В один из летних дней, я с родителями просмотрел драматический художественный фильм советского периода «Ты не сирота» и как всегда с комком в горле… Фильм был экранизирован в 1962 году на основе реальных событий. Он рассказывает о кузнеце Шохахмаде и его супруге Бахри из города Ташкент, которые в годы Великой Отечественной войны усыновили и удочерили 14 детей разных национальностей, эвакуированных в Узбекскую ССР.
После окончания фильма мы некоторое время сидели молча. Мать кончиком платка, как бы невзначай, утирала слезы. Отец сидел молча, отвернувшись к окну, и смотрел в одну точку, а я в очередной раз еле сдерживал слезы. Отец попросил налить чай. Мать, держа левую руку перед грудью, вежливо правой рукой протянула ему пиалу. Папа сделал глоток и тихо произнес:
— В годы войны, у нас в кишлаке Кучкак тоже жили эвакуированные.
Это меня удивило.
— Как, в Кучкаке, в Таджикистане? — я об этом не знал.
— В Кучкаке? — тоже с удивлением переспросила мама.
— Да, Мамлакат Таджибаевна, в Кучкаке.
— Расскажите, отец.
—Да… Но... Я не думаю, что помню все подробности тех дней. Все таки, прошло почти 70 лет.
— Расскажите что помните.
Отец начал говорить:
— Об эвакуированных я помню не так уж много, в основном, по рассказам родителей, односельчан и моего брата Мансура. После войны, чаше всего, об эвакуированных вспоминала моя мать, а твоя бабушка Анорабегим.
Итак… шла война. В те годы, твой дедушка Ахмад работал журналистом в редакции партийной газеты Канибадамского района «Рохи Сталин» («Путь Сталина»). Кстати, ты знаешь, что он с 1960-го года был членом союза журналистов СССР?
— Да, конечно, — растерянно ответил я, хотя, к своему стыду, об этом факте совсем не помнил.
Отец задумался, наверное, сосредоточился на воспоминаниях. Сделал глоток чая, поставил пиалу на стол, глубоко вздохнул и продолжил свой рассказ:
— Твой дедушка Ахмад рассказывал как в конце 1941-го года, в районном центре Канибадам распространился слух о том, что из прифронтовых районов к нам должны были прибыть эвакуированные. Руководство района активно готовилось их принять и разместить.
— Как мне рассказывала мама, в один из поздних вечеров из райцентра отец прискакал верхом на коне. Я уже спал, но, услышав отца, вскочил с теплой постели и подбежал к нему. Он обнял, поцеловал, достал из кармана конфету и протянул мне. Я счастливый, вернулся в постель. В комнату зашли твои прадедушка Абдуали и прабабушка Эргашой. Поздорововашись, они сели за сандали (таджикский и узбекский национальный квадратный стол шириной в метр, высотой 50 сантиметров, накрытый одеялом, под которым, в небольшую яму в полу насыпается тлеющий уголь либо дрова. — Прим.автора.), и отец сообщил, что вернулся в кишлак по указанию первого секретаря райкома партии, где он с рабочей группой из Канибадама и с активом кишлака Кучкак, должны подготовить условия для расселения в домах у наших односельчан эвакуированных людей из прифронтовых районов.
— Вот и до кишлака Кучкак дошла проклятая война — сказала бабушка Эргашой.
— Это случилось раньше, в тот день когда в наш кишлак пришла первая «хати сиёх» (похоронка — тадж. черное письмо. — Прим. автора.) — поправил ее дедушка Абдуали,
И потом добавил:
— Нет. В тот день, когда первые джигиты ушли на фронт. Именно в тот день и пришла проклятая война в наш кишлак.
Затем отец продолжил:
— Но эти эвакуированные не обычные люди.
— Как не обычные люди? — с удивлением спросила бабушка Эргашой.
— Это немцы.
— Кто? Пленные что ли? — в недоумении переспросил дедушка Абдуали.
— Нет, это советские люди, только по национальности немцы, они жили на берегу Волги.
— Вы хорошо подумали? Народ может принять их неоднозначно. Сохрани нас, Аллах.
— Это решения принято руководством района. Как мне сказали, в основном это старики, женщины и дети. Они тоже советские люди, и они тоже спасаются от войны. Эвакуированные прибудут в ближайшие дни и надо разместить их в семьях односельчан. В первую очередь у одиноких с лишней жилплощадью.
Затем отец, долго обсуждал со стариками и мамой список жителей, которые смогли бы принять у себя беженцев.
Через несколько дней в наш кишлак Кучкак привезли 20 семей эвакуированных немцев. Неоднозначно был воспринят их приезд жителями кишлака. Что еще стоило ожидать от населения, у которого отцы, братья были на фронте. Многие получили извещения о смерти близких, либо сообщения о пропавших без вести. Так, двое — мои родные дяди, братья моей матери воевали на фронте. Вернулся Исокбай, а старший Абдуалибай погиб.
— А у меня три дяди: Абдукаюм и Нишонбай вернулись с ранениями, а Абдулло пропал без вести, — перебив рассказчика, сказала мама, глядя на меня. И в глазах ее сверкнула слеза.
Отец вздохнул, выдержал паузу, а затем продолжил рассказ:
— С 1941-го года и еще несколько лет после окончания войны, по всему кишлаку, на таджикском, узбекском и русском языках, висели агитационные плакаты «Немисро зан» (Бей немцев), «Смерть немецким захватчикам» и т. д. Это сейчас в средствах массовой информации, чаще всего пишут «фашистские захватчики и т. д.», а в те годы указывали на врага, называя их национальность — немцы.
Со слов твоей бабушки Анорабегим, которая тогда преподавала в начальных классах и немецкий язык в средней школе имени Пушкина кишлака Кучкак, и еще параллельно работала в сельском совете, сначала не все эвакуированные соглашались жить в семьях кучкаковцев. Они боялись за свою жизнь и жизнь своих родных, боялись самосуда местных горячих голов. Действительно, как говорил отец, в основном, это были женщины, старики и дети. Было несколько мужчин и молодых парней. Позднее молодые парни были призваны на войну. Рассказывали, что некоторые из них попали на фронт, а некоторые — на тыловые работы. После войны, несколько человек вернулись в наш кишлак. Но не все. Хорошо помню того, который работал слесарем в гараже.
Примерно 15 семей были размещены в шипангах (кашарах) нашего колхоза имени Карла Маркса. Шипанг, в тот период представлял собой построение прямо посередине колхозного поля, примерно 20 х 10 м без забора, там имелась кухня и небольшой караван-сарай. У каждой бригады был свой шипанг, где с начала посева и до конца уборки урожая отдыхали колхозники кишлака Кучкак, а некоторые там жили постоянно.
Многие кучкаковцы изъявили желание разместить эвакуированных в своих домах. Немцы согласились и переезжали к ним из шипанга. Через полгода всех разместили по семьям. В шипанге осталась жить только одна семья, которая прожила там примерно до 1947 года. За это время они обзавелись хозяйством: корова, осел, куры. Думаю, они были хорошими хозяйственниками.
Через месяц все взрослые эвакуированные начали работать и активно участвовать в общественной жизни Кучкака. Работали в колхозном гараже, трактористами, преподавателями, в сельской больнице, на ферме и конечно, в колхозе. Так же как все, они выходили в поле полоть и собирать урожай (хлопок, зерновые).
Взрослые парни и девушки непризывного возраста работали и учились в интернате города Канибадам.
Если честно, немецких эвакуированных было трудно отличить от русских, которые в тот период жили в Канибадаме.
Когда наши фройлен приезжали на выходные и на каникулы в Кучкак и прогуливались по улицам, это было что-то. Все засматривались на них. Думаю, не одну молодую, да и седую кучкаковскую голову джигитов вскружили светловолосые немецкие кудри и косы. Как мне рассказывали в 1950-е и 1960-е годы старшие односельчане и парни из соседних кишлаков завидовали нашим ребятам и тому, что в Кучкаке живут красивые немецкие девушки. А кучкаковцы — хозяйственники и драчуны не разрешали общаться с новоиспеченными красавицами-односельчанками. Не раз дело доходило и до драк, в итоге всегда побеждали кучкаковцы, — слегка улыбаясь, сказал отец. — Да, всегда.
Продолжая улыбаться, отец попросил еще одну пиалу чая. Я, опередив маму, налил чай. Отец сделал глоток.
Я с вдохновением ждал продолжения забытой истории из жизни отца и кишлака Кучкак.
Отец продолжил:
— Одна немецкая семья, с первых же дней прибытия к нам в кишлак, согласилась жить в доме наших родственников, которые жили по соседству, у Тошматбая и Бахри-хола (хола — тетя. — Прим. автора.). Немка была женщиной лет тридцати, а сын моего возраста, его звали Андрей. Они совсем не были похожи на немцев. Твоя бабушка Анорабегим говорила, что мама Андрея чем-то похожа на дочерей еврея Абрама, а Андрей на его сыновей, которые жили в городе Канибадам.
В первый же день, когда они поселились у нас на улице Олвока, мать взяла собой меня и старшего брата Мансура, в узелок завязала какие-то угощения, чашку каймака и мы пошли знакомиться с новыми соседями. Помню, мама попросила нас с братом подружиться с Андреем и не давать обижать его соседским ребятам. Я быстро подружился с ним, но вначале нам было трудно общается, потому что я не мог разговаривать на русском, а он не знал ни таджикский, ни узбекский языки. Объяснялись жестами и понимали друг друга.
Прекрасно помню, как я учил его правильно произносить мое имя Туйгун, и как чудно и смешно произносил он мое имя. А он учил меня правильно произносить имя Андрей. Забегая вперед, я его стал называть Андрейка, а после, так стала называть его и вся улица. Редко кто обращался к нему полным именем. Уж не знаю почему. Так, наверное, было легче произносить его имя.
Первые месяцы нашего знакомства, я приходил в дом дяди Тошматбая, и мы играли с Андреем только во дворе. Иногда к нам присоединялись и другие соседские дети, но это происходило редко. Когда Андрейка просился играть на улице, его мама запрещала и что-то говорила ему по-русски. Через полгода Андрейка выучил узбекский и немного таджикский. На узбекском языке он говорил без акцента. Постепенно его мама стала разрешать играть с соседскими ребятами на улице. Через год его уже трудно было отличить от местных детей. Конечно, Андрейка стал уже своим парнем на нашей улице. Иногда он носил тюбетейку, которую на какой-то праздник подарила моя бабушка Эргашой. Играл, матерился и дрался с нами, и со сверстниками с другой улицы, где с противоположной стороны дрался или играл такой же натурализовавший немец-кучкаковец, его имя уже не помню. Помню только, что он был рыжим. Мы все его называли Сарык (узб. Рыжий, желтый- прим автора).
Андрей стал моим лучшим другом. Порой, устав от игр или от работы по хозяйству, точнее от помощи старшим, он часто засыпал у нас дома, а иногда я оставался у них. Вначале мама моего друга, приходила и забирала его сонного. А мои родители разрешали оставаться, потом просто по-соседски предупреждали, что он или я остались ночевать.
Мама Андрея подружилась с моей мамой. Часто приходила к нам домой, и часами они о чем-то беседовали.
Прекрасно помню туфли Андрейки, которые тот носил первые годы, когда только приехал в кишлак. Он по праздникам, а потом и в школу носил, коричневые кожаные на шнурках, похожие на современные берце ботинки. Не у кого не были такой обуви. Андрейка рассказывал, что до войны ему сшил их дядя.
Ранней весной со старшими ребятами, ходили мы на склоны горы Каратаг, собирать тюльпаны и бойчечак (подснежники). А вечером собиралась детвора и с подснежники обходили всех соседей, пели песню бойчечак, сообщая всем, что расцвел подснежник — знак прихода весны Взрослые хозяева домов дарили нам сласти и угощения, а некоторые давали и монеты.
В 1943 году мы с Андрем пошли в первый класс и сидели за одной партой. Классным руководителем у нас была твоя бабушка Анорабегим. Строгой и требовательной она была учительницей. Тогда казалось, что больше всего доставалось мне.
Я и Андрей попадали в разные истории. Помню, в один из майских дней, буквально перед каникулами, мы без спроса поехали кататься.
— на чем? — спросил я.
— естественно, на ослах. Я — на осле моего дедушки, а Андрейка на осле Ташматбая. Мы проскакали до колхозных хлопковых полей. Остановились в тени урючного дерева. Наевшись еще неспелого урюка, нарисовав из углей потухшего костра, себе усы, вооружились прутьями, которые заменили нам шашки, сели на своих «вороных» старых ослов и со словами «я — Чапаев!» поскакали галопом. Мы перекрикивали друг друга:
— Я — Чапаев!
— Нет, я — Чапаев! — вытянув вперед «шашки», с криками «ура!», мы поскакали вперед. Не знаю, сколько можно было ехать на старых ослах горячим чапаевцам, но после ста метров «форсажа» наши измученные ослики остановились, и упрямо отказались не только скакать, но и вообще двигаться дальше. Вот тогда я понял, что означает выражение «упрямый как осел». Оба животных улеглись прямо посередине дороги. Попытки поднять их были тщетными. Мы по-хозяйски решили дать им возможность отдохнуть. Хотя они нас об этом не спрашивали.
Сами же мы уселись в тени тутового дерева. Не помню, сколько отдыхали и восстанавливали свои силы наши ослы, но думаю, не менее часа. Вдруг вдалеке послышался гудок, мы вскочили и увидели на горизонте быстро двигающийся черный дым и сам эшелон поезда. Не могу сказать, кто первый предложил поскакать к железной дороге, чтобы смотреть поезда, думаю, это была идея Андрея… или моя. Это не важно. Важно, что было потом. Мы одновременно повернулись в сторону «скакунов — пенсионеров», которые уже щипали траву у дороги. Мы вскочили на ослов как кавалеристы, и походным маршем взяли курс на железную дорогу. Все дальше и дальше позади оставался кишлак, а железная дорога приближалась, звук идущих поездов делался всё громче и громче. Железная дорога располагалась, если двигаться напрямую от кишлака Кучкак, примерно в 5-ти км. Не помню, как долго мы добирались, но в итоге добрались. Мы привязали наших ослов и стали ждать очередной состав. Мы ходили по шпалам, прижимались ухом к рельсам, прислушиваясь к далекому гулу поезда. Наконец-то наши ожидания увенчались успехом. Поезд шел со стороны Канибадама в направлении Худжанда. Я первый раз оказался так близко от поезда и был шокирован видом подобной махины, нечего похожего я раньше не встречал. Мне стало страшно. Буквально перед нами машинист дал гудок и помахал нам. Люди смотрели в окна вагонов и тоже махали нам, а мы им в ответ. Я стоял как вкопанный, приоткрыв рот, махал рукой и, только успевал провожать взглядом пролетающие вагоны. Когда поезд уже удалялся от нас, я стал орать от счастья, а Андрей, наоборот, загрустил. Я спросил, у него что случилось? Он тихо ответил, что их в Таджикистан эвакуировали на таком же поезде.
— Ты видел вагон с лошадьми? Вот именно в таком вагоне. Было очень холодно. Пока мы ехали, меня все время обнимала и прижимала к себе мама. Потом Андрей добавил, что его мама считает везением то, что они попали в Кучкак. А могли бы эвакуировать и в Сибирь.
Честно говоря, тогда своим детским умом, я не понял весь смысл, боль и глубину его слов. Это теперь я понимаю, что им пришлось пережить. Не дай бог, пожелать такого даже врагу.
Андрей часто вспоминал о своей Родине. Из его рассказов я помню, что они жили на берегу Волги, в своем доме с яблоневым садом.
…Пауза.
Я встал на шпалы, и стал провожать взглядом, уходящий за горизонт последний вагон. Ко мне подошел Андрей. Он стал осматриваться по сторонам. Потом спросил, указывая пальцем в сторону кишлака:
— Туйгун это Кучкак?
Я посмотрел, куда он указывал и утвердительно кивнул.
— Да, Кучкак, — ответил я.
Вдруг я осознал, как далеко мы оказались от кишлака. При этом без спроса. Я понял, что наказание неизбежно.
Возвращались мы уже практически молча. Только иногда поравнявшись на дороге, придумывали легенду: где мы были и как незаметно загнать ослов обратно в сараи. Но все разрабатываемые легенды, рассыпались... Незаметно можно было попасть только по воздуху.
Вдруг Андрей воскликнул:
— Ну почему ослы не летают?!
И мы рассмеялись. Но быстро вернулись к реалиям происходящего: наказания не избежать. В какой-то степени я даже позавидовал Андрею, что его будет наказывать только мама. А меня.., наверное…Но я точно знал, что бабушка Эргашой может защитить. Главное было попасть в её объятия. Там спасение, —подумал я.
Моему другу я посоветовал в случае чего, спрыгнув с осла, бежать к тетушке Бахри, в крайнем случае, к Тошматбою. Там спасение.
Когда мы приблизились к кишлаку, к родной улице Олвака, уже стемнело. В начале улицы, у колхозного поля нас встретил сосед. Он подошел к нам, взял за узду моего осла и покачал головой:
— Слава Аллаху. Живы. Вас ищут всей улицей. Где были?
Мы промолчали в ответ.
У ворот дома стояла заплаканная мама Андрея, увидев моего друга живым и здоровым, при том на «коне», она на непонятном мне языке стала ругать его. Наверное, на немецком или на идише, но точно не на русском языке. Андрей на ходу спрыгнул с осла и побежал во двор. Что произошло дальше, я узнал только на следующей день.
Меня ожидала более тяжелая участь. Кто-то сообщил моей маме о том, что ее путешественник возвращается домой. У соседских ворот она ждала своего сына «героя» с ивовым прутом.
Я понял, что должно было произойти и кинулся к спасительным объятиям бабушки, по дороге гнев и кара мамы не неоднократно настигла меня.
На следующее утро пока я собирался в школу, получил от старшего брата подзатыльник «для порядка». Злость его была объяснима. Ему влетело за меня, так как не уследил за мной. Оказывается, они с друзьями искали нас по всему кишлаку, обежав для начала всех моих одноклассников.
Все уроки, с первого до последнего, мы с Андреем провели, стоя, так как после наказания ивой, я не мог сесть на пятую точку. Как рассказал мне Андрейка, мама пару раз стегнула его ремнем.
Позже я узнал, что в те дни в окрестностях кишлаков Кучкак и Хамирджуй объявилась стая одичавших собак, которая в поле покусала нескольких колхозников.
Первый месяц после происшествия мы без спроса даже за порог дома не выходили, ну а потом шалости продолжились. Однако урок даром не прошел.
Андрей с матерью и другие эвакуированные жили в Кучкаке с 1942-го года, возможно даже с конца 1941-го, и до 1947-го. Затем их переселили в поселок городского типа Ким Канибадамского района, а после все наши немцы в 1950-е и 1960-е годы перебрались в другие города Таджикистана и Узбекистана. Когда Андрей с матерью жили в поселке Ким, они периодически приезжали и гостили у нас или у Бахри-хола. Комната, в которой жил мой друг с матерью, еще долго пустовала и Бахри-хола, и мы между собой называли ее «комната Андрея». В общем, все эвакуированные, поддерживали хорошие связи с семьями, в которых они жили. Периодически навещая друг друга.
В начале 1950-х годов Андрей с матерью переехали жить из Кима в другой город. Куда не знаю. В кишлаке говорили, что часть наших немцев вернулись к себе на Родину.
В 1960-е годы, когда я служил в государственных структурах, то узнал, что Андрей с матерью и все остальные, де-юре не были эвакуированными, а были переселенцами. В 1941году поволжских немцев насильно пересилили из Энгельса и всего Поволжья. Но де-факто все немцы, которые жили в годы Великой Отечественной войны остаются для кучкаковцев эвакуированными, людьми, которые спасались от войны и истребления.
Андрея в последний раз я видел примерно в 1950-м, когда он с матерью гостил у нас и Бахри-хола. После этого мы не встречались.
Я очень надеюсь, что он с матерью вернулся на Родину, в свой родной дом с яблонями на берегу Волги.
Отец воздохнул:
— оказывается, помню еще кое-что…
Я с гордостью смотрел на своего предка и думал: порой я зачитывался книжками о военных сражениях Второй Мировой войны о героизме, жертвах, людей которые в те суровые годы, делились последним с эвакуированными, о детях войны и мне казались все эти события далекими. А тут… Да…
Это же история жизни моего отца и яркая страница древнего кишлака Кучкак, расположенного у основания Карадага.
Великое поколение, которое в те страшные и голодные дни, приняло жертв войны как своих родных, несмотря на то, что сами недоедали. Притом, что эвакуированные были особым контингентом — этническими немцами. Местные жители делили с ними кров и хлеб.
Великое поколение, великий советский народ, который сплотившись, смог победить в этой великой и страшной войне.
Ахмедов Шавкат Туйгунович
г.Худжанд
Республика Таджикистан
2018г.