Проснулась рано, вместе с восходящим солнцем. На душе тревога. Она являлась к ней всякий раз, когда снился Костя. Вот и этой ночью он снился. Веселый, задорный, с лукавинкой в глазах. Эта лукавинка, которую она так любила, не покидала ее память. Наверное, никогда не покинет. Она всегда будет с ней.
А этот? Этот, который лежит рядом с ней сейчас, подложив под ее шею свою теплую мягкую руку? Наверное, такие руки и должны быть у настоящих хирургов. А он и есть настоящий! И тоже с ней.
***
Когда спустились в маленькое, уютное кафе, где стоял приятный запах жареных зерен, оба почувствовали прилив жизненных сил. Но кофе пили молча, не проронив ни слова. Также молча, вышли из кафе, и пошли в сторону старинного парка. Парк стоял на заболоченной территории. Словосочетание «заболоченная территория» - звучит не очень завлекающе, но болота — это обычно практически нетронутая природа с богатейшим разнообразием флоры и фауны. И все это в лесу, где есть небольшие живописные луга. Для прогулок здесь были проложены специальные деревянные дорожки, а некоторые посыпаны гравием.
- Почему здесь так много лодок? – спросила Лиза.
- Видимо весной и осенью, когда заливает луга, передвигаться можно только на лодках. Время наводнений здесь зовут пятым временем года, – ответил Марк Львович, взяв Лизу за руку.
- А я бы хотела иметь свой ялик, с самодельным четырехугольным парусом, который вполне годился бы для бездомных вдоль побережья странствий, безадресных остановок на безымянных островах, голубого солнечного дрейфа в подернутых дымкой далях. И еще лежать на дне лодки и слушать. Слушать, слушать... Слушать и быть заодно с неустанной, навязчивой болтовней волн, с их плеском и шепотом, с их дразнящей ветер беспечностью.
Марк Львович крепко сжал Лизину руку.
- Что случилось? Нас кто-то слушает? – спросила Лиза, отреагировав на крепкое сжатие ее руки.
- Хочу, чтобы ты меня услышала сейчас.
- Слушаю!
- Иногда мне кажется, что я словно много пережил с тобой. Гораздо больше, чем с другими. Ты стала частью меня, моего сердца, и никто не может запретить мне любить тебя. Слышишь, никто!
- И как долго это продлится?
- Замолчи! В моей жизни было много радости и боли. Приходили и уходили люди, события, числа, имена... Я не хочу, чтобы именно ты "прошла" как все другие события, которые остались лишь в воспоминаниях...
- А ты не отпускай меня, если даже захочу уйти, - сказала Лиза, впервые обратившись к Марку Львовичу на «ты» и взяв его свободную руку в свою. Как и он, крепко сжала. - А может быть, ты просто боишься одиночества? – спросила Лиза, заглядывая ему в глаза.
- Перестань! Одиночество - это когда ты один. Это не обязательно означает, что рядом никого нет. Просто всё то, что происходит у тебя внутри, только твоё, и ты по какой-то причине не можешь или не хочешь это ни с кем разделить.
- Говорят, что человек приходит в этот мир и покидает его совершенно один. Но так ли это? В родильном доме всегда много медперсонала. В течение всей жизни человека окружает множество других людей. И нередко умирает человек тоже в окружении других людей.
- В одиночестве можно отдохнуть от суеты, поразмыслить о своей жизни, сосредоточиться над чтением или изучением чего-либо, помедитировать, помечтать.
- Так почему же многие люди бегут от одиночества? А потому, что оно создаёт ощущение невостребованности, ненужности, неважности, нереализованности, обособленности. И далеко не каждый способен преодолеть это ощущение, ведь человек по сути своей - социальное существо. А для тех, кто привык всегда быть в центре внимания, одиночество равнозначно гибели.
- Говорят, что человек привыкает абсолютно ко всему.
- И к одиночеству?
- А к нему не нужно привыкать. Его нужно принять. Одиночество может быть важным жизненным этапом, уроком, испытанием. Нет, не наказанием, а именно перерывом, намеренно данным человеку для того, чтобы он осознал прожитое, усвоил опыт, превратив его в мудрость, и приготовился к следующему шагу своей судьбы. И у каждого этот период свой. У кого-то день, у кого-то - жизнь... Нам кажется, что есть люди, которые никогда не испытывают одиночества. Но ведь мы не знаем, какой опыт они пережили. Быть может, они уже усвоили свои уроки, и пришло время им получать радость от жизни. Вот я её и получил. Вот она, со мной, - сказал Константин Львович и крепко обнял Лизу, - ведь жизнь продолжается и рядом с тобой!
Лиза подняла голову и посмотрела в небо. Но услышав, шум катящейся по дорожке, усыпанной гравием коляски, повернула голову и увидала, как Люберцова медленно катила коляску с Шепелявым.
- И они здесь? – сказала Лиза. – Гуляют, наверное.
Проехавшая мимо них по параллельной дорожке инвалидная коляска навеяла ей воспоминания о ее первой книге «Диалоги в стужу», которую так возненавидел Шепелявый. А как он кричал на Лизу у него в кабинете и топал ногами: «Я Вас уничтожу вместе с Вашим пасквилем! Я дам команду разжечь костер во дворе и все будут топтать его в углях костра!
- Вот это да! Даже не по-сталински, а по… страшно подумать, - мелькнуло в голове у Лизы.
- Вы слышите меня, Каретникова? – уже шипя, произнес быший.
- И Вас, и Ваших клевретов, Савелий Николаевич, которые мне уже за рюмочкой коньяка об этом говорили. А Вам советую держать себя достойно, как подобает мужчине и руководителю, - сказала Лиза и спокойно покинула кабинет Шепелявого, отлично понимая, что работать в институте ей придется недолго.
Выйдя во двор после истерики ее руководителя, Лиза присела на скамейку и закурила. Ведь не о нем шла речь в книге? Хотя… о его подчиненных, об атмосфере, царящей в руководимом им учреждении. Вот, например: «Весна брала своё. Городские палисадники затягивались новой травой. Молодые листочки плескались под ветром, как маленькие паруса. Город напоминал дивное существо. Он говорил шепотом скверов и парков, дышал растворенными окнами, а они в свою очередь, взахлёб пили солнце.
По улицам возили в колясках своих, пока еще румяных карапузов бледные молодые мамы. На разбитых скамейках то тут, то там появлялись обветшавшие пенсионеры, греющиеся на солнышке. Покидали метро нищие и устраивались возле входов в супермаркеты. Одним словом, была весна!
Её дыхание ощущалось повсюду. Оно шло от разогревшейся земли, от разомлевших торговок ландышами, от красно-желтого тюльпанного ковра на рынках. Весна ощущалась везде и во всем.
Особенно она была ощутима для того, кто проходил по одной из центральных площадей города, где давно и уверенно располагалось здание Академии искусств. Окна ее были распахнуты навстречу весне. А из окон… из окон лилась не фортепианная музыка, не флейта и кларнет и даже не меццо-сопрано. Запах свежих огурцов, помидоров, смешанный с запахом ветчины, буженины, икры красной и черной, сельди атлантической, украшенной зеленым лучком, фаршированной щуки, семги и севрюги пьянил и сбивал с ног прохожих. Одним словом, была весна! А с ней пришла пора государственных экзаменов в вузах. Начались они и в Академии искусств».
Или вот: «Опять был март. Как и тогда, давно, мок город. Всё точно так же. Только заводы не гудели, и уже не было отца с матерью.
Вечерело. От станции метро «Гоголевская» Ася направилась к приятелям. В тёмном дворе её и встретили двое. Били по лицу, по голове, по спине. Били кулаками. Ногами ведь могли убить. Били и приговаривали: «Ну, что? Лечиться будем? Глаза то у тебя блестят, как у суки. Травку куришь? Нет? Может, колёсики глотаешь, а потом за правду-матку на собраниях борешься? А если мы тебе сейчас эту матку в одну сторону, а правду твою на х.. в другую. Правда – она кому нужна? Тебе только. Что молчишь? Лужи испугалась? В баню пойдёшь – отмоешься. А можем тебе её прямо тут устроить… прямо сейчас…».
Ася не кричала. Боли не чувствовала. Только страх, тупой какой-то одолел её. «Ну, крикни, крикни, - уговаривала она себя, - убьют ведь, если не крикнешь». И крикнула - собаку подбежавшую испугалась. А те, которые били её, убежали в пролом забора.
Утром рассказала о случившемся одному из членов партийного бюро. А он: «Если, Ася Анатольевна, будете и дальше правду гнуть, мы Вас в азотной ванне искупаем, и никто не узнает, как и то, что я сейчас сказал Вам. Никто не слышал, ведь, правда?»
Сон потом долго Асе снился. Будто над большим городом лебеди. И светло – лебеди. И темно - лебеди. То ли поют, то ли плачут. А потом они в ястребов превратились. Остроглазые. Перья черные. И слышно: «…крови хотим, беду напророчим». Вдруг дом какой-то. Большой, серый. Ястребы влетают туда. А на дверях дома черным по белому – «Баня». И портрет на фасаде - Сталин. И детство… Только теперь уже наяву, И юность, и потом после неё… всё, всё на пороге памяти…»
И это правда! А правда – она кому нравится?..
***
Последние дни, рано по утрам, она слышала, как кто-то ходит наверху и внизу. А ночью, некто как будто ходит по лоджии, по клумбе под окнами, прячась за кустами, перебегая от одного к другому. Кто-то как будто трогает ее за рукав и говорит: пойди, ведь тебе ничего не стоит, пойди туда, пойди.. Хлопает дверь наверху и внизу. Кто-то как бы хочет войти в их номер, но не входит, а как будто бы только выходит…
Лиза задернула штору на окне и укрыла спящего Марка Львовича пледом, окинув его заботливым женским взглядом, и тут же подумала, что он еще не растратил к своим немалым годам мужской силы. Он был нежен, силён и неизменно активен. А порой и неутомим…
Он мог смотреть на Лизу сколько угодно, изучать ее. При свете свечи ее нагота напоминала ему сверкающее в ночи озеро: броситься с головой, захлебнуться, утонуть... Вот он проводит ладонью по ее впалому животу, огибает, едва касаясь, твердые груди, трогает пальцами раковины ключиц и выступающие на прямых плечах бугорки, перебирает закрывающие шею волосы, чувствуя ее учащенный пульс... А она, обняв его шею рукой, притягивает к себе его голову и, упираясь затылком в подушку, шепчет ему в лицо: «Милый мой!».
***
Лиза очень любила сидеть в кофейнях... И особенно любила в чужом городе и в одиночестве. Ей нравилось, набегавшись по разноликим незнакомым улицам толкнуть стеклянную дверь с названием «Cafe», услышать звон колокольчика, и сразу вдохнуть превосходный живительный аромат кофе. И столик, чтоб непременно у окошка, и диванчик мягкий. Спрятать в ладони крошку-чашечку, или обнять бокал с латте и скользить взглядом по прохожим, переливая мысли и впечатления пройденного дня.
А еще у каждого человека должно быть место, где бы он был абсолютно счастлив. У Лизы это место - пярнуское побережье, море. Вода такая безупречная, словно шёлк, расписанный узором из золотой нити и хрусталиков соли. Вот она уже на берегу, закрывает глаза и… ветер по коже, и солнечные лучи вплетаются в волосы, шёпот моря диктует мысли... задевая каждую струнку сознания. Легкий тёплый бриз скользит вдоль рук, ног, обволакивая нежным бархатом, строя кокон из грёз и морских легенд, в которых Она – тайна и Её глубина – бездна.
В ней – тепло, в ней любовь.
Еще Лиза любила косогор над морем. Там тихо-тихо. Абсолютно безлюдно, хотя тоже множество асфальтированных дорожек, по которым можно гулять. Они с Костей любили ходить на косогор и смотреть, как солнце заходит. Косогор огромный, крутой , видный за много десятков вёрст тёмным горбатым островом. Остров - сплошное клеверное поле. Стоит отойти несколько шагов от клеверного поля, которое на горе, — и сразу покатишься кубарем вниз, ухнешь в накрест лежащий валежник, затянутый мхом, бузиною и малинником, а оттуда прямо в волны морские.
А еще, как хорошо там стихи и музыка пишутся.
Вот и сейчас, прийдя на косогор и расчехлив гитару, тут же поймала себя на мысли, что в тот день, когда она посвящает свою песню кому-то, кого любит, кому-то, кто, может, даже не догадываться, что сегодня она играет именно для него, тогда гитарные струны начинают оживать, гармонично перевоплощаясь то в немые крики, то в шепот; в мгновенную радость или в тихую печаль; в трагизм, или в комедию, никогда не придерживающуюся своего жанра; в счастье или горе; в лучи солнца или же в лунный свет.
Вдруг что-то заставило Лизу резко повернуть голову в сторону асфальтированных дорожек. По одной из них чья-то коляска, все более набирая скорость, катилась к обрыву. «Боже мой! Что же это?! - воскликнула Лиза.- Ведь погибнет!»
Она присмотрелась и узнала дремлющего в коляске Шепелявого. «Тормоз, тормоз нажмите! Слышите меня! Савелий Николаевич, тормоз!».
Но он не слышал. Сорвавшись с места, Лиза бросилась к Шепелявому. Колючки и крапива обжигали ей ноги. «Тормоз!– последний раз выдохнула Лиза и резко остановила коляску уже перед самым обрывом.
- Люберцова, ты что-ли? – нервно спросил очнувшийся Шепелявый.
Ответа не последовало.
- Что молчишь, дура? – теперь уже со злостью спросил он.
- Это не Люберцова, это я.
- Кто?
- Я. Елизавета Александровна! Каретникова!
- Кто?!
- Автор пасквиля «Диалоги в стужу»!
Савелий Николаевич молчал. А Лиза вспомнила, как последние несколько ночей, некто как будто ходит по лоджии, по клумбе под окнами, прячась за кустами, перебегая от одного к другому. Кто-то как будто трогает ее за рукав и говорит: пойди, ведь тебе ничего не стоит, пойди туда, пойди… Слава Богу, что пошла!
***
Поставив завершающую точку в повести и откинувшись от компьютера на спинку кресла, Елизавета Александровна пришла к мысли, что неплохо иногда подумать о прошлом – о себе, о тех, кто навсегда остался в памяти с любовью, с нежностью, по-доброму, а кто-то просто завис в ней и висит тяжелым грузом. А тяжелый груз надо сбрасывать с плеч. Например, вот так – пером! И несмотря на морозный зимний вечер, на завывающую за окном колючую пургу, или осенний холодный дождь, на душе сразу становится легко и светло. И вспоминаются строки Давида Самойлова:
Но в памяти моей такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит.
Шумит, неумолкая, память-дождь,
И память-снег летит, и пасть не может.
Конец повести