У нас в микрорайоне, сто лет назад, около входа в подвал, где принимали стеклотару: винные и молочные бутылки, банки, жил бездомный, которого все звали Утробин.
Была ли это его настоящая фамилия, я не знаю. Выглядел он соответствующе. Нечесаные, длинные, седые, грязные патлы, такая же борода. Медный от пьянки цвет кожи. И фирменный стиль в одежде – то ли женский, то ли мужской плащ, сразу и не разберешь (и не сразу тоже), зимой и летом. На ногах – чеботы, больше всего похожие на помесь резиновых сапог с валенками, только обрезанные.
Зато в лице, в тонком, как бы слегка расплющенном ударом, носе, в неприятно синих глазах, даже в том, как ложились, завивающиеся патлы на плечи, даже в мешках под глазами, мелькала ненужная здесь порода. Только мясистые губы выбивались из образа, к такому лицу были нужны узкие губы надменного истерика и безжалостного кардинала.
В старом универсаме, конечно, до перестройки. Не до той, что развалила Советский Союз, а до архитектурной, универсам в новые времена перестроили – расширили по сторонам и обвесили по фасаду красивыми железными желтоватыми латами.
В нем, в одном из крыльев, была дверь в подвал: ступеньки и резиновая, залатанная проволокой лента транспортера. Мы все, местные алкоголики, постоянно там терлись, сдавая «пушнину» на предмет выпить или опохмелиться. Вот там, в нагромождении деревянных и железных, как бы сваренных из прутков, молочных ящиков, жил Утробин. Слова «бомж», по-моему, тогда еще не было или было, но его не употребляли. Таких как Утробин звали бездомными, тунеядцами, алканавтами, уже очень редко – бичами или декабристами (от декабрьского закона о пятнадцати сутках).
После того как «пушнина» сдавалась, следующий этап – купить выпить, а еще следующий – найти стакан и, желательно, закусить, хотя бы, на один зубок. Вот тут на сцене появлялся Утробин. У него был прихват в универсаме, и он мог сгоношить выпивку – пару-тройку красного, бутылку водки – даже когда на витрине не было ничего. А в те времена, такое случалось все чаще – та перестройка, что развалила империю, потихоньку подбиралась к горлу.
Дежурный стакан он прятал здесь же, в подвале, в авоське лежала засохшая горбушка ржаного, иногда раздавленная помидорина, лук. Да! еще он мог помочь обойти очередь из бабок и «отсутствие тары», помочь сдать бутылки, его в подвале знали, местные работнички относились к нему со снисходительным презрением и иногда шли навстречу. Мы выставляли бутылки прямо на пол. Нам немного недоплачивали – подвал имел свой гешефт.
За это за все, Утробину полагался процент.
Смотря от количества бухла – полстакана, стакан, два, это если красное или пятьдесят-сто-сто пятьдесят граммов, если водка.
Пили, часто не сходя с места. Пока в подвале кипела работа, мы присаживались на ящиках, стелили, коли была, газету, раскладывали снедь. Вытирали полой или пальцами стакан. Дули в него. Некоторые споласкивали, налив чуть-чуть водки и покатав ее по стенкам и дну.
Напивался Утробин быстро, ему уже мало было нужно, и начинал разговаривать, пока не засыпал, откинувшись головой на стену из деревянных ящиков, обитых по углам ржавой жестью.
Потом он сползал.
Говорил он о том, что прибыл из царства мертвых, чтобы успокоить нас – еще не умерших и очень этого боявшихся.
Опять начал, бурчали мужики, но благодушно – портвейн уже пошел по жилам, да и интереснее так. Хотя позже, если Утробин не успевал раньше заснуть, советовали ему заткнуться, мол, надоел, своим гундежом.
Да фули, произносил Утробин, там не страшно, бояться нечего, как говорится, делай как я. Вот помню, у нас в армии… В какой, на, армии, Утробин?! А… ну да… в общем, меня специально прислали, ну как прислали, сам конечно сбежал, чтобы облегчить вам, значит… Ну, знание там, туда-сюда… Не боись, короче…
Мужики ржали.
Особенно те, кто первый раз. Хотя таких, оставалось все меньше и меньше.
А как там? Интересовались неофиты.
Нормально… жить можно. Утробин кивали, и ему насыпали еще полстакашки. Ну как жить, в принципе, наоборот, в том смысле, что – все свои, пристроят к делу… дадут, значит, по способностям… эту… форму… Не ссы, братва, смерть, это не смерть, а так – переподготовка... Это только отсюда кажется, что небытие, а на самом деле – все путем, возвращение в истокам… К маме, в общем.
Так ты, получается, падший ангел? Спрашивали самые образованные.
Точно, соглашался Утробин, он самый, я – аггел.
Ангел?
Нет, не ангел.
А кто?
Аггел.
Кто?
Аггел, я тебе, дураку, повторяю.
Аггел?
Да.
Чего еще за «аггел»?
Азза.
Чего?
Но Утробин не отвечал, а наваливался плечами и головой на ящики и мгновенно отрубался.
А мы продолжали сидеть и выпивать.
Мы тогда думали, что это он шепелявит так.
Удваивая буквы.