У меня — беда. Кружу по городу в состоянии прострации. Ещё вчера радовало каждое пёрышко облаков. Ещё вчера случайно залетевший со двора в окно беспечный смех девчонок звучал ликующим гимном моей жизни! А сегодня плечи свело судорогой невыразимого плача. Всё вокруг потеряло смысл. Пустынный город. Опустевшая земля. Онемевшее от боли сердце. У меня умерла мама...
Мой многочисленный родственный клан понес невосполнимую потерю. Разве кто-нибудь из нас, четверых её детей и восьми внуков, мог сравниться с ней?!
Я уступала маме даже ростом, не говоря уже о красоте, таланте и силе духа. Она была настолько яркой, властной и энергичной, что жизнь горела в её руках. Мои друзья называли её английской королевой, царицей Тамарой. Шляпки, осанка, речь, взгляд... Но куда царской особе до настоящей донской казачки, в кровь которой влились гены чистокровных немцев и польских шляхтичей!
А судьба мамы сложилась на зависть сценаристам. Совсем юной пела в госпиталях, где и познакомилась с военным музыкантом, ставшим отцом моей старшей сестры. Его арестовали в 47-м, когда бывшие фронтовики ещё пребывали в состоянии победной эйфории. Мама с ребёнком на руках долгих четыре года искала любимого человека в зонах СибЛАГа. Не нашла. Она узнает о его судьбе много лет спустя, когда будет работать в отделе кадров одной из шахт Кузбасса. В её кабинет войдёт молодой человек и протянет трудовую книжку. Поразившись сходству внешности, заглянув в документ, она спросит парня: кем ему приходится однофамилец. Тот и расскажет, что его дядя после лагеря так и остался жить на станции Тайга. Каких-то две сотни километров от нашего города.
В тот день мама раньше обычного прибежала с работы и стала лихорадочно перебирать фотоальбомы, ища снимок моей старшей сестры. Я предлагала ей то одну, то другую фотографию, но она с отчаянием отбрасывала их: «Ищи самую лучшую!.. Она у меня такая красавица, а вот на снимках получается плохо!»
Повзрослев, и узнав тайну матери, я поняла, кому был предназначен тот лучший снимок. Встретилась ли она с человеком, которого любила всю жизнь? Была ли хоть в какой-то период своей женской жизни счастлива? Не знаю.
"Нарвите матери цветов!"
Мама работала как вол, заочно училась, заседала в парткомах, до полуночи просиживала над рефератами для политзанятий, на руках стирала пропитанную углём спецодежду отца, лучшего экскаваторщика Кузбасса. В тайге, между двух горных рек строился молодой город. Автобусов не хватало. В самые трескучие морозы мама пешком добиралась до новой шахты по заснеженной таёжной трассе, иной раз плача от отчаяния. Позже она скажет: «Вы у меня росли, как полынь при дороге. У меня была одна мечта: чтобы вы сами научились одеваться…»
Дом, обласканный её руками, уплыл со всем имуществом во время страшного наводнения 1958-го года. Когда вода с отрогов гор хлынула на незащищённый дамбами город, родители были на работе, а нас ребятишек чудом спасли военные. Я до сих пор помню отчаянный крик мамы, когда моторная лодка, вихляющаяся под напором стремнины, отчалила от пошатнувшегося дома. Родители наблюдали картину нашего спасения с насыпи дороги. Мама поседела в одну ночь. Отцу, депутату Верховного Совета России от блока беспартийных, предложили вселиться в новый высотный дом в центре города. Мама обрадовалась, но он как отрезал: «Горисполком не может дать квартиры всем пострадавшим от наводнения. Будем жить вместе со всеми в бараке…»
Какими разными были мои родители! Лёд и пламя – это про них. В детстве, возвращаясь из тайги, с трудом таща вёдра малины или грибов, мы каждый раз слышали от отца: «Ребятишки, нарвите матери цветов!» Предвкушение её радости делало его счастливым. Приезжая из Москвы с очередной сессии или с курорта, отец ставил к её ногам пару чемоданов, сбрасывал с плеча связку объёмных упаковок с подарками. Всё, что в упаковках — это заказы соседей и друзей, а то, что в чемоданах — предназначалось ей. Меха, шляпки, английские костюмы, невиданной красоты кружевные блузки, туфли на шпильках, украшения...
Постарев, мама не раз говорила мне: «Я не видела на тебе ни одной хорошей шляпы! Когда ты начнёшь прилично одеваться?»
У неё одной из первых в городе появилась стиральная машина «Белка» и отец был страшно горд, что добыл такую полезную штуковину для своей жены. Он успевал всюду. Ходил на родительские собрания, проверял наши дневники, решал с нами задачи, играл в лапту, опекал своих стареньких родителей...
Мама царила в доме. У неё был хороший вкус, неутомимые руки, но главное – людей очаровывал её талант. Ни один из нас не унаследовал ни внешности мамы, ни её голоса. А пела она так, что каждый, кто её слышал, замирал от восхищения. Меня в детстве сводил с ума её звенящий голос. Пела неподражаемо! Каждая песня мамы пробирала до озноба, рождала в душе пронзительное чувство любви. Я думаю, что у отца не было шансов устоять перед этим чарующим голосом с таким мощным грудным наполнением, с такими томящими сердце вибрациями. А как она смеялась! Её заливистым, чарующим смехом можно было лечить людей!
К нам в дом всегда стекалась масса народу. Посмотреть телевизор набивалась куча соседей — диковинка! Съезжались и наши друзья, которых сытно кормили, случалось, снабжали деньгами и одеждой. Это был какой-то инкубатор по выращиванию детей!
Жили мои родители чувственно, бурно, в каждый приём гостей, в каждый ремонт жилья, в каждую сцену ревности, вкладывая такой запас страсти, которого хватило бы не на один цыганский табор.
Ревновал, разумеется, папа. Чутким сердцем угадывал за плечами мамы смутный силуэт из прошлого, видел, какими восхищёнными глазами смотрели на поющую маму другие мужчины. В зрелом возрасте родители всё-таки развелись, но так и не смогли жить друг без друга. Мы поженили их вторично, когда обоим было далеко за шестьдесят. Весёлая свадьба получилась! В их доме до последних дней не стихали дебаты о любви...
«Я – твоя оппозиция!»
Мама почти не воспринимала меня как дочь. Сочувствовала моей внешности, неумению жить среди людей. Для неё я была хорошим журналистом, но странной женщиной с непомерно открытой душой. Её раздражало моё сходство с отцом: «Ты вся в него – ни украсть, ни покараулить!» Критиковала каждый мой шаг, каждое слово. Когда я в шутку упрекнула маму в этом, она засмеялась: «Я – твоя оппозиция!» Даже сборник моих стихов она взяла в руки год спустя после презентации и с долей недоумения сказала: «Я недавно прочла твою книжицу. А ты хорошо пишешь...»
И всё-таки мы были связаны с мамой каким-то странным кармическим узлом. Я вращалась на её орбите больше других детей. Иногда мне казалось, что неразделённая любовь отца к матери передалась мне по наследству. Мама говорила: «К кому угодно жить пойду, только не к тебе! Мы с тобой не уживёмся!» А меня в глубине души не покидала уверенность, что мои дорогие старики будут доживать свой век только со мной. Так и вышло. Они продали свой дом, ушли жить к родным людям. Но через три месяца я услышала мамин крик по телефону: «Доченька! Забери нас отсюда!»
Мы с мужем и сыном привезли родителей в наш дом подавленными, боящимися сказать лишнее слово. Невыносимо было видеть, как мои неугомонные, жизнерадостные старики ходят по одной половице, боясь потревожить нас своим присутствием! Совали нам деньги на продукты из страха, что и нам покажется, будто они очень много едят и мало дают на питание…
Вот когда пригодились все мои душевные запасы тепла и любви. У меня не закрывался рот – рисовала перед ними перспективы нашей будущей жизни в доме, который мы обязательно построим! Смешила их, как могла! Часами читала и растолковывала им на кухне книги Ларисы Дмитриевой, Синельникова, Свияша, Вивекананды, чтобы старики не зацикливались на своих болячках, чтобы простили обидчиков.
Старость не проходит – обрывается...
Я рассказывала родителям о работе, коллегах, читала им электронную почту и приносила свои опубликованные материалы. Мы обсуждали меню, мыльные оперы, послания президента, подарки под ёлку. Ради стариков мы вместе с семьёй сына собирались за большим столом, чтобы проиграть им в лото какую-нибудь сотню рублей. Надо было видеть, как счастливо они смеялись, сгребая мелочь со стола и слыша шутку внука: «Ну вот, проиграл деду вчистую! Придётся ехать домой на маршрутке, а не на такси...»
И как сладко щемило моё сердце, когда после работы на громкий выкрик: «Есть кто дома?» – из глубины квартиры раздавалось их дружное: «Есть!» Они выходили навстречу, улыбаясь, усаживались за обеденный стол и, перебивая друг друга, рассказывали мне, что за день произошло в нашей стране и в самостийной Украине. Растолковывали мои сны и тут же переходили к добрым советам «на злобу дня». Мама по любому поводу говорила одно: «Не ввязывайся, дочь! С людьми надо уметь ладить!» Отец подстрекал: «Говори, не бойся! Что за журналист с поджатым хвостом?» Они топали за мной по пятам, пытаясь угадать моё настроение, прося дать им задание на дом, когда я уходила на работу. Господи, как они боялись обременить нас!..
Я любила наряжать маму на праздники, делать ей макияж, маникюр, причёски. Она воспринимала это поистине с царским снисхождением. Если я покупала бижутерию, или новую губную помаду, мама выстраивала обиженное лицо: «А моя помада уже стёрлась до самого кончика!», «А мне бы такие серьги тоже пошли!» Я тут же одаривала её, зная, что через неделю найду на туалетном столике и эту помаду, и эти серьги.
Вечерами гуляли по микрорайону, выискивая в коттеджах черты нашего будущего дома. Казалось, что мечта о доме с банькой и террасой, увитой розами, продлит маме с папой жизнь! Иногда, возвращаясь с работы, я видела, как папа с мамой, поддерживая друг друга, шли из леса, неся маленькие букетики первых цветов в мою комнату. У меня перехватывало горло от невыразимой любви к ним Мы с удовольствием вывозили стариков на пикники с шашлыками, игрой в волейбол. Усаживали их в шезлонги, пели у костра, хохотали до упада, и у меня не было сомнений в том, что это будет длиться вечно!
Первым ушёл из жизни отец. Он сделал это в день своего рождения,словно не желая лишний раз обременять нас поминальными молитвами. Папа отважился на операцию: ему отняли ногу, которая так и не зажила. Три с половиной месяца противостояния со смертью. Никогда батя не нуждался во мне так сильно, как в то время. Кормила с ложечки, купала, как младенца, со слезами просила прощения за каждый укол, за каждую перевязку – невыносимо было болящему ему причинять дополнительную боль. Читала папе Шукшина, подбадривала песнями Олега Митяева, говорила и говорила с ним... Ослабевшую меня со всех сторон подпирали мама, муж, сын и брат Саша, приехавший из Сибири. Временами казалось, что, держа папу за руку, напитывая ласковыми словами, спрессовавшимися в душе с детских лет, читая молитвы, я защищаю его от смерти. Просто стою стеной на её пути! Но старость не проходит – она обрывается. Однажды, очнувшись, отец сказал мне:
- Отпусти меня, Ирина. Смотри, за мной пришла мама, сёстры...
- Ты что, видишь их?
- А ты разве нет? – удивился отец.
И я его отпустила...
"Доченька ты моя, доченька!.."
После смерти отца что-то безвозвратно ушло из моего дома, из моего сердца. Я затаилась, как ёжик, свернувшийся в клубок. Расслаблялась и приходила в себя только на работе. Вспоминала, как каждую пятницу в любую погоду ехала к старикам в соседний городок, потому что знала: папа ждёт меня у ворот. Уже протопил баньку, обдал кипятком на полке мяту и крапиву, охладил квас в погребе, распарил берёзовый веник и от нетерпения поминутно выглядывает на улицу…
Он любил всех моих подруг, оживал при виде их, молодел, радовался, когда я привозила их в баню...
Я так отчаянно скучала по отцу, что с трудом переключилась на маму! Мы с мужем отправили её в Крым повидаться со старшей сестрой, которая писала: «Ну, вот, Тамарочка, мне исполнилось 85 лет. Начинаю стареть!..» Этой фразой я размахивала, как флагом, если мама начинала хандрить. И она смеялась, соглашаясь со мной – до начала старости ещё далеко!
Осенью мы устроили маме поездку в Сибирь к любимому сыну Саше. Нарядили маму и её младшую сестру, как двух европейских леди, расписали им программу визита, чтобы успели со всеми повидаться и везде побывать. Они вернулись преображёнными, счастливыми и безмерно благодарными нам. Оставшаяся без крова мамина сестра перебралась жить к нам. Было решено следующим летом купить им путёвки в какой-нибудь хороший санаторий...
На мамину долю выпала мучительная смерть от онкологии. В перерывах между приступами невыносимой боли, она точно так же как отец шутила над собой и до последних дней держалась на ногах. А удерживала её на земле надежда на встречу с сыном. Саша летел к ней самолётом, ехал поездом, но опоздал на последнее свидание всего на несколько часов...
Во мне жила безумная надежда на то, что мама выкарабкается! Она никогда не баловала меня тёплыми словами. То, что она умирает, я поняла по одной только фразе, сказанной ночью с невероятной нежностью и любовью: «Доченька ты моя доченька! Так в раю не живут, как я у тебя пожила. Никаких забот! Ни перед кем не виновата! Никому ничего не должна! Не плачь обо мне!..»
Мама осталась верна себе. В узелочке с последним нарядом я нашла нежно-розовый шелковый платок, который смотрелся явным вызовом смерти. Она и на смертном одре лежала истинной царицей, на просветлённом, прекрасном лице которой даже не угадывалась маленькая хитрость последнего женского макияжа...
Я нашла её недописанную записку ко мне, которую она опустила в копилку и длинное письмо к Саше: мама рассказывала ему о своей счастливой жизни в нашем доме, о том, что больше других детей её беспокою именно я – непомерно расходую сердце. Она ошиблась.
Едва мы отметили сорок дней со дня её смерти, в Сибири от обширного инфаркта в день моего рождения умер её любимый сынатуля – мой брат, мой друг, моя гордость, душа моя, «хозяин тайги» Александр.
И не с кем мне было разделить ужас потери – я одна держала его за руку до самой последней черты...
Мы не говорим и не пишем о смерти. А ведь для человека самый горький, самый важный опыт – это разлука с незаменимыми для него существами. Потом приходится заново учиться смеяться и жить, ощущая привкус смерти. Может, поэтому, защищаясь от не проходящей душевной боли, большинство жителей планеты приняло утешительную версию Востока о реинкарнации?
Душа – любовь. Когда умирает родной человек, этой любви деваться некуда. Она так же личностна, как одежда или обувь. Её не переадресуешь другому. Этот другой – другое чувство и вызовет. Осиротевшая любовь, как бездомный котёнок, тычется в опустевшие углы и мучает сознание. Всё ли ты успел сказать? Всё ли ты сделал, чтобы родной человек почувствовал, как он тебе дорог? Хорошо ли ему было рядом с тобой?
Ослепший и оглохший ходишь по земле, задыхаешься от желания закричать, заплакать и затопать ногами как ребёнок. Так и корчишься, пока не осознаешь всю глубину своего сиротства и не примешь новую истину: часть тебя ушла в прошлое, но ты, став более одиноким и мудрым, должен жить дальше. И при каждом удобном случае, по каждому пустячному поводу говорить идущим рядом живым существам о своей любви. Вдруг не успеешь!..
Художник Ирина Рыбакова