"Павел"...
"Well" - говорит англичанин,-
Голос его скрежещущий странен -
Будно ножом по ржавой железке.
Офицеры нахраписты, дерзки;
"Кто был малым - станет большим,"-
Шепчет им Пален,
Погибели сын.
Павел по лестнице тихо идёт,
Зрит серый вечер и солнца заход.
Свет Нетварный нисходит на Павла:
"Государь, где твои Крест и Держава,
Шпага и в море твои корабли?"
"Господи, зрю я юдоли земли:
Слёзная осень, кругом синева,
Папа коровку ведёт со двора.
И разрыдались русы-девчонки:
"Папа, куда уводишь коровку?"
Я та коровка.
Я её боль.
Я хлеб земли. Я её соль.
Я - Государь, красноглина сих мест.
Я её жниво, я её Крест.
Я в объятия взял всех ничтожных
И донесу их до мест невозможных
Райских Твоих.
Вот мои корабли,
Вот моя шпага".
Идут не свои
В замок Архангела Михаила.
Вороны каркают густо, уныло.
Бенегсен тараканом бежит.
Павел сияет,
Яро горит.
Максим Шмырёв.
Когда стихи сразу ложатся на душу, не так-то просто рассказать об этом.
В Павловске я работала у Шостаковичей в школе имени императрицы Марии Фёдоровны одну осень, воспитательницей у старших детей. "Слегка за шалости бранила и в Летний сад гулять водила". То есть не в Летний, а в дворцовый павловский парк, осенью он прекрасней, чем когда бы то ни было.
Почти до конца октября держалось тепло. Мне тяжело уже давалась многочасовая дорога на работу из городской съёмной квартиры и обратно, собиралась вернуться донашивать сына домой, и вот однажды сидела-грелась на солнышке на скамье во внутреннем круге дворца недалеко от памятника императору, отправив детей на какую-то выставку во флигеле, и ясно сознавала, что это редкое мгновение покоя, счастья, тепла может и не повториться.
И в самом деле: на другой день набежали тучи и такой повалил снег, что оказались парализованными все пути-дороги, встали электрички, я намучилась в маршрутках, хорошо, что начинались каникулы, но после них я попала в больницу на сохранение и после неё уже не вернулась в школу.
Пока же ещё работала, 1 октября, мы всей школой ездили на автобусе (поместились в один) из Павловска на могилу императора в день его рождения отслужить панихиду. Марина Шостакович его почитала, когда они жили в штатах, у её мужа, Максима Дмитриевича Шостаковича, сына композитора, известного дирижёра, сильно болела голова, диагностировали опухоль. Но по молитвам к императору Павлу опухоль усохла, во время операции хирург достал небольшой комочек размером с орех.
Марина купила большой пук длинных роз, раздала всем по розе, моя была бордовая и с большими шипами, помню, как колола пальцы, как оплывали свечи, как уносилась под своды собора панихида... Погода была изумительная, солнечный вечер, с крепостной стены набережные Невы, Михайловский замок и вообще весь город - как на ладони.
"Наш" Павловск, помню, тогда показался мне милее и человечнее, чем эти пышные дворцы на косточках русских, да у меня и всякий раз, когда вижу эту панораму невских берегов у Зимнего, всплывает из Достоевского видение Раскольникова, что вот сейчас заколышется она и развеется как дым.
И развеялась, жить в Питер мы не вернулись. Помню, в одну из первых зим здесь, в Беларуси, под новый год сидела я в парикмахерской и читала книжку про императора. Пошла навести красоту перед походом в Ледовый дворец. Когда долго, годами, сидишь в четырёх стенах дома с ребёнком, не знаешь, кому больше нужно проветриться, ему или тебе.
На дворе была ужасная метель, больше таких и не припомню. Погрузив ребёнка в санки, мы с мужем дотащили их до Ледового через все заносы.
Внизу на льду что-то происходило, но сына больше занимала купленная ему в фойе большая машина, надутая газом, и вдруг - о ужас! - верёвочка выскользнула из рук задремавшего в тепле папочки, и машина взвилась под темнеющий где-то очень высоко потолок. Ребёнок в рёв, причём так громко, что всё вместе - улетающая машина и рёв - привлекли к нам внимание всего нашего сектора, и детей и взрослых, пришлось выйти в фойе, чтобы не мешать представлению, и там рёв стал ещё громче и безутешней.
На него и вышел из сумерек моложавый мужчина, представился главным инженером и сказал, что горе не беда, сейчас он залезет по конструкциям и вернёт нам нашу машину. Сначала я ему не поверила, прямо во время представления? Но он сказал, что да, если специально не привлекать внимания, то никто его и не обратит на фигурку на стропилах. И действительно залез, достал и вернул. На представление на радостях мы так и не вернулись, и машина эта ещё долго летала под потолком в нашей квартире, пока не сдулась и не опустилась вниз.
Жаль, что я стихов не пишу. Зато в прозе можно вывести мораль, а мораль такая: у императора Павла не было в детстве ни таких игрушек, ни друзей-сверстников, и хотя про него чаще говорят "русский Гамлет", для меня он какой-то детский святой, почти что Дед Мороз.
Может, потому, что связан со школой, чужими детьми и собственным ребёнком. Прогулками с детьми в парке и с ёлкой, летающей машиной и "детской панихидой" с розами.
У Максима Шмырёва в стихах мне всё нравится, но особенно про коровку и детей. Есть хороший мульт по рассказу Андрея Платонова, так и называется, "Корова", там от лица ребёнка повествуется о жизни и смерти коровы. Никакой не священной, обычной бурёнушки, но для этого конкретного ребёнка её жизнь и смерть космичны, и в тексте, и в рисунках прекрасно это передано. И У Максима тоже.
Ещё замечательно про Палена с Бенигсеном: "погибели сын" и "тараканом бежит". Пален, в уста которого вложены евангельские слова - перевёртыш-джокер, попросту говоря - антихрист, один из тех, для кого царство мира сего. Так и писали в старых житиях на церковнославянском, ещё и посильней были выражения. Сейчас, когда про новомучеников пишут сухим языком протоколов допросов - трудно читать эти тексты. Вот разве что в акафистах попадаются сильные места, например как это:
Твердостию адаманту подобный,
Соработник явился еси в винограде Христовом,
Во Святей Церкви,
Ея же оплот наемницы сатанинския тщашася разорити
И людей православных конечне истребити,
Ты же, святе Серафиме, взывал еси:
Церковь Христова пребудет до скончания века,
Юже никто в мире силен сокрушити,
Основана бо есть на Камени.
От запада земли Белорусския
К сущим на востоце братиям
Пришед Серафим Жировицкий
Тако благовести, глаголя:
Дерзайте, людие и покайтеся,
Отступите от прелести сатанинския
И последуйте Христу Богу,
Иже есть Путь и Истина и Живот вечный.
В темницу заточен был еси яко злодей,
Но гонителей не устрашился еси, отче Серафиме,
Верою победил еси врага и посрамил того ловления.
Радуйся, преподобномучениче Серафиме,
обители Жировицкия подвижниче
и Церкве Белорусския украшение
в годину тяжких испытаний защитниче правыя веры,
пастырю добрый стада Христова,
разсеяная чада церковная вкупе собравый
и научивый небоязненно прославляти
в Троице Единаго Бога.
Это про священномученика Серафима Жировицкого, крестьянского сына, под немцами отправившегося на телеге из Жировиц на восток Беларуси, где перед войной камня на камне не осталось, закрыли все церкви и расстреляли пастырей. Всю войну он проповедовал и служил, крестил, венчал и отпевал, исповедовал и причащал, с немцами не ушёл, и "наши"(про которых в тексте сказано "наемницы сатанинския") его арестовали и замучили, по местному жировицкому преданию помимо пыток на допросах, которые он пережил, в лагере он погиб мученической смертью.
"Какая страшная смерть!" - написала одна узнавшая о нём от меня верующая женщина, да и не одна, многих поразила такая судьба. А у императора Павла разве не страшная? И прекрасно, что Максим именно такие находит слова для финала: "Павел сияет. Яро горит". Особенно нравится "яро" вслед за "сияет", этот фаворский просвет над паленами, явление той Силы, которая в немощи совершается.
Но разве всё объяснишь и перескажешь? На то и стихи. До меня долго не доходило, что, поскольку сейчас невозможно писать прозу на церковнославянском, а без него какая же может быть агиография, то остаются только стихи, в которых уместны и привычны современному уху славянизмы. И противопоставления, где чёрное - чёрное, а белое - белое, безо всякой модной психологизации и оправдания зла.
Спасибо, Максим, за то, что таким примером разъяснил.