1
Шла вторая неделя войны. Сталин хранил молчание. Недоумение, возникшее 22 июня, когда о начале войны объявил стране Молотов, а не Сталин, не проходило – наоборот, возрастало.
По Москве поползли самые невероятные слухи, за них можно было поплатиться головой, но всё равно их расхватывали, не заботясь о цене. В домах круглые сутки не выключались черные тарелки-репродукторы.
Совинформбюро с утра до вечера обнадеживал народ скорым разгромом врага:
Крупные соединения советской авиации ведут успешную борьбу с танками противника. В результате механизированные соединения врага несут большие потери…
В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии за 25 июня сбито 76 самолетов противника… Немецкий лётчик, взятый в плен после того, как его самолёт был сбит нашей авиацией на советско-финской границе, заявил: «С русскими воевать не хотим, дерёмся по принуждению. Война надоела; за что дерёмся, не знаем».
Шофёр строительного батальона Н-ского воинского соединения задержал четырёх немецких лётчиков, которые выбросились с подбитого самолёта и пытались скрыться…
Нелепость сводок не смущала слушателей, народ хотел верить в силу и могущество Красной Армии и сообщения Совинформбюро щедро питали эту веру. Капитуляция немцев в ближайшие дни, а может и часы, казалась неизбежной. Хуже, чем неверие сводкам Совинформбюро могла быть только измена Родине.
Немецкий солдат Альфред Лискоф, не пожелавший воевать
против советского народа, перешел на нашу сторону. Он обратился к немецким солдатам с призывом свергнуть режим Гитлера…
N стрелковый полк стремительным ударом выбил немцев из местечка N, взяв в плен 22 человека. Противник отступил, оставив на поле боя свыше 700 убитых и раненых.
Емельян уже собирался выскочить из дома, чтобы ехать на «ЗиС», когда черная тарелка вдруг смолкла, оборвав на полуфразе музыкальное произведение. В комнате воцарилась необычная тишина; лишь легкое потрескивание репродуктора указывало на то, что радио не отключили. Емельян замер в дверях.
Тревожное молчание заставило вскочить с постели Петра и Аграпину, оба застыли в исподнем посреди комнаты. Неурочная пауза могла означать только одно: сейчас будет важное сообщение. Все, не сговариваясь, ждали сообщения о капитуляции немцев.
Репродуктор ожил:
«Внимание! Внимание! Слушайте! Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза». – Диктор Эммануил Тобиаш сделал короткий вдох и закончил фразу: – Слушайте выступление председателя Государственного комитета обороны товарища Сталина!
Аграпина, мелко крестясь, впилась глазами в репродуктор. С началом войны черная картонная тарелка была для неё святее иконы Аграфены-заступницы.
У каждого свой крест, свои иконы… Емельян в бога не верил – он верил в Красную Армию. Он не сомневался, что сейчас товарищ Сталин сообщит о разгроме фашистов и окончании этой нелепой войны. И они, не сговариваясь, дружно закричат «ура!».
Всё будет так, как им говорили на военной подготовке, показывали в кино, писали в книгах и пели в песнях:
Мы по-богатырски развернёмся маршем,
Дрогнет от удара вражия орда!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..»
Сталин заметно волновался. Всегда ровный, глуховатый голос временами срывался на фальцет.
Петр слушал речь Сталина, опустив голову, глядя на шляпку гвоздя в полу. В его душе не было желчности к человеку, который придумал колхозы, осиротил землю, убил на ней хозяина. Сейчас речь шла о главном: быть или не быть России – какие уж тут личные обиды?
Аграпина плохо вникала в смысл сталинских слов. Её волновало только одно – закончилась ли война?
Вождь рассказывал о ситуации на фронте, говорил о том, что волновало людей больше всего:
«Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Как могло случиться, что Советское Правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей страной?»
Сталин задавал вопросы и сам же обстоятельно отвечал на них, указывая, не легкие, но точные пути к победе.
Это была речь, продуманная до мелочей, и стало ясно, почему Сталин не выступил 22 июня. Просто информировать людей о начале войны не к лицу руководителю государства, а какой анализ событий мог прозвучать спустя считанные часы после начала военных действий?
Емельяна обескуражило выступление Сталина.
О разгроме немцев не было даже намека. Как же так? Ведь это же очень просто: поднимай в воздух краснозвездные эскадрильи и уничтожай врага сверху, заводи танки и стальным тараном сметай прочь захватчиков с нашей территории, седлай коней и стремительным маршем аллюр три креста заходи с флангов на территорию противника, перерезай дороги, коммуникации, сей панику в тылу врага. За танками идет пехота, берет в плен живую силу противника и развешивает красные флаги на крышах домов…
Им не раз рассказывали об этом на военной подготовке, подробно объясняли, как будут действовать войска…
Получается, отец, не знавший никаких ратных наук и не читавший книги Шпанова, лучше его разбирается в военных вопросах? Мария тоже давно уже не пытала Емельяна, когда Красная Армия разгромит врага? Они перестали обсуждать военные вопросы.
Мария рассказывала своему другу удивительные, на её взгляд, вещи.
– Я листала вчера московские газеты. Представляешь, в столичных театрах выступают Вадим Козин и Леонид Утесов, как будто никакой войны и в помине нет. В оперетте идет «Сильва» и «Взаимная любовь». А ещё в газетах много военных стихов. Вот послушай, как здорово написал Сергей Островой.
Мария подняла руку, устремила глаза вдаль и начала декламировать:
Проклятье варварам, проклятье,
поднявшим меч на наш народ!
Плечом к плечу вставайте, братья,
в одном стремлении вперед.
Емельян знал толк в стихах. Сам когда-то писал о любви. Он слушал и ревниво прикидывал в уме, что бы ему такое сочинить, чтобы Мария тоже им восхищалась. Играть ей на балалайке, постукивая костяшками по деке, он стеснялся. Если бы для Нюры – тогда другое дело.
Мария продолжала рассказывать:
– Представляешь, студия «Союздетфильм» приступает к съемкам фильма «Бой под Соколом». Объявлен набор детей на основные роли*. Здорово, правда?
Емельян неожиданно обрадовался этой новости:
– Видишь, ни у кого нет сомнения в нашей скорой победе. Потому театры работают, фильмы снимаются. В нашем Дворце культуры каждый день новые фильмы крутят. Вчера показывали «Танкисты», сегодня «Александр Невский»…
_____________________________
*Фильм по сценарию С. Михалкова о тимуровцах, действующих в обстановке войны, вышел на экраны в 1942 году.
2
Председатель колхоза «Красные всходы» приходил в Правление за час-полтора до утреннего развода. Просматривал вчерашние сводки бригад, вносил пометки в лист контроля заданий, готовил проекты документов в вышестоящие органы, которые потом набело писал парторг. Так начинался каждый рабочий день.
Сегодня утро не задалось. Едва переступив порог кабинета, Круглов увидел на полу тетрадный листок в клетку, сложенный пополам. «В форточку забросили» – машинально отметил про себя. Поднял, оглядел – неприятно кольнуло сердце. Ни обращения, ни подписи… Такие анонимки ничего хорошего не предвещали.
Виктор Петрович сел за стол, расправил листок.
«Никому низзя травинки с колхозной земли взять, а любимчикам выходит можно? Целое поле скосил на фруктовом саде и – хоть бы хны. Деревьев полсотни забрал на дрова себе. А чёб не в школу? Вот и получается, что некоторым людям сам товарищ Сталин не указ…»
В каждой строчке корявого послания председатель слышал угрозы себе лично: «Любимчик… целое поле скосил… полсотни деревьев».
Тоскливо посмотрел в окно. Возле пруда начали собираться колхозники, бригадир овощеводческой бригады распределял людей на работу. Виктор Петрович подошел к окну, крикнул в форточку:
– Афанасий, зайди-ка!
Бригадир кивнул головой и, закруглившись с нарядами, потопал в Правление.
– Слушаю, Виктор Петрович?
– Кто в прошлом месяце фруктовый сад от сухостоя чистил, готовил клин под овощи?
– Архип Гривин и Степан Осокин.
– Как работу сделали?
– Нормально! Вспахали, турнепс посадили. Не знаю,
уберем ли? – намекнул на военные обстоятельства.
Председатель мгновенно одернул бригадира:
– Ты панику не разводи. Сухостой из сада где?
Бригадир легкомысленно пожал плечами.
– Там такой сухостой – лошади шарахались. Увезли мужики куда-то – и, слава богу.
– А траву с поля выкосили – куда сено делось?
Бригадир понял, куда разговор клонится: заерзал, вздохнул и смущенно развел руками.
– Не бережешь ты, Афанасий, своей головы и моей тоже. Узнай аккуратно, в чьём дворе сухостой и сено приют нашли. К полудню мне скажешь. Давай!
Уже через час председатель знал, кто у него в хозяйстве самый умный и рачительный. Он достал листок в клеточку и задумался, что же теперь делать с Архипом Гривиным?
Немцы прытко прошли Украину и Прибалтику, заняли Смоленск. Похоже, на Бородине опять землю кровью поливать придется. Сельсовет очередную разнарядку получил – направить призывников. А кого отправлять-то? Почти все мужики с бронью – на «Лавочкине» работают. Вот и получается: Гривина лучше всего сейчас в военкомат сплавить. Уйдет на фронт – и дело с концом.
Тут словно кто шепнул: «Аукнется тебе, председатель, твоя доброта! Следующую анонимку на тебя напишут. Отдай это дело Коркину, как он решит, пусть так и будет…».
Убирая школьный листок в папку, Виктор Петрович знал, как решит парторг.
3
С началом войны Москва погрузилась во мрак. Военные патрули и дружинники контролировали каждый дом. Нарушителей приказа о затемнении карали как пособников врага. В ночном небе ярко светили звезды, в нем без труда можно было найти Полярную звезду, Большую и Малую Медведицу, созвездие Лира, где тревожно, как свет маяка, мерцала таинственная Вега.
Днем над Москвой, будто киты в океане, плыли огромные аэростаты. Гибкие стальные тросы прочно удерживали огромные туши, давая понять им, что свобода всегда и везде бывает лишь относительной.
Генералы Люфтваффе не сомневались, что большевистская столица будет максимально использовать этот довольно пассивный способ обороны, потому что Красная Армия потеряла в первые дни войны на западных рубежах огромное количество самолетов, зенитной артиллерии, военных специалистов, и не могла создать надежной системы ПВО. Чтобы аэростаты не слишком досаждали германским летчикам, кромки крыльев многих немецких самолетов были снабжены ножами – «куто-назе» – для резки тросов.
К возможному появлению немецких самолетов над Москвой готовились. Вокруг затемненной столицы встали посты ВНОС, дежурили зенитные батареи, на городских аэродромах стояли готовые к взлету истребители и штурмовики.
В ночь на 22 июля более двухсот самолетов Люфтваффе летели к Москве. Когда вражеские самолеты приблизились, сотни прожекторов заскользили по черным квадратам неба, соединяясь в световые поля. Разрывы зенитных снарядов рвали в клочья редкие облака, заночевавшие над притаившимся городом. Светлячки трассирующих очередей зенитных пулеметов прошивали полотно неба вдоль и поперек.
Прожектора, окаймив центр города и важнейшие объекты, волей-неволей подсказывали вражеским летчикам места для бомбометания. Смельчаки, прорвавшиеся к центру города, развесили над ним ослепительную иллюминацию. Вторая волна самолетов вывалила из чревов зажигательные и фугасные бомбы. Вспыхнули Красная Пресня, Белорусский вокзал, кварталы вдоль Хорошевского шоссе…
На крышу завода и Дворца культуры «ЗиС» с грохотом упали зажигалки, похожие на небольшие дубинки. Они не взрывались, а вспыхивали ослепительным огнем, от них шел такой жар, что приблизиться к «дубинкам» было невозможно. Тонкая кровельная жесть прогорала за считанные секунды и огненная лава текла под рубашку здания.
Студенты, дежурившие на крышах, метнулись на чердак.
На военной подготовке Емельяну показывали, как делать плоты для форсирования водных преград, маскировать на местности огневую точку, резать колючую проволоку, но ни разу не сказали, что делать с бомбами-зажигалками. У студентов не было под рукой ни песка, ни брезентовых рукавиц, ни щипцов с длинными ручками, чтобы хватать и сбрасывать зажигалки…
Душераздирающий вой пикирующих бомбардировщиков, рыдания сирен, грохот взрывов, лай зениток, скороговорка пулеметов продолжались до половины четвертого утра. Бойцам ПВО в ту ночь не хватало опыта – ни один фашистский самолет не рухнул на землю.
В следующую ночь самолеты прилетели снова – и всё повторилось. И в третью тоже. Емельян перестал появляться дома – дежурство на крышах стало круглосуточным. Студентов вооружили щипцами, толстыми рукавицами, ведрами с песком. Бомбежки уже не вызывали такого страха и паники, как это было в первую ночь.
Налеты вражеской авиации показали, что воздушную оборону Москвы необходимо усиливать. В Подмосковье срочно разворачивали дополнительные зенитные батареи. Одна из них встала в Куркино на большой дороге.
Зенитная батарея – это не просто четыре длинноствольных пушки. Кроме командиров орудий, заряжающих, наводчиков кто-то должен подвозить боеприпасы, следить за маскировкой, управлять тягачами, обеспечивать связь, кормить бойцов, перевязывать раненых…
В составе батареи есть прожектора. Если они ловили самолет в «клещи» – пилоты слепли. Самолет из клещей редко уходил живым. Зенитчикам, конечно, тоже доставалось – их бомбили с особым остервенением. Поэтому, без резервного личного состава артбатарея долго не повоюет.
В общем, зенитная батарея – это всегда человек сорок пять – пятьдесят.
Вторую батарею развернули напротив радиополя (сейчас там горнолыжная база – прим. автора)
Командир зенитной батареи капитан Савин, пользуясь затишьем, дремал в блиндаже. Редкая ночь обходилась без стрельб. Немцы – народ педантичный, по ним можно часы сверять. Как только стрелки приближались к десяти вечера, народ без команды выходил на боевые позиции.
Рядом с нарами командира сидел за столиком с наушниками на стриженой голове молодой телефонист. Время от времени он выходил на связь с постами воздушного наблюдения (ВНОС), запрашивал обстановку. Звонить на посты вообще-то необходимости не было – в случае появления самолетов противника ВНОС сам немедленно давал на батареи сигнал тревоги. Их дублировали сигнальщики ПВО.
Тайный смысл звонков прыщеватый телефонист тщательно маскировал: на постах ВНОС, с такими же наушниками сидели девушки. Занимать линию связи посторонними разговорами категорически запрещалось, поэтому у телефонистов существовала особая система общения – своеобразные коды. Главное было не содержание – внешне соблюдались все признаки служебной целесообразности. Тут главными были интонация, тембр голоса.
Телефонист приглушенно мурчал в трубку.
«Эх, молодость! Ишь, как научились маскировать свои нежности» – сквозь дрему подмечал капитан, но в уставах об интонации ничего не говорилось, и Андрей Савин возвращался мыслями к дому, к своей семье. Жена и две дочки жили Химках, да кто разрешит ему батарею покинуть?
Редкий день не пролетал над позициями немецкий разведчик «Хеншель-126». Батарею тщательно маскировали ветками и специальными сетками. Если батарея молчала, её не только с воздуха – с земли не каждый заметит.
В блиндаж заглянул сержант Левченко – всегда жизнерадостный, с бьющей через край энергией.
С порога гаркнул:
– Товарищ капитан! Разрешите обратиться!
Капитан открыл глаза, посмотрел на пухлую физиономию сержанта, недовольно поморщился, и негромко, чтобы не тревожить отдыхающих бойцов, отозвался:
– Ну чего ты орёшь? Опять идеи?
– Так точно! Разведчик немецкий который день крутится, нервы будоражит. Может, хватит ему безнаказанно летать? Если батарея разом пальнёт, то у «рамы» надолго пропадет желание появляться здесь.
– Левченко, тебе эту идею не фашистский летчик подбросил? Да он только об этом и мечтает, чтобы мы себя обнаружили. Ты бы лучше у себя в хозвзводе порядок навел, две недели овса завезти не можешь, лошадей прошлогодней соломой кормишь.
Сержант обиженно засопел, но возражать капитану не посмел. «Эх, была бы моя воля, я бы сейчас фашисту показал, где раки зимуют. Напрасно капитан осторожничает, сбить этого разведчика – и все дела».
Не знал сержант хозвзвода, что снаряд не долетает до той высоты, на которой рыскает «рама», что немцы настойчиво ищут в Подмосковье авиазаводы и прочие важные объекты, а заодно изучают систему нашей обороны.
Подбить самолет не просто, в среднем один снаряд из трехсот попадает в цель. «Хеншель» после первого же выстрела отбудет восвояси, но через полчаса прилетят бомбардировщики и проблема овса для лошадей хозвзвода станет не актуальной.
В тот вечер немецкие самолеты далеко не полетели – в районе Гаврилково первое звено сбросило на парашютах осветительные бомбы – стало светло как днем. Следующая волна вражеских самолетов спикировала на деревню: к земле потянулись цепочки «зажигалок», фугасов и пустых железных бочек, которые при падении издавали леденящий душу вой.
Многочисленные строения и плотину около Гаврилкова немцы приняли за авиазавод № 82. Откуда им было знать, что тот завод давно уже находится в Омске.
Самолеты построились в «карусель»...
Земля вокруг Гаврилкова охнула и встала на дыбы, словно из глубины её вырвались на волю строптивые кони. Заполыхала суконка, вспыхнули казармы, склады, избы, ржали кони, ревел скот. Люди метались в огне и дыму, а стрелки в кабинах самолетов тщательно ловили всё живое в пулеметные прицелы.
Зенитки капитана Савина взахлеб били по осветительным «люстрам» и самолётам. Залпы следовали один за другим. От языков пламени дульные тормоза, стволы зениток приобрели сначала фиолетовый оттенок, затем темно-малиновый.
Точность стрельбы и дальность полета снарядов стали значительно хуже, но близость целей распаляла батарейцев до остервенения. Капитан Савин, который в обычной жизни прекрасно изъяснялся без бранных слов, кричал непрерывно и страшно:
– Огонь, е… твою мать! Огонь! Быстрее! Е…твою мать!.. Огонь! Заряжай осколочный! Огонь! Е… твою мать!
Несмотря на грохот, голос капитана слышали в каждом дворе. Эти неуставные команды вселяли в жителей уверенность, что сегодня немцам не поздоровится.
Возле школы, Правления колхоза и торговой лавки были отрыты щели, чтобы укрываться во время бомбежек. Люди могли спрятаться в противотанковом рву, пересекавшем Куркино. Так и делали всегда, но не сегодня! Никому и в голову не пришло покинуть галерку поля боя.
Мальчишки высыпали на край холма, забрались на высокие деревья, откуда Гаврилково просматривалось как на ладони. Вслед за капитаном они хором кричали: «Огонь!»
4
В июле 1941 года немецкая мотопехота неожиданно оказалась в соседней Калининской области. 5 июля враг захватил райцентр Себеж (ныне в Псковской области – прим. автора). Строительство Угличской ГЭС остановилось. От недавнего благодушия чекистов не осталось и следа. Они оказались как бы между двух огней. И который из них страшнее – неизвестно: от своих «врагов народа» тоже ничего хорошего ждать не приходилось.
В эти тревожные дни Егор Петлягин принес в местное управление НКВД заявление: «Прошу отправить меня на фронт». Там откровенно удивились – Петлягин свои полста «отпраздновал» за колючей проволокой. В патриотизм зеков, настоящих и бывших, чекисты не верили.
– Что, гражданин Петлягин, торопишься поближе к врагу оказаться? А может он тебе и не враг вовсе? Ты только не говори здесь, что Родину любишь!
Лицо ударника стройки побелело. Чекист усмехнулся:
– Неужто совесть замучила? Решил свои грехи кровью смыть? Ты мне тюльку не гони – на фронт ему захотелось! Знаем мы вашего брата.
Петлягин не понимал – шутки у вертухая такие, или эта гнида серьезно говорит? Окаменев, стоял молча, не зная, что отвечать.
– А может мне прямо сейчас бдительность проявить, да и шлепнуть тебя… за нападение на сотрудника НКВД? – глумился чекист, раскрывая кобуру нагана.
Лицо Петлягина исказила судорога, испарина выступила на лбу. Вертухай, наигравшись, смилостивился:
– Ладно. Ты же, сволочь, не сомневаешься, что Родина у нас добрая, она тебе всё простит и снова доверие окажет.
Дорога на фронт у Петлягина была стремительной, словно перед ним кто-то специально поднимал все шлагбаумы. И хоть он не в штрафном батальоне служил (их тогда ещё не было), но всегда оказывался в первой линии окопов. От пуль не прятался, но пуля-дура тех, кто её презирал, целовать не торопилась.
Через год списали Егора Васильевича вчистую – после изнурительных лет лагерей и каторжных работ не хватало у солдата сил на марш-броски – дышал тяжело, задыхался, сбивался с ноги, ломал строй. Но отправили его не домой, а на Урал, где сквозь заводские дымы редко пробивалось солнце, шум и грохот в цехах напоминали фронт. Это и был фронт, где тяжким трудом ковали оружие победы.
За три года отправил Егор Васильевич несколько весточек в Куркино, и даже однажды получил ответ. Письмо от жены было коротким, Егор понял, что оно не первое, только другие почему-то не дошли до Урала. Сообщила жена про сына Михаила – мол, воюет... И – точка.
Кое-как дотянул бывший колхозный бригадир до весны 45-го года, а накануне Победы одели его в деревянный бушлат или, быстрее всего, просто бросили в безымянную могилу вместе с другими бедолагами.
Умер Егор Петлягин не прощенный Советской властью. Слава богу, что у ворот Чистилища большевистские судимости в счет не шли. Небесная канцелярия сама решала, кого в райские кущи вознести, а кого в Тартар опустить…
На грешной земле реабилитация бывшему бригадиру и солдату вышла только в 1998 году*.
Это не его реабилитировали, а дочь Зину на исходе её долгой жизни, да родственников третьего колена, которые все годы жили с горькой обидой за отца и деда.
Воздай им, Бог, своей милостью!
В год, когда Зинаида Георгиевна получила, наконец, справочку о реабилитации, узнала она, в чем обвиняли её отца. Вынужден повториться: легко отделался Егор Васильевич Петлягин. Всего пять лет получил за шпионаж в пользу Америки! Расстрельная статья! Это за шпионаж в пользу Германии в 1935-39 могли скидочку сделать.
Германия была нашим другом и союзником вплоть до 22 июня 1941 года. Фашистские бомбы уже сыпались на советские города, а эшелоны с нефтью, зерном, углем, лесом, рудой ещё катились по инерции к границам Третьего рейха.
Следователи знали, что человек, стоящий перед ними с трясущимися руками и стучащими от страха зубами, не шпион и не враг народа. Что же испытывали чекисты, фабрикуя жертвам абсурдные обвинения?
Страх они испытывали! Животный страх!
Каждый сотрудник НКВД боялся, а ну как не сумеет выбить нужные признания-показания, довести дело до суда.
Впрочем, какого «суда»?
______________________________
* Документы по реабилитации Петлягина находятся в архиве автора.
Стоило смалодушничать, дать слабину, и тогда уже другой, более настойчивый и преданный конторе оперативник, будет допрашивать малодушного, обвинять его в контрреволюционном заговоре против Советской власти.
Не было выхода из этого порочного круга Великого Царства Лжи.
Большевистский афоризм «кто был никем, тот станет всем» стал путеводной звездой многих никчемных людей, плохо образованных, грубых, алчных, и потому мечтавших о своей безграничной и несменяемой власти.
Сколько веков русский народ будет по капле выдавливать из себя раба, если неудачная попытка перестройки страны заставила людей вновь замирать от страха?
Мы сидели с Зиной, Зиночкой, Зинаидой Георгиевной Гришиной (в девичестве Петлягиной), в её постаревшем доме. Легко и светло рассказывала она о памятных куркинских местах, где прошло её детство, где отзвенели балалайками и гармошками гулянья, где купались дети, стояли колодцы со святой водой… Мы говорили обо всём на свете, всё не решаясь прикоснуться к главному – судьбе её отца.
– Давайте-ка, я лучше расскажу вам, как замуж выходила. Та ещё была история!
Я включаю диктофон. История была смешная и грустная.
5
Лёнька Гришин, фрезеровщик 301 авиазавода, давно положил глаз на Зиночку. Красавицей она была, каких в городе ещё поискать, а про село и говорить нечего. Глаза у Лёньки нахальные, а шуточки нескромные. Чихать он хотел, что отец у Зины пять лет отсидел в тюрьме и мыкался где-то за 101-м километром.
Немного у Зины было ухажеров, чтобы она Лёньку игнорировала. Да и нравился он ей – орёл парень!
Встречались, целовались – дело шло к свадьбе. Вообще-то, какая свадьба, если война идет? Хорошо, если в сельсовете распишутся. Леонид к будущей тёще подъехал, мол, так и так, люблю вашу Зинаиду, благословите, мама.
Будущая тёща за словом в карман никогда не лезла:
– Ты, женишок, за благословением к батюшке сходи, это по его части. А я рядом постою, да на вас порадуюсь.
Леня – сознательный комсомолец, ударник труда авиазавода – слова Ирины Вячеславовны всерьёз не принял. Попробовал отшутиться:
– Я матушке всегда больше доверял, чем батюшке, с меня и вашего благословения довольно будет.
Ирина Вячеславовна, видя, что женишок валяет дурака, прикидывается шутом гороховым, относится к её словам без должного уважения, молвила сурово, как отрезала:
– Без венчания согласия на ваш брак не дам!
Леня застыл, как из-за угла мучным мешком по морде хряснутый. Он знал, что мать у Зины не подарок, но чтобы по её прихоти он к попу венчаться пошел – это уж слишком.
Схватил шапку в охапку – и за дверь.
Невеста – в слёзы. Первый раз она не поняла мать, но перечить не посмела. Слово матери в доме было крепким, весомым, как ухват.
– Ты, доченька, не плачь! Если любит, придёт, а если от первого испытания сбежал, так зачем он вообще нам нужен?
На следующий вечер Лёнька подкараулил Зину, и стал ей с жаром втолковывать, что церковь – пережиток прошлого, мракобесие, опиум для народа… Если на селе узнают про венчание, тем паче на заводе, на его голову обрушатся крупные неприятности. Могут и с работы уволить…
– А если не узнают? – Зина положила ему руки на плечи и заговорщически перешла на шепот: – Мы ночью тихонечко сбегаем в церковь, никто и знать не будет. Или ты меня совсем не любишь? – она плотнее прижалась к нему.
Лёнька застонал, заерзал, не зная, куда девать свои бесстыжие глаза и руки.
– Нет-нет, ты смотри мне в глаза и отвечай, как перед Богом, – любишь?
Лёнька ни в жисть не согласился бы идти в церковь, если бы не эта проклятая любовь. Намедни всю ночь промаялся, мысленно посылая попа, и тещу, и свою любовь ко всем чертям, но к утру понял, что красавица Зина стоит того, чтобы стерпеть эту тайную позорную комедию в церкви.
Ирина Вячеславовна договорилась с настоятелем храма, что через три дня в праздник Святого Богоявления в полночь молодые придут свершить тайное венчание.
– Но без свидетелей, батюшка, без дружков новобрачных – сами понимаете…
– Молодые-то крещены?
– Слава Богу, ещё в младенчестве. В этом храме и крестили.
– Ну, хорошо. Исповедание и причастие тоже отложим до лучших времен. Ты только, матушка, иконки Спасителя и Божией Матери принеси. Без них никак нельзя.
Ирина Вячеславовна горестно вздохнула:
– Откуда, батюшка, иконки в доме? Бесы же кругом!
Батюшка удрученно покачал головой:
– Ладно, поищу в своих закромах... Про обручальные колечки не забудь. В хорошие-то времена для жениха золотое колечко припасали, а для невестушки – серебряное. На небе Божьем два светила – как луна от солнца свет проливает, так жена от мужа сиять должна.
– Батюшка милостивый, знаю, что кольца надобны, да где их сейчас взять? Ты уж посмотри в своём схроне, может по такому случаю и медными обойдемся? Мне ведь главное, чтобы молодые слово Божие услышали, чтобы вы, батюшка, их союз благословили.
Батюшка молча кивнул головой. Каноны канонами, но как своим прихожанам откажешь? Они приходят в храм опору для души обрести. Если отнять веру, чем человек лучше зверя будет? Прощаясь, только и попросил:
– Полотенце белое принеси.
В полночь мать с дочерью, сделав круг по Куркинской дороге, поднялись по тропинке к глухому двору храма. Тихо и незаметно скользнули в черную щель входа.
Леонид пришёл на полчаса раньше и сейчас угрюмо наблюдал из темного угла за обрядом крещения ребенка. С приходом невесты монашка зажгла новые свечи, разложила на аналое венчальные атрибуты, подошла к Ирине Вячеславовне за полотенцем.
В церкви стояла торжественная тишина, которая предшествует всякому таинству. Никто не проронил ни единого слова. Из глубины алтаря вышел батюшка, тихо призвал молодых подойти.
– Раб Божий Леонид и раба Божия Зинаида! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… – священник трижды произнёс благословение, жених и невеста трижды осенили себя крестным знамением, после чего приняли от священника две зажженных венчальных свечи.
– Благословен Бог наш! Миром Господу о свышнем мире и спасении душ наших, помо-о-олимся…
Возносится молитва к Господу, чтобы Всевышний благословил жениха и невесту на благое дело – свершается таинство. Батюшка повелел молодым преклонить головы пред Господом, и продолжил читать молитву. Завершая, протяжно произнёс:
– Господи, Боже наш, славою и честью венча-а-ай их!
Священник взял с тарелочки обручальные кольца и подал брачующимся. Трижды осенил молодую пару крестом и произнёс: «Обручается раб Божий Леонид рабе Божией Зинаиде во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».
Трижды жених и невеста поменялись кольцами…
Ирина Вячеславовна была счастлива: её мечта венчать, а не выдать замуж любимую дочь – исполнилась. На постную страдающую физиономию зятя она не смотрела.
А священник меж тем призвал молодых встать на белое полотенце перед аналоем и спросил о согласии обручаемых соединить свои сердца. Получив утвердительные ответы, взял за руки жениха и невесту и провел их три раза вокруг аналоя.
Завершая обряд, батюшка протянул жениху для целования икону Спасителя, а невесте – образ Божией Матери.
После целования Креста вручил молодым иконы и повелел жениху поцеловать невесту, а невесте жениха.
Обряд завершился…
Молодой муж, придя глухой ночью в дом тещи, чувствовал себя обесчещенным, словно его шантажом и угрозами заставили изменить Родине.
Отмечая в семейном кругу бракосочетание, смывая с души свечной нагар и приторный запах ладана, Леонид к утру впервые напился до «положения риз»…
Диктофон выключен.
Мы пьем чай с яблочным вареньем. Зинаида Георгиевна угощает яблоками из своего сада – сегодня Яблочный Спас. Отступать некуда – пора говорить о самом важном: чести и бесчестии, любви и прощении…
Оживление собеседницы сменилось печальной задумчивостью. Она, конечно, помнила, как после ареста отца отвернулись от неё одноклассники, как мучительно жилось ей изгоем в стране Пионерии, как не приняли её в комсомол. Помнила вероломство следователя и его коварные разговоры «по душам», которые, конечно же, не спасли отца…
Тихо скользят слезы по щекам женщины.
В «Деле Петлягина» её потрясли бесстыдная клевета двоюродника Архипа и лживые, недобрые показания односельчан. Каких только собак не навешали запуганные люди на своего бригадира – те же самые, которые за полгода до ареста единогласно голосовали за него.
Всю жизнь мечтала дочь доказать (кому?), что её отец не враг народа, а замечательный, честный и справедливый человек. Более шестидесяти лет прошло со дня его ареста, пока, наконец, получила она справку о том, в чем и раньше не сомневалась.
Но куда деть ужас и боль прожитой в смятении жизни? Где могила её отца? Что и кому она сегодня доказала этой справкой?
Осторожно спрашиваю о судьбе двоюродника, арестованного летом 1941 года за сухостой и сено с территории старого сада. Глаза старой женщины мертвы.
– В село он не вернулся. Был слушок, что его в тюрьме убили, но разве можно верить слухам?
Это не первая наша встреча с Зинаидой Григорьевной. Тремя годами раньше мы так же сидели в её доме, и она с фотоальбомом в руках и газетными вырезками поведала мне боевой путь её брата – Михаила. И были написаны стихи «Судьба солдата», посвященные Михаилу Скворцову:
Ночные вылазки разведки
средь мин, разрывов и огня…
Хоть пуля – дура, но отметки
её означат, – если метки, –
утрату завтрашнего дня.
А мой герой, судьбы избранник,
пришел с Победою домой.
Всё одолел невольный странник.
Штыка солдатского трехгранник
встал над Поклонною горой.
Стихи были опубликованы. Лишь спустя три года я узнал, что родная фамилия Михаила не Скворцов, а Петлягин.
Как же так? Почему?
Долго пришлось разматывать семейный клубок, невольно заставляя пожилую женщину снова и снова пережить трагедию своей семьи. Далекую, но не забытую...
Простите меня, Зинаида Георгиевна!
6
Эпидемия гриппа в 1918 году чуть не уничтожила человечество. Она положила конец Первой мировой войне, сведя в могилу людей больше, чем погибло на полях сражений.
Воюющие стороны тщательно скрывали санитарные потери. Нейтральная Испания первой сообщила на весь мир об ужасающей эпидемии – ещё бы, в одной только Барселоне ежедневно умирало более тысячи человек.
Первенство Испании никто оспаривать не стал: ужасную болезнь немедленно назвали «испанкой».
Маленькие испанцы, жившие в Куркино, тоже болели.
Непривычно холодный климат способствовал ангинам и простудам. И вдруг, как гром среди ясного неба: грипп!
Сначала с высокой температурой слег один ребенок, следом второй, потом ещё, и ещё… Какой у испанца может быть грипп? Конечно, «испанка»!
Персонал детского дома и захарьинского санатория впал в шок! Немедленно объявили карантин. На входе в «испанскую» палату встала охрана. Доступ к больным детям имели только доктор Карлос Фердинанд Диэз и медсестра Эмилия Сапардель – они сутками не отходили от больных детей.
Надежных лекарств от гриппа тогда не существовало (да и сейчас тоже). Карлос лечил детей народными средствами: выжимал сок алоэ, смешивал с медом и закапывал в нос. Эмилия подходила к каждому малышу, садилась рядом, кормила, разговаривала с ним и тихонько пела испанские песни. Шестеро малышей – два мальчика и четыре девочки, не сводили печальных глаз с Карлоса и Эмилии.
Через неделю тревога пошла на убыль. Все помещения детского дома обрабатывали хлористыми препаратами – запах не слишком приятный, зато никакая зараза не имела шансов выжить. Детей ежедневно купали в слабом растворе марганцовки, малейшие прыщики смазывали зеленкой. Чтобы дети охотнее мазались в зеленый цвет, вся неделя была объявлена испанским зеленым карнавалом…
Маленькие испанцы подрастали. Детей старше семи лет переводили в поселок на станцию Правда (37 километров от Москвы по Ярославской ж/д – прим. автора). К лету 1941 года испанских детей в Куркино не осталось.
В СССР испанских детей воспитывали в духе воинствующего атеизма, пионерских традиций и прочей чуждой им идеологии. Учитывать религиозно-национальные особенности испанцев никто не собирался: из них делали советских людей.
Испанские дети трудно сращивались с советским образом жизни. Учителя, которые работали с испанскими мальчиками и девочками, часто терялись, их поражала недопустимая в советской школе раскованность в общении со взрослыми. Испанский индивидуализм был невозможен в советской системе. О чем бы ни заходил разговор в классе, всё заканчивалось вопросом: когда их вернут на родину?
После победы режима Франко этот вопрос уже не обсуждался. Сталин сказал: «мы фашистскому режиму Франко детей коммунистов не отдадим. СССР лучшая страна в мире, значит и думать нечего, чтобы земной рай поменять на фашистский ад».
Руководство компартии Испании не возражало.
С подростками, достигшими 16-ти лет, органы проводили соответствующую работу, но большинство испанских юношей и девушек наотрез отказались получать советские паспорта и гражданство.
Неизвестно, чем бы закончилось это опасное противостояние, но все проблемы разрубила Великая Отечественная война – сотни испанских подростков вместе с русскими мальчишками пошли работать на военные заводы.
Когда немецкие войска приблизились к Москве, испанских детей эвакуировали в Саратов, Челябинск, Куйбышев, Ташкент, Самарканд…
Завершая испанскую тему, нельзя не вспомнить, что 800 испанцев, живших в СССР, сражались против фашистов, в том числе Рубен Руис Ибаррури – сын Председателя Компартии Испании Долорес Ибаррури. Он погиб 24 августа 1942 года на Сталинградском фронте.
Двести испанцев пали смертью героев на полях Великой Отечественной войны. В честь них воздвигнут памятник-часовня в столичном парке Победы у Поклонной горы.
Во времена хрущевской оттепели многие испанцы, будучи взрослыми, всё же вернулись на свою родину. Но многие успели пустить здесь корни – родились дети, внуки…
Испанская девочка Арибе Хермане, которую в 1938 году привезли в СССР, стала мамой советского хоккеиста Валерия Харламова. У великого баскетболиста с русской фамилией Бирюков мама – испанка. Заслуженный мастер спорта, член олимпийской сборной команды СССР по футболу 1952 года Агустин Гомес – тоже «наш» испанец…
7
Заканчивалось лето 1941 года.
Впервые колхозы не получили никаких указаний относительно сроков и темпов уборки урожая. Наверху хватало проблем поважнее: эвакуация заводов, строительство оборонительных сооружений, мобилизация ополченцев, минирование важнейших объектов столицы…
По всему Подмосковью лежали неубранные поля. Над ними ежедневно пролетали немецкие самолеты. Летчики видели, что на полях нет ни людей, ни техники – они улыбались: скоро русские батраки под руководством немецкой власти соберут весь урожай для Великого рейха.
Председатель колхоза «Красные всходы» понимал, что пора что-то делать: или начать убирать зерновые, или сжечь урожай до прихода немцев.
А когда они придут? Попробуй-ка об этом спросить!
Семь бед – один ответ. Председатель рискнул проявить инициативу: возле ржаных и овсяных полей отрыли щели для укрытия и, поглядывая на небо, пустили на колхозную ниву конную лобогрейку. Другой техники не было – у машинотракторной станции с началом войны все трактора и машины вместе с горючим забрали на нужды обороны.
Управлял лошадиным агрегатом давно нестроевой, но неугомонный дед Пахом Палицын. Ведя жатву, он выкрикивал старческим дискантом забористые частушки, самой невинной среди которых была: «Девок много, девок много, девок некуда девать, скоро кони передохнут, будем девок запрягать». За лобогрейкой шли женщины – подбирали валки, вязали снопы.
Одной лобогрейкой все поля не уберешь. Жали рожь вручную серпами, дневная норма – пятнадцать соток. Приходил бригадир и на сжатой полосе высматривал потери. Если на квадратной сажени находил больше двух колосков – жди взыскания. Бабы от работы в наклон уставали так, что домой шли в раскоряк, согнувшись в пояснице.
А дома ждали дети, скотина – все жрать просят. Впереди долгая зима – сколько же этим едокам кормов надо заготовить!?
Немцы воевали по расписанию. Эта пунктуальность колхозникам нравилась: подходило время налета авиации, все оставляли работу и маскировались в ближайшей рощице.
С жатвой управились. Перестоялое зерно сыпалось, поэтому снопы лишь слегка подсушивали и сразу пускали в обмолот. Во время работы сунуть в карман горсть зерна было страшно – за это лишали свободы. И не посмотрят, что отец на фронте кровь проливает, а дома орава голодных детей… Бабы отчаянно следили друг за другом.
Зерно после обмолота свозили на сушилки, досушивали и тотчас сдавали государству, не оставляя себе ничего – даже на посев. Чего загадывать на будущее, если немцы в своих листовках обещали провести парад победы на Красной площади 7 ноября? В это, конечно, никто не верил, но зерно в амбары не закладывали.
Главной темой всех разговоров были сводки Совинформ-бюро и похоронки. Похоронок в первую осень войны приходило немного, а сообщаемые потери фашистов вселяли уверенность, что долго они не протянут.
В избу-читальню народ ходить перестал. Валя Дудина выход нашла. Просмотрев свежие газеты и подчеркнув главное, бежала на поля рассказывать женщинам о подвигах бойцов Н-ской части. Женщины внимательно слушали Валентину, тайно надеясь по невнятным сведениям что-то узнать о своих мужьях или сыновьях, которых они, оказывается, любили отчаянно и горько.
Скупые газетные строки мало о чем говорили, и бабы дополняли недостающую информацию своим воображением. К концу политинформации женщины тихо всхлипывали, вытирая глаза кончиками платков.
У Вали Дудиной три бригады – за день так набегается, что к вечеру ног не чует. Но казалось ей, что слишком легкая у неё ноша, и чтобы совесть не мучила, оставалась в последней бригаде дотемна мотыгой махать…
В бригадах привыкли к политинформациям. В положенный час с нетерпением ожидали прихода избача. Минута в минуту показалась фигурка Вали Дудиной.
– Вишь, как нас немец-то приучил к порядку. Валюша, как курьерский поезд, без опоздания приходит, – оживлялись женщины: – Сейчас узнаем, как там мужики наши воюют.
Валентина здоровалась и незамедлительно приступала к изложению новостей:
На всех фронтах идут ожесточенные бои. Тысячи не-мецких трупов, пылающих танков и сбитых самолетов противника остаются на полях битв…
Дудина почти не заглядывает в газету, сводки Совинформбюро она с утра уже знала наизусть.
Враг не выносит штыковых ударов наших войск. В непрерывных и упорных боях противник понёс тяжелые потери от огня нашей артиллерии, ударов танков и авиации.
Где происходили такие успешные бои, из сводок понять было невозможно, так оно и понятно – военная тайна. Иногда, правда, кое-что прояснялось:
На Шауляйском направлении наши войска захватили много пленных, значительное количество которых оказалось в состоянии опьянения…
На Минском направлении войска Красной Армии продолжают успешную борьбу с танками противника.
По упоминаниям направлений догадывались, что враг продолжает двигаться в сторону Москвы и Ленинграда. Неожиданно в сводках Совинформбюро зазвучал Смоленск.
Ольга Ратникова вздрогнула и умоляюще посмотрела на Валентину:
– Доченька, скажи поподробней, что там про Смоленск пишут? Наш или уже под врагом? – Женщина заплакала: – Два месяца как сыночка туда отправили укрепления строить, и ни слуху ни духу. Мальчишке всего семнадцать лет.
В июле завод Лавочкина по приказу Госкомитета обороны отправил под Смоленск группу молодых рабочих строить линию укрепления. Не знала Валентина, и откуда ей было знать, что в «котлах» под Смоленском в эти дни гибли корпуса и дивизии Красной Армии. Она всегда находила слова, которые ждали от неё плачущие женщины:
– Наш Смоленск, конечно, наш, не переживайте, Ольга Михайловна! Не на фронт же Володя уехал, много молодых ребят отправили. С ними опытный мастер поехал. Дел у них там невпроворот – не до писем. Он обязательно напишет!
Зарядили холодные обложные дожди. Бабы, утопая в раскисшей пашне, убирали картошку. Ждать конца мороси не было времени – враг подходил к Москве.
Председатель колхоза старлей запаса Круглов отнес рапорт в военкомат с просьбой направить его на фронт. Райкомы не любят местную самодеятельную прыть, но в начале октября 41 года обстановка была накалена, кругом царила паника, поэтому инициатива председателя колхоза осталась не только не наказанной, но и незамеченной.
Кроме парторга Коркина Александра Даниловича принять умирающий колхоз было некому.
Госпиталь в Захарьино превратился в узел обороны – его со всех сторон окружали доты. Детский сад закрыли – медсестры в те дни были нужнее воспитателей.
8
В начале сентября Емельян получил повестку. Событие давно ожидалось, поэтому переполоха в семье не вызвало. Никаких проводов уходящим на войну мужикам не устраивали: продукты были по карточкам, жили впроголодь. Госпитальная кухня тоже перестала подкармливать: нормы урезали, больные всё съедали без остатка, котлы выскребались дочиста.
Емельян собрал в дорогу нехитрые пожитки, Аграпина занималась Мишкой – ни слезинки не выкатилось из её глаз, ни одного напутственного слова не нашлось для пасынка.
Отец тоже был молчалив – не от равнодушия, конечно. Слов: «береги себя», «возвращайся скорей», «бей крепче врага» он не терпел – если нечего сказать, лучше помолчать. Он посмотрел в угол, где стояли изношенные ботинки Емельяна, достал свои почти новые хорошей кожи сапоги с невысокой голяшкой и крепким каблуком.
– Ну-ка, примерь!
Сапоги оказались в самую пору. Емельян благодарно кивнул головой отцу, едва не расплакавшись.
На рассвете, никого не тревожа, он тихо оделся, взял котомку и вышел из дома. Хмурое низкое небо висело над головой, в воздухе пахло грибами и прелым листом. Емельян глубоко вздохнул и зашагал к домику Марии.
Она ждала Емельяна и была уверена, что он зайдет, но позволила себе усомниться, чтобы загадать сокровенное: зайдет – буду его ждать, сколько бы ни длилась эта проклятая война. В следующую минуту она уже пожалела о своём легкомыслии. А если не зайдет? Не захочет её ничем обременять. Не к родным же в деревню уезжает – на войну. С войны не все возвращаются… По щеке девушки скатилась и нырнула в ямочку губ слеза – теплая, солёная. Мария чувствовала, что сейчас разрыдается.
Снаружи постучали. Мария метнулась к порогу, распахнула дверь, втащила за руку Емельяна. Он начал говорить какую-то чушь про окончание техникума, приличном костюме, чтобы сделать ей предложение, про расставание…
Он говорил сбивчиво, невразумительно, она ничего не поняла, но обо всем догадалась. Не смущаясь Веры, крепко поцеловала его в губы, шепнула:
– Ты вернёшься! Я каждый день буду молиться за тебя!
Емельян неловко ткнул носом в девичье ухо, провел рукой по её волосам, пряча повлажневшие глаза. Язык, гортань, окаменевшие скулы не слушались его.
Мария схватила руками его голову и, глядя Емельяну в глаза, зашептала неистово, словно заклинала:
– Иди! Я буду тебя ждать. Тебя! Ждать! Ты понял?
Емельян кивнул головой и выбежал из комнаты…
Возле сборного пункта толпился народ – молодые парни и мужики в летах. Молодых больше. Поодаль, за штакетником, словно застывшие скульптуры, стояли женщины.
Призывники курили, молча поглядывали друг на друга. Одеты все были плохо, особенно жалкий вид имела обувь – неужели полагали, что их прямо на призывном пункте переоденут в солдатское и выдадут армейские кирзачи?
На крыльцо призывного пункта время от времени выскакивал молоденький сержант в хорошо подогнанном обмундировании и начищенных сапогах. Он был похож на бойца с цветного плаката или на фабричную оловянную фигурку.
Оловянный сержант звонко выкрикивал фамилию призывника, заводил его внутрь. Дежурный офицер отбирал повестку и ставил галочку в журнале. Взмахом руки показывал на соседнюю дверь: «Проходи!»
Емельян зашёл в кабинет. За столом сидели два человека – один в полевой форме с двумя шпалами в петлицах, другой в белом халате. Тот, что в полевой форме, спросил:
– Имя и фамилия?
– Емельян Сапегин!
Майор сделал пометки на листе.
– Жалобы или вопросы есть?
Емельян удивился: оказывается, тут можно жаловаться и задавать вопросы? Ответил по-уставному: «Никак нет!»
Второй, в белом халате, окинул взглядом призывника, кивнул головой. Майор коротко бросил:
– Ждать во дворе!
Выйдя во двор, Емельян неожиданно заметил в толпе поганую рожу Свистуна, имя которого только учителя и помнили. Невольно огляделся по сторонам, выискивая Петьку Паштынова – два дружка были неразлучны, как пара сапог, но Петуха во дворе не было.
Появление Свистуна крепко огорчило Емельяна: служить вместе с этим саврасом без узды не хотелось. Много кровушки эта оторва попортила учителям и жителям. Ладно бы только история с банями, а поджог церковных построек, а выбитые стекла, а колодезные ведра, куда этот мерзавец гадил для смеху? И всё ему с рук сходило – ни разу не поймали на месте преступления. Сельсовет устал от жалоб на Свистуна, рукой на него махнул – безотцовщина!
Мать с кулаками отметала любые нападки на сыночка – отстаньте от него, вырастет, поумнеет. Сынок подрос и поумнел. Где он работал, никто не знал, но этот мазурик всегда был при деньгах.
Часам к десяти регистрация рекрутов закончилась.
Во дворе появился сухопарый командир с тремя кубарями в петлицах. Выйдя в центр, негромко скомандовал:
– Слушать меня! В шеренгу по два становись!
Призывники беспорядочно зашевелились, задвигались, переходя с места на место. В конце концов, что-то рыхлое, похожее на толпу паломников, предстало глазам командира. Старший лейтенант недовольно оглядел «шеренгу», но промолчал. Во двор заехала груженая фура.
Оловянный сержант начал выкликать к фуре призывников и кладовщик, страдальчески морщась, словно отдавал собственное, вручал каждому десяток перловых брикетов, восемь кусков сахара, похожих на крупный щебень, две буханки черного хлеба.
Народ повеселел, с шутками-прибаутками распихивая сухой паек по котомкам. Начало армейской жизни было обнадеживающим. Надеялись, что сейчас вслед за продуктами выдадут шинели, фуражки и обувь. Но ошиблись.
Командир жестко объявил:
– Отправляемся маршем к месту назначения. Выходить из строя во время движения нельзя! Отставать нельзя! Первый привал – через двадцать пять километров.
Строй загудел, кто-то присвистнул, раздался вопрос:
– А куда пойдем?
Командир пристально посмотрел в ту сторону, откуда прилетел вопрос. Многозначительно помолчал, плотно сжав губы. Стало ясно, что время шуточек закончилось.
– Сержант, командуйте!
Образцово-показательный сержант к удивлению многих оказался не инвентарем призывного пункта, а их непосредственным начальником. Он уверенно встал перед строем и молодцевато, певуче скомандовал:
– Напра-а-во! Шаго-о-ом марш!
Стайка женщин, промокая глаза платочками, качнулась и пошла, словно эти команды относились и к ним тоже…
9
Пятьдесят человек шли на восточную окраину столицы. Впереди колонны катилась двухлошадная повозка, в которой лежали туго набитые мешки. Позади колонны двигалась третья лошадиная сила, которая легко катила телегу с запасом сена и овса.
Остались позади городские постройки. Силуэт последней женщины растворился на грани земли и неба. Впереди – унылая грунтовая дорога. Разговоры и шуточки иссякли. Все шли молча, опустив головы, лишь кружки брякали в котелках, как у каторжан на этапе.
Невеселые думы ворочались в голове у каждого. Куда их ведут? А впрочем, какая разница? Любая дорога приведет на фронт. Они идут убивать, и главная доблесть теперь заключается в том, чтобы как можно больше убить подобных себе. Прошлую жизнь отделила пропасть – пути назад нет. Сегодня утром они покинули дом, а кажется, что прошла вечность. Всё, что ещё вчера казалось важным – рухнуло: любимая девушка, учеба, работа… Ничего этого не нужно.
Они идут убивать, значит, убьют и их…
Всё вокруг изменилось, на всём видна печать смерти. Вчера счет жизни шел на годы, а сегодня на дни и даже часы. Никто не знает, где они будут завтра…
Прошли село Владыкино.
В колонне появились отстающие: кто-то стер ноги, кто-то с непривычки к большим переходам устал до предела. Немощных посадили на телегу с мешками.
Свистун давно уже сидел рядом с возчиком, размахивая вожжами – он при деле. Емельян, глядя на него, усмехнулся, ему марш-бросок не в тягость – и не такие версты отмахивал.
Позади двадцать пять километров. Объявили привал. Разожгли костры, кипятили воду в котелках, бросали туда перловые брикеты. Крупа быстро разваривалась, жиры, соль – всё там есть. Ложкой размешал и – готово! Лучшей еды в походе не придумаешь. Вот бы ещё подремать чуток, но оловянный сержант неумолим:
– В колонну становись! Вперёд, шаго-о-ом марш!
Шли долго, давно стемнело. Те, кто выбились из сил, начали отчаянно штурмовать повозку. Первых нахлебников, в том числе водителя кобылы Свистуна, злобно, с руганью согнали на землю – нечего борзеть!. Ни командир, ни сержант в эти дрязги не встревали. Атмосфера в колонне накалилась. От назревавшего бунта спасла команда: «Ночлег!»
Новобранцев в деревне ждали. В каждую избу определили шесть-семь человек. На столах дымилась вареная картошка, кое-где хозяева даже выставили квашенку, вскипятили самовары. На пол заранее настелили солому.
До стола дошли не все. Кое-кто рухнул на пол, не снявши сапог, предпочитая не доесть, чем не доспать. Сон был спасением, а еда всего лишь удовольствием.
Ночь оказалась с воробьиный носок. Ни свет ни заря оловянное чучело гаркнуло подъем, и сразу же сонных, качающихся из стороны в сторону мужиков бросили на марш.
Стали замечать, что колонна идет в противоположную сторону от фронта. Через двадцать пять километров привал, костер, перловая каша… Через сорок – горячая картошка, квашенка, обморочный короткий сон.
Шел пятый день пути, куда – никто не знал. Каждый день был похож на кинохронику, которую смотрели в десятый раз. Вывески сельпо и колхозных контор, наконец, выдали тайну, что призывники давно месят грязь по проселкам соседней владимирской области.
Главная тема разговоров одна: почему идем на восток, если фронт на западе. Предположений было много, в том числе интересных: если продолжать движение на восток, то можно обогнуть землю и выйти немцам в тыл. Такой маневр будет для них полной неожиданностью.
Людей, стерших ноги до кровавых ран, было очень много. Обе повозки были густо облеплены обезноженными воякам, словно коровьи лепешки мухами. Посмотреть со стороны – медсанбат переезжает. Откуда-то появилась ещё одна лошадь с телегой – заполнили и её. Шли и ехали в угрюмом молчании, на разговоры не осталось сил. Каждый начинал догадываться, что для него бесконечный поход добром не кончится. Или сам сдохнешь на этом каторжном тракте, или тебя, как вусмерть загнанную лошадь, пристрелит командир. Интересно, что сообщат родным в похоронке? Геройски погиб в бою с немецко-фашистскими захватчиками?
Иногда в деревнях на большак выходили старики и дети. Они печально смотрели на странную процессию. Никто не махал мужикам рукой, не спрашивал: откуда и куда, касатики, идете? Ясное дело – не солдаты это. На каторжан шибко похожи, опять же конвойных вокруг них не видно...
Новобранцы приметили, что командир за восемь–десять километров до ночлега, отстегивал одну из лошадей в первой повозке и верхом уезжал вперед. Уже знали: поехал готовить ночлег, договариваться о размещении призывников, просить, чтобы покормили людей хотя бы картошечкой.
По законам военного времени отказать служивым в ночлеге никто не имел права.
Утром, провожая ночных постояльцев, женщины, прознав, что это пополнение, шли с колонной до околицы. Спросить, с кем же мужики собираются воевать в таежной глухомани, никто не осмеливался. На бегство от фронта не похоже – и ладно.
Осеняя крестным знамением спины чужих мужиков, женщины видели своих мужей и сыновей, так же страдающих где-то на дорогах войны, жалостливо вздыхали, понимая, что большинство из них уже никогда не вернётся домой.
10
Аграпина давно держала в голове тайное желание окрестить Мишеньку. Пока в доме находился комсомолец, она об этом и думать не могла – не дай бог, навлечь на него нечаянную беду. Но теперь, когда Емельян ушел на войну, ничто не мешало ей осуществить мечту. Тянуть с этим делом нельзя – все под Богом ходим.
Мишка рос болезненным, слабым. Жизнь его напоминала трепет свечи на сквозняке – в любой момент, не углядишь и погаснет. Аграпина, конечно, берегла сыночка, но сравнимы ли её силы против Божьих? В общем, втихаря сходила она к церковному батюшке. Тот просьбе внял, обещал сообщить день и час свершения обряда.
Прошло недели две и батюшка через верного помощника сообщил Аграпине: приходи послезавтра в день Святого Богоявления, за час до полуночи.
Началась лихорадочная подготовка к важному событию, но затея, едва родившись, грозила умереть. Для крещения нужны крестные родители, а где их взять? Кто в это антихристово время будет рисковать головой?
Разговор с Петром о крещении сына был тяжелым и, в общем-то, бесполезным. Петр пришел в замешательство и не скрывал от Аграпины своего страха:
– Всякий, кто узнает о твоей дурной затее, тут же побежит в сельсовет с доносом. Мало нам с тобой в жизни досталось? Или ты уже забыла, как пряталась в говне? Ты, может, и забыла, а я тюрьму в Черни и туберкулёзную работу до смерти не забуду. А ну, как начнут копаться, справки наводить, выйдут на Орловку… Уймись, баба!
Аграпина подавленно молчала. Узнают – не узнают, донесут – не донесут, это ещё никому неизвестно, а если с Мишуткой худое случится, руки на себя наложу…
Она с трудом вслушивалась в хриплый шепот Петра:
– Где ты нынче возьмешь крестных? Своих товарок с кухни позовешь? Али мне Пригожина в церковь пригласить? Не успеешь домой вернуться!
Не было у Сапегиных друзей, которым можно было доверить такую тайну. А уж, чтобы согласился крестным стать – и говорить нечего.
Аграпина не собиралась отступать, упрямо гнула своё:
– Может, Паню навестим на Орликовом переулке? Она не откажет…
– Мы у Пани когда последний раз были? В прошлом годе. Она уже тогда тяжело болела, ходить не могла. А кроме неё, вся остальная родня – седьмая вода на киселе. Забудь про свою блажь, пока беды не накликала.
Аграпина с тоской запричитала:
– Как можно некрещеным жить. Срамно это, словно голым среди людей ходишь. – Подняла глаза на мужа: – А ты сам-то с сыном пойдешь в церковь?
Петр Иванович тяжело вздохнул: «Что за доля мне в жизни выпала? Всё время чего-то боюсь, словно по чужой земле хожу. Сына окрестить – не о царствии небесном думаю, а о каре земной».
– Довольно, Аграпина, поблажила и будя.
Но Аграпина не успокоилась. Не мытьем, так катаньем решила добиться своего. Втемяшилось бабе, что только Бог поможет ей сохранить сыночка, что тайное крещение снимет с неё непонятно откуда взявшуюся порчу, и отступят от Мишеньки бесконечные хвори…
Назавтра Аграпина объявила Петру: не окрестим сына, уйду от тебя с ребенком, куда глаза глядят.
Супружник знал – это не пустая угроза, с Аграпины станется. Смогла же она бросить Емельяна ради зыбкой надежды спасти семью.
Сдался Петр.
В неурочный ночной час за ворота больничного городка выскользнули две тени. Одна из них несла на руках тряпичный куль. Куркинское шоссе тонуло в безлунном мраке – вокруг ни души, ни огонька.
Тени свернули налево, устремились в сторону церкви. Темные скулы храма с безголосой колокольней ничем не выдавали свою живую, неубитую душу. Входные двери были плотно притворены, но не заперты – гостей ждали. В церкви было сумрачно, горело всего несколько свечей.
Монашка встретила Сапегиных, провела вглубь, к алтарю. Ни одного вопроса не прозвучало о том, где и кто будет у ребенка крёстными родителями. Трудные, недобрые времена лучше стерпеть молча. Не от хорошей жизни люди, как тати, крадутся к порогу церкви. Бог милосерден, он любит всех – и кто пришел к нему, и тех, кто придет позже, и тех, кто, возможно, никогда не придет, забыв, что рожден по воле Божьей. Невдомек забывчивым людям, что души их могут не познать радости любви и очищения, милости и прощения, глубинной своей сопричастности с далекими предками и грядущими поколениями. Всё это приходит к человеку через любовь к Христу, который своей жертвенностью подарил людям бессмертие...
Вышел священник. Его скромное облачение не умаляло предстоящего торжества, наоборот, аскетизм как бы подчеркивал первородство духовных целей, напряженное усилие в стяжании благодати Святого Духа, как залога спасения и Царства Небесного.
Протоиерей взял в руки крест и начал читать молитву об изгнании из сердца крещаемого нечистого и лукавого духа, о приобщении юного отрока к Церкви. Трижды осенил его крестным знамением…
Трехлетний Мишка ничего не понимал, но всё происходящее его так заворожило, что он забыл, как пять минут назад противно подвывал, не понимая, почему ему не дают спать. И даже окропление головы святой водой стерпел благопристойно.
«Крещается раб Божий Михаил во имя Отца, аминь! и Сына, аминь! и Святаго Духа, аминь!» – тихо ложились слова молитвы на мокрую голову отрока.
Медный нательный крестик на шелковой нитке, скользнув по лицу, спрятался под фланелевой рубашкой. Батюшка помазал мальчишке лоб, нос, уши елеем, словно лечил зеленкой его шелудивые болячки, произнеся при этом таинственно и непонятно: «печать дара Духа Святаго».
Аграпина и Петр взяли в руки зажженные свечи, такую же воткнули в Мишкин кулачок, и трижды вслед за батюшкой обошли вокруг стола, на котором стояла чаша со святой водой.
Крещение закончилось. Аграпина упала на колени и начала истово класть поклоны, касаясь лбом каменных плит пола. Истосковавшейся рукой осеняла себя крестом, пока не почувствовала материнским сердцем, что хвори от Мишки уйдут и он будет жить долго.
Всю обратную дорогу Мишка спал на руках отца.
Петр напряженно пытался осознать своё новое странное положение – с этого дня он не просто отец Мишке, а ещё и крёстный отец со всеми вытекающими обязанностями. И прежде всего, он обязан научить сына почитать свою православную веру, духовные скрепы, христианские молитвы. Да как же ему учить сына жить по божьим законам? Это значит открыто идти против краснокосыночников, этих безумных упырей. Ведь затопчут же, сживут со света. Почему нельзя жить без вечного страха перед этой властью, воткнуть дома в угол иконку, если чьей-то душе от этого легче и спокойней? Крестнику полагается подарить иконку святого Михаила, да где её нынче возьмёшь? А и найдешь, так будешь всю жизнь вместе с крестиком в схроне прятать…
Петр зло зашевелил желваками. «А всё ж Аграпина духом-то покрепче меня будет. Настырная баба – добилась-таки своего. Сколько лет я в церковь не заглядывал? Почитай, как хозяйство в Орловке разорили, так и не бывал».
11
Больше недели шли новобранцы на восток. Колонна давно потеряла приличествующие очертания, растянулась по тракту рваной цепочкой. Заставить обессиленных людей держать строй было невозможно. В каждой телеге, плотно прижавшись друг к другу, сидело человек по десять. Присутствие духа не потеряли в команде призывников единицы, среди них – Емельян Сапегин...
Ночью стало подмораживать, утром ледок громко хрустел под разбитыми подошвами. Дороги просохли, но моральный дух у призывников был на исходе. В очередной раз заночевали на окраине старинного городка Гороховец, от которого до границы Горьковской области (нынче Нижегородская – прим. автора) было рукой подать.
Утром чуть свет, людей кое-как согнали в колонну, снова прозвучала команда «Вперед, марш!». Те, кто, уходя в армию, обулся в старую рухлядь, крепко просчитались. Они сидели на телеге босиком, ступни у многих сочились кровью. Раны на ногах закрывали сеном, обматывали портянками и разной мешковиной.
Жгучий интерес к большим мешкам, которые лежали в первой телеге, рос день ото дня. А вдруг там солдатские ботинки, портянки, ватники? Отчаявшиеся паломники сорвали покров тайны с неизвестного груза: в мешках оказались войсковые брезентовые палатки на случай, если придется заночевать в поле при затяжных дождях.
Свистун какое-то время ковылял рядом с Сапегиным – хоть и не друг, но всё же земеля. Хрипло ему исповедался:
– На ближайшем привале лягу и больше не встану. Пусть расстреливают.
Емельян усмехнулся: – Встанешь, как миленький.
Изнурительный марафон кончился внезапно, хотя каждый только об этом и мечтал. Чуть живая колонна была близка к бунту, когда среди дремучего леса прозвучала команда «Сто-о-й!»
Неужели пришли?!… Народ сбился в кучу, начал оглядываться по сторонам. На месте недавно стоявшего леса торчали свежие пни, большими ворохами лежали хвойные лапы. Приглядевшись, заметили вбитые в землю колья с натянутой меж ними проволокой. И только тут поверили, что это не привал, на котором самые отчаянные собирались лечь и больше не вставать, а конец «восточного» похода.
Народ преображался на глазах, зашевелились даже те, кто был совсем плох. Дух уныния сменился оживлением и веселостью. Измотанные переходом люди впервые за много дней улыбнулись.
Темнобровый, с слегка навыкате глазами, боец Рубинчик благодарно воскликнул:
– Нет, вы только посмотрите, какую трогательную заботу о нас проявили: протянули веревочки между колышками, чтобы мы постирали портянки и повесили их сушиться.
Оловянный служака, не обращая внимания на балагура, объяснил:
– На этом месте вы сегодня начнете строить свою ротную землянку.
Рубинчик весело отозвался:
– Да-а… Только сейчас я понял, как шикарно мы спали у тетки Маруси на соломе. И стоило ради этой дикой красоты бежать сюда без остановки десять дней?
Натан Рубинчик – легкий на ногу неунывающий мальчишка. Он – доброволец. Окончив школу, приехал с Черноморья в Москву в гости к родной тете. На следующий день началась война. Отец – офицер береговой артиллерии Одесской военно-морской базы – прислал телеграмму: «задержись Москве выяснения обстановки».
Обстановка быстро ухудшалась, о возвращении Натана в Очаков уже не могло быть и речи. Отсиживаться в тылу у столичных родственников посчитал для себя, сына красного командира, постыдным. Явился в военкомат: «Прошу отправить меня на фронт». Вот и вся его история.
Начальник колонны куда-то ушел, и сержант объявил привал – все дружно повалились на упругий лесной мох.
Была середина сентября 1941 года.