— Да-да, я вас прекрасно понимаю, ибо сам не раз такое испытывал. Например, вчера ночью, выйдя в сад, я пристально глядел на Луну (Insomnia, увы, заходит ко мне в гости ), как будто стараясь найти в ней утешительное, а быть может, и смертельное зелье. Одиночество, понимаете, одиночество особого свойства не даёт мне покоя. Я хоть и человек женатый, имеющий дочь, которая настолько мне близка по духу, что как раз напоминает этот жёлтый диск, отражающий мой заботливо-отцовский солнечный свет, но я всё же среди нескончаемых домашних дел, шума и бытового общения чувствую себя брошенным, покинутым, забытым.
— Даже такой прославленный врач подвержен душевным болезням. Вы исцеляете людей, подбирая единственно верное лекарство в каждом конкретном случае, но при этом за долгие годы исследований собственного естества так и не нашли того, что могло бы вас вылечить от одиночества.
— Посвящая все свои силы служению другим, я утратил способность служить себе. Да и, как я уже сказал, это особое одиночество.
— В чём же заключается описание этой разновидности недуга? Мне, к примеру, знакомо одиночество, имеющее несколько болезненный привкус жгучей необходимости: оставаясь наедине с собой, я начинаю испытывать сильное желание заполнения пустоты, я будто бы вынесенная на берег рыба, жаждущая воды. Нет, я не хочу, чтобы вы подумали, будто я настолько ужасный, мерзкий человек, что противен самому себе; даже наоборот, я люблю себя, но, между нами говоря, у меня врождённая потребность в окружении и его одобрении, похвале; только благодаря этой встречной энергии, заключённой в эмоциях других, я способен находить в себе силы сочинять музыку.
— Вы творческий человек, господин композитор. На мой взгляд, на взгляд человека науки, человека, значительно отличающегося от вас и стоящего на стороне скучающей точности, а не вдохновенной приблизительности, такого рода одиночество и его удовлетворение должны сопутствовать вам всю вашу жизнь; депривация общения обязана быть как можно более продолжительной, а её счастливое завершение — как можно более ярким. Эмоции, эмоции — вот ваше топливо, чтобы складывать ноты и услаждать нас, людей науки, вам нужны трагедии, более того, они — необходимое условие вашей профессии, как необходимое условие моей — правильная диагностика заболевания.
— Совершенно верно, Майто, я уже давно овладел этим искусством симуляции одиночества ради достижения необходимых состояний, благоприятствующих творчеству. Вы приятный в общении человек, я бы очень хотел вам помочь обуздать и вашу болезнь, научиться управлять ею и пользоваться в собственных интересах; расскажите о ней подробнее.
— Доэ, знаете, я не мастер сказывать, хоть и произвожу иногда такое впечатление. Разве слова выражают хоть что-нибудь? Разве они не бессмысленны с точки зрения того, что мы действительно хотим сказать, что теплится в нашем охраняемом интеллектуальном огородике, что произрастает на миллионах мыслительных борозд? К чёрту слова. Здесь есть вагон-ресторан с музыкальным инструментом, которым вы так хорошо владеете, а у меня — странное предложение: исполните «Лунную сонату» Бетховена. Пусть моими устами говорит музыка! Но не просто сыграйте, а, исполняя, представляйте меня, человека науки, который с детства хотел играть на музыкальных инструментах, но судьба заставила играть его с инструментами врачебными; человека науки, который стал таковым по необходимости, нужде, неудачному стечению обстоятельств; человека науки, который разряжен в халат, а под ним бьётся останавливающееся, дряхлое сердце искусства...
— Человека науки, который по призванию является человеком искусства! Вы трагично одиноки, ваше одиночество неизлечимо.
— Так играйте, играйте! Хотя бы на мгновение позвольте мне пофантазировать, что это мои, а не ваши руки скользят, порхают, бегают, плывут в неистовом танце по белым клавишам; наградите меня иллюзией новой жизни!
— Знаете, я видел, как вы плакали. Нет-нет, не надо отрицать, я не вижу в этом ничего предосудительного, лишь только то, что вы тонко чувствуете музыку, вы в некотором роде становитесь божественным, открывая себя полностью, отдавая свою душу без остатка на растерзание.
— Мелодия, наполненная вздохами, мелодия великого сожаления, скорби. Иной раз я даже боюсь её слушать: если Бог умер, — как говорил известный господин с прекрасными усами, — и мы его убили, то есть один человек, создавший музыку, достойную играть на его похоронах.
— Вы думаете, он действительно мёртв, метафизически, конечно?
— От слёз ко смеху: вы меня рассмешили этим «метафизически». В каком же ещё смысле может быть мёртв Бог, если не в метафизическом, ибо он в нём и был рождён. Чего только не изобретёт человеческий разум!
— И всё же ваше мнение.
— Для многих живущих ныне он действительно мёртв, и они повсюду поклоняются его теням.
— Вы нагло позаимствовали ответ у усатого господина!
— Вы ввергаете меня в рассуждения, которым я бы не хотел всецело себя посвящать; размышления о Боге упоительны, соблазнительны, почти всегда безрезультатны. Я бы сказал, что они — симптом болезни духа и тела, как и рассуждения о смысле жизни.
— Болезнь? Пусть. Болезни помогают лучше понять свою натуру. Однажды, балансируя на тонкой грани между мажором и минором, а если серьёзно, то между жизнью и смертью, я непродолжительное время находился в пограничном состоянии.
— Клиническая смерть. Интересное дело.
— Да, занимательное. Я вообще человек нерелигиозный, но в Бога я верю, если говорить кратко, не вдаваясь в целую симфонию того, что я подразумеваю под этой самой верой. Вопреки рассказам вернувшихся с так называемого «того света», я не видел всего того, что видели они. Чувство абсолютного упоения радостью от присутствия, принятия, растворения в огромном нуле. Да-да, я будто бы побывал в месте, где никоим образом ничего не возможно; ничьё, даже самое крохотное существование, не может иметь место быть. Сложно, очень сложно описать всё величие этого чувства словами, вы, конечно же, правы, когда говорили, что они ничего не значат. После этого счастливого возвращения к жизни, я без особых притязаний на истину, — так, моё собственное, интимное представление, — выразил всё существующее в настоящем, прошлом, будущем; самого Бога, то есть, недостижимый идеал, абсолютную красоту, вечность, разлитую везде и нигде числовым рядом.
— Доэ, если бы мы с вами встретились не здесь, в поезде, а у меня в кабинете, на приёме, то я, извините за прямоту, прописал бы вам что-нибудь от душевного расстройства. Но я шучу. Числовой ряд, вы могли бы его назвать?
— Охотно. Но только после вас. Сначала скажите мне: Бог мёртв?
— Вы назойливы! Ну что ж, знайте: для меня не может быть мертво то, что не рождалось! Его элементарно никогда не существовало.
— Вы ошибаетесь. Его существование очень легко доказуемо: возьмите верующего человека, для него существует Бог, а для вас, атеиста, его нет и никогда не было. Впрочем, я не из тех, кто будет вести продолжительные дискуссии на религиозные темы, ибо я одинаково далёк как от атеизма, так и от любой формы религии; я берегу свою чистую веру от этих крайних болезненных форм, от этих убивающих, разлагающих человека экстремумов.
— Ваше право. В наше время немногие вообще рассуждают на подобные темы, немногие охотно говорят о пище духовной, когда значительно проще и безопаснее для пищеварения говорить о пище физической, материальной. Но вот скажите: будь я верующим, сложилась бы моя жизнь иначе, был бы я и сейчас больным этой расшатывающей нервы формой одиночества, растущего из неправильного выбора?
— Нет, наверное, нет, всё было бы по-прежнему: вы бы занимались своим благородным делом, лечили бы людей, иногда бы вас мучили приступы одиночества, но вы находили бы утешение, облегчение в религии; смирились бы с тем, что это угодно Богу, что так должно быть, ибо такова ваша судьба. Причинно-следственных связей здесь не ищите: угодно и всё, просто верьте. Вам же от беспрекословного повиновения будет легче, не так ли?
— А как же истина? Я привык руководствоваться по жизни критериями истины. Представьте, если бы я прописывал своим пациентам ложные таблетки, микстуры!
— Истина, как и Бог, везде и нигде. А для религии не существует истины, ибо она не имеет в ней никакой нужды. Приносящее пользу безусловно является истинным. Я легко приведу пример. Вот я, как уже упомянул, придумал этот числовой ряд, выражающий, как мне представляется, три времени и Бога. Да и не я его придумал, присвоил для собственных нужд, это будет правильнее. Вот какое мне есть дело до того, является ли моё предположение истинным или ложным, если оно для меня полезно, если я, благодаря смыслу, вложенному в этот ряд, преодолел страх смерти, объяснил для себя необъяснимое, сделав вид, что познал, симулировав познание.
— Так расскажите уже, что за ряд, Доэ!
— Ряд, в котором есть Бог. Я играл сегодня эту великолепную мелодию, она — есть тоже Бог, его мельчайшая частичка, его звуковое воплощение. Бетховену посчастливилось запечатлеть Бога с помощью звуков, Ницше — с помощью слов. Смысл жизни каждого из нас — найти средство выражения своего Бога и уделить достаточно внимания, терпения для его наиболее прекрасного отображения. Знаете, Майто, ваша болезнь, ваше одиночество — это крик о помощи скованного, мучимого в темнице большую часть вашей жизни Бога.
-9, - 8, -7, -6, -5, -4, -3, -2, -1 0 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 — вот моя мудрость, вынесенная из состояния между мажором и минором.
— Что ж… Мне, право, нечего сказать; я бы не хотел выглядеть глупо, наделяя скрытым смыслом то, чего я не создавал. Может, вы сами интерпретируете этот ряд?
— Нет-нет, не стесняйтесь. Важен не только смысл, который вкладывает создатель, но и то, что находит смотрящий. Сначала вы, что вы можете сказать?
— Если вы так настаиваете, однако всё же я не мастер разгадывания всякого рода шифров и загадок. Напоминает хронологию, время до нашей эры, точку начала отсчёта — рождение Иисуса, а также нашу эру. Теперь вы, Доэ.
— Да, действительно здесь есть время: отрицательные числа символизируют убегающее прошлое, нуль же — это точка, в которой соприкасаются, но не пересекаются прошлое и настоящее; это едва уловимое, эфемерное настоящее, определяющее наше будущее, выраженное положительными числами. Замечаете ли вы, Майто, полярность, противостояние, зеркальность?
— Естественно.
— То, чем мы были в прошлом, определяет наше будущее: например, -9 переходит в 9, а не в 8 или 7. Наши поступки в некоторой степени предопределены; наше будущее — едва различимый отголосок отлично замаскированного, спрятавшегося прошлого, предстающего перед нашим взором в новом, но слегка поношенном платье хорошо забытого старого.
— А где же во всём этом вы нашли место Богу?
— Разве вы не видите? К сожалению, ваш разум затуманен, отравлен этим понятием; его бы и следовало вообще не упоминать, ибо человечество исказило облик Бога до неузнаваемости: каждый век выворачивал его наизнанку, переиначивал на свой лад, заставляя обслуживать те или иные интересы. Каждый век невероятно его опошлял, превращая Идеал в очеловеченного божка, более похожего на исполнителя желаний, карающего и любящего родителя инфантильного человечества. Конечно, все эти бесконечные метаморфозы похоронили его; сколько геологических пластов нужно отбросить, чтобы дойти до центра, до ядра, до сути… до Бога.
— Вы, вероятно, как раз и являетесь этим самым геологом, который один из всех дошёл до сути?
— Не надо насмехаться, доктор! Каждому человеку — свой Бог; для каждого есть путь, ведущий к его познанию, к познанию великого целого. Постараюсь объяснить вам на примере: вы, доктор, занимаетесь наукой, но разве возможно вместить в себя её целую вселенную со множеством дисциплин? Очевидно, что это невозможно; вы сосредотачиваетесь на чём-то одном, например, биологии. Но и это слишком много для одного человека, который всё же вынужден ограничить себя, например, только орнитологией.
— Однако и орнитологии суждено разделиться…
— Именно! И в ней существуют узконаправленные специалисты, прилагающие немало усилий для познания крохотной частички науки. Вы чувствуете, как велико это огромное целое уже на примере науки? Как много его исследователей? Какое разнообразие маленьких истин обнаруживается, когда каждый неустанно трудится?
— Поделитесь же до конца плодами вашего труда; я всё силюсь найти Бога в вашем творении, но нахожу только небольшое рассуждение, говорящее мне о том, что человек готов увидеть многое даже в пустом листе. Придать ему самые необыкновенные художественные формы, наделить глубочайшим философским смыслом — вот работа публики, которой объявили, что этот пустой лист признан шедевром искусства, и он непременно достоин восхищения каждого, кто хоть немного разбирается в прекрасном. О, сколько ценителей найдётся, которые будут блистать интерпретациями, сыпать тайными смыслами и объяснениями. Хотя и говорят, что современное искусство насквозь промокло под дождём декаданса, я вижу его сухим, нагло ухмыляющимся, скрывающимся под зонтиком человеческого самомнения; оно настолько хитро, плутливо, коварно, что своим продуктом сделало не произведение, а самого оценивающего человека. Эти глупцы в нарциссическом порыве всматриваются в шедевры, на самом деле представляющие зеркала. И какой оценивающий скажет, что его отражение некрасиво?
— Блистательное наблюдение, Майто, которое всё же применимо ко многим современным картинам, инсталляциям и всему этому хаосу, выраженному в нагромождении непримечательных предметов, в которых мы, зрители, по принуждению своего тщеславия действительно отыскиваем несвойственную свалке глубину. Однако я не покушаюсь на истину, шедевр; мой числовой ряд — не зеркало, отражающее интеллектуальные способности, а последствие моей зоркости, видящей необычное в обыденном. Зачастую люди смотрят, но не видят, ибо для этого нужно обладать особым духовным зрением и способностью к ежедневным упражнениям.
— Бог, Бог, Бог! Где? Не заставляйте меня чувствовать себя невольным судьёй, задающим вопросы арестованному философу; отвечайте конкретнее, если вам есть что сказать, в противном случае, давайте сменим тему разговора.
— Я же говорю, Майто, вы не видите очевидных вещей: нуль, будто делящий время на «до» и «после»; прошлое, как мгновенный блеск молнии, предсказывающий будущий раскат грома; так называемое настоящее, абсолютно неуловимое настоящее, получаемое в пробирке во время химической реакции соединения этих всё тех же двух простейших компонентов. Они переплетают свои сущности, проникая друг в друга, смешиваясь; благодаря им рождается третье состояние, которое невозможно познать, зафиксировать, остановить; оно настолько подвижно, всецело пронизано жизнью, что совершенно не поддаётся описанию, форме.
— То есть в нуле вы находите Бога?
— В нуле, символизирующем неуловимое переходное состояние, момент, миг, едва существующее «настоящее». Доводилось ли вам хоть на шажочек приближаться к этой границе времён, к заветному нулю?
— Нет, такими способностями обладают разве только фанатично верующие, отошедшие от религиозных догм. Осознавая невозможность воссоздания прежних связей с церковью, они вместо того, чтобы встать на путь просвещённого атеизма, упорно бредут по пути глупости, прикрывающей свою наготу просвещёнными фразами, ласкающими слух таких же полусумасшедших, как вы! Слава всем несуществующим богам — я не один из них; Доэ, я не хочу вас обидеть своими словами, я всего лишь хочу, чтобы вы прислушались к ним: бросьте выдумки, отягощающие ваше существование.
— Я не обижаюсь на тех, кто пока не в состоянии меня понять; это то же самое, что обижаться на француза за то, что он не говорит по-китайски. Мы говорим на совершенно разных языках, поэтому нам бы не помешал переводчик. Жаль, что таких профессионалов не существует в природе.
— Как и глупейших толкований обыкновенных цифр, в которых вы чудным образом разглядели невообразимые вещи.
— Я рад, что мы точно можем здесь сойтись во мнении: остановка.
— Так быстро приехали, я, честно говоря, не заметил, как пролетело время.
— Я, пожалуй, сойду здесь, но напоследок хочу вам пожелать когда-нибудь заметить, не как пролетело время, а как оно приближается к нулю, будто бы совершенно замирая.
— Как, вы уже приехали?
— Нет, но я не хочу более ехать с человеком, который себя исчерпал: вы выдохлись, и я чувствую это, вы устали. Прощайте.
— Однако вы очень странный…
— Нет, вы скоро сами всё поймёте.
— Вы сумасшедший? Что я должен понять?
— Вы скоро поймёте, с кем вели диалог.