Лауреаты Клуба Слава Фонда
АЛЕКСАНДР МАМНЕВ - http://www.proza.ru/avtor/vitmastrambler - ЧЕТВЕРТОЕ МЕСТО В 15 НОМЕРНОМ КОНКУРСЕ КЛУБА СЛАВА ФОНДА
Бежит, вызмеиваясь среди степей, в своем низовье Хопер. Подпертый справа высоким меловым берегом, в паводок, со всей весенней дури, выплескивается на левобережные рощи, крушит и тянет со льдом стволы вековых тополей в Дон. Заигравшись, торит новый путь в плодородной низине, оставляя зарыбленные старицы и усмиряясь засевает, за долготерпение людское, огороды щукой и лещом, не поспевшими за большой водой. К лету о прежнем буйстве Хопра напоминают только воронки водоворотов, выверчивающие на дне сомовые ямы.
Щучок.
Хоперские казаки рыбу любили, но ловили мало, больше для удовольствия, хотя и обстоятельно. У уважающего себя рыбака была своя стоянка. У уловистой ямки в речное дно вбивались в линию, поперек течения, колья и оплетались ивняком, называлось это – забудка, сюда и причаливали на своих баркасах. Благословенную тишину ночи первыми тревожат рыбаки. Как от брошенного в воду камешка, волны звуков, ими оброненных, расходясь множатся . Звеньк - цепь отмыкаемой лодки и тишина-а.. Бумк - весло о борт. Тяфк – эхом, разбуженная собачонка. И опять тихо- то как! Гр- рум – другая цепь о дно баркаса. Говорок – рыбаки поздоровались. Тр-рык, тр-рык – крылья птицы над рекой. Пока воздух над рекой не загустел от звуков, ловят по забудкам казаки рыбу. Ловят впроводку: на пареную в чугунах пшеницу; на собранную в лёт, на свет керосиновой лампы, подёнку; на, пахнущих полынными затычками, кузнечиков из стеклянных бутылок; да мало ли на что ловят, у каждого свои секреты. Ловят леща и язя, голавля и жереха. Да мало ли что ловится? А ни много - ни мало, не на продажу.
Рыбу станичники брали по потребности, скромно, даже если бреднем или переметом, а то еще чем. Если рыба есть и чем поймать сыщется.
Ловили мы бреднем, по случаю, с дядей Степой. Родни собралось, кого и не знал. На берегу костерок; уха в ведре первой закладкой закипает; хозяйки хлопочут, помидорки, огурчики нарезают. А мы, напоследок, в третий заход бредень занесли, яму сомовую обловить. Парень я был рослый, меня пустили с глубины, где и подплыть пришлось, а дядька – тот вдоль берега. На яме в сеть что- то стукнуло, потяжелело зацепом, в народе оживление, к нам потянулись. Не сом ли?! Я к берегу завернул; в воде по пояс, подбираем полегоньку. Тут дядька мой каак вскрикнет, бредень бросил, руками за трусы себя ухватил, и наперевес, да из воды. На берег выскочил, трусы одним махом сдернул. Просторные такие: черного сатина. Вывернул, а там щучонок бьется. Ежели вы не читательница, поставьте себя, то есть свое на дядькино место, при образной фантазии – жуть тихая. Стоит дядя Степа: в одной руке трусы, в другой щучок, лицо загорелое белее тела, что ниже пояса; что- то сказать хочет, а у самого зубы стучат. Родня лежит, заходится. Вот народ! Ну, разговоров на лето. Хит сезона.
Был ли в сетке тогда сом, не знаю. Как щучок, спасаясь, нырнул дяде в трусы, я с бреднем один на один. Насилу в быстрину не снесло. Щучонка отпустили, дед Егор сказал: Расти малой, мы Степке новые трусы сошьем, поболе. А больше с этого заброда ничего и не было. Ухи нам все одно до утра хватило. Вот я и говорю: Была бы рыба…
Хоприк.
С удочками на Хопре дневали пацаны и приезжие - подбирали всякую мелочь: пескаря, окунька и плотву. По- местному: сказабана, чикомаса и серушку. Если серенькая плотвица, с натугой оправдывая прозвище, брызгалась зеленью сытого брюшка при снятии с крючка, то определений сказабана и чикомаса я не выловил и по сей день. К полудню удачливый малец успевал набить мелким пескарем, соразмерным насаженному червю, двухлитровый алюминиевый бидончик, выдавив рыбками влитую воду. Поступали со сказабаном просто, но вкусно. Пескарей жарили целиком на больших сковородах в печи до легкой корочки и, залив яйцом, запекали с помидорами.
Птицу летом били мало, мясо до осени нагуливалось на степных травах, вот и шла рыбка в охотку. Улов мой, порой весьма неплохой, расходился, пока чешуя не обсохла. Редко что, и то с вечерней зорьки, ныряло до утра в студеный сумрак погреба. Нестыдные экземпляры разносились по родне, остальное усваивали сами: солили - вялили, варили – жарили. С рыбалки, с глазами – «как родились - не кормили», меня встречала дворовая живность. Пара хронически беременных кошек и по два десятка молодняка курят и уток, обступив разделочную колоду, нетерпеливо выхватывали потроха и рыбьи головы и, давясь по пути, разбегались с добычей по зарослям смородиновых кустов. В дело у нас шло всё.
Открытием для меня стала рыбалка на левобережных озерах. Когда проводка на быстром течении начала давать устойчивый результат, я решил расширить географию лова. Аккурат напротив станицы Слащевской, давно конечно, Хопер, в очередное половодье, промыл себе новое русло, старое окрестили Хоприком. Со временем Хоприк зарос камышом, отделился и превратился в цепь озер. Места живописнейшие. Палитра чистоты цветов французских импрессионистов. Желтые головки ужей у сизых от времени мостков; непорочно белые лилии и солнечные кувшинки над невесомо прозрачной водой и неоновые штрихи разноцветных стрекозок в мареве летнего воздуха. По вечерам, когда краски сгущались, местные жители вычерпывали отраженные красоты из озер, переливали в жестяные лейки и выливали на свои огороды. Но рыбу в Хоприке ловили редко, предпочитая реку.
Первая же вылазка показала – рыба есть. Помог прежний опыт ловли на комочек, чуть защипнутого, серого хлеба. Тамошние рыбаки такую насадку не жаловали, чего не скажешь о хоприковском карасе. Карась ловился белый – гибридный; желтый – кондовый, напоминая о своем присутствии, изредка поднимался и лениво крейсировал у поверхности, напрочь игнорируя попытки привлечь его внимание к крючку, независимо от наживки. Исключение составил один – грамм на пятьсот. Цвет брюшка его, украшенного алыми прожилками, от незрелого лимона переходил к боковине в червонное золото и заканчивался торфяно-бурым на спине; с маленькой головки, поворачиваясь, на меня с любопытством посматривали черничные глазки. Любопытство видимо его и сгубило. До чего хорош был! Был потому и отпущен. Как там? По потребности и не на продажу. За рыбалку на Хоприковских озерах я брал до двадцати ладонных, а было и крупнее, белых карасей и этого было достаточно.
Возвращаясь однажды с Хоприка, я встретил, незнакомую мне, маленького росточка, сухонькую старушку, которая шла со своего огорода. Увидав в ведре карасей, моя попутчица, пока шли, рассказала как, во времена её детства, ловили в этих озерах. Решением схода озера сдавались казакам в аренду на несколько лет; хозяева их чистили, рыбу подкармливали, и добывать могли естественно только они. С этим в станице строго. За воровство, как минимум, на том же сходе, прилюдно, могли и выдрать. Через два года, по осени, озера облавливались сетями. Мелочь отпускали, а крупную рыбу складывали на сено по телегам и везли в станицу. И когда рассказывала про воз карасей, который везли её отец и старшие братья, вдруг, на мгновение, как будто обратилась она в ту восхищенную девчушку у телеги золота. Стоило мне трудов уговорить её взять моих карасей, хотя и проговорилась она, что рыбы давно не ела. Конечно, я знаю, караси её детства были вкуснее. У каждого времени свой вкус. Ну вот, стало у меня, как будто, на родню больше.
Речной царь.
С Отечественной Егор Семенов, брат бабушки, вернулся в родную станицу до срока: с «Отвагой» на линялой гимнастерке и заткнутым за поясок пустым рукавом, чтоб не болтался. Беда конечно.., но не горе. За тем казаки и рОдились. В лихолетье супротивников бить, в мире хлеб рОстить. Выучился Егор Иванович левой и топор держать и весло и косу. Соседи приглашали уже деда Егора стога вершить. Мало кто так ладно закладывал вершину: лей стог ста ливнями, до нового лета сено не замокнет. А вот страсть рыбацкую пришлось поусмирить - крючок под мышкой не зажмешь, червяка нанизывая. Но временами и тут изворачивался: то перемет на живца наладит, то бредешком с кем потралит. Гостевал я у него в Слащевке, пока рос, почитай каждое лето.
Сомы на Хопре – песня особая. Где сомы водятся или когда водились – легенда: Речной Царь. Если у кого утенок пропал, а туристы не проплывали – это сом. Или оголец какой ногу под водой чем поцарапает – сом цапнул. Сердце слушая сжимается. На самом деле утки не главная еда сомов, и уж маленькие мальчики точно не в его меню. Лежит он там, на дне, не легендарно, легенда – поимка сома. Это когда соменок килограмм на тридцать. А на Хопре сомы были.
Тем летом колупал я как- то топориком, на огромной бревине тополевой, короеда на инаживку. С другого конца косточки грели два деда, ветхие вовсе. В штанах с лампасами, поди с Гражданской донашивали. Калибр короеда позволял надеяться, что мелкую рыбешку он распугает, среднюю мне сам в зубах, без крючка, вытаскивать будет. А польстившейся на жирную личинку, крупной рыбе ведро- то точно коротко станет. Я топориком тюкаю, деды о своем гутарят. Вот,- говорит один: Новый баркас справили, ходили надысь в Вёшенскую. Другой спрашивает: Мишку- то Шолохова видел?
Во как! Я тюкать забыл, бревно под дедами бренчать перестало и про меня вспомнили: Не Егоров ли внук?
Так точно,- рапортую. Ну - у,- говорят: Дед твой отличился. Какого сома словил! А я и знать не знал. Спрашиваю вечером деда Егора. Словил,- отвечает: Санёк, я сома – царь речной. Всех Семеновых накормил.
И без больших подробностей поведал.
В начале лета, икромет уж закончился, как говорили на Дону, теперь и в колокола церковные звонить можно, пошел дед Егор на рыбалку. Растянул перемет от берега до берега, с живцом сосед пособил. Раненько проверять зачал. Щучку снял, голавля не шибко большого, и чувствует, кто- то грузно бечеву двигает, с той стороны, у ямы. Стал на лодке за перемет подтягиваться, тут сом и показался. Здоровый – страсть. Лодка к сому приближается, он ходить начинает, нервничает. Приподтянет дед Егор сома подышать, приотпустит. Рыбаки на моторке помочь хотели, матюгнул их дед, чтоб держались подальше. Испугается сом, рванет не то что поводки, что на себя нацеплял, пока вертелся, бечеву лопнет. Часа два так левой дед Егор сома мурыжил. Картина пера старика Хэма – Старик и море. Как почувствовал дед, что сом сдается, пошел к нему на швартовку. Наступил ногой на борт, качнул лодку и с водой влил сома через край. И топориком его стук, мол лежи паря тихо. Еле догреб в затопленном баркасе до берега. Теперь и помощников подпустил, сам всё одно не донес бы. Закурить попросил, с войны бросил, а не смог. Пальцы папироску не держат, дрожат. Размером сом тот только что в лодку поместился. Когда по родне делили, взвесили – под сто кэгэ потянул.
Такого вот царя, Санек, я в плен взял,- смеется дед. А в уголок, на солнце выгоревшего, когда- то голубого, глаза, слезинка набежала.
На другой вечер, я с другом над двумя нам известными ямами поставили по сомовой удочке. Все как учил Леонид Павлович Сабанеев, тот который еще с ятями. На рогульке над ямой закрепляется крепкий хлыст, метра на три – четыре, леску толстую, какую нашли, в бухту и в расщеп на конец удилища, крючок должен чуть воды касаться, наживка – лягушка за спинку.
Ночевать я любил на стоге, свезенного к дому сена, пока вершину не заложили. По бокам укладывали пару жердей, чтоб не скатиться, и стелились овчинными полушубками и старыми одеялами. Сено свежее, еще мятное. Лежишь на спине, цикады потренькивают, небо в звездах над миром необъятное, за садом Хопер переливается, кажется слышно, как время течет. Изредка червячок какой, в спускаемой капсуле спелого яблока, шорхнув в плотных слоях листвы, гулко стукнет о сухую землю. А в сомовой яме Речной Царь смотрит сквозь воду, цвета дедовых глаз, на луну, разбрызгиваемую по поверхности лапками лягушки на моей удочке и шевелит усами.