на стихийном рынке. У папы за все недостачи высчитывают из зарплаты. Мы высказываем недоумение по этому поводу, но он понимает не больше нас. Мы с братом поступили учиться в казахскую школу, иначе не давали какие-то талоны на питание и одежду, как эвакуированным. Жили мы в Семипалатинске недолго. Папа по каким-то каналам отправил запрос на вызов в Ленинград. Война ушла за пределы Советского Союза и жители начали трогаться домой, но Ленинград был «закрытым» городом и, чтобы нам попасть домой, мы должны  были получить от  кого-то из живущих ныне в Ленинграде вызов – подтверждение, что мы /полное перечисление/жили в Ленинграде, что вызывающие нас знают и что /кажется, надо было тоже/ наша жилплощадь не разрушена.
   Вызов пришёл от Гиндиных – соседей, живших в нашей коммунальной квартире за стеной.  Глава семьи – Григорий Абрамович, его жена- Полина Исааковна, дочь Ганна, студентка медицинского института вернулись раньше, устроились в нормальной жизни и прислали нам нужную бумагу. Наши родители сразу стали собираться в дорогу домой. Ехали через Новосибирск, где надо было делать пересадку. Помню громадный зал ожидания на вокзале. Билетов на Ленинград не было и папа, записавшись в  особую очередь Военного коменданта , как инвалид Отечественной войны, расстелил прямо на полу свою военную шинель, -  подобно множеству семей, располагавшихся так же на обширном пространстве,  оставив только несколько «тропинок» для прохода, и сказал бодро: - Поживём пока так в ожидании билетов. Чемоданы /их было у нас два/ и вещевые мешки /тоже два/ поставьте и положите к стене, в головах. Спать будем одетыми. Видите, люди вокруг приноровились уже к такой жизни, не первый день так живут. А чем мы хуже?! Давайте-ка устраивайтесь, а я пойду разузнаю, где здесь что? Помыться, поесть, попить и всё остальное.
   Папа ушёл, а мы стали «обживаться», не зная, сколько дней придётся здесь провести в ожидании, когда железная дорога сможет переправить огромную массу людей, скопившуюся на вокзале и увеличивающуюся с каждым днём, из эвакуации в их родные места, откуда они вынуждены были бежать от войны.
   Ожидание затянулось на месяц. Поезд, на который папа получил посадочные талоны /т.е. не билеты, а право забраться в вагон данного номера/ брался с бою. Взрослые лезли по головам друг друга. Папа ринулся в двери, в самую гущу, объединившись с нашим соседом по полу, велев нам с мамой отойти в сторону, чтоб не задавили в горячке посадки, и ждать в сторонке развития событий. Когда все, имевшие талоны на места в этом вагоне поделили жизненное пространство внутри, то стали открываться окна и в одном показался папа.
   - Давайте вещи,- протянул он руки вниз. Мы подали ему чемоданы и мешки, которые папа  передал назад своему напарнику по взятию вагона. Затем он принял его вещи и предложил нам и семье соседа – жене и маленькой дочке, подняться в вагон. С трудом мы протолкались по заваленному вещами проходу плацкартного пассажирского вагона, к местам, приготовленным для нас нашими отцами. Длинное следование домой запомнилось смутно.  Бег старших на остановках за кипятком и провизией, продаваемой на базарчиках прямо на перроне. Иногда, в крупных городах, на перронах оборудовали  павильоны, где готовились  к приходу поезда, накрывая столы и выставляя комплексные обеды. Перед въездом в Ленинград была организована длительная остановка. На ней тщательно проверяли документы на право въезда в город, санитарный осмотр, спецобработка одежды  в «вошебойке», а пока одежда прожаривалась, её владелец мылся в душе, выходя из которого получал соответствующую справку, что он чист и подлежит допуску  в родной город. 
   Наконец  мы поднимаемся на свой пятый этаж своего  дома в центре города, куда меня принесли из родильного дома,  через улицу  от Исаакиевского собора, папа своим ключом открывает нашу комнату и мы, после стольких мытарств – дома. В своей 20-метровой комнате огромной коммунальной квартиры на 10 семей. Как будто ничего не изменилось, только комната стала меньше и мебель уменьшилась в размерах. Когда я высказал вслух своё наблюдение, мама засмеялась и заплакала: - Просто это Вы, мальчики, выросли за время отсутствия. Мы все стали приводить комнату в жилое состояние: снимать накидки с кроватей, дивана, стульев, штору с окна, покрывало с обеденного стола. Мама открывала ящики буфета, достала посуду. На шум стали заходить соседи, вернувшиеся в город раньше. Обменявшись приветствиями расходились, договорившись встретиться вечером и поделиться впечатлениями. Мы с братом стали высчитывать, сколько же времени отсутствовали дома. Получилось, что со  дня отправления в эвакуацию с Детским домом, до отъезда из него к папе в Казахстан  прошло больше 3-х лет. Это наш «детдомовский» стаж. Потом несколько месяцев жизни в Семипалатинске и дорога в Ленинград, где мы объявились в августе 1944 года. Это я запомнил, т.к. мама повела меня и брата записывать в ближайшую школу-семилетку, расположенную рядом с Исаакиевским собором. Брата приняли, а меня нет, т.к. на осмотре в детской поликлинике определили, что я являюсь «бациллоносителем» и пояснили, что я не болен сам, но присутствие какой-то гадости - бацилл в моём организме может быть опасно для учеников класса, от которых меня было решено изолировать. Кто они такие, /бациллы/где я их поймал, чем от них лечить – врачи не знали, поэтому я просто сидел дома, ходил гулять на улицу и в сад, играл с соседями по дому в футбол, лапту, штандер, чижика, колдуны, пятнашки, 12 палочек /названия детских уличных игр, исчезнувших ныне из  детских дворов, вместе с дворами/ и периодически сдавал анализы, которые длительное время были неутешительными. Так продолжалось несколько недель, когда эта нечисть сдохла /от скуки, повидимому/ и мне дали допуск в школу. Классная руководительница, приняв меня с рук на руки от мамы, привела в класс посреди урока и представила ученикам. Первые неприятности начались с математикой, вернее с учительницей, его преподававшей. Так как я в Казахстане закончил 3-й класс, то в Ленинграде меня определили в 4-й. Читал и писал я хорошо, успевал и по другим предметам, хотя пропустил несколько недель учебного года, за которые по математике прошли и изучили дроби и действия в скобках. Когда я написал первую контрольную работу по математике, сокрушив цифры чисто арифметическим  способом, то учительница, перекрестив мои записи, открывавшие новую математику, требовавшую присвоения ей моего имени, например, Рукшина,как Эвклида или Лобачевского, язвительно высмеяла меня перед классом. Она не хотела выяснять, почему я все действия делаю подряд, не обращая внимания на скобки, вместо того, чтобы сначала внутри них произвести подсчёты. Да не знал я, пропустив начало изучения. Не получив должного объяснения, я продолжал свои издевательства над математикой, а учительница надо мной. Она находила садистское удовольствие, подойдя к моей парте, чиркая мою работу красным карандашом так, что прорывала несколько листов, выговаривать мне, стоящему перед ней истуканом, свои соображения о моей умственной неполноценности. Опустив голову, я под одобрительные смешки моих одноклассников, разглядывал её ножки, перехваченные под коленом резинками гольфиков и успешно соперничавшие с ножками рояля, стоявшего в нашем классе пения. Мысли мои были в это время далеко от урока, класса и касались наставницы только в вопросе произведения некоторых действий, далёких от 4-х действий арифметики.
   - Дать бы тебе под жопу /извините, под зад/ ногой,- думал я с детдомовской откровенностью и прямотой,- посмотрел бы, как бы ты заверещала, гадина! Тем более, что предмет моих злостных мечтательных посягательств вполне соответствовал размеру ножек и переходил в плечи, минуя талию по причине её полного отсутствия.
   Такое не могло продолжаться вечно и однажды, когда она в очередной раз перекрестила, подойдя ко мне вплотную,  моё выстраданное изыскание /я уже был близок к тому, чтобы признать себя идиотом; ребята делают иначе и у них правильно, а мне не объясняют/со злобой перекрестила весь  лист красным  карандашом, я вырвал его из тетради, скомкал в кулаке и бросил ей в лицо. Она отшатнулась, освободив мне место в проходе между партами, в который я бегом устремился на выход из класса и из школы. Погуляв по саду и между колоннами Исаакиевского собора /тогда он не был ещё огорожен и мы, выбегая на переменках из школы, играли на больших ступенях и резвились под сводами/, дождавшись времени окончания уроков я подошёл к школе, чтобы встретить  школьного приятеля, вынесшего мою сумку с книжками и тетрадками . По дороге домой,- мы обычно ходили вместе, т.к. жили в одном доме,- он рассказал какой переполох поднялся после моего демарша. Она сбегала за завучем, в красках рассказала о моём диком проступке. Завуч,- умная женщина, в чём мы имели возможность убедиться не раз в последующем,- выслушав её вопли спросила: - Что Вы меня позвали сейчас? Ещё полурока осталось. Ведите его дальше. Урок-то Ваш. Хорошо, разберёмся. – И с этим ушла.
   Придя домой я сказал маме, что больше в школу не пойду.
 - Ладно,- сказала мама, - иди мой руки и обедать. А потом решим, чем ты хочешь заняться дальше? Ты уже решил? – Засмеялась, и повесив полотенце на плечо, шлёпнув, как маленького под попку, подтолкнула к двери комнаты.
   Общая ванная комната нашей коммунальной квартиры располагалась на повороте длинного коридора, примыкая одной стенкой к туалету. Дальше коридор, сломавшись под 180 градусов, шёл на кухню. Поплескавшись под краном, придумав, что  буду говорить за обедом в оправдание заявления, сделанного едва переступил порог,  я заявился в комнату, сел на своё место за столом и приготовился отвечать на вопросы. Мама налила суп, подала ложку, подвинула хлебницу и подняла на меня глаза, в которых таился вопрос.
   - Мам, а чего она? – начал я, давясь супом.
   - Кто она? Наверное у неё есть имя и отчество? И чего она? И спокойней, а то ты мне всю скатерть запачкаешь. Сперва прожуй, а потом медленно начни рассказывать. Что у тебя опять случилось? Ладно, расскажешь потом. Когда я ем... – подождала продолжения, но я кивнул головой и уткнулся в суп. После обеда мама позвала меня в магазин,- «за хлебом», хотя хлеба было ещё предостаточно. Я понял, что хочет поговорить с глазу на глаз. Без папы и старшего брата, скорых на суждения и не всегда в мою пользу. Я маме не врал и честно рассказал о сложившейся ситуации. Назавтра, после последнего урока я, выходя из класса, увидел маму, поджидающую меня в коридоре. Она поманила меня к себе и повела в кабинет завуча. Та предложила нам сесть  и спокойно заговорила, обратившись ко мне по имени:
   -«Мы с твоей мамой поговорили о твоей учёбе. Ты ведь закончил третий класс  в Семипалатинске?! Поэтому мы тебя здесь  взяли в четвёртый, хотя ты младше всех ребят этого класса на год. В четвёртом классе начинается новая программа по математике. Если не учить её с самого начала, то потом не понятно, какие действия и как их производить. Что и произошло с тобой. Ты, не по своей воле, так как долго ехал домой из эвакуации, а потом болел и не ходил в школу, пропустил чуть не половину программы четвёртого класса и сейчас не понимаешь многого. Давай сделаем так. Ты перейдёшь в третий класс (к своим равесникам, подчеркнула она) , с ними повторишь уже знакомую программу (осталось-то полгода всего) и вместе с ними перейдёшь в 4-й класс.  Ну, договорились? А как получилось, что ты пошёл в школу раньше на год?»
   Я понял, что мама ей рассказала, но она хочет услышать от меня давнюю историю. Я рассказал про свою попытку пойти в школу, а не в младшую группу в Интернате. Читать и писать уже умел и мне было совсем не интересно с малышнёй-дошколятами  моего возраста. Первая попытка чуть не кончилась обморожением, после чего я всё-таки, выбрал школу. И вот теперь случай вынуждал вернуться к сверстникам. Так и порешили. В понедельник  мама со мной пришла в школу и с рук на руки «сдала» классному руководителю класса, в котором мне надлежало учиться далее.
   Ольга Григорьевна Юферева, посреди урока, испросив разрешение педагога, ведшей урок, ввела меня в класс и представила ребятам, как «новенького», попросив «любить и жаловать».
   -«Саша Кулеш! У тебя свободное место? Посади нового товарища!» Саша встал и радушным жестом показал на место рядом с собой. Урок продолжился. Впереди сидящий мальчик повернулся ко мне, прикрыл рот рукой, чтобы учительница не услышала и сообщил мне, что я – «еврей!».
   Я знал свою национальность, поэтому слегка удивился неотложной необходимости в этой информации. Пожал плечами, вопросительно посмотрев на соседа Сашу. Передний мальчик снова повернулся с  этим же сообщением. Я успел разглядеть его маленькие масленные глазки, толстые, вывороченные губы и расплюснутый нос. Когда он отвернулся, собирая силы для очередной попытки, Саша собрал полу поджака в подобие «уха», о чём мне пояснил позднее и сказал:
   -«А ты покажи ему «свиное ухо». Он татарин, а им свинину есть нельзя.»
   -«Зачем,- возразил я. – Если он меня хочет обидеть, я сам обижу кого хочешь.»
   Когда Вовка Урусов (потом мы познакомились, но не более) в очередной раз, через некоторое время (урок же шёл, нельзя было всё время посвящать мне) повернулся ко мне, то я опережая его, протянул ему под самый нос кулак.
   -«На-ка, понюхай! Чем пахнет?! Ещё повернёшься – вмажу! Кровавыми соплями умоешься»
   Наверное я был убедителен в лексике и в угрожающем жесте, т.к. он в дальнейшем избегал приближаться ко мне. А у меня образовалась своя компания. Наладилось и с учёбой, стал заниматься спортом, на занятиях физической культурой отобрали в спортшколу. Товарищ, прочитавший объявление о наборе в поэтическую группу секции детского творчества Ленинградского Дворца пионеров, зная мои увлечения сочинениями, зазвал меня туда. Кружок вёл Ленинградский поэт Леонид Хаустов. Мы читали его стихи в Ленинградской правде и очень гордились, что с нами занимается настоящий поэт. Ну об этом как-нибудь потом, а сейчас вернёмся в школу.
   Мама не зря спросила после моего побега с урока -«опять», потому что чуть не каждый день в моём дневнике появлялись записи. То, чему в моей предыдущей школе в Семипалатинске не придавалось никакого значения ( учительница просто спокойным голосом подсказывала как она хотела бы, чтобы мы себя вели на её уроке), здесь некоторые учителя возводили в ранг преступления, которое непременно фиксировали в яркой форме в школьном дневнике. Например: «вертелся на уроке», «не слушал на уроке», «читал постороннюю книгу», «разговаривал на уроке», «смеялся на уроке»(клянусь, было и такое, за что учительница выгоняла из класса: - пойди просмейся в коридоре, - её, видно, раздражал жизнерадостный ребёнок. Причём я не «ржал, как лошадь», в чём она, кстати, с высоким педагогическим тактом упрекала, а тихонько прыскал в ладошку. Отчего, кстати, так как смех заразителен, в коридор следовали за мной ещё два-три соученика ). Причиной смеха могло быть что угодно. Начиная с показанного пальца. Сейчас-то я понимаю, что это была радость жизни, а тогда мы не могли понять такой реакции на самое простое проявление непосредственной детской жизнерадостности. Справедливости ради следует сказать, что некоторые учителя, прошедшие войну, демобилизованные до её окончания из армии и вернувшиеся в школу, относились к нам, детям, выжившившим в войне, хлебнувшим в эту пору лиха, каждый в своей мере и степени, с любовью и пониманием наших выдумок и шалостей, иногда перехлёстывавшими разумное. Они, кстати, никогда не писали никаких доносов домой, (а именно так мы метко расценивали дневниковые росписи), и не наказывали. Находили определённые слова, вели себя определённым образом, преподавая (истинные педагоги) нам такие уроки, что я до сих пор помню наши проделки, и до сих пор мне стыдно перед ними, и неимоверно жаль, что невозможно, разве что перед Господом Богом, попросить прощения за свои «пакости», хотя они простили сразу, ещё тогда, когда мы всем классом стояли молча,  опустив головы, только вдруг осознав, что совершили «пакость». Ложная мальчишеская гордость тогда не позволяла попросить прощения. Что я делаю сейчас.
   Простите, Учитель истории, инвалид войны, катерник, лишившийся правой руки. Ходивший в военной форме – кителе с высоким воротником, чёрными клёшами. Он не носил протеза и пустой рукав засовывал в карман. Журнал на урок приносил подмышкой, держа указку в руке. А за картой в учительскую посылал сбегать дежурного по классу. Но в этот день он пришёл к нам не по расписанию. Заменял заболевшего учителя. Пришёл внезапно и мы не успели отменить заготовленный тому учителю сюрприз. И с ужасом, встав для приветствия историка,  переглядывались, не зная, как предотвратить уже надвигающееся зло, сотворённое волей всего класса. Дежурный дёрнулся было к учительскому столу, но было поздно.
   - Здравствуйте, садитесь,- сказал учитель и начал садиться сам. Мы стояли, замерев, глядя на него. Наша проделка заключалась в том, что мы (мы все в этом участвовали, никто не сказал не надо, поэтому пишу – все!) разобрали стул и «наживили» его детали, прислонив спинку к сидению так, что со стороны он выглядел нормальным. Но небольшое давление на сидение – стул разъезжался и пытавшийся сесть оказывался на полу. Что мы и собирались проделать с нелюбимым преподавателем. Но историк пользовался любовью и уважением, как военный моряк, инвалид войны, настоящий суровый мужчина.
   Стул развалился. Учитель начал падать назад. Чтобы удержаться, он одной рукой  схватился за дальний край стола. Тот медленно начал валиться на него. Чернильница,- а тогда это был маленький стаканчик, вставлявшийся в отверстие  дальнего края стола,- содержать её полной была забота дежурного, заливавшего с утра до верха свежими чернилами,- вылилась и потекла толстой струйкой по столу, по журналу,  на китель, лежавшего на спине историка. Мы так и стояли, мерзавцы,  наблюдая дело рук своих.  Учитель встал. Поставил стол. Поднял с пола, отряхнул от чернил и положил на стол наш журнал. Отряхнул от чернил свой синий китель. Чернильная струя оставила на нём заметный след. Ногой отодвинул детали стула в сторону и впервые заговорил:
   - Кто дежурный? Убери эти обломки и принеси мне нормальный стул. Садитесь, что Вы стоите? Начнём урок. На чём мы остановились в прошлый раз? – Он посмотрел на отличника – Славку Сергеева, - который знал всё и всегда, – выслушал его ответ и начал ходить вдоль доски (как это делал обычно, рассказывая), продолжая урок истории, не думая, конечно, какой он нам только что преподал жизненный урок. Доброты, любви, чуткости, прощения. И жестокости. И подлости. Нашей. Неосознанной, но всё- таки. Эту историю, уверен, не узнал никто и никогда. Я рассказываю в первый раз, но она осталась зарубкой в сердце (хотелось бы надеяться) у каждого её участника.
   Эмма Иосифовна – учительница английского языка – была само очарование, насколько мы, ученики четвёртого класса, могли разбираться в этом. В неё был влюблён весь класс. Она только что вернулась с войны, где служила в каком-то штабе переводчицей с английского при общении наших войск, не знаю на каком уровне, с нашими доблестными союзниками. Фигурка у неё была кукольная, как сказал самый продвинутый в этом вопросе Димка. У него одного была старшая  сестра. Она приходила иногда в школу вместо родителей Димки и, увидев нашу «англичанку», так выразилась дома о ней, а Димка принёс её высказывание в школу. Наша школа была мужской, мы девочек видели издалека, стеснялись их и не доверять авторитету Димкиной сестры не имели оснований.
   Однажды кто-то принёс в школу ракету для салюта. Надо пояснить, что в то время наши войска успешно продвигались по территории Германии. Война шла к успешному завершению. Наша армия брала город за городом, и крупные успехи Родина отмечала по приказу Верховного Главнокомандующего Сталина «В ознаменование (говорилось чего) произвести праздничный салют 20 артиллерийскими залпами из 124 артиллерийских орудий, после чего произвести праздничный фейерверк!» Орудия ставились на набережной Невы, недалеко от школы и наших домов. В день салюта радостные жители города съезжались из всех районов – «На Салют!». Орудия, артиллеристы и солдаты, пускавшие цветные ракеты после залпов, были отгорожены, но мы пролезали к молодым солдатикам и уговаривали их поменять ракету-две на папироски. Они, таясь от командиров, менялись. Всё равно уследить было трудно, пальнул ли он в небо все ракеты из ракетницы, или утаил штуку  и отдал нам. А мы, владельцы боеприпаса, распоряжались им по своему усмотрению.
   В тот памятный день кто-то принёс свой трофей в класс и предложил положить его в печку. Отопление было печное. Истопник перед началом учебного дня протапливал печки в классах, дрова прогорали и тепла хватало на весь день. Шустрый экспериментатор, - «а чё будет, если ракету в печь сунуть?» - так и поступил. В печке остались только угли, поэтому ракета, облечённая в прессованную бумагу и предназначенная только для выстрела из ракетницы никак не среагировала на затухающий жар в печке. Достать её обратно было рукам горячо и соученик махнул рукой –«остынет, потом заберу»,- закрыл заслонку и мы расселись по местам, услышав звонок на урок. Вошла Эмма Иосифовна, оглядела нас приветливым взглядом, поздоровалась по-английски, предложила сесть и начала урок. А мы и забыли, что в печке что-то лежит.
   Прошло минут 15 урока, как вдруг со страшным грохотом печная заслонка распахнулась, чуть не слетев с петель, из открытой печной пасти вырвался огромный клуб серебристого дыма, вмиг заполнивший всю классную комнату. Все перепугались, сначала удара медной дверцы, а потом этого дыма, в нём ничего не было видно. Потом-то мы обговорили происшедшее. Когда ракета вылетает, загоревшись, из ракетницы, то за ней на расстоянии не менее километра, а может, и больше, тянется шлейф серебристого дыма. Сейчас же, ракета нагрелась на углях, вспыхнула, но весь дым не растянулся полосой по небу, а сконцентрировался в ограниченном пространстве нашего класса. Но не это было самое ужасное. Когда дым немного поредел и стал подниматься к потолку, мы увидели, что Эмма Иосифовна кинулась ничком на пол и закрыла голову руками. Сработал военный рефлекс, который её, повидимому, не раз спасал при бомбёжках на фронте. Осознав происшедшее, она медленно встала, отряхнула юбку, осмотрела ребят: -«Все в порядке?» - Затем велела ребятам, чьи парты стояли у больших окон, выходящих на Исаакиевскую площадь, открыть их.
   - «Надо проветрить, а то на улице подумают, что у нас пожар. А что это было?»  - Когда ей объяснили, повинились, обещали больше такого не делать, Эмма Иосифовна рассказала случай из военной жизни, когда молодой солдат лишился глаз, проявив излишний интерес к незнакомому боеприпасу.
   -«Вы ведь не хотите ничего подобного?» - И не слушая наших повторных заверений, продолжила урок. И это никто в школе не узнал. Нам было так стыдно за её страх, пережитый по нашей вине. Далее никаких проблем ни с дисциплиной, ни с успеваемостью у неё в нашем классе не было.
   Следующий, запоминающийся подвиг мы сотворили, -как хотелось бы, - с физиком, но, оказалось,   с собой.  Физик – пожилой симпатичный дяденька, добрейший человек /но не это, конечно, послужило избранию его мишенью для очередной проказы/, объяснявший материал урока так, что никто и никогда не разговаривал, не вертелся, короче, «не нарушал дисциплины», что обычно вменяли нам в вину учителя,- в кабинете физики – небольшой комнатке на последнем этаже школы, сплошь заставленной шкафами с различными физическими приборами и пособиями. Мы удивлялись, как удалось вместить в кабинет столько парт, чтобы весь класс мог разместиться там, настолько мало места оставалось между ними и шкафами. На каждой парте, в середине её верхней горизонтальной поверхности, переходившей в покатый наклон к ученикам, находилось отверстие для чернилки – стеклянного стаканчика, в который дежурный перед началом каждого урока доливал свежие чернила. Помните историю с историком? Здесь было интересней. Вокруг школы, вблизи от неё было несколько домов, восстанавливаемых пленными немцами. Они исправляли плоды своей «деятельности».  На  стройках ,  куда шустрым пацанам дорога не была заказана – поговорить с  конвойными солдатами,  охраняющими их, позволяющими нам обменяться с «немчурой» /такими же мальчишками, как и они, хлебнувшими войны и, слава Богу, уцелевшими в ней/ металлическими бляхами от поясных ремней с надписью по-немецки «Готт мит унс» /Бог с нами/ и орлом с распростёртыми крыльями, держащим в когтях свастику, немецкими мелкими монетами – пфеннигами, фанерными домиками-копилками, мастерски изготавливаемыми ими. Всё это немцы меняли на хлеб. Так вот, на стройках, кроме горок кирпича, куч песка, бочек с цементом, какие-то шустрики обнаружили металлическую бочку с карбидом. Для чего это вещество употреблялось на стройке, было непонятно, но мы выяснили /экспериментальным путём/, что кусочек его, брошенный в лужу, начинает пускать грязно-серые пузыри и шипеть, пока не растает, сделав воду грязной. Это уже становилось интересным. Набрав несколько комков этого восхитительного материала, Юрка «Крыл» / кликуха по фамилии, будущий профессор и светило отечественной и мировой математики, а тогда сопливый пацан с немытым лицом и руками, лазавший по стройкам/ принёс их в школу, шкодливо улыбаясь своему потайному замыслу. Близкому закадычному другу он по секрету поведал, что на физике «хохму» учинит, расчитывая на его помощь. Для скорости. Когда мы поднялись в кабинет физики, «Крыл» с приятелем быстро пробежали по рядам, кидая в каждую чернилку по кусочку принесённого карбида. Из чернилок повалили пузыри. Экспериментатору уже вознамерились дать пинка или подзатыльника на всякий случай, но он хитро улыбаясь пояснил, что сейчас  все  чернила превратятся в воду, писать будет нельзя и обещанная контрольная, - о ней-то мы позабыли за массой интересных дневных событий,- не состоится! Прозвенел звонок и в класс вошёл учитель. Повёл носом, но его опередил «Крыл». Радостно осклабившись он сообщил, что у него чернила не пишут и, “ваащще”, там не чернила, а грязная вода.
   - И кто бы это мог учинить такое безобразие? – искренне вопросил юный негодяй.  – Физик наклонился над первой партой, понюхал, улыбнулся шире, чем мальчишка.
   – Сейчас всё исправим! – С этими словами он подошёл к шкафу, где у него хранились различные растворы в бутылочках, взял одну из них, прошёл вдоль всех парт и в чернилки, из которых лезла грязная пена, налил по несколько капель. Отчаянная вонища тотчас  заполнила класс.   Мы уже знали запах  сероводорода! Учитель пошёл к дверям, закрывая их за собой улыбнулся:
   - Вы пока понюхайте, а я сейчас приду.
   Кашляя, чихая, вытирая слёзы мы полезли к небольшим окнам и растворили их. «Крыл» выскочил за дверь, зная, что расплата будет неминуемой, даже если пакость, изобретённая им, дала классу возможность сорвать  сегодня контрольную. Вошёл он через несколько минут, сопровождаемый учителем, предложившим нам сесть. Юрку он подвёл к столу, положив руку на плечо.
В коридоре он, повидимому, «раскололся», поведал о своём участии в «деле».
   - Ну, рассказывай! Не мне! Им всё рассказывай,- показал он рукой на нас, замеревших в предвкушении какой-либо кары,- Подробно всю химическую реакцию, давшую такой результат. В малых дозах сероводород не страшен. Прочищает дыхательные пути. Всплакнули немного, да?! Покашляли. Когда его много, то это опасно для жизни. Так что не надо делать того, в исходе чего не уверены, не знаете, чем может кончиться. Не принесёт ли вреда.  А, впрочем, не надо. Повторять вы, надеюсь,  не будете. Урок хорошо усвоили. Дежурный! Собери-ка все чернилки вот в тот таз для мытья пола.  Крылов! Кто тебе помогал? Идите в туалет, хорошенько вымойте их и налейте новые чернила. Контрольную будем писать на дополнительном уроке. Сегодня! И никаких «у-у-у-у». – Каким мы отреагировали на это сообщение.
   В 5-м классе я со своими одноклассниками получил урок коллективной подлости, стукачества, то-бишь, предательства и доносительства. Дело было так. Наша «русичка», Кира Михайловна, молодая высокая и симпатичная женщина, мама 5-летнего малыша, о чём мы узнали, когда пошли навещать её, заболела на длительный срок. Сначала её уроки замещались  другими, но когда болезнь затянулась, то, однажды, наша классная мама вошла к нам в сопровождении пожилого хмурого человека. Она представила его, как нового учителя русского языка. Когда мы дружно загудели, не желая видеть никого другого на месте Киры Михайловны, то Ольга Григорьевна, успокоив наше недовольство поднятой ладонью пояснила: - Это временно, пока Ваша,- тут она улыбнулась,- любимица не поправится окончательно. Она назвала имя и отчество заместителя Кирюши, Кирочки /за глаза, конечно, мы называли её только так, а его имя в памяти не сохранилось за ненадобностью, всё равно он с первого урока получил прозвище, с которым и прошёл вместе с нами короткий, отведённый ему путь, успев в нём нагадить/. Назвали его звучно – Кар Карыч! С его подачи. Когда классная, отрекомендовав его вышла, мы сразу принялись обсуждать сроки и перспективы выхода на работу Кирюши. Новый учитель постучал ладонью по столу, привлекая внимание и зло проговорил:
   - Что вы расшумелись?! Раскаркались, как вороны! Кар-карр.
   Кто-то из записных острословов даже хрюкнул от восторга:- Как? Кар-карр?  Когда, окончив урок учитель вышел, мы стали обсуждать его со всех сторон, называя Кар Карычем , как будто это было его привычное имя. Нам он не понравился. Мы уже разбирались и в тембре голоса, и в интонации, и в жесте, и в мимике, манере связно и складно говорить, делать замечания.  Во всём он проигрывал Кирюше.  Утешало то, что он – временно. Мы согласны были потерпеть даже его ежеурочные: - Опять раскаркались, как вороны. Кар-карр. Это был его назойливый образ. Однажды Андрюша Линдеманн, признанный классный художник,-все его тетрадки и книжки были разрисованы фигурками рыцарей в различных позах и облачениях – результат экскурсии в Эрмитаж, причём так точно и красиво, что мы восхищались им,- нарисовал тонким пером на листочке бумаги стаю ворон, летящую на зрителя. Возглавляла стаю самая большая ворона с лицом Кар Карыча. Сходство было полнейшим. Андрюша пустил свой рисунок по рядам. Кончалась перемена и мы расселись по своим местам в ожидании звонка и начала урока у персонажа изображения. Рисунок дошёл до меня и я быстро набросал четыре строки эпиграммы, в тон и в соответствии с содержанием рисунка. Дальнейшее путешествие нашей, уже совместной работы, сопровождалось взрывами хохота. Кто не успел увидеть подписанное,  вскакивали с мест и бежали посмотреть, что ржут остальные. Дошла очередь до Игоря Оганова. Просмеявшись, он взял листок и положил его на учительский стол:
   - Пускай Кар Карыч тоже посмотрит. Порадуется. – Игорь-то хотел в шутку нас попугать. Я велел ему забрать листок, но он не успел. Открылась дверь , появился учитель и прошёл к столу. Ребята разбежались по местам  и встали у парт, ожидая дальнейшего развития событий. Кар Карыч мрачно ознакомился с содержимым листочка, не здороваясь, не давая нам команды сесть, пошёл к выходу, держа его на отлёте, как что-то заразное. Класс погрузился в тяжёлое  молчание, как будто чувствуя приближение зловещих действий. Угнетала неизвестность предстоящих кар, на которые в те годы были щедры наши наставники. Замечания, вызовы родителей с накачкой о “необходимости принятия мер” и т.п. были регулярными.
   Через небольшое время в класс вошли директор – Вова Клюй /как понимаете кличка за длинный тонкий нос с загибающимся кончиком. Было «клюв», но мы упростили/ и завуч /он у нас уроки не вёл и прозвища не удостоился/.
   У Вовы – «Клюя» в руке было наше творчество, которое он нам показал, как будто не мы с Андрюшей были авторами.
   - Что это? Кто это сделал? – грозно спросил самый главный школьный начальник.
   А что это? – пискнул под дурачка Игорь и осклабился.
   - Не делайте вид, что не знаете! Как вы могли так обидеть заслуженного человека,- продолжал воспитательный процесс завуч,- он /прозвучало имя, но я его так и не запомнил, а надо бы. “Таких людей надо помнить“,- как сказал Иосиф Виссарионович на совещании в своём кабинете, когда нарком авиации, боясь подвести под расстрел сотрудника наркомата, сказавшего что-то не то, не назвал его фамилии, сославшись на забывчивость. Почему мне эта аналогия пришла в голову сейчас?!/   Продолжу выступление завуча с того места: ...он выручил школу, заменив Киру Михайловну, он известный поэт, написавший много патриотических стихов. И даже песен. А вы?!
   А мы стояли опустив  головы, опровергая, про себя, конечно, горячие разоблачительно-обличительные речи наших начальников, как я понял значительно позже, не имеющих к педагогике никакого отношения, не говоря о призвании быть учителем. Они говорили что-то ещё, но для нас всё было пустыми звуками. –Когда всё это кончится,- единая мысль была во всех головах. Тихонько перемолвившись, договорившись о чём-то мужчины, вынесли  маленьким мальчикам вердикт:
   - Будете стоять, пока не сознаетесь. А сейчас, дежурный, идёшь с нами.
   -Всё!Расстреляют,- весело предположил Вовка Кузнецов /Кузя/,будущий уголовник, получивший в 12! лет четыре месяца лагерей за прогул работы на заводе, куда ушёл, завершив образование после 6-го класса. Надо было маме помогать. А он проспал работу и прогулял. А тут Указ, кстати. Но это другая история.
   Пока мы гадали о способе казни дежурного, он вернулся и сказал, что в кабинете директора ждут следующего. По очереди. По списку в журнале. Дежурный рассказал, что его допрашивали, кто это сделал. Пугали всяко, но.. «я не выдал», - гордо поведал он, бия себя в грудь.- Молчал, как партизан. -Так, или примерно так сообщали ребята, возвращавшиеся из «допросной» комнаты. Когда дошла очередь до меня, то, полагаю, мне были заданы те же вопросы, что и всем.
   -Кто это сделал? – Как я мог выдавать товарищей-соучастников? Доносить мы считали подлостью.
   - Это ты сделал? – вопрос был задан в лоб. – Я честно ответил: «Нет!», потому что я не рисовал и не клал на стол учителю. А присваивать себе честь изготовления всего продукта, являясь только соучастником, я не счёл возможным. Тем же руководствовались и Андрюша – он не писал и не клал, а Игорь и вообще невинный ангел. Он не рисовал и не писал.
   Когда «перетаскали» в «пыточную» всех ребят, и никто-никто не выдал одноклассников, в класс снова вошли директор с завучем, подняли нас троих: художника Андрюшу, поэта меня и доставщика Игоря и велели отправляться домой за родителями, чтобы в конце учебного дня они явились в школу.
   Я сбегал домой,  сказал маме, что  её в школе хотят видеть по вопросу дальнейшего улучшения и совершенствования моего высокообразования  и воспитания, и в конце последнего урока две мамы и папа Игоря стояли перед кабинетом директора. Сначала туда пригласили родителей. После короткой беседы, в святая святых были допущены мы-грешные, где нам сообщили, что решением Педсовета /почитать бы стенограмму, сколько и кто был за смертную казнь?/ мы, преступники и нарушители, отщепенцы и разгильдяи, посягатели и ниспровергатели, за ..указанное выше, изгоняемся из родной школы на ..../нет, не навечно, как им бы хотелось/ неделю, ввиду малости возраста и учитывая раскаяние /вот чего не было, так именно его/.
   Мы были отданы на родительское попечение , каковое школа снимала с себя с радостью на указанный срок. Я знал, что меня за данную провинность дома не убъют. Мама Андрюши, выведя его из кабинета директора, ласково прижала к себе и поцеловала в висок. Очень ей понравился рисунок сына своим сходством с оригиналом, присутствующим при приговоре. Потом она, чтобы никто не посчитал её поступок демонстративным одобрением, быстро увела мальчика из школы. Отлупить сына мог только отец Игоря, но не стал бы этого делать, т.к. тот уже дважды убегал из дома и прятался на чердаке, где мы его подкармливали своими завтраками.
   Всю неделю я сидел дома, помогал маме топить печку /тогда у нас в центре города было печное отопление/ готовить, ходил в магазин, читал, писал.
Через неделю отлучение от школы закончилось. Нас троих пригласили в школу и устроили показательное покаяние, на котором нам велели принести Кар Карычу извинение, признать, что мы поступили плохо и дать обещание никогда так не делать. И мы, честно покривив совестью, обещали взрослым навязанные нам ими обещания. Простите за тавтологию. А сами, потом собравшись во дворе школы, по взрослому рассудили, как должны были они поступить. Кар Карыч! Тебе, учителю русского языка,  пятиклассник написал четверостишие. Написал, повидимому хорошо, т.к. ты побежал жаловаться. Тебе, учителю, пятиклассник нарисовал дружеский шарж. Нарисовал отлично, т.к. ты сразу узнал себя и побежал жаловаться. Хорошо! Ты поступил так. Вместо того, чтобы, рассмотрев взятое в руки, похвалить художника за сходство, отметить хорошее и неладное в стихах. Ты же сам поэтом себя числил. И закончить происшествие, если ты педагог: -Так, молодцы. Мне это понравилось. А сейчас всё! Начинаем урок. И не было бы никакого инцидента, усилившейся напряжённости в отношениях  с классом, в результате чего твой авторитет упал ещё ниже. Вплоть до ухода.
   Директор, к которому ты прибежал, посмотрев на рисунок, почитав подпись, сказал бы: - Ну, молодцы! Это в 5-а? Смотрите-ка, как похоже. И стихи ладные, хорошо Вы их учите. Давайте их в стенгазету привлечём. Вместо этого вы устроили судилище, допрашивали ребят, понуждая их донести на товарищей, уговаривая на подлость. Что вам и удалось. Кто-то выдал нас троих, рассказав степень участия каждого. У вас хватило ума перебрать весь список, чтобы класс не догадался кто доносчик и стукач, если бы вы сразу остановились на том, кто выдал. Но всё равно вы заронили в нас уверенность, что в классе есть негодяй. Мы долго потом выясняли, кто бы это мог быть? И он, глядя «чистыми», «честными», подлыми глазами, разводя в удивлении руками, задавал среди всех этот вопрос:
   - Кто бы это мог быть? Кто в коллективе был подлый доносчик?
   И знают ответ на этот вопрос только он сам, Кар Карыч, Вова Клюй и Завуч.
Неделю изгнания из школы я пережил спокойно. Была зима и я обеспечивал комнату теплом. Готовил  дрова в кладовке, расположенной в подвале нашего пятиэтажного дома, где у каждого жильца была клетушка, отделённая от других таких же, проволочной сеткой. На дверке  висел большой амбарный замок, предохранявший дрова, привозимые и покупаемые по мере надобности, от излишнего интереса соседей по дому. Наколов потребное для одной топки количество, я увязывал их верёвкой и «на горбу» тащил на свой пятый этаж. Сваливал на медный лист перед дверцей топки,- он должен был предохранять паркетный пол от выпрыгивающих из неё горящих угольков,- и принимался разжигать огонь. У нас была красивая печка, до потолка почти, покрытая белым глазурованным кафелем. С полочкой,  на высоте моего роста. На ней мама расставила наши гигиенические принадлежности: мыло, зубные щётки, расчёски. Когда печка нагревалась, так приятно было прижаться к ней щекой, ладонями, спиной. Потом мама звала меня помочь ей в готовке завтрака или обеда. Она и сама бы справилась, но хотела со мной поговорить на разные темы. В первую очередь, конечно, о моих неожиданных каникулах. Я видел, что мама не очень осуждает нашу детскую выходку, в которой я принимал активное участие, но, поскольку школьная администрация оценила её, как опасную для «нормального климата в классе» /было сказано и это/и сочла нашу изоляцию, -правда временную,- необходимой мерой, то пришлось всему подчиниться. Ещё я ходил в магазин за хлебом, молоком. Много читал, радио слушал – у нас сохранилась чёрная картонная тарелка, по которой до начала войны слушали детские передачи, музыку, новости и...объявление о войне, речь Молотова, сигналы воздушной тревоги, метроном во время налётов, объявление о прекращении тревоги. Эта же тарелка объявила голосом Юрия Левитана о Победе в Великой Отечественной войне.   /Вот какие тяжёлые воспоминания нахлынули/ И ещё я писал стихи. Мама поощряла мои упражнения, а папа скептически относился к моим писаниям, как и брат. Они считали, что я мал ещё для столь серьёзных занятий. А я, между прочим, написал поэму «Серёжа лётчик» - героико-патриотическое произведение, с которым выступал в составе детской-творческой группы в госпитале для раненых бойцов. И меня пионерская вожатая школы объявляла: «Наш поэт прочтёт свои стихи!» Не оценили меня только в школе, отправив в изгнание.
   Но, Слава Богу, скоро оно закончилось. В указанный день нам, всем троим разрешили явиться в класс. Перед началом учебного дня устроили наше покаяние. Построили в шеренгу перед доской, и, в присутствии скорбно торжествующего Кар Карыча, Вовы «Клюя» - директора, завуча Ореста /отчества его за ненадобностью кануло в истории/ и нашей милой и строгой классной мамы Ольги Григорьевны Юферевой вырвали у нас хоровое осуждение своего «преступления», глубокое раскаяние в содеянном, извинение перед Кар Карычем /конечно, мы назвали его по настоящему именованию в этой жизни/ и обещание больше никогда-никогда /во что мы твёрдо не верили, давая обет/не совершать подобных злодеяний, подрывающих основы народного образования, высокой коммунистической нравственности и морали. За которую мы обязывались бороться, присягая на верность  Всесоюзной пионерской организации имени дедушки Ленина. Нас милостиво простили, т.к. мы «осознали», «повинились», «раскаялись» и извинились. Тогда ещё не было понятий «иск за моральный ущерб», иначе, полагаю, долг висел бы на мне до сих пор. Через небольшое время Кар Карыч исчез из школы и нашей жизни, оставив след в моих воспоминаниях и в стихотворении «Первые стихи», где я описал и то происшествие. Выздоровев, вернулась «Кирюша», продолжившая наше обучение и совершенствование в русском языке.
   Очередную «пакость» - в наш классный лексикон прочно вошло это слово, означающее деяния, выходящее за рамки приличного, привычного поведения в нормальной советской школе – придумал неугомонный «Крыл». Юрка Крылов, носящий это прозвище, был неистощим на выдумки. Интересуясь различными науками, он добрался до химии и решил претворить в жизнь, непременно в классе,  несколько химических реакций, дабы освежить новизной наше, и без того нескучное, пребывание в школе в течение учебного дня. Короче, он принёс какой-то бурый порошок, высыпал его на промокашку, затем из аптечного пузырька налил на порошок несколько капель жидкости и положил всё себе под парту с хитрой загадочной  улыбкой.
   -Ждите! После урока увидите! 
   Прозвенел звонок. В класс вошёл учитель и мы на время забыли, что нас ожидает на следующей перемене. Как только прозвенел звонок, мы сгрудились возле парты «Крыла», нависая над ним.
   -Показывай, что ты придумал?! Доставай! В чём твоя химия?
   Юрка ощерился с умным видом:
  - А это нельзя трогать. Отойдите-ка дальше и смотрите.
   Он присел на корточки, взял карандаш и вытянутой рукой потянулся кончиком его к высохшей бурой кучке на середине промокашки. Раздался взрыв, над исчезнувшим порошком возникло оранжевое пламя. Юрка с довольным видом оглядел восхищённых одноклассников.
   - Во даёт! Здорово! А что это было? А как это? – Посыпалось со всех сторон.
   - Так я Вам и сказал! – Ему нравилось играть роль фокусника и первопроходца, но после подзатыльника главного хулигана класса пришлось «расколоться», но предупредил, что такие забавы могут выжечь глаза. Пришлось договориться на том, что основным исполнителем будет «Крыл»,  а в приобретении нужных  химикатов, доступных в аптеке, будут участвовать все,  желающие приобщиться к взрывным таинствам химии. Тем более, что Юрка поведал – даже муха взорвётся, если ей придёт желание сесть на этот порошок. Взрывы стали звучать с завидной регулярностью. Юрке понесли составные части, которые давали эффект только при смешении. Конечно же, нашлись любители увеличить масштабы. Хотелось и пламени побольше, и звука погромче. Стали поступать заказы на размещение кучек без промокашек, в разных местах, чтобы на них наступали нечаянно, не заметив подвоха. Один раз умелец разместил несколько зарядов под доской, и отвечающий урок, наступив и вызвав взрыв, так смешно подскочил от неожиданности, что весь класс весело загоготал, что усугубилось тем, что он ещё на две кучки наступил. Учитель, недоумевая о причине взрывов, долго читал нотацию о нашем поведении, распущенности и пр., что нам и надо было. Лишь бы никого не спрашивал. Кончилась эта эпопея тем, что был заложен мощный заряд под парту ученика, который не пользовался в классе уважением. Он, не зная о подвохе, наступил, садясь за парту, чего «диверсанты» ждали, затаив дыхание. Эффект получился обратный. Грохнул взрыв. Пацан, перепуганный звуком и, видимо, в подошву толкнуло сильно, сел, задрал ногу и посмотрел снизу на свой новый ботинок. Затем положил голову на парту и заплакал.
   - Подошва лопнула пополам,- сообщил тихим шопотом его сосед, успевший заглянуть на неё, когда владелец обуви рассматривал её. – Теперь ему дома попадёт,- утвердительно добавил он.
   С того дня как отсекло. Этот этап был завершён. Но мальчишеская энергия клокотала и искала выход. Он был найден довольно быстро. Рогатки!
   Кому пришла в голову идея из размохрившейся резинки для трусов, отделить одну составляющую, толщиной в 1 мм квадратного сечения, длиной 30-35 см., сделать на концах её петельки, надевающиеся на большой и указательный палец левой руки, чтобы получился метателный снаряд, никто не знает, но это увлечение, как эпидемия охватила весь класс. В качестве пулек в дело шли туго скатанные бумажные рулончики см. 2 длиной и 2 мм. толщиной, согнутые пополам, ложащиеся сгибом на резинку. Её потом натягивали, прицеливаясь в обстреливаемый объект, отпускали резинку и жертва, вскрикивая, потирала ушибленное место. Мы носились на переменах по классу и коридору, охотясь друг на друга. Потом особо одарённые стрелки начали стрельбу и на уроках. «Шмальнуть» в затылок впереди сидящего, когда учитель не мог увидеть, было забавно, но обыденно. Высшим шиком было выстрелить в отвечающего у доски, причём стоящего лицом к классу. Учитель в это время писал в журнале  или смотрел в сторону от ученика и поворачивался только на короткий вскрик поражённого выстрелом. Как только учителя ни пытались бороться с этой заразой, охватившей наши классы /ибо параллельный тоже не стал отказывать себе в развлечении/, и карманы заставляли выворачивать, находя в них большое количество пулек, и резинки отнимали, и в дневниках писали умоляющие просьбы родителям запретить, повлиять, разобраться. Пугали возможными последствиями в результате подобных забав. Ничего не помогало. Война продолжалась, причём даже организовывались группировки, например «моряков» и «лётчиков», в зависимости за какой род войск мы болели, слушая последние известия от «Советского Информбюро» - передачи «В последний час» с фронта настоящей войны, которая шла к завершению. Наша армия брала один город за другим, в честь чего в Ленинграде проводились праздничные салюты. Ну, об этом особо, а пока наши баталии разгорались не на шутку. Бумажные пульки, скатанные туго из плотной вощёной бумаги, били больнее, чем из обычной газетной или тетрадной. Даже оставляли маленькие синячки, если удавалось попасть в щёку зазевавшегося одноклассника. Детская, часто не совсем осознанная жестокость, выходила за рамки человеческого. В стремлении причинить боль мальчишки изощрялись, что было противно естеству. Не хотелось думать, что на это влияли ежедневные сообщения типа: «Преодолевая ожесточённое сопротивление противника, наши войска овладели городом – назывался немецкий город – при этом уничтожено до ... /следовала цифра/фашистов, захвачено ... /перечислялось количество и название видов техники/, взято в плен ... /пленных мы уже видели, они ремонтировали здания Сената и Синода, к которым мы бегали на переменах, чтобы посмотреть на Медного всадника/ Однажды, после вспыхнувшей на перемене очередной перестрелки, Витька Васильев, вскрикнув, как-то по-особенному, схватился за щеку и поднял вторую руку в знак того, что он выходит из боя. Окружив его, чтобы  отметить сдачу и, соответственно, победу над группой противника, увидели, что между пальцами, прижатыми к поражённой щеке проступила кровь. Нередко у нас происходили мальчишеские «дуэли», т.е. когда какие-то вопросы и споры не могли разрешиться спокойно, то находились тут же провокаторы-подстрекатели, начинавшие подзуживать: «а вы стыкнитесь!» «Вам не подраться, нам не посмотреть!» Сразу находились сторонники одной и другой стороны, разжигающие конфликт, чтобы довести его до «стычки», т.е. драки, в которой даже ставки делали на победителя. Непременно тут же находились «секунданты» /а как же, чай, книжки читали/, разрабатывали порядок-кодекс «дуэли», в котором незыбленными правилами были: до первой крови и лежачего не бить. Так вот,- у Витьки появилась кровь. Когда он отнял руку от щеки, то мы увидели, вонзившуюся в неё двумя острыми рожками медную пульку,  изогнутую в виде скобки из проволоки. В полёте она повернулась концами вперёд и пробила кожу в двух местах, сантиметрах в двух под глазом. Когда пульку аккуратно выдернули из щеки, из двух дырочек, оставленных ею, набухли и скатились вниз две алые капли крови. Витька мужественно махнул рукой: - А, не больно. – И побежал в туалет смывать кровь. В классе наступила зловещая тишина. Каждый с ужасом думал о своём, но, оказалось, об одном и том же, что громким шопотом озвучил кто-то из нас: - А если бы в глаз!?
   Выяснению  личности изготовителя опасного боеприпаса помешал звонок. Витька вбежал в класс, опередив на мгновение учителя, прикрывая щеку рукой, плюхнулся на место, не отнимая руки. Поймав наши взгляды, вопросительно устремлённые на товарища, учитель заинтересовался причиной: - Васильев! Что ты за щеку держишься? – Зубы болят,- проныл Витя, стараясь, чтобы ответ был как можно больше правдоподобней. А, может, щека действительно начала болеть. – Так иди в медпункт или домой и к врачу. Зачем же терпеть? – посочувствовал учитель. Витька собрал свои книжки, тетрадки и в мгновение ока исчез. Появился он через день со слегка припухшей щекой, посередине которой, на фоне легкого синячка, начавшего желтеть, были две запёкшиеся капельки крови. Но самый главный результат этого происшествия был тот, что не сговариваясь, все! выкинули немалый запас пулек, наготовленных впрок, все резинки и рогатки к ним из тонкой проволоки, изготовленные умельцами /к которым относился и я/и сделали вид, что ничего не было, а если и было, то прочно забыли. Хотя никто  ничего не забыл, пережив мальчишескими сердцами ужас, который мог случиться и, Слава Богу, не случился. У Витьки были такие красивые глаза и он так мило улыбался, когда на вечере самодеятельности, положив голову на меха своей хроматической гармошки, он играл весёлые мелодии. А в классе и не знали, что он уже несколько лет занимался в Доме пионеров. Сперва в эвакуации, а потом, как и все мы, вернувшись в Ленинград в конце войны. И достиг больших успехов.
   Ещё были увлечения убегать на переменах из школы. То на Исаакиевский собор – бегать между колоннами, играя в пятнашки, прятки, колдунов, то на Исаакиевскую площадь, на ней играли в футбол. Воротами служили с одной стороны колонны Гимназии (Со львами), а с другой стороны маленькие ступеньки, врезанные в большие ступени собора. После школы играли часами,  счета при этом бывали астрономические, а на переменах только успевали добежать, расчитаться по командам «кому за кого играть», как уже надо было бежать на урок, который несомненно оказывался менее интересным, чем футбольные баталии. То бегали к Медному всаднику на Неву. Постамент ещё не был огорожен. Наша забава состояла в том, что с разбега старались на скорость забежать под копыта коня Петра Первого. Разрешалось хватать руками за хвост змеи и помогать себе, перебирая руками её медное тело. Стоя под копытами, копируя жест Императора, произносили из поэмы А.С. Пушкина: - «Отсель грозить мы будем шведам! Здесь будет город заложён!» Мы помнили и дальше, но монологи прерывали дежурные милиционеры, начиная нам грозить от зданий Сената и Синода, которые охраняли. Приходилось спасаться бегством, тем более, что перемена, увы, была далека от безразмерной. Наши постоянные опоздания из-за отлучек на улицу привели к тому, что школу начали закрывать на весь день.
   После окончания семилетки – эта школа была именно такой – наш класс, для продолжения образования разбежался по всему Октябрьскому району, в нём жили все мои соученики. Несколько человек поступили в 232 школу, бывшую Гимназию. До революции помещения, предназначенные для образования строили добротно, учитывая функциональное предназначение сооружения. Красивый фасад здания приглашал войти. Большой вестибюль переходил в широкую лестницу с низкими ступенями, широкими перилами, расходящуюся после первого марша вправо и влево и сходящуюся на втором этаже перед входом в широкий светлый коридор с высоким потолком, по левую и правую сторону которого находились классы. Прямо перед входом с лестницы был кабинет директора, справа от него – учительская, слева – кабинет завуча.  В этой школе мне предстояло получить среднее образование. В этой школе я впрямую столкнулся с тем, что я не такой, какому положено быть «В нашей Солнечной стране», как пели жизнерадостные пионеры.  В классе проблем не было. Ни одного случая, кроме 4 –го класса с Урусовым, никогда с ребятами я не помню. Не было. Проявилось это когда в стране прошла вторая агитационная волна «Комсомол на самолёт». Первая прошла в 30-х годах – эра развития авиации, а вторая подкатила, когда начала развиваться реактивная авиация и потребовались молодые кадры – лётчики-реактивщики. Нашим двум 10 – м классам (тогда 10-е были выпускными) сказали, что утром вместо уроков мы пойдём в Райком ВЛКСМ. Зачем? Скажут там.
   Утром собрались у школы без портфелей и, весело переговариваясь о  причине похода в высшую районную комсомольскую организацию, отправились в поход. Мне уже приходилось здесь бывать, когда загоняли в комсомол.
Где-то в середине учебного года в 10-м классе комсорг школы обнаружил, что я (о, ужас) не комсомолец. А как же 100% охват? Он пригласил меня в пионерскую комнату, т.к. своей отдельной не было, и начал убеждать в пагубности моего состояния. На мои жалкие отговорки, что я много времени отдаю  спорту, в силу чего не имею его, чтобы ходить на соответствующие собрания и выполнять комсомольские поручения, он сразил меня доводом, что мои выступления на различных соревнованиях и будут комсомольскими поручениями. К тому же, характеристика для поступления в ВУЗ будет, мягко говоря, не совсем положительная, если я буду «несоюзной молодёжью». Этот довод прозвучал убедительно и я дал согласие на вовлечение меня в ВЛКСМ. На комиссии по приёму мне задали два вопроса: какими орденами награждён комсомол и обязанности члена. Глядя на верхнюю часть стены над столом, за которым заседала комиссия, где были прикреплены все ордена в гигантском размере, я их перечислил под одобрительные кивки членов. Затем сообщил им особо запомнившийся мне параграф из Устава ВЛКСМ, что каждый комсомолец должен «бороться с пьянством, хулиганством и нетоварищеским отношением к женщине», чем поверг всех в неописуемый восторг. Меня вежливо прервали, посовещавшись на месте, вынесли вердикт о моём полном соответствии по всем показателям с идеалами передового отряда советской молодёжи, в ряды которой я только что вступил, о чём могу получить документ в приёмные часы работы секретариата, означенные на дверях с той стороны. Я понял это как предложение оказаться с той стороны дверей, чтобы немедленно посвятить своё ближайшее время оформлению нового статуса, поблагодарил за внимание и удалился. А может Комиссия Комитета торопилась высвободить время для более приятных занятий, которые описал в отличной повести «ЧП районного масштаба» Юрий Поляков, ныне главный редактор Литературной газеты.
   И вот теперь,  я, в составе выпускников 232 школы Октябрьского района города Ленинграда, полноправный, как я думал доселе, гражданин СССР, вступаю на порог Актового зала Районного комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи. В президиуме сидит тройка: Секретарь Райкома – полный молодой мужчина с холёным лицом, в отличном костюме, белоснежной рубашке, стянутой у ворота галстуком, значком члена ВЛКСМ на лацкане, Полковник военной авиации – суровый мужественный ас, с  обветренным лицом, несколькими нашивками на груди и рукавах, с орденскими планками, третий – майор авиации. Политрук, видимо. О нём распространяться не хочется. Собрание открыл записной оратор – секретарь, привыкший поднимать вверенную ему молодёжь на подвиги, куда позовёт наша Великая Партия, «верными помошниками которой мы являемся». Сейчас Партия звала в небо! В 30-х, кажется, годах в стране имел место быть лозунг-призыв – «Молодёжь – на самолёт!» И вот сейчас, в связи с развитием реактивной авиации, с чего начал Секретарь, комсомол объявил новый лозунг со старым содержанием: «Комсомол – на самолёт!» Познакомить с которым (самолётом), он и пригласил товарища полковника. Тот встал в президиуме, одёрнул китель, откашлялся и начал нам, юным выпускникам школы рассказывать о перспективах и преимуществах ждущих тех, кто посвятит свою жизнь и молодость бурно развивающейся авиации.  Самые яркие моменты, на чём он заострил внимание и ярко запомнившиеся мне были те, что лётчик получает красивую кожаную форму куртку и брюки! Отличное бесплатное питание, включающее в ежедневный рацион – 125 гр. шоколада. /В этом месте Сашка, сидящий рядом, толкнул меня плечом  – идём!/. Далее полковник поманил тем, что при налёте  600 часов лётчик получает орден Боевого Красного Знамени, а при налёте 1000 часов – орден Ленина! /неугомонный Сашка опять приник к моему уху – значит налетать столько часов – это героизм!? Это ж сколько шоколаду за это время можно съесть, покоряя девушек своей кожаной формой, да ещё при орденах?!/  Мы сидели во втором ряду, поэтому наши переговоры на отвлекали оратора от  изложения заученной темы. Пожалуй, его ничто не могло сбить с накатанной колеи, выверенной и утверждённой политотделом. Пока не «отстреляется».
   Поблагодарив полковника за интересное сообщение, секретарь объявил, что далее высокие товарищи желают побеседовать с каждым индивидуально,- какие мысли у нас появились по поводу полученной информации-приглашения, а для этого они перейдут в кабинет Секретаря Райкома, а нас будут по одному приглашать туда для выяснения дальнейших жизненных планов. Они ушли за роскошную дубовую дверь, а мы, разбившись на кучки, остались обсуждать «сладкую-орденоносно-кожаную» жизнь, нарисованную нам незадачливым агитатором-пропагандистом. Почему-то именно эти «перлы» из лекции запомнились. Нашли чем завлекать юношей-выпускников средней школы, готовящихся выбирать путь в жизни. Даже обидно стало ним их такое отношение к взрослым людям, которыми мы себя считали.Выходящие после опроса из кабинета, в ответ на привычные вопросы, как после экзаменов: «Ну, что спрашивали? Что их интересует, и т.д.», хмыкали , махали руками и уходили, как будто давали там зарок не разглашать секрет переговоров. Дошла очередь до меня. Встретили, весело переговариваясь, предложили сесть. Назвав почтительно по имени отчеству, спросили как я отношусь к тому, чтобы связать свою жизнь с авиацией? Когда я сказал, что связал свою жизнь со спортом с детства и хочу получить специальное педагогическое образование, они переглянулись, заглянули в список нашего класса, в котором моя фамилия, как и фамилии нескольких моих "соплеменников" были помечены красными птичками, ухмыльнулись дружно и отпустили. Я понял, что им не нужен, мне самолёты доверить нельзя. Я пошёл своим путём. А самолёт, всё-таки, через много лет угнал Беленко.