Мальчиком он был очень красивым: светлые волнистые волосы, карие глаза, удивительно сообразительный и способный. Его приняли в музыкальную школу обучаться игре на скрипке. Теперь эти две старинные маленькие скрипки-четвертушки, на которых он когда-то давно играл и сохранил уже без колков, деки, смычка, струн и подбородника, валялись, тщательно завернутыми в ткань, на самом низу в сухой сумке на балконе под качающимся журнальным столиком с расслаивающейся фанерой верха.
Сверху свертка со старинными детскими музыкальными инструментами находились еще две взрослые модели в таком же плачевном состоянии. Одна из них была треснута, дожидаясь умелой руки мастера, чтобы вновь обрести свою вторую жизнь, вызывая эмоции, радуя или огорчая, слушателей.
Научившись играть на скрипке, теперь уже полноправный член консерваторского оркестра, он освоил гитару, виолончель. Была бы возможность, он научился бы играть на арфе, мандолине, домре.
Давал частные уроки игры на гитаре, чтобы его ученики, выступая на международных конкурсах, завоевывали первые призовые места, зарабатывая большие гонорары и достигая вершин в исполнительском искусстве. В ходе своей музыкальной карьеры он приобрел французскую модель взрослой скрипки за баснословные деньги, получая шальные деньги, халтуря в музыкальных ансамблях на электрооргане.
Его музыкальные дарования – школьники из обеспеченных семей – удивлялись, как преподаватель Павел Вонифатьевич мог управлять инструментальным ансамблем. Он везде успевал и выглядел на все сто процентов на каждом заседании секции струнников в музыкальной школе для одаренных детей.
На сводные городские концерты он не ходил, так как шел домой, чтобы включить аппаратуру, которой была заставлена вся его холостяцкая квартира, выключить звук и смотреть только изображения, мелькающие на двух-трех плазменных экранах разных размеров и модификаций. Он сам мог подобрать музыку к любому изображению, а слова текста художественного произведения, фильма или песни его не интересовали. Однако он скрупулезно записывал стихи многих песен на отдельные листки, сохраняя их на всю жизнь.
Рваный толстый песенник сталинских времен прятал в шкафу среди детективов Агаты Кристи и Чейза. По ночам, если дети днем его не слишком утомляли, записывал фильмы на пустые диски. Приклеивал к ним цветные обложки, вставлял в пластиковые коробочки и надеялся продать со временем. Но так как времени на торговлю у него хронически не хватало, то он перестал приклеивать обложки, а просто складировал, блестящие до зеркальности, диски отдельно в те же пластиковые коробочки, подписывая, что там имелось, как все любители программного управления и компьютеров.
Он скопил такое количество дисков, что они заполнили его квартиру. Но это было не самое главное его увлечение. Одно время в течение пяти-шести лет он даже умудрялся играть в преферанс на компьютере, заставляя противника сдаваться, если тот не знал, каким материальным запасом обладал партнер. Шахматы, шашки, домино пожилого преподавателя не интересовали. С ними он распрощался в детстве. Но магнитные дорожные шахматы без одной фигуры, найденные в старом книжном шкафу и подаренные кому-то из его родственников, так и остались у него на память о прошедших безмятежных днях, проведенных с семьей.
Сейчас внешне он напоминал себе седого сатира или пана, но скрывал от всех такое чувственное восприятие окружающей жизни. Политикой он интересовался тоже так же, как и всеми остальными науками, не входящими в список его музыкальной концертной программы.
Научившись импровизировать, он часами проводил, сидя в кресле или на стуле, за виолончелью в приличном месте. Наравне с Ростроповичем мог восхищать зал своей игрой, покорив взыскательную публику своей виртуозной техникой исполнения. Будучи экономным, но не до фанатизма, он сумел скопить небольшой капитал, чтобы расширить свою квартиру, для хранения дисков и всей компьютерной периферии, превратив жилплощадь в настоящую студию звукозаписи. Такое состояние вещей его удовлетворяло полностью.
Интеллигентный интеллектуал проснулся в нем в зрелые годы, но в юности и молодости он был таким же, как все – задиристым, напористым, не способным услышать элементарную просьбу родителей о помощи, в которой они редко нуждались. Сам, пройдя различные государственные инстанции, убедился в нудности правовой защиты.
Раньше его любимыми словами были, как у его родного отца: феноменально, грандиозно, здорово, блестяще. Слов: пленительно, виртуально, бесподобно, превосходно – он не употреблял, но знал все нюансы речи, стихотворные формы и романтические музыкальные пьесы, прокручивая неоднократно всеми любимые оперетты с участием знаменитостей на видеоаппаратуре.
Итальянский и немецкий языки влились в его сознание, как наиболее выразительные интерпретации мирового культурного наследия.
Таких мужчин, как Павел Вонифатьевич девушки искали, чтобы иметь при себе для заработка, спокойствия в доме и покровительства, но выходило наоборот – зарплату он складывал себе «под подушку» в тайное место. По ночам включал сильную громкость, выпив сто грамм вина, засыпал. Частенько старался сесть за обеденный стол в кругу семьи, не вложив ни копейки в приготовление, но мог помочь в покупке скрипки Страдивари, если у вас найдется такая сумма денег любого номинала.
Его внешность непревзойденного артиста могла служить эталоном в молодости, но в старости он приобрел еще более благородства и уважение внуков, о которых он имел отдаленное представление. Среднего роста, красиво сложен, без живота, одет всегда по последней моде, с тонкими чертами лица: нос с горбинкой, волевой подбородок, правильное строение головы, круглые большие глаза, седые усы – все говорило о его музыкальных способностях. Никто этого у него отнять не мог. Он имел очень много рубашек на смену, пару десятков ботинок, но один костюм для торжественных случаев. Верхней одежде он придавал мало значения. В молодости ходил в драповом пальто с лисьей подкладкой, а позднее предпочитал кожаные пальто с овчинной подстежкой и без.
Любимым головным убором были шляпы, но отцовские головные уборы он легкомысленно оставил соседям. Он предпочитал не вспоминать годы становления волевого характера, когда надо было учить гаммы на двух музыкальных инструментах: скрипке и пианино.
Таким образом, все его изречения сводились к музыкальной терминологии, он как губка впитал эти итальянские слова.
– Все, бекар, – значило, когда он так говорил, «конец – делу венец».
– Нет, я занят, сегодня у нас был концерт, – значило, что он должен отоспаться часа три днем после работы, а ночью включить на всю ивановскую телевизор, чтобы довести членов семьи до нервного истощения, и они постарались бы найти себе применение где-то в другом месте, чтобы не оглохнуть.
Сам шел гордой поступью на следующий день на концерт с утра, понимая, что его сутки начинались с пятнадцати часов дня, соответственно заканчивались в пятнадцать часов следующего. Такое смещение хорошо сказывалось на его драгоценном здоровье и расписании занятий, которое он, как и все преподаватели, знал примерно.
Громко обзванивал по вечерам родителей тех детей, которые не пришли на занятия, уговаривая не бросать обучение, а «лучше подготовиться к выпускным экзаменам». С чувством исполненного долга Павел Вонифатьевич отходил от стационарного телефона после получасового разговора, переживая за свой аванс. То, что он угощал женщин на банкетах в честь своего очередного юбилея или ухаживал за молоденькими созданиями, придавало ему еще больший вес в обществе.
После развода, оставив жене в наследство дачу, Павел Вонифатьевич пошел на пенсию, вернувшись жить в родные пенаты. Играл он, как и все мужчины в молодости, в футбол, теннис, баскетбол, но музыкантом был от бога.