- Судьба – есть итог нашего движения к определенному событию, где главная роль отдается не конечной точке нашего путешествия, а процессу. От процесса зависит конечный итог. И поэтому мы сами выбираем способ достижения, а тем самым и меняем результат. Не понятно? Скажу проще. Вот мы получили некий знак, толчок, смутное знание того, что может произойти в нашей жизни, и собственное желание достичь этого или же, наоборот, избежать, тут же создает сразу две параллельных реальности, никак между собой не соприкасающихся. Теоретически таких реальностей может возникнуть сколько угодно, и чем больше вариантов мы станем продумывать, тем больше реальностей создадим. Но вся проблема в том, что человек способен выбрать только одну. Как думаете, можно прыгать из реальности в реальность, из мира в мир и менять ситуацию так, как хотелось бы, не превратилось бы тогда наше существование в хаос? А, может, мы бы просто заблудились бы, и не сумели бы вернуться в начальную точку?
Мы ехали поездом из Крайса до Барнеби – путь не близкий. Двадцать два часа полноценной тряски, ведь эти два города находятся на противоположных сторонах острова и являются чуть ли не самыми удаленными друг от друга пунктами. Я не был хорошо знаком с Генрихом, встречались лишь пару раз у знакомых, но обрадовался, увидев в купе знакомое лицо, пусть даже это лицо и принадлежало таинственному человеку, о котором в Барнеби ходили противоречивые слухи. Он был то ли путешественником, то ли историком и объехал чуть ли не весь мир.
Перечитав свежие газеты, прихваченные в дорогу, я глазел в окно, размышляя о планах, о статье, которую задумал, и, что кривить душой, о будущих благах в виде гонорара и, может быть, славы. Если сказать одним словом, то я придумывал себе красивую судьбу. Вот тогда Генрих и сказал это. Просто так, обращаясь неизвестно к кому.
- Будущее, - повторил он, - будущее многовариантно.
Угадал ли он мои мысли, или просто завел разговор со скуки – не знаю. Но меня всколыхнула возможность поговорить на интересную тему и скоротать путь. Ведь согласитесь, такие разговоры ни к чему не обязывают, но часто оказываются информативными и полезными.
- Судьба? – переспросил я. – Рок? Разве эти слова сходу не опровергают возможность каких-то вариантов? А как же пословицы? «От судьбы не уйдешь» …
- «Человек говорит, судьба смеется», - тонко улыбнувшись, добавил он. – Конечно, не уйдешь. Если все уже произошло. Будущее можно изменить, но не прошлое, особенно, если оно накрепко засело в вашей памяти. Память держит его, удерживает и воспроизводит тупиковые варианты столько раз, сколько вы вспоминаете о событии. Но ведь о нем можно забыть, выкинуть из головы раз и навсегда – и вуаля – нет прошлого, как не было. Или было, но не с вами, вам лишь знаком этот факт, внушите себе, что вы о нем услышали от кого-то или прочитали в книжке, и поэтому он никак не связан с вашей персональной судьбой. Если только вы не фаталист. Вы же не фаталист?
- Мне кажется, что ваши рассуждения лишены логики. – Ответил я. - Извините, но это какая-то психология страуса? Или махровый идеализм? И я не фаталист, а журналист, верящий в то, что написанное слово может изменить ход событий. В чем не раз и убеждался.
- Знаю. Я все про вас знаю. Вы – Рене Маори. Не делайте удивленные глаза, я постоянно читаю газету «Наши аномалии». Или вы там все врете за деньги?
Я только руками развел:
- А зачем мне врать?
- Простите, если задел вас. Конечно, не врете, я же сам проживаю в Барнеби и кое-что, о чем вы писали, видел собственными глазами. Но бывает, что я отсутствую… пребываю в других местах. Например, о нашествии роро я узнал только через два месяца. И, скажите, это правда, что вы находились в той лодке?
Я приподнял рукав и показал мелкие шрамы на запястье:
- Был.
- Да, любопытно, - пробормотал он. – А я вот в это время был в Средней Азии. Там, знаете ли, жители исповедуют ислам. Что интересно, у них тоже существует аналог «судьбы». Эти люди свято верят в то, что любые события их жизни прописаны в книге Аллаха. Они называют это словом «мактуб», это, собственно, и означает – «то, что написано». Изменить же написанное нельзя никак, потому что нельзя роптать. Существует только одна жизнь, одна реальность и одна судьба, и все это подано свыше на тарелочке с голубой каемочкой. Довольно скучное утверждение. Когда-то очень давно, в исламе бывали смелые люди, верившие в то, что судьбу можно выбирать, но теперь таких почти не осталось. Когда-то Мансур аль-Халладж объявил себя богом, за что и был казнен самым варварским способом. Причем такую смерть он сам себе и предсказал задолго, но ничего не сделал, дабы избежать ее, но вовсе не потому, что не смог бы, а по совсем другой причине – слишком торопился на встречу с Аллахом.
- Да как же можно знать заранее, что попадешь под машину или на тебя обрушится крыша дома? Или то, что тебя казнят в далеком будущем?
- Дорогу нужно переходить осторожно, а крышу ремонтировать, – назидательно сказал он. – Но кроме чисто бытовой осторожности, нужно уметь распознавать знаки, кои в избытке предлагает нам жизнь. От пролетевшей мимо бабочки до ощущений собственного организма. Желания сердца, беспричинная тревога, какие-то помехи, не позволяющие вовремя выйти из дому – все это знаки судьбы. И на них нужно обращать внимание. Говорят, - он понизил голос, - они проникают к нам из параллельных реальностей, оттуда, где с вашим двойником уже произошло что-то раньше, потому что даже течение времени на этих линиях не совпадает. Как все это происходит, каким образом взаимодействуют эти миры – я не знаю, можете меня даже об этом не спрашивать, но фактически существует какое-то перетекание информации, а иногда даже и материи. Бывает, что и людей носит по этим линиям как сухой листок. Бывает, что они носятся по ним сознательно, используя собственные способности. И тогда они видят то, что называют хрономиражами – видения из прошлого и будущего. Вы помните сон Рип ван Винкля? Лесной холм, или неприметный камень, или могила – все может оказаться порталом в другой мир.
Давным-давно один святой человек увидел во сне, как голубь победил ястреба и принял это событие, как знак собственного будущего. И хотя в действительности позже на его глазах все произошло наоборот, но, в конечно счете, голубь все-таки победил. Потому что очень часто результат оказывается не таким, каким мы его ожидаем, но, тем не менее – он случается в определенных рамках бесконечных во времени. Но кто сказал, что нельзя за эти рамки выйти?
- Об этом сейчас много чего пишется, - возразил я, - особенно в последнее время. Но проверить невозможно. Да, много необъяснимого происходит даже в нашем Барнеби, но всегда возникает лишь множество теорий, являющихся пустым сотрясением воздуха. Вот вы мне привели в пример новеллу Ирвинга, а я могу процитировать великого Вергилия: «Desine fata deum flecti sperare precando» - «Перестаньте думать, что указы богов могут быть изменены молитвами».
- Все-таки, вы – фаталист. Там, где я был - стоит мавзолей. Красивый мавзолей - памятник одному фаталисту, который верил в собственные предсказания настолько, что в точности исполнял их. И однажды, чтобы настоять на своем, свел воедино две параллельных линии жизни вместо того, чтобы изменить что-то рядом с собой самыми простыми методами. Нас, обычных людей предчувствия часто заставляют соблюдать осторожность и проявлять заботу о ближнем, которому по нашим ощущениям грозит опасность. Особенно, когда человек нам дорог. Но великим личностям собственные убеждения часто кажутся важнее всего остального. Суфийский шейх Наджметдин Кубра был великим человеком, известным своей святостью. Это он создал орден дервишей Кубрави, он написал множество трактатов, был математиком и даже слагал рубаи. Кое-что дошло и до наших дней. «Суфий - это сын времени. Потому как он вращается вместе с ним. Он не смотрит ни назад, на прошедшее, ни вперёд, в будущее. Потому, что если он будет думать о былом или о грядущем, рассматривать прошедшее или будущее, то это ничто иное как пустая трата времени. Такое положение является условием полноценного наблюдения». Так написал он, и разве это высказывание противоречит моей теории? Вовсе нет. Но в то же время, он говорил и о прошлом, и о будущем, веря в то, что его судьба предначертана и изменить ее он не в силах. Кубра последовательно удерживал самого себя от каких бы то ни было действий довольно долгое время, думая, что таким образом обретает святость.
Генрих умолк, собираясь с мыслями. А я, ожидая продолжения и не желая сбивать, украдкой рассматривал его лицо, удивляясь тому, как зыбки эти черты, и как они изменяются, следуя за мыслью и подчиняясь ее движениям. В какой-то момент мне даже показалось, что под видимым обликом этого человека проглядывает что-то другое, но он снова заговорил и наваждение рассеялось. Хотя осталось какое-то неосознанное беспокойство.
- В молодости, когда он еще носил имя Ахмед бен Омар Хиваки, много путешествовал, постоянно совершенствовался, обучался магическим практикам, богословию, риторике, к нему приклеилось прозвище «таммат уль кубра», что в переводе с арабского означает «великое несчастье», потом он скромно убрал слово «несчастье» и оставил лишь Кубра – великий. К моменту возвращения в Хорезм он достиг таких высот, что стоило ему только взглянуть на кого-то, как тот сразу же достигал степени святости. В ханаке Кубрави постоянно жили шестьдесят мюридов, туда шли за благословением паломники, словом происходил постоянный круговорот лиц, что, по моему глубокому убеждению, мешает размышлениям, созерцанию и трансу. Но абсолютно отрешиться от всего и отказаться от любого общения он не мог, ведь был, прежде всего, человеком, пусть и необычным, о чем и сам говорил так: «…я принадлежу к роду человеческому. У меня есть особенности света и огня. А мой вид есть результат огня желания. Ангелам не ведомы желания и страсти». Да, кстати, он был женат, ведь Коран не запрещает жениться даже пророку, и поэтому мог позволить себе рассуждать о страстях, не в пример нашим священникам, связанным обетом безбрачия. И, несомненно, был подвержен и другим человеческим слабостям.
- А вы мне не сказали, в какие времена все это происходило, - осторожно заметил я. – Мне как-то трудно воспринимать информацию, когда я не знаю эпохи. Что поделать – это проблема образованного человека, мне все хочется разложить по полочкам.
- Почему проблема? – удивился Генрих. – Просто один из методов накопления знаний. И Кубра, создавший тарикат кубравия - свой путь познания, учился до конца жизни, просвещая других. Никакого секрета нет – он родился в 1145 году и прожил, по тем временам, долгую жизнь. Житие его описано, белых пятен почти не осталось – он известен и почитаем как величайший праведник. Задокументированы все чудеса, все притчи и поучения. Только вот почему-то стихи его забыты. Притчи весьма любопытны, но вот одну из них, которую я сейчас расскажу, ее мало кто знает. Да, я почти не встречал упоминаний. Но где-то однажды услышал эту историю, и она мне очень понравилась. Знаете ли вы, что мусульмане молятся пять раз в день, и всякий раз перед молитвой должны совершать омовение. Шейху Наджметдину Кубре прислуживал мальчик лет восьми – Тахирджан. Он приносил хазрету воду для омовения.
- Хазрету?
- Святому. Это слово означает – святой. Так его называли в народе, так его называли ученики. Кубра привязался к этому мальчику и во время проповедей тот часто сидел рядом с ним. И хотя был еще очень мал для учебы, но слушал слова хазрета, открыв рот, стараясь не пропустить ни единого слова. Его способность все схватывать на лету не осталась без внимания, и хазрет старался уделить ему малую толику своего времени, которого и так был немного. Всякий знает, что вокруг каждой известной личности собираются разные люди, и некоторые, желая оказаться как можно ближе к сиятельному лицу, готовы на многое. Кто-то из мюридов начал распускать слухи о том, что шейх пал жертвой извращенного увлечения и репутация его теперь не стоит и ломаного гроша. Праведный гнев вспыхнул в сердцах верных учеников и обратился на отрока, вернее, это была зависть, тихо тлевшая в среде мюридов, как обычно и бывает в любом закрытом сообществе, она разгорелась ярким светом и нашла оправдание для грядущего злодеяния. Несомненно, Тахирджана следовало убить, и, таким образом, обелить имя святого.
Шейх, несмотря на всю свою мудрость, не мог себе представить, что рядом с ним зреет заговор, и верные ученики готовы нарушить его личное пространство и пролить кровь невинного существа. Ведь по сути, они собирались заставить хазрета жить так, как хочется им, хотя бы и под видом защиты от соблазна.
Была ранняя осень, то самое время, когда деревья становятся желтыми и оранжевыми, в воздухе летает паутина, и стоит ни с чем не сравнимый запах умирающих листьев. Осень в тех краях – лучшее время года. Я всегда стараюсь осенью побывать в Хорезме.
В то утро Наджметдин Кубра и его мюриды расположились на айване в тени огромной чинары, листья которой уже пожелтели и поредели, а ветки были усыпаны гроздями круглых орешков.
Все сидели вокруг дастархана, заставленного блюдами с виноградом, дыней, гранатами и другими плодами, которые приносит осень. Там же лежали и золотистые круглые лепешки, носящие название мехмон-нон.
- Вы необыкновенно вкусно рассказываете, - заметил я. – Мне кажется, что сам там побывал. Но предполагаю, что вы все это только что сочинили для красного словца.
- Да, я, действительно, не могу утверждать, что все так и было, - парировал Генрих, - но представляю вот такую картинку. Почему бы и нет? И как человек творческий, вы могли бы и не делать мне таких замечаний. Так вот, это была трапеза, собрание неофициальное, без посторонних, потому и разговор шел непринужденный. Да, несмотря на то, что слуг обычно не приглашали, Тахирджан тоже присутствовал, и сидел, как всегда, рядом с шейхом. Заговорили о предсказаниях. В те времена, когда развлечения были редки, разговоры о чудесах, призраках и пророчествах восполняли отсутствие зрелищ. Хазрет был выдающимся рассказчиком, он знал великое множество старинных сказаний, в которых говорилось о свершившихся пророчествах. Дождавшись паузы, Тахирджан вдруг поднял голову к наставнику и спросил: «Отец мой, скажи, а что будет со мной? Я стану мюридом?» Но не успел шейх открыть рот, как прямо над его головой раздалось карканье, в ветвях чинары дрались две вороны, то ли червяка не поделили, то ли просто не понравились друг другу. Посыпались листья, мусор, и прямо на руку святого спланировало серо-черное птичье перо. «Дурной знак!» - ахнул кто-то из присутствующих. Наджметдин Кубра перевел взгляд на перо, поднес его к глазам, и благостное выражение его лица сменилось сумрачным, словно черная туча закрыла солнце – он все понял. Пронзительным взглядом он обвел мюридов и мгновенно выявил тех двоих, что должны были совершить убийство. Отметив про себя и смертельную бледность, внезапно покрывшую щеки заговорщиков, и испарину, выступившую на их лбах, он снова обернулся к Тахирджану со словами: «Не могу сказать, так далеко не вижу, но точно знаю, что завтра на рассвете, перед самым фаджром, ты, как и всегда, принесешь мне воду для омовения». И коснулся четками из крупных зеленых бусин лба мальчика, принимая судьбу такой, какая она есть, соглашаясь с ней.
Ночью мюриды накинули мешок на спящего ребенка и отнесли его на старинное кладбище, где и обезглавили. Тело оставили на чьей-то могиле, а голову забросили далеко в кусты.
Хазрет поднялся как обычно до рассвета, в комнате стояла тишина. Огонек глиняной лампы еще не погас и масло в ней не выгорело. Было прохладно, с каждым днем теперь становилось холоднее и время намаза наступало все позже. Кубра громко позвал: «Тахирджан, мальчик мой, готова ли вода для омовения?». Но тот не отозвался, зато, услышав призыв, оба убийцы, не спавшие всю ночь, вскочили и заняли наблюдательный пост у резной вставки в стене, разделяющей мечеть и жилище хазрета. Святой повысил голос и позвал прислужника во второй раз: «Тахирджан, где же моя вода?». И вновь тот не появился, хотя обычно прибегал по первому же зову. Понял Наджметдин Кубра что случилось непоправимое, но и виду не подал, а собрав все свои силы, в третий раз назвал имя мальчика, призывая его к себе. И тогда дверь отворилась и на пороге появился Тахирджан. В одной руке он нес кувшин с водой, а другой прижимал к боку отрубленную голову. Он приблизился к святому, протянул ему кувшин, мертвая голова сказала: «Не сердись, отец мой. Я задержался, потому что они забросили мою голову так далеко, что я долго не мог ее найти». Хазрет принял кувшин из холодных рук мальчика, и тот тут же упал замертво у его ног. Подсматривающие мюриды от такого зрелища едва не лишились чувств, а потом в ужасе выбежали из мечети.
Хазрет Кубра омыл руки и лицо точно так же, как делал это каждое утро, ровным шагом отправился на молитву, но прочитав лишь половину ее, вдруг остановился и спросил: «Зачем молиться, если молитва, все равно, ничего не меняет? Хоть пятьсот раз подряд прочти все суры Корана, но что от этого изменится в твоей судьбе? Разве молитва поможет распорядиться хотя бы волосом на твоей голове? Раз все предначертано, то не лучше ли бездействовать и ждать?»
Он оставил мюридов и паломников на целую неделю без наставлений, и просто заперся в своей комнате, отказываясь от еды. Но когда вышел к людям, то казалось, что ничего не изменилось в нем. Конечно, он побледнел и похудел, как после долго поста, но глаза снова сияли, и он казался выздоравливающим от тяжелой болезни. Это была лишь видимость. Глубоко внутри хазрет постоянно раздумывал над неразрешимым противоречием – если для Тахирджана было написано умереть, то каким образом он –Кубра сумел на некоторое время изменить предначертание Аллаха и продлить жизнь ребенка еще на несколько часов?
- Кошмарная история, - заметил я. – Робот от такой дилеммы уже бы перегорел. Так ваш святой, в конце концов, отвернулся от религии? Расстригся, если так можно сказать?
- Ничего подобного. Я скажу так – он изменил свое отношение к самому себе, но не к Аллаху, ведь он был его верным воином. Он постоянно размышлял о том, что надпись в книге судеб можно изменить даже не намерением, а всего лишь мимолетно сказанным словом, а это значит, что все изменяемо и даже мактуб, написанное Аллахом, можно немножечко дописать по-своему, особенно в мелких деталях. Да, именно тогда он начал задумываться о времени, как о физической составляющей, имеющей множество вариантов развития. И не такое ли положение вещей было задумано Аллахом изначально и только человек, в силу своей глупости и недальновидности, исказил божественный замысел? – Генрих умолк, и какое-то время был занят тем, что пальцем чертил на пластиковом столике непонятные знаки.
Я поглядывал в окно. На горизонте уже прорисовывались скалы Свартротс, эти черные образования с резкими линиями, невесть когда возникшие в самом центре острова, обладали дурной славой. Говорили, что под ними располагается множестве пещер, соединенных переходами, где пропадает каждый, кто вознамерится исследовать их. Я планировал съездить туда, как выдастся свободный денек, хотя бы поснимать снаружи эти голые камни, без малейшей растительности, темного, почти черного цвета. Примерно через полчаса поезд начнет поворачивать, и тогда можно будет увидеть в окно Свартротс во всей его красе. И еще это будет означать, что половина пути проделана.
Генрих первым прервал молчание:
- Наверное, я должен рассказать все? - спросил он. – Сказавши: «А» …
- А разве история не закончена? – удивился я.
- История жизни обычно заканчивается только со смертью человека, а мы пока оставили Наджметдина Кубру в добром здравии. Сама история с мальчиком, несомненно, закончена, но она повлияла на многое, что случилось уже после. В последующие годы шейх утвердился в понимании всего, что было скрыто от него в первую половину жизни и написал трактат «Благоухания красоты и преамбулы величия», тем самым поднявшись на ступень великих учителей ислама. Скажу лишь, что в самом начале, на первой же странице, Кубра перечисляет восемь условий духовного пути ордена Кубрави, ссылаясь на своего учителя Джунайда аль-Багдади: «Необходимо без ропота принимать всё, что исходит от Аллаха, будь это полезное или вредное», таким образом отсекая у своих последователей возможность сомневаться в решениях Аллаха, то есть подводя их все к тому же фатализму. Хотя сам в это время размышлял уже о других, более опасных вещах, не предназначенных для ушей смертных. Только в одном письменном обрывке, дошедшем до наших дней, он сетует, что принялся за новую рукопись, где начал изливать сомнения в правильности выбранного пути и говорить о возможностях пути иного, и в этот момент явился ему ангел и запретил продолжать этот труд. Я склонен предполагать, что все его метания являлись последствием той самой истории с мальчиком. Мне кажется, что в какой-то момент он бросил вызов Аллаху, назвав его своим соперником. Но разве голубь может побороть ястреба?
Как я уже говорил, шейх прожил долгую жизнь, и по преданию погиб как шахид. Этот титул был прибавлен к его имени, во всяком случае он присутствует в надписи на гробнице. История его смерти описывается противоречиво в разных источниках, достоверно только одно – он погиб в бою с армией монголов в 1221 году. В те годы Хорезмом правил хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед II, заносчивый и недальновидный человек, написавший грубое письмо самому Чингизхану. Хорезм тогда был велик, но в 1220 была захвачена Бухара, потом Самарканд. Монголы методично откусывали от империи по городу и приближались к Ургенчу. К тому времени хорезмшах уже сбежал, потому что была объявлена награда за его голову. Осада столицы длилась семь месяцев, но еще до этого, жители Ургенча начали покидать город. Наджметдин Кубра призвал учеников и сказал им: «Уходите отсюда, возвращайтесь в свои города, в свои дома. Ургенч будет захвачен». «Учитель, - спросили мюриды, разве ты не можешь помолиться и остановить врага?» «Нет, - ответил шейх, - на то воля Аллаха. А я сам – погибну в бою». По другой версии, он вывел всех мюридов на поле боя. И это первое несовпадение в официальных летописях. Но я вообще не хочу ссылаться на летописи, потому что знаю, как все было на самом деле.
- Откуда? – поинтересовался я, - откуда вы можете это знать? Восемьсот лет – срок немалый, и за такое время любое событие обрастает домыслами.
- Стоит только подумать, что ты – это кто-то другой, то можно стать и другим человеком, и даже богом, так бывает, - пробормотал Генрих, - Не знаю, предполагаю, следую логике событий, хочу верить, и, наконец, все-таки знаю. Учеников хазрет точно разогнал, ведь почти все они не были жителями Хорезма, а приходили издалека. И только один отказался исполнить приказ учителя. Тот самый мюрид, который больше тридцати лет назад отсек голову мальчику-слуге. С тех пор он испытывал то ли чувство вины, то ли болезненную привязанность к Кубре, но не покидал его ни на минуту. Сам он был родом из Александрии. В тот час, когда захватчики появились на улицах Ургенча, хазрет велел ему переодеться в одежду Ордена – рубище, подпоясанное кушаком, и сам оделся точно так же, взял пращу и мешок камней. Они метали камни во врага, пока не иссяк весь запас, а потом вступили в рукопашный бой. Мне трудно это представить, ведь Кубре в то время было уже семьдесят шесть лет. Когда Ургенч пал и жители принялись собирать трупы, то рядом с ханака Кубрави обнаружили только один труп без головы, одетый в известную форму ордена. Зная, что мюриды давно разбежались, и хазрет проводил свои дни в одиночестве, все решили, что перед ними тело святого, ведь все сходилось. Тело похоронили, а через сто лет воздвигли над могилой мавзолей.
- То есть, вы хотите сказать, что они похоронили кого-то другого? А куда же делся ваш святой старец?
- Я ничего не хочу сказать, а могу только надеяться, что под камнями лежат кости дождавшегося своего приговора, приговора всевышнего, который мусульмане называют «када». Абдуллах ибн Абид ал Искандери, хотя ему больше бы подошли все имена шайтана, получил возмездие! И то, что над ним сияет бессмертное имя хазрета Наджметдина Кубры - пусть послужит ему вечным укором! – неожиданно эмоционально вскричал Генрих, но тут же умолк, оборвав себя на полуслове, как человек, сболтнувший лишнее.
Я почувствовал неловкость, словно пришлось услышать что-то тайное, не предназначенное для моих ушей, да и вообще ни для каких других. Нельзя было даже разбавить паузу каким-нибудь глупым замечанием или вопросом, только сделать вид, что не понял, не заметил ничего, а просто сижу и жду продолжения. Поэтому я опять уставился в окно и заметил, что скалы Свартротс уже значительно ближе, и можно даже разглядеть некоторые детали ландшафта. Да, неплохо было бы там оказаться.
- Успеется, - вдруг сказал Генрих, - еще побываете там. А вот мне пора откланяться. Встретимся в Барнеби через месяц.
- Здесь нет остановки, - машинально заметил я, - ближайшая будет только через полчаса.
- Неважно, - спокойно ответил Генрих.
Что-то в его голосе заставило меня обернуться. Впервые за все время наши взгляды встретились, и тут произошло странное. Я почувствовал, как некая сила вжимает меня в мягкую спинку кресла. Перед глазами появился туман, все более сгущающийся, появились и другие признаки недомогания - звон в ушах и легкая тошнота, но полную картину своего состояния я не могу описать. Наверное, с такими ощущениями человек теряет сознание. Я не знаю - никогда не падал в обморок, со мной такого еще не случалось, и те симптомы, которые появились, сначала напугали меня, родив животный ужас, несовместимый с рассудком, а потом появилась апатия, и я смог, наконец, додумать единственную мысль, мучившую меня с самого начала поездки: «Почему, почему у немца такие азиатские черты лица?». Затем туман стал еще гуще и сквозь него пробились слова, сказанные кем-то далеким и незнакомым:
- Возделывай свой сад, Рене. И никогда не позволяй ни людям, ни обстоятельствам отнять того, кто тебе дорог. Иначе будешь сожалеть вечность, целую вечность будешь сожалеть ты…
Сознание прояснялось долго, наверное, века, пока я вновь не обнаружил себя в поезде, мчащемся в Барнеби. Ничего не изменилось, только в купе я остался один, Генрих Рильке бесследно исчез вместе со своим чемоданом. Поезд замедлил ход и натужно пробирался через густую тень, отбрасываемую скалами Свартротс. Почему-то здесь всегда ехали медленно, словно тени каменного массива были такими вязкими, что тормозили движение транспорта. И тогда я увидел за окном маленький смерч, быстро удаляющийся от дороги и движущийся прямо на скалы. На секунду мне показалось, что внутри него угадываются очертания человеческой фигуры.