Пришлось бежать под дождём.
— Мои волосы! Мои волосы промокли!
— Я дам тебе полотенце и фен дома. Только не останавливайся. Вон мой подъезд.
Перепрыгивая лужи, скользя вдоль мерцающих витрин… Её силуэт дрожал в бронзовом свете треснутых фонарей. Мари старалась бежать как можно быстрее, но этим она лишь больше пачкала свои ноги. Лужи разбивались под её подошвой и летели по сторонам. И падали на шины припаркованных автомобилей, мои кроссовки, её колени.
— Это ужасно!— засмеялась она.— Я всё испортила.
— Беги!—повторил я.—Беги! Под козырёк.
— Хорошо, что ты понёс пакеты. А ведь обещали тёплую погоду до четверга.
— Может, она ещё будет. До четверга ещё далеко.
Мы забежали под козырёк. Я взял все пакеты в левую руку и стал искать ключи.
— Только не говори, что ты их забыл. Как тогда,—и улыбнулась.
Я прекратил. Похлопал по карману куртки и посмотрел на неё.
— Ой…— сказал я.
— Нее-еет,- замотала она головой.— Ты не мог!— и засмеялась. —Я же вся промокла. Ты издеваешься?
Я промолчал. Выпрямил спину и вздохнул. Осмотрелся вокруг. Холодный октябрьский дождь блестел в свете фар чужих машин. В глазах Мари. Я ей улыбнулся.
— Ты как всегда издеваешься надо мной!
— Прости, но…
— И что нам теперь делать?
— Не знаю,— сказал я.—Пошли домой, —и достал ключи из кармана штанов.—Мне холодно.
— Как жаль, что сегодня мне нельзя тебя ненавидеть.
— Не я это придумал.
— Хорошо. Тогда я буду ненавидеть тебя,—сказала Мари.—Пока не высохнут мои волосы.
— Я дам тебе фен.
Железная дверь моего подъезда дрогнула, и мы вошли. Поднялись на третий этаж. Толкнули дверь тамбура.
Она молчала.
***
Я поставил на стол бутылку вина. Красного полусладкого. Расставил тарелки. Наложил спаржу и чего-то ещё. Что там она купила? Сыр? Поставил салфетницу в центр стола. Под звуки моих любимых песен Son Lux. Пока Мари сушила волосы.
— Всё,—сказала она, —я снова люблю тебя до конца своих дней. Или ты меня? Я могу путать. Так. Ты всё расставил?
— Мы будем вдвоём, куда нам столько еды?
— Для антуража. Чтобы ты запомнил,— сказала она.—Ты так и будешь в этой мокрой одежде? Я переоденусь.
Она подошла к шкафу, а я упал на кровать. Под звуки Grizzly Bear.
— Так,— сказала Мари. —Ты себе именно так представлял этот вечер?
— Да.
Она отложила все вещи и упала со мной. Я отражался в её глазах. Мелким сумрачным силуэтом. В них моя щетина напоминала что-то голливудское? Улыбка казалась настоящей. В её черных глазах я видел себя, как в экране выключенного монитора, без лишних деталей. Только свет. Распыляющийся в радугу.
— Так. Признавайся,—сказала Мари. —Мне надоело твоё одиночество. Чего ты хочешь?
— У меня просто лицо такое.
— Лицо вечно-грустного-писателя?
— Да. Я родился с таким лицом. Можешь посмотреть в моих детских альбомах,- улыбнулся я.- Все дети как дети, а я уже был грустным.
— И с щетиной.
— Бриться я любил меньше, чем спать. Мне всегда давали больше.
— Не три, а все три-с-половиной.
— А иногда даже четыре. При нужном освещении.
Она ударила меня по груди.
— Теперь я точно буду думать, что ты настоящая.
— Ну вот опять…
— А мне нравится. Вдруг это меня не существует? И ты лежишь здесь одна. Бьёшь свои простыни-цвета-замёрзшего -моря.
— Ой, а я хотела их выбросить.
— Я не буду против.
— Ты ублюдок,— и снова ударила меня.— Я путаюсь из-за тебя. Так. Теперь говори, чего ты хочешь?
И мы поцеловались.
***
— На улице так темно. Я ничего не вижу, но мне всё равно не нравится, что там не Нью-Йорк.
— Нас там всё равно никто не ждёт, милый,— сказала она.— Ну что ты, милый? Что ты себя так ведёшь, словно тебе через два дня в армию?
Кстати. Недавно в магазине она спросила:
— Ну что ты плачешь, как семилетний мальчик, который хочет игрушку?— спросила она своего семилетнего племянника.
Но вернёмся в нашу комнату. Где я посмеялся. И сказал:
— Я знаю. И я знаю, что здесь мы создали «своё виденье». Детские качели с облетевшей краской на поручнях и шаркающие бабушки с их тележками-на-колёсиках под песни ARCADE FIRE. Так вижу только я, но ведь я вижу.
- Не обязательно говорить обо всём этом.
- А что ещё делать?
- Наслаждаться.
- И молчать?
- А зачем говорить? Только потому, что ты такой особенный?
- Не я же один так смотрю на мир.
- Они это знают.
- Пусть знают. И пусть знают, что они не одиноки.
- А что если закрыть шторы?
Я оглянулся к Мари. Она ела спаржу и сыр и запивала это вином. А потом бралась за конфеты. Что там она купила? Ещё и йогурты?
- Давай закроем шторы,- сказала она и встала.
- И поставим SSION?
- Да. Почему бы нам не представить, что мы живём в Нью-Йорке, если ты так хочешь там оказаться? Давай я закрою,- и она подошла к окну.- Поставим те самые песни и потанцуем. Я надену своё вечернее платье, а ты наденешь рубашку и натрёшь до блеска свои выходные туфли.
- Мне кажется, так уже никто не живёт.
- И что? Кому какая разница, если мы закроем шторы? - она пропустила сказать вслух. - Я знаю, что ты этого очень хочешь,- и просто обняла меня. Под голос RHYE.
— Последний раз я надевал её на выпускном,— сказал я, доставая свою белую рубашку из шкафа. — Это было года три-четыре назад. И пусть она просто выглядывала воротничком из-под пиджака, мне казалось, что именно эта рубашка делает меня тем, кем я хочу быть. А мне всегда хотелось быть клерком. Потому что они носят костюмы.
— Клерком? О таком ты мне ещё не рассказывал.
—Да. Просто в какой-то момент я понял, что рубашки идут и писателям. Может, даже больше идут.
Мари стояла за моим плечом, пока я застёгивал пуговицы на запястьях. Её плечи уже украшало чёрное вечернее платье. И вечером, за закрытыми шторами, можно мечтать о чём угодно. Наверное, поэтому её платье не имеет точного силуэта, как на манекенах Versace. А просто есть. Чёрное платье. Без описания. Не закрывающее колени.
— Эти туфли я надевал… — начал я.
— Это было не здесь, — сказала Мари,— забудь. Сегодня эта рубашка и эти туфли в стиле вечернего Нью-Йорка.
— Я хочу танцевать.
***
Кривые линии её голых плеч были лучшим украшением вечера. Над Москвой давно не видно звёзд, но никто уже и не смотрит. Даже я. Не отрываясь от плеч. Танцую под новые песни из моего плейлиста.
Мои глаза блестят. Её закрыты. А наши руки витиевато кружат, кривят, ласкают. Её теплый стан талии. Мои холодные очертания плеч в этой рубашке стиля «вечерний Нью-Йорк». И даже губы парят где-то между ликёрными вздохами.
Так легко рассказывать о танцах с кем-то очаровательным. Так тяжело даже думать о танце с кем-то любимым.
Потому что…
— Кажется, я не забуду этот вечер. Но если ты уйдёшь на год,— разбавила меня Мари,— я боюсь, что мы перестанем быть кем-то друг другу.
— Только мысль может разрушить это. Я об этом не думаю.
— Совсем ни о чём?
— Да. Не хочу, чтобы тебя не было.
— Давай не будем об этом, - сказала она. - Кажется, больше нет вина. И ликёра так мало.
— Когда мы успели?
— Когда я?
Не превращайте меня в закономерность.
— Ты существуешь.
— Значит, я мыслю,— продолжила Она.
— Ты стоишь на моих ногах. То есть ты сейчас отдавишь мои пальцы,— сказал я.— Значит, ты точно здесь…
— Это правда и неправда одновременно. Ведь я здесь лишь телом…— кажется, начала Мари.
—…и мне этого достаточно, чтобы просто танцевать с тобой.
И ночью, разбавленной на полстакана воды, мы так и не отпускали друг друга. Под одни и те же песни. Под одни и те же песни. Под одни и те же песни. Снова и снова. И снова. И сначала. Снова. Со времени нашего знакомства. Все те слова стали синонимом ночи с Мари.