ВОЛОДИНЫ РАССКАЗЫ
(ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА)
«Знаешь, что я тебе скажу: а ни хрена ты не знаешь, вот что!... (Пауза. Закуривает.). Ну что ты можешь знать? Думаешь, бриться перестал, так и ума набрался?», - было заметно, что Володя сердится. Не любил, когда его перебивали. «Со мной, братуха, никогда не сравняться тебе, брейся, не брейся. Что, тебе отец рассказывал? Он-то, да, он-то, конечно, знал все… Да…». Брат закашлялся, отбросил в сторону сожженный почти до самого фильтра окурок и тут же достал из пачки очередную сигарету с фильтром. «И ты на торговые перешёл?», - скрывая усмешку, спрашиваю его. В былые годы он, мягко говоря, весьма критически отзывался обо всех фабричных папиросах и сигаретах, независимо от цены и упаковки, называя их одним коротким, но ёмким … не литературным словом. Из всего обилия марок и названий табачных изделий признавал, пожалуй, только махорку. Сам же большую часть своей жизни курил «самосад». К тому же, самим и выращенный. «Перешел», - отвечает уже другим, спокойным тоном. – «Не в силу стало табачком заниматься. Табак – это тебе не картошка: закопал и забыл. Табачок ба-а-а-а-льшого ухода требует. А вырастишь, так надо и суметь приготовить его. Видал, как крошат листья? Что, пришлось, говоришь? Значит, знаешь, какая это «веселая» работка! Тут и начихаешься, и накашляешься, и на…, и наплачешься вволю, так, что курить расхочется. Но потом ничего, отойдешь, глядишь - и снова к цигарке потянет. Да… И состав, опять же, надо знать, какой. Раньше каждый курильщик, который сам табак делал, свой секрет от всех имел: чего и сколько положить в него. Ну, там, корешков для крепости, да травок каких для аромату. А как же? Бывало, соберутся мужики перекурить, да и давай друг перед другом куревом своим хвастать. И, правда, разный табак у всех получался. Секреты от отца к сыну из века в век переходили. Хранили их. Кто делился с другими, а кто, особенно те, у кого самый ароматный получался, ни в какую не признавался, что и как.
КТО ЕСТЬ КТО.
Володя - единственный из нескольких моих двоюродных братьев, дожившим до середины второго десятилетия нового века. Он был старше меня на 21 год. «Довоенный» еще, как говорили о людях его поколения. Из-за значительной разницы в возрасте, лет так до сорока, «в глаза» называл брата дядей, а Анну, старшую сестру его, тетей. Брат и сестра жили в близлежащих деревнях, по соседству. Их дома были крайними в этих деревнях и стояли всего в каких-нибудь двухстах метрах друг от друга. Деревни соединялись полевой дорогой, пересекавшей узенький ручей и переходившей концами в сельские улицы. Деревням этим насчитывался не один десяток лет, упоминания о них встречаются еще в девятнадцатом веке, и расположились они по берегам небольшого, но красивого озера. С двух смежных сторон его, над водой, стеной возвышается живописный сосновый бор. В безветренную погоду деревья отражаются в зеркальной воде, словно купаются в ней. По другие две стороны разбросаны деревенские избы с густыми садами, с огородами и с банями у самой воды. Прежде идиллию дополняли пасущиеся на прибрежных лугах буренки, а зимой, особенно в морозные дни, над заснеженными крышами изб пушистыми белыми хвостами тянулись в небо дымы из печных труб. В те времена озеро изобиловало разной рыбой, и жители прибрежных деревень то и дело будоражили воду кригами да неводами, между делом очищая его от излишних водорослей и камыша. Оттого песчаные берега его были песчаными и напоминали пляжи. А с северного берега уходила почти до середины озера песчаная коса. Особо крупной рыбы там не водилось, но та, что была, отличалась своеобразным, непередаваемым словами, вкусом. Ловили и на удочки, с берега, и с лодки, и переметы ставили. Но все делалось по уму, по совести. Лишнего не вылавливали, знали меру. Озеро считалось своим у жителей этих деревень, да посторонние сюда особо и не заглядывали. А зачем? В округе таких озерков немало наберется, в этом убеждаешься, взглянув на карту. Всем хватало, если по-хозяйски распоряжаться, и рыбы, и тростника на крыши курятников и других «времянок-поветей». Часто вместо соломы тростник использовали. (Бывали годы, когда соломой с крыш скот зимой кормили). Вот так и жили здесь люди десятилетиями, из века в век. Названия у озера не было: местные считали, что это просто озеро и все тут. Пожицкое. Другое, в полутора километрах южнее, именовалось так же по-деревенски, Гуровским, хотя, если судить по картам, оно имело другое, вполне определенное название. А для жителей обеих деревень, оно было своим, просто «озером». Так и называли его.
А родились-то мои родственники в другом месте, то ли в Деванисове, то ли в Рябах, что была продолжением деревни Кашино. Они уже тогда «сливались» в одну. Сегодня даже местные знают только одну деревню – Кашино. Да и в нем осталось всего несколько домов. Моя тетя Катя, которая дала жизнь Анне и Володе, была родом из деревни Шлеги, что приютилась в версте на юг от сельца Радово. В тех же краях. Катя была почти ровесницей своего века, 1907 года. Замуж вышла за Павла в деревню Деванисово, километрах в двух от Шлег, если считать по прямой. Рода мужа слыла крепкой не только в бытовом плане, но и в физическом. В округе ее представителей называли «каменными». Коренастые, справными были они из себя, что мужики, что бабы! И жили, как правило, в их роду подолгу. Некоторые до ста лет, а то и более. Тетя Катя рассказывала, что дед ее мужа, в детстве, видел Пушкина на ярмарке в Святых Горах. Хоть и никакой малец он был тогда еще, годков пять-шесть если было ему, многого не понимал, а Пушкина запомнил. Сохранилось семейное предание о том, как михайловский барин на ярмарке ребятишкам сказки рассказывал и конфетами их угощал. А дети за ним гурьбой так и ходили! Тот «сказочник» – дед - дожил до ста десяти лет! Правда ли, нет ли, только в пересказах та история передавалась из поколения в поколение, и теперь коснулась и моего слуха. Известно, что на заре советской власти много разных «легенд» о Пушкине ожило в этих местах. В тридцатые годы, а, может, и в другие, приезжие ученые люди со столичных городов и все выспрашивали у крестьян – жителей близлежащих к имению Пушкиных деревень, кто чего слышал или знал от своих родителей о Пушкине. И чего только не рассказывали в деревнях из желания угодить городским, а может показать своих пращуров причастными к сельской жизни великого земляка. Понятно, что фамилия Пушкиных-москвичей, не говоря об их именах, едва ли звучала в народе в старину, как зазвучала в двадцатом столетии. Все помещики, без исключения, именовались у крестьян во все времена «барами»: баринами да барынями. Вместо имен и фамилий употреблялись производные от названий их родовых имений: «михайловские», «дериглазовские», «радовские», «тригорские» и другие. Но наш человек так устроен душевно, что готов откликнуться на любую просьбу, особенно, если она исходит от людей образованных, а, значит, и уважаемых. Спрашивали, вот и рассказывали, сочиняя порой прямо на ходу. Впрочем, наверное, что-то в их рассказах все же было, пусть несколько приукрашенной и частично искаженной, но правдой. И про ярмарки святогорские, и про встречи ссыльного барина с крестьянами. И не удивительно, что предания стариков, современников Пушкина, о поэте у людей последующих поколений сохранились.
Катерина вышла замуж, и вскоре у молодых в Рябах появился свой просторный дом – изба, на две половины, как и положено, с сенями. И пошли дети: сначала Анна, года тридцатого, а в 1933–м и сын Володя появился на свет Божий. Были еще и другие дети: сын Витя и дочь Валя. Но они прожили совсем мало, сын всего несколько недель, а Валя полтора или два годика. Так рассказывали старики. Увы, и отцу этого семейства, Павлу, тоже не довелось долго пожить, не выпало ему счастье растить и воспитать детей. Он умер вскоре после возвращения из тюрьмы, куда был осужден во время коллективизации по ложному доносу. Там, в заключении, «человек - кремень» нажил какую-то болезнь и возможно по этой причине был досрочно отпущен на свободу. Умирать. Об этом времени в семье и в роду не принято было вспоминать. А двадцатипятилетней вдове пришлось долгие годы одной управляться и с хозяйством, и с детьми малыми. Родные, понятное дело, с обеих сторон помогали ей, чем могли. Замуж тетя Катя больше не выходила.
Шли годы, дети подрастали, становились ближайшими помощниками матери. Настало время, в школу пошли. Начальное образование они получили, читать-писать умели и умение это сохранили на всю жизнь. Там бы и жили Павловы в своем доме, в Рябах, скорей всего, если бы не война. Немцы появились в этих краях быстро, аккурат через три недели с начала войны. Был их бой с нашими поблизости от деревни. А после боя подобрали убитых да раненых, и убрались восвояси. Потом за всю войну всего раза два-три появлялись в деревне. С приходом немцев сразу установился новый порядок. Жители подчинялись местному старосте, выполняли его наряды и указания. Колхозное добро раздали по дворам, собранный урожай тоже поделили. Первое время оккупанты сильно не наседали на крестьян, видно, думали по-быстрому покончить с Красной армией. На второй год войны ситуация изменилась. К немецким поборам добавились партизанские.
Тем не менее, оккупацию, два с половиной года, пережили, слава Богу! Сами себя всем обеспечивали трудом своим, как и в старь года. Работать с малолетства умели и любили. Себя кормили, и партизанам, начиная с сорок третьего года, помогали продуктами и одеждой, и немцам, опять же, платили налоги. А как же? Приходилось вертеться да выкручиваться, что бы выжить. Но жили сытно. «Мясо мясом заедали», - выразился Володя. Пока постепенно не отобрали у них все. Как было: сначала одну коровку оставляли хозяевам, только телок да излишки отбирали, потом к овечкам подобрались, а потом и вовсе все выгребли. Приходилось отдавать и не прекословить. Володя рассказал такую историю. В соседней деревне жили старик со старухой. И с маленькой внучкой, на лето привезенной родителями из города в деревню, да так и оставшийся со стариками на всю войну. Так вот, пришли ночью к ним какие-то люди, выдававшие себя за партизан. Попросили поесть, да с собой продуктов приготовить. И в другой раз приходили, и в третий. А старики совсем не из богатых были, только и могли заготовить, что бы самим кое-как прокормиться да ребенка накормить. Отдали пришельцам все, что могли из продуктов. Только самую малость себе оставили. И в очередной раз отказали, не смогли же последнее на стол выложить! Обозлились пришельцы из леса, повернулись и ушли. А на другую ночь несколько человек в военной форме ворвались в избу. Тарабарят что-то про «яйко», «млеко» и автоматы наставляют на стариков. «Капут», иначе будет, кричат на гортанном языке. Делать нечего, пришлось из потайных мест последнее вытаскивать. Тут-то и раскрыли себя «гости». «Ах так! Значит, как немцам, так пожалуйста, а вчера нашим не дали!». И тут же приговор вынесли: расстрелять. Прямо в избе на глазах у внучки и застрелили стариков. Не знали подонки, что девочка от страха в угол забилась и голос потеряла. Она то и поведала обо всем, что случилось, соседям, когда пришла в себя. В общем, начались откровенные грабежи. Брали все съестное, до пчелиного меда включительно. Кто брал? Да все. Немцы тоже медок любили, но хоть ульи не разоряли, укусов, знать, боялись. А партизаны хитрей были! Приходили ночью и из ведер обливали пчелиные семьи водой. Потом брали мед прямо в сотах.
Ближе к концу оккупации в деревнях начался голод. С нетерпением ждали прихода своих, рассчитывали хотя бы на какую-никакую помощь государства. И вот, в феврале 44-го, как раз 23-го числа, ближе к вечеру, на улицах деревни появились люди в белых полушубках. Много военных прошло по деревне. Наших, значит.. А утром того же дня по улице прошлась баба в красной юбке, местная. По какому поводу нарядилась старуха, неизвестно. Только дед Никифор как увидел ее, так и сказал: «Видать, сегодня наши придут». Примету в появлении бабы в красном увидел такую. И точно же, пришли! Тихо, незаметно вошли в деревню и так же тихо покинули ее. Это первые которые. Без танков и пушек. Без самолетов. Без боя. Немцы-то поблизости нигде гарнизоном не стояли. Не было ни окопов, ни бункеров нарыто в деревне. Нечего было здесь бомбить - штурмовать. Западней, у большой реки их оборона проходила, оттуда и доносились выстрелы и взрывы.
Пришла Красная Армия, и почти сразу военные стали выселять и вывозить все местное население на «ЗиСах» и «Студдебекерах» к железнодорожной станции Чихачево, подальше от фронта. Приказ такой был по фронту. Везли через Выбор. На сборы совсем мало времени отводили. Пришлось людям все нажитое, как оно было, оставить на произвол судьбы, только кое-что, поценнее, успели закопать в подвальных ямах и на огородах. Да и то напрасно. Знали б, не корячились, когда разный скарб на себе таскали да ямы те рыли. Потому что вернулись из выселок, и ничего не нашли: ни домов, ни построек, ни сокровищ своих закопанных. Как говорится, ни кола, ни двора не осталось. Хоромы деревенские частью сгорели за месяцы отсутствия жителей, другие же оказались разобранными на блиндажи нашими солдатами. Наступление захлебнулось на реке Великой, в оборону стали с обеих сторон, а холода-то не спешили уходить. Потребовались теплые укрытия для бойцов. Вот их-то и сооружали из разобранных по бревнам построек. Только разобрать разобрали, да обратно не собрали. Много тогда снарядов прилетало с другого берега Великой, да из-за Сороти. Случалось, и в блиндажи те попадали. А тогда бревна на щепки разлетались, как будто и не было их.
Когда вернулись в деревню, стояло лето. Стали жить в вырытых наспех землянках. Да как жить: только ночевали в них. Днем некогда разлеживаться было, и одно надо делать, и другое. С раннего утра, затемно еще поднимались и до позднего вечера шевелились, старались все успеть: и в колхозе, и по хозяйству, и на стройке потрудиться. Строились «толоками»: сначала одним соберут постройку всем гуртом, потом следующим. И так каждой семье сообща помогали. Посеять только кое-что успели, из озимых. Ни семян не было, ни на чем пахать да сеять, да и сроки, пока собирались, вышли.
Сошлись все в одну семью родня деда Никифора, кто вернулся. Братья Катины воевали еще. На второй год сладил дед Никифор какую-никакую изобку. Печку русскую сам сложил из кирпича, с усадьбы из Радово «привезенного» на себе. До этого и хлебы пекли, и кашеварили на улице, во времянке под навесом. К зиме сорок шестого перешли в избу. Тесновато было, впятером ютились, а все же в тепле, и были тому бесконечно рады. А там и старший из братьев вернулся с войны, Григорий. В ранениях грудь, спина и руки. Его в войну похоронить успели, в сорок четвертом. Сильно изувеченный, умерший от ран солдатик в медсанбате в Батове показался отцу, как Гриша. «Дедушка приметил: и ножки такие же, как у дядьки были…да…»- рассказывал мне брат Володя.- « Уж очень похож был и ростом, и всем своим видом. Только забинтованный наполовину. Так в бинтах и зарыли на «Сметанице»». А тут, уже в Чихачеве, куда их эвакуировали, только выгрузились из машин и начали определяться на ночлег по избам местных жителей, бабы никулинские прибежали, да как закричат: «Идите скорей на вокзал! Там ваш Гриня!». С фронта раненых как раз в это время на машинах привезли, в поезд загружали. «Мы стоим с мамкой, раненых на носилках носят. На, глядим: дядька идет. С забинтованной рукой, простреленная была от кисти до локтя. Оказалась, на передовую в родные края попал и получил ранение. В нескольких километрах от родного дома. Вот радость-то была, что встретились! Бросились в охапки, обниматься. Наплакались все вдоволь, а как не плакать? Живой оказался! Дядьке разрешили остаться на ночь с родными. Хозяйка добрая была, жена то же фронтовика, даже бутылку выставила на стол. Помнил Володя эту встречу с дядькой на выселках, ну как вчера было! И название деревни под Чихачевом запомнилось на всю жизнь: Ларионовка»…
С возвращением Григория совсем не осталось места в родительской избе. Но не ненадолго. Вскоре Анна вышла замуж за молодого парня Леонида Тихонова из деревни Тучи. Это которая рядом с Пожитом, тоже на озерном берегу. Изба Тихоновых чудом уцелела в войну, и молодая жена сразу же перебралась жить к мужу. Стало посвободней и у деда с бабой. Потом насмотрели Тихоновы и для Павловых пустующую избушку в Пожите, вроде как бесхозную. Более-менее привели в порядок это жилье и перевезли в него маму Катю с Володей. С тех пор и до самой смерти все они там и жили. А в Шлегах остался Григорий с молодой женой Марией, с родителями да с их внучкой Катюшей. Муж Анны, или, как ее все называли все в округе, Нюши, был крепким парнем, только с рождения страдал косоглазием. Поэтому служба в армии миновала его. В детстве Леонид, по недомыслию, был активным борцом с религиозными предрассудками, а, может быть, обычным деревенским озорником. Сохранились воспоминания о том, как он «пускал «блинчики» по озерной глади…как вы думаете: чем? Да иконами из деревянной часовни, что стояла над озером, у самого кладбища. Может, потому и детей Анне с Леонидом рожать и растить не пришлось: не дал их им Бог. Так и жили: Анна, Леонид и его родители – баба Татьяна и сам «Санат». Фамилия у отца была такая необычная: Санатов. Все трое стали работали в местном колхозе «Красный партизан». Не смотря на проблемы со зрением, Леонид, благодаря дяде Анны Василию, присланному из района руководить колхозом, сумел получить разрешение на управление гусеничным трактором. В послевоенные годы повсеместно наблюдался острый дефицит мужского населения. И в целом ряды колхозников заметно поредели. Кто-то с войны не вернулся, а другие в города подались, . Не за легкой жизнью, а тоже от нужды: жилья война лишила, а строиться некому и не на что было, вот и покидали родные места. Поэтому на счету был каждый работающий. На «гусеничниках» он отработал больше тридцати пяти лет. Потом кто-то подсказал, что для таких, как он, трактористов-пропашников, яко бы, есть пенсионная льгота. И нашелся добрый человек, из местных, работавший в Пскове, «в верхах», по финансовой части. Он похлопотал где-то, и вскоре Леня стал полноправным пенсионером. Мне довелось видеть его в последний раз на похоронах тети Кати. Это было лет двадцать тому назад. Леня слегка располнел, но смотрелся бодро и даже молодцевато. И был таким же уверенным в себе, как и в молодые годы. Кроме обязательной коровы и десятка овечек, он держал в собственном хозяйстве коня-иноходца, из породы тяжеловозов. Здоровый животина был! Помню, толстую осину, к которой привязан был, на моих глазах с корнем из земли вырвал и потом тащил за собой с километр, не меньше! – за молодой кобылкой гнался. Не просто с такой мощью было управляться Леониду! Но, знать, имелись на то силы! И вообще, они были чем-то похожи, «иноходец» и его хозяин. Трактор трактором, а без лошади в деревне, да еще в такой отдаленной от дорог и от цивилизации, трудно. Хорошо еще, что сено и дрова всегда были рядом с деревней. А местных жителей с каждым годом оставалось все меньше и меньше. Уходили из жизни люди тихо и незаметно. Так же, как и жили. На восьмом десятке не стало и Леонида. В старости это уже был больной старик с длинной, чуть не до колен, густой белой бородой и с целым «букетом» болезней. «Укатали Сивку крутые горки», говорится в мудрой поговорке. Полежал-полежал больной на кровати у окна с видом на озеро, да и помер. А через год и Анна–Нюша, вслед за мужем, поменяла свою «прописку» на постоянную, на том же крекшинском погосте. С ней произошел несчастный случай: упала, зацепившись за крыльцо собственного дома и сломала ногу в бедре. Сама ничего уже не могла делать. Приходила несколько раз в к ней женщина – соцработник, продукты да лекарства какие надо приносила, а постоянно ухаживать за ней было некому. Так, в одиночестве, в нетопленной избе вскоре и умерла. А когда-то их труд в колхозе ценился. Неоднократно супруги в обеих семьях награждались за трудовые достижения деньгами и грамотами. Анна с Валентиной, женой Володи, за счет колхоза и в дома отдыха к теплому морю ездили. А пришла старость, да еще перестройка окаянная, и они стали никому не нужны. Детей, как уже было сказано, у Тихоновых не было, колхозы «приказали долго жить», соседи почти все умерли или разъехались по детям да внукам. Володина Валентина к тому времени ослепла, да и суставы отказывались работать, только по избе с двумя палками и передвигалась от печки до кровати. Так что она немного пережила Анну, оставив мужа одного на всю деревню. В одиночестве и коротал свой век мой двоюродный родственник.
ВОЛОДЯ О СЕБЕ.
«Я-то рос без отца. Трех годов не было, как не стало его… И закурил, знамо дело, рано. С пяти лет, считай, табачком баловаться начал. Это сколько ж, сосчитай-ка? Семьдесят восьмой год курю, получается? Во как! Сначала отцовские запасы , что у матери повешены были на шестке над печкой и сохранились, втихаря докуривал. По первости редко сворачивал, так, больше важничал перед ровесниками. Не понимал курить еще толком. Да и бумаги для самокруток не было. Потом ничего, втянулся. Ты же курильщик, знаешь, как это бывает. Что, не куришь? Говоришь, бросил? А я с тех самых пор и дымлю помаленьку. Когда чуточку подрос, мамка сеять табак для меня начала. Так она, считай, до самой смерти своей, кажиный год его выращивала. Знала, как и что делать с ним. Ну, и я учился, помогал ей. Наверно, прокоптился изнутри весь за семь десятков-то. Рентген недавно делали в больнице, спрашивали, давно ли курю. А как родился, отвечал. Гыыы… Как ходить начал. И сколько помню себя, столько и курю. Смеялись там, говорили, что как Райкин рассказываю. А в наших местах почти все мужики так делали. Ругали меня, было дело. Мамка сперва сильно сердилась, когда запах табачного дыма чуяла. Потом смирилась. Царство ей небесное!..
ВОЙНА
Как узнали – как узнали? Обыкновенно. Сообщили ж, что идет война. Нет, не по радио. Радио-то не было в наших деревнях. Так кто-то передал из района. И нам сказали. На другой день повестки разносить стали, кому идти на войну. Тут уже сомнений не было. Думали-то как? Что быстро немца разобьют, да, видать, шапки малы оказались, не закидали. Не знаю, через сколько, но нам приказано было на Выбор идти. Избы сжечь, скот порезать, который с собой не взять, и идти. Или, может, куда дальше. Конечно, ни жечь, ни резать не стали. Разделили всю колхозную скотину по едокам между собой. И, как знали: только до Крекшина и доехали. А там, помню, поднимаемся в гору, а навстречу нам едут на подводах какие-то люди. Куда вы, спрашивают, направляетесь? Дед Никифор ответил. Э-э-э, говорят, опоздали вы, там немцы уже второй день, вертайтесь-ка лучше домой. Переночевали в поле, а поутру собрали скотинку и обратно, будь, что будет, к дому поехали. Вот и вся эвакуация. Сперва у нас тихо было. Войска шли мимо деревни. Много войск шло. Слышали от людей, что в Селихнове наши бой держат, взрывы тоже слышали в той стороне. И самолеты кружили, видно было. А в середине июля и у нас повоевали. В Рябах тогда жили с мамкой.
Про тот бой что рассказать? Был бой. Страшный. Сначала колоннами все шли по большаку. От Дериглазова, пока там мост не взорвали. Как кто взорвал? Наши отступали и за собой мосты рвали. Вот. И танки, и машины с пушками пылили по большаку. И день так шли, и другой. У нас не задерживались. А как взорвали мост, вброд через реку пошли, от Петровского. А в тот день, на тебе, вдруг немцы возьми откуда-то да появись! Много немцев, с пушкой. А навстречу им наш обоз. Тут и началось. Как заухало, да затрещало! Снаряды рваться стали прямо в деревне. Кто и откуда стрелял – ничего не понять. Как засвистали пули, мамка схватила нас, да в канаву всех повалила, что б лежали и голов не высовывали. Сверху двериной от загона накрыла, так и лежим. Час, другой проходит. Немцы пушку прикатили, хотели около дома поставить. Видно было в щель. Тут один ихний солдат заглядел нас и говорит своим: мол, дети тут, киндер. И не стали ставить, в другое место покатили. Пожалели, выходит. Долго, весь день, считай, стреляли с разных сторон. Никто уступать не хотел. Нашим-то к своим пробиться надо было, в Выбор, а германец, известно, воевать пришел, а как воевать без стрельбы? Только к вечеру стихло. И немцы ушли, и наших не стало. Отошли на Крюково. Вот оттуда с танков, что ли, и ударили по нам. По деревне. Не знали, видать, что немцев нет. Один снаряд, огромный, упал и не разорвался. Так в мочиле за нашим огородом и пролежал, пока мелиорация в восьмидесятых не пришла. Много тогда побитых было. И наших, и немцев. Говорили, десятки. Немцы своих-то с собой увезли. А из наших человек десять было в животы раненых. Их свои бросили, сказали, что потом приедут за ними. Кто полегче ранен, тех увезли или сами ушли. Помню, даю воду солдатикам, жадно так пьют, а вода прямо из животов через раны вытекает… Не знали тогда, что таких ранениях нельзя водой поить. Один все просил мамку: «Все равно скоро помру, пристрели меня». Мамка ему: «Сынок, у меня ручка не поднимется на такое». Оружия разного валялось после того боя, видимо-невидимо! Подбирали и прятали, но не в избах. В избах боялись. Понимали, что будет, если найдут. Мне диски к автомату круглые приглянулись, мал да глуп был. Я их связал по два и в сарае на гвоздь подвесил над дверью. А дядька целый маузер подобрал в канаве за дорогой, ближе к Веенке. Не маузер, а что тогда? Может, и путаю. Помню, что был пистолет у него. После того боя долго не видели в нашей деревне немца. Пока партизаны не объявились.
Да… На другой день несколько гуровских подростков прибежали к Веенке. Веенка там, речка небольшая. В Сороть впадает. Как раз там, где начался бой накануне. Техники разной побитой валялось по ее берегам. Даже кухню полевую бросили, стояла среди разбитых повозок. Эти пацаны нашли какие-то ящики с соломкой, по виду напоминавшей макароны. В деревне макароны были редкостью, но о существовании их знали многие. А Так что сделали мальчишки: разожгли топку в кухне, залили воды в котел и высыпали туда содержимое ящиков. Захотелось макарон попробовать. А это порох был, от пушек. Ну и жахнуло тогда! Кухню прямо разорвало. Двоих мальцев на месте убило взрывом, а один, весь в крови, с дикими воплями, не разбирая дороги, понесся в сторону Поповни. С ума съехал. Клочья одежды на нем дымились.
Потом долго немцев не было. Жили себе, поживали. Староста ходил по избам, на работу выгонял. Лошади в каждой семье были, от колхоза остались. Разные работы: зимой дороги расчищали, в обозе ходили. Рассказывал отец? Ему тоже пришлось. Продукцию привозили с Новоржева на станцию, а туда снаряды везли в ящиках. Но работали на немцев не так уж часто. Больше на себя. Но однажды немцы появились, и было это так:
… Показалось: вот только заснул, и на тебе! Вроде мамка уже будит, толкает в плечо. Отмахнулся раз, другой, не открывая глаз. А толчки все больнее. Тут не стерпел я, матом, помню, высказался. И … проснулся окончательно. Открыл глазки и оторопел от того, что увидел: батюшки родные – склонился на до мной немец с орлом и тычет в меня автоматом своим! А лицо злое, и картавит что-то по-ихнему. Помню, похолодело все внутри. Мигом слетел с лавки, на которой спал. А немец показывает, что бы во двор, на улицу выходил. Вперед пропускает меня, а сам дулом подталкивает в спину. Вижу через улицу, как соседи выстраиваются вдоль дороги, и еще подходят мужики. Мамки среди них не было. И других женщин тоже не было. Потом оказалось, что их в сарае колхозном заперли, сжечь хотели. Так говорили они. Построили, потом другой немец, тоже с орлом и в фуражке, ломая язык, спросил, когда приходили партизаны и куда потом ушли? Не все помню, что еще говорил. Грозил расстрелом, это осталось в памяти. Страшно было слушать. До этого-то дня спокойно жили, не боялись никого. А партизаны в то время стали появляться и у нас в деревне. Да какие партизаны – так, свои же деревенские, знакомые. Только с винтовками. Жили с сорок первого окруженцы у нас и в соседних деревнях. И те, которые от ран оправились после того боя. Год жили, наверное, а потом куда-то делись. А тут стали приходить в деревню даже днем. Знали, что немцев нет. Потом оказалось, что через нашу деревню кто-то партизанам что-то передавал. Как партизанская явка была в деревне. Может, прознали немцы и явились, а может совпало так, только требовали выдать партизан. Ну, мужики кое-как объяснили немцу, что нет и не было в деревне партизан. Поверил или не поверил он, только баб из сарая выпустили. Может, припугнуть хотели только, кто же знает? Да… Вижу, мамка бежит к нам. Быстро-быстро подбежала и незаметно сунула мне за пазуху какой-то пакет в тряпке, завернутый в тряпку. И тут же как бы оттолкнула от себя. Дескать, иди домой. Будто и не знакомы вовсе. А ей этот пакет передала знакомая из другой деревни. После немцев мамка рассказывала. Не понимала тогда, что и своей и моей жизнью рисковала. Это теперь про геройство говорят много, а тогда никто так и не думал. Обошлось тогда, слава Богу, не тронули нас, а что в пакете том было, мамка не рассказывала. А, может, и сама не знала. Тревожное время было, понимали это люди и лишнего не говорили.
А еще немец долговязый запомнился с того дня. Высокий был, больше двух метров. Мы стояли, построенные в ряд, а он залег за пулемет и на нас наставил его. С лентой пулемет был. Лежал так и, видимо, команды стрелять ожидал. А я стоял и со страхом смотрел на пулемет и пулеметчика, и что говорилось немцами, почти не слышал. А долговязого немца вскоре пришлось в другой раз увидеть. В тот злополучный день все-токи схлеснулись немцы с партизанами. Партизан больше оказалось и немцы отступили. В том бою нескольких раненых немцев взяли в плен. В их числе и того пулеметчика. Хорошо помню, как везли его на роспусках партизаны. Голова и туловище на роспуске, а ноги по земле волочатся. Что потом стало с ним – не знаю. Вот вспоминаю и думаю: а ведь он запросто мог из пулемета всех мужиков деревенских тогда перестрелять. Нехороший взгляд у него был тогда. У партизан были убитые. Их в Крюкове похоронили, перед кладбищем. Там и сейчас братская могила.
Зимой сорок третьего стояли партизаны в наших деревнях. А штаб Германа в Пожите расположился, у Шпиневых, как обычно. Чем так привлекла Германа это семья, кто знает? Болтали бабы, будто одна из дочерей Василия Шпинева любовницей Герману приходилась, потому и поселялись у них. Но это штаб, а бригада большая была, разные отряды в разных деревнях стояли. И разведка, стало быть, тоже. А при штабе, что ли, молодуха состояла, красивунная девка. Кто она такая, кем была, мы не знали. Только расстреляли ее в тот раз, прямо в Пожите застрелили. За озером и закопали, где могилы. А было вот что.
Видели ту девку на мосту в Дериглазове с полицаем. Юпатовым полицая звали. Известная личность была. До войны еще знаменит был жестокостью своей. Говорили, с живого кота шкуру мог спустить. Поймает животное и мучает. Мы знали, что он в полиции, с первого дня к немцам добровольно служить пошел. До нашей деревни не раз слухи про него доходили, про злодеяния его. Вот с ним, говорили, и встречалась партизанка в Дериглазове. В Носове, рядом, гарнизон тогда ихний стоял. Полицаи дежурили на мосту в тот день. Юпатов с дружками. Знакомы они были с девицей, нет ли – не знаю. Только говорили, что вместе их видели, как стояли и разговаривали. А она при штабе кем-то числилась. У партизан. И разговаривали долго. Смеялись громко. И кто-то подглядел, как они там, на мосту любезничали. Может, из местных, да партизанам передали. А партизаны, говорю, в Пожите, у Шпиневых стояли тогда. И ночевали у них. В общем, донес кто-то, выдали девку, что с полицаем встречалась, да еще с каким! Что там было в штабе, неизвестно, только в тот же день и расстреляли ее за деревней. Да ты видел, наверное. Могилка - то ейная долго цела была. Одна она и похоронена там за всю войну. Никого больше не тронули. Ни наши, ни немцы. А Юпатова судили после войны, помню, забыл только, в каком году. Много народа, говорили, на суд пришло. Свидетелей много было. Народ сам судить его хотел, жизни лишить. Лютовал он при немцах. Особенно, говорили, цыган не любил. А что ему цыгане сделали такого? Может, беззащитные были, вот и вымещал на них злобу. Не любили его с малолетства за жестокость.
ПАРТИЗАНЫ
Осень начиналась. Люди с оружием в избу вошли. Мамка засуетилась, скорей ухватом в печку полезла. Кормить же надо их. Меня за картошкой во двор послала. В огороде у мамки все было, как до войны. Картошку сажали, огурцы сеяли. И помидоры умела растить. Красные на грядах созревали без всякой пленки. Ну вот, значит, выскочил на улицу и вижу: в отдалении по дороге прохаживается партизан в кепке. Винтовка на ремне через плечо. Присмотрелся: да это же дядька мой! Как есть он! Кепку на лоб надвинул, чтоб не узнавали, наверное. Ну, я к нему, понятно, и про картошку забыл. Но не тут-то было! Стой, кричит мне! Не подходи! Растерялся я, как же так? Я же родственник все же, дядька мой родной. Месяц, считай, прошел, как в партизанах он. «Это же я, Вовка,- говорю громко. - Не узнаешь, что ль?». А он одно, знай себе, твердит: «Не подходи, а то выстрелю!». И винтовку с плеча снял, на меня наставил. «Еще шаг шагнешь – стрельну!». И выстрелил бы, может. Не в меня, в воздух, конечно. Что б свои услышали, да прибежали. Потом, после войны уже, когда в армии отслужил, за самогонкой рассказал, что был с ним в ту пору случай. В партизанском дозоре стоял. Как получилось, что один там оказался, только уснул он. Накануне уходили от немцев, всю ночь шли и не пришлось спать, вот и разморило его днем на посту. Так спящим и застал его командир. Дядьку взяли под арест и должны были судить. А что? В партизанах тоже свои законы были. Нарушил – отвечай! И расстрелять тогда могли запросто. Говорю же, всякое случалось. И своих немцы засылали к партизанам, опять же, разведку, шпионов. Кто знает, что на уме у кого? Спасло дядьку то, что не была принята партизанская присяга им, и еще вступился кто-то за него. Жилец ихний, что ли, который в начале войны пристал к их семье, из окруженцев. Молодой, дескать, еще совсем, простить надо. «Вот так и разговаривали, через дорогу. К себе не подпустил. Дядька крутой был! Дед Никифор, за Спас, заставил его под озимые бороновать, а была гулянка в Михнове. Ни в какую не пустил отец, как не просился он погулять, заставил работать. Запряг лошадь дядька, прицепил борону, как бы соглашаясь, а сам выехал в поле, там бросил все и подался к партизанам! Вот такой был дядька мой!»
Небольшое отступление.
Владимир на двадцать один год старше меня. Тетя Катя, мама Володи, была первой в семье родителей, а мой отец – самый младший. Вот и получилась такая возрастная разница. Надо признать, я только под пенсию стал называть его по имени, да и то больше по телефону. А раньше всегда дядей кликал. Как и сестру свою двоюродную, а Володину, стало быть, родную, Анну тетей Нюшей. Говорили тогда: не правильно называешь, просто по имени надо! Не тети-дяди тебе они, а брат и сестра. Советы выслушивал, да никак не мог собраться с духом, что бы назвать их на «ты». Может быть, потому, что жили мы на отдалении друг от друга и встречались не так уж и часто. Прикинул однажды: можно с большой точностью пересчитать все наши встречи. Большинство из них были связаны с какими-то значительными событиями: праздниками, свадьбами, похоронами… И каждая такая встреча происходила так, как будто была чуть ли не первой. Менялись внешне, обрастали разными привычками и те, и другие. Вот и присматривались друг к дружке, хорошо понимая при этом, что разойдемся-разъедемся в очередной раз, а при следующей встрече, если она будет, все повторится сначала.
Сын моего брата Володи, Евгений, всего на шесть лет моложе меня.
Про Марусю, младшую сестру тети Кати.
Был у нее зазноба. Из Аполей. Но ее, по сговору, насильно сосватали в Крекшино, за незнакомого и нелюбимого. А у того там своя была девка, вроде невесты. Во время застолья подвыпивший жених осмелел и покинул молодую жену: подался прямо из-за стола к своей возлюбленной. Но Маня не только не расстроилась и не растерялась, а выбралась незаметно из избы и бегом пустилась напрямки в деревню Аполи, к своему парню. Домой не пошла, знала, что могут вернуть. А Александр, к которому она прибежала под защиту, был не робкого десятка молодой человек и сумел постоять за свою ненаглядную. Сначала сильно напирали родители, звали, уговаривали, угрожали, но все напрасно. Постепенно страсти улеглись, все стороны успокоились. Родителям пришлось смириться с другим, «самозванным» зятем, и начали молодые жить да поживать. Спустя год после изложенных событий Мария родила дочь Катеньку. Однако, недолгим было семейное счастье супругов. Однажды приехали милиционеры, Александра забрали и куда-то увезли. Оказалось, родственники неудавшегося жениха написали на него донос. Вернулся к семье через несколько лет, уже будучи больным. Тяжелый сердечный недуг приковал его к постели, и вскоре Мария стала вдовой. Хоронили Александра на кладбище в Ворониче, «на Бую». В старину там стояла церковь, и со временем вокруг нее возник погост. Родители свекра считались состоятельными людьми, имели свою торговлю. После смерти сына, в коллективизацию, они подверглись раскулачиванию, лишились всего хозяйства и были выселены куда-то на Север, где и сгинули. Марии пришлось скрываться, чтобы не попасть под репрессии. Оставив дочь у родителей, она подалась в Ленинград. Там ей повезло: молоденькую женщину приняли домработницей в семью какого-то важного человека. Этот человек занимал ответственный пост то ли на заводе, то ли во властных структурах города, и ему полагалась большая квартира и прислуга. Называлась она по-современному, домработницей. Мария пришлась по душе хозяевам квартиры и работала там до сентября сорок первого года. А когда над городом нависла угроза блокады, семья, в которой жила Мария, собралась эвакуироваться на восток. То ли не было места в персональной машине, то ли не полагалось эвакуироваться домработнице, только Марии предложили остаться и присматривать за квартирой, пока хозяева будут отсутствовать. Никто не предполагал тогда, что война продлится четыре долгих года. И надо же было такому случиться, что в последний момент, когда личные вещи были погружены в машину и отъезжавшие уже махали Марии из кабины на прощание руками, во двор дома залетел немецкий снаряд и угодил прямиком в то самое место, на котором стояла машина. В одно мгновение все было кончено. На глазах у Марии охваченные пламенем вещи вместе с останками их хозяев раскидало ударной волной по всему двору, а машина превратилась в пылающий факел. В тот день умереть Марии была не судьба. Она осталась одна в огромной квартире и вскоре устроилась работать на военный завод «Светлана».
В годы блокады Мария трудилась на оборону и даже состояла в заводском ополчении. Ее участие в защите Ленинграда не осталось незамеченным, и в конце 1942 года она в числе первых была награждена только что учрежденной медалью «За оборону Ленинграда». А в сорок пятом победном году была удостоена и другой государственнаой награды: медали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». Дочь ее, Катя, все эти годы жила в д. Шлеги Пушкинского района Псковской области, у дела с бабой, под немцами. Три года они ничего не знали друг о друге. После снятия блокады, как только представилась возможность, Мария забрала ее с собой в Ленинград. Квартиру заселили новыми жильцами, а Марии предоставили комнату в коммунальной квартире. Так она стала «настоящей ленинградкой». А дочь Катя, повзрослев, вышла замуж и родила девочку, назвав ее в честь бабушки Мариной.
ЭХ, ДОРОГИ
В «старь-года» Пожито (встречается название «Пожитово») и Тучи были такими же деревнями, как и все удаленные от административных центров населенные пункты. Со всеми своими достоинствами и сложностями. Главная сложность, конечно, это все же удаленность. Удаленность от медицинских учреждений, образовательных, социальных и культурных. И с ними рано или поздно сталкивался практически каждый житель местной «провинции». Но были и свои «плюсы». Прежде всего, это их самобытность. Постороннему человеку проявления самобытности сразу бросались в глаза. Возможно, сохранению годами выработанных особенностей быта и культуры способствовала некоторая замкнутость при образовании новых семей. Часто супругами и будущими родителями становились жители одной или соседних деревень. Внесение новых веяний быта и культуры извне происходило достаточно редко. Что было когда-то давно - автору неведомо, а вот более поздние отдельные фрагменты и моменты жизни Пожито и Туч видеть довелось. О них и рассказ.
Как уже упоминалось, в этих двух деревнях проживали мои близкие родственники: родная тетя с детьми и их семьями. Поэтому мои появления в тех краях были пусть и редкими, но все же естественными. Помимо этого, у отца были и другие причины. В течение нескольких лет он был там председателем колхоза. В те годы и Тучи и Пожито, да и ряд других деревень числились населенными пунктами Пушкиногорского, а еще раньше, Пушкинского района. К Русаковскому сельсовету относились. Затем, после ликвидации района в 1961 году и до 1 января 1967 года, здесь стали хозяйничать новоржевцы. А когда Пушкиногорский район образовался вновь, многих деревень и территорий, ранее составлявших часть района, не досчитались. В том числе, и тех, о ком говорилось выше. Но в самих деревнях все оставалось по-прежнему. На берегу Пожицкого озера стоял деревянный колхозный клуб. Дважды в неделю сюда приезжала кинопередвижка, и демонстрировались художественные фильмы. Не смотря на небольшие размеры клуба, в нем проводились различные массовые мероприятия: от колхозных собраний до танцев-гулянок в зимнее время и в непогожие дни. В теплый и сухой период гуляли прямо на улице, на «пятачке». Молодежи раньше было много, да еще из соседних Лозовки и Шубок или из Гурова народ приходил. Не знавшим уличного освещения сельским жителям запросто было преодолеть ночью пять километров, а то и больше. По бездорожью, в любую погоду. А дорогами многие годы служили наезженные телегами и натоптанные жителями пути по полям и лесам из одного населенного пункта к другому. Благодаря периодическому движению по ним, они не успевали зарастать травой. Если сказать еще точнее, это были грунтовые дороги. Они практически никогда никем не ремонтировались. Гужевой транспорт обладал максимальной проходимостью, по определению. Такая ситуация с дорогами сохранялась на протяжении столетий и начала меняться только в самом конце двадцатого века. В рамках государственной программы развития Нечерноземья за Пожитом строилась новая животноводческая ферма и было возведено вместительное вентилируемое сенохранилище. К ним-то и должна была подойти новая, настоящая насыпная дорога. Но ей не повезло: вместе с советской властью канула в небытие и государственная программа с прописанной в ней дорогой. Кто знает, может быть именно это обстоятельство и предрешило судьбу двух соседних деревень? В результате реформ девяностых годов исчез и колхоз-совхоз. Растащили его по клочкам. Тогда многое, если не все, созданное за годы прежней власти, рушилось «до основания». Молодежь и раньше в большинстве своем старалась пристроиться поближе к разным центрам. Многие уезжали на учебу в города и там оседали на постоянно. Теперь же, с ликвидацией колхозов, жизнь в глубинке, подобной Пожиту и Тучам, замерла, а вскоре и вовсе прекратилась. Это то, что можно видеть сейчас. Будь нормальная дорога, оставшимися домами могли бы пользоваться горожане или родственники прежних хозяев. Такие случаи известны. В некоторые деревни «новые русские» вдохнули и новую жизнь! Но с Пожитом и Тучами этого не произошло, не смотря на живописность местности, включая небезызвестное озеро. К слову, ручей, протекающий между этими деревнями, соединяет Пожицкое озеро с другим, Гуровским. Оно расположено чуть южней, может быть, всего в километре-двух от Туч. Возможно, со временем что-нибудь в судьбе этого края и изменится, но пока на две деревни имеется всего один постоянный житель, точнее, жительница в возрасте под девяносто лет. Последняя «из могикан». Остальные дома или избы с тех пор, как их покинули хозяева, стоят сиротами, обреченными на одиночество и забытье. Заросли, и не только травой, но деревьями все полевые дороги. И улицы деревенские напоминают дикие больше джунгли, чем проезды. Бурьян, кустарник, а то и осины с березами вымахали там, где много десятилетий с раннего утра и до позднего вечера кипела жизнь. А в бурьяне, как у себя дома, обитают никогда прежде не виданные здесь змеи. В осенние ночи и зимой под самые окна домов приходят из леса голодные волки. Вездесущие охотники рассказывали, что уже не раз видели рядом с деревнями медвежьи следы.
Известная мне дорога в Тучи – Пожито начиналась у крайнего дома в стоящей на возвышенности деревни Партизанская (Хернева) Гора. Потом следовал пологий спуск в сторону Гуровского озера, а дальше начинался подъем по косогору почти до дома сестры Анны (Нюши). Не помню, что бы отмечал это расстояние на спидометре, но оно будет, пожалуй, не порядка трех километров. Эта дорога, насколько помню, всегда была изрезана колеями тракторов, поэтому даже в сухую погоду передвигаться по ней надо было с предельной осторожностью. Иначе запросто можно было свалиться в колею, из которой без посторонней помощи ни за что не выбрался бы. Не раз приходилось прибегать и к помощи саперной лопаты, если таковая оказывалась в машине. Такой была та дорога. В последний раз довелось идти по ней двадцать лет назад, когда везли на конской телеге на Крекшинский погост тетю Катю.
Каково же было мое удивление, когда год назад выяснилось, что ее уже просто не существует. Еще в большей степени, чем деревенские улицы, она заросла деревьями, которые продолжили примыкавший к дороге лесной массив. Впрочем, сам я ее сегодняшнее состояние не видел. А произошло вот что. Работа над «родословной» продолжалась во всю и та часть ее, в которой говорится о родственниках со стороны моего отца и его отца, потребовала уточнения отдельных фрагментов и событий. Что-то прояснить мог мой единственный двоюродный брат – самый старший из отцовской родни. Желание встретиться с ним возникло давно, но все как-то не получалось. С некоторых пор мы общались с ним по мобильному телефону, но все это было не то. Хотелось, без оглядки на часы, просто посидеть на скамейке у его дома, посмотреть друг на друга глазами, не спеша пройтись по улице, по их садику. Как вспоминал мой отец, вся их деревенская рода во все времена держала пчел. Пусть из меня никакой пчеловод, но все же и это дело мне знакомо, и я был бы не прочь набраться опыта у родственника. Говорят, самые нужные решения приходят внезапно. Так случилось и в этот раз. Позвонил брату по телефону, а услышал в трубке голос его внучки Насти. Потом взяла телефон племянница Надя, и завязался длинный разговор. Надя рассказала, что тоже хотела бы увидеться, что дорога в деревню со стороны Парт Горы есть, только на моем «Матизе» по ней не проедешь. Тем более, что прошлой ночью хорошо полило. Сказала. Что Женя, сын Володи, ездит до самого дома, но у него «Тойота», да еще с двумя ведущими мостами. И предложила такой вариант: я доезжаю до Пар Горы, а туда за мной подъедет Женька. Разговор происходил днем. Не откладывая в долгий ящик, так и сделал: собрался после рабочего дня и поехал, прихватив с собой в качестве гостинца разных сладостей и бутылочку хорошего вина. Мою «микролитражку» оставили у знакомых Евгению дома питерских дачников, а мои вещи перегрузили в его «иномарку». Я заметил, что Женя направляется к середине деревни, и подумал, что, наверное, там более удобный спуск. Но, свернув с сельской улицы, машина резко взяла вправо и въехала в лес. То, что Надя назвала дорогой, не пригодной для «Матиза», на деле оказалось обычным следом от машины, других слов подобрать не смог. Женя признался, что возит с собой бензопилу-шведку и топор. Иногда приходится прибегать к помощи этого инструмента и пробивать рядом с раскисшей от воды наезженной дорогой новый след. «Так вот и езжу», - сказал. А ездить ему приходилось часто и в любую погоду. Престарелый отец ни за что не согласился перебраться, хотя бы на зиму, к сыну в просторную благоустроенную квартиру. «Буду жить тут до самой смерти, и все!». Не хотел обременять сына и жену лишними заботами? Трудно поверить в это. Находясь в отделенной от мира бездорожьем деревне, но доставлял сыну гораздо больше трудностей. Но старик был упрям и никакие доводы в пользу переезда не действовали. Через семь месяцев его не станет. Он покинет этот свет в полном одиночестве…
РАЗГОВОР В ЧЕТЫРЕ ГОЛОСА
Мы выехали из леса у самого дома Нюши. Ее не было на этом свете уже несколько лет. Давно не крашенный, обшитый тесом дом по самые окна зарос травой и кустами то ли малины, то ли одичавших роз. Изменилась, заросла и пологая площадка перед домом, запомнившаяся с предыдущего приезда: разворачивался на ней на своем «Запорожце». Вдали, за покосившейся баней блестела озерная гладь. Кругом запустенье и безлюдье. Не останавливаясь, едем дальше. Впереди по курсу показался знакомый дом. Пожито. Перед поездкой я телефонным звонком известил Надю о своем намерении посетить их. Женя поставил машину на площадку с выкошенной травой через дорогу от дома. Раньше там был проезд к берегу озера, а теперь плотной стеной высился годами не кошеный бурьян. Я достал свои «инструменты». Имея некоторый опыт подобных встреч, захватил с собой, кроме фотоаппарата, цифровую камеру и диктофон. «Живой» человеческий голос, и, тем более, изображения, записанные на камеру, представляют особую ценность для дальнейшей работы с записями. Володя встречал нас у бани, на краю усадебного огорода. «Печку разобрали с Женькой, камни в каменке прогорели, менять надо», - вместо приветствия произнес брат, протягивая руку и одновременно показывая на груду рассыпавшихся щебенкой комней. Мы по-родственному обнялись. «А чего это так оброс?», - спросил брат, намекая на мою импровизированную бороду. «В нашем роду бородатых никогда не было!», - прозвучало утвердительно и как бы с упреком. Дальше пошли обрывистые фразы обо всем и ни о чем. Тем временем, я расчехлил свою нехитрую технику. Объяснил Володе, что хочу сделать запись на память, поскольку с памятью действительно бывают не проколы и кое-что из того, что надеялся услышать, может элементарно забыться. Я составлял родословную и вопросов к Володе было не мало в тот момент, и они требовали пространных, подробных ответов. Спросил: помнит ли он своего (и, в равной степени, моего) деда Никифора, и каким был дед Никифор? Володя задумался и вдруг резко парировал: «А что ж ты про него у своего отца не спросил?». Тут вступила в разговор его дочь Надя и, ссылаясь на отзыв бабушки Кати о своем отце, сообщила, что «дед Никифор был …добрым»! Я что-то промямлил в ответ на это, и с первым моим вопросом было покончено. Володя отличался необыкновенной жизненной философией. О многом имел свое мнение, многое толковал на свой лад, чем всегда оживлял разговор. Но, как выяснилось, при всем его глубокомыслии, не на все в жизни обращал внимание. В частности, на конкретных людей. Он не был Отсюда и неумение охарактеризовать того или иного человека. Но разговор наш только начинался, и чувствовалось, что всем присутствующим хотелось высказаться. Просто поговорить. Мы годами, если не десятилетиями, не видели друг друга, так что никто не хотел упускать возможность услышать в общей какофонии свой собственный голос. Не важно, на какую тему, лишь бы поучаствовать в разговоре. Обстановка к этому располагала. Камера работала, и я озвучил следующий вопрос. Как уже упоминалось, до войны и в годы оккупации Володя с сестрой и мамкой жили в деревне Рябы – Кашино.
Известно, что в первых числах июля сорок первого года, не установлена конкретная дата, вблизи их деревни произошла стычка одной из наших отступавших частей с немцами. Это случилось ранним утром,и продолжалось до вечера. Наш обоз был немцами разбит. Головная часть колонны сумела оторваться от преследования и ушла на северо-восток, в сторону Выбора. А обоз с ранеными, припасами и разной военной амуницией подвергался длительному и интенсивному обстрелу. Стреляли и красноармейцы. Было одиннадцать убитых и много раненых с нашей стороны. По воспоминаниям очевидцев, больше тридцати человек. А немцы после боя ушли в неизвестном направлении и появились в Кашине только года полтора спустя, когда объявились партизаны. Обо всем этом и поведал Володя в своем рассказе.
Мы беспрерывно разговаривали и никак не могли наговориться. Мои планы «уместить» встречу в полтора-два часа рухнули в самом начале. В какой-то момент стало ясно, что я оказался неподготовленным к такому разговору. Говорили торопясь, иперебивая друг друга, как на обычной деревенской сходке. Тем не менее, позднее, просматривая записи той встречи, нашел немало неизвестных мне и интересных подробностей, в том числе из жизни моих предков. Но главным, конечно же, была сама встреча. Встреча пусть не самых близких, но родных людей. Кто мог тогда предположить, что месяц спустя у брата обнаружат раковую опухоль на легких, а еще через полгода он умрет? Последний разговор с ним у меня был вскоре после Нового года. Он рассказал, что сын - Женька - врезался на вираже в металлический забор по дороге к нему и покалечил свою «Тойоту». Ремонт предстоял серьезный и посещения сыном отца стали редкими. А болезнь брала свое. До конца жизни брат не расставался с сигаретой, считая, что фильтр способен защитить организм от пагубного воздействия смол и никотина. Он был невысокого роста, как большинство мужчин в роду деда Никифора, как сам Никифор, щуплый, но кремяный и жилистый, все делавший по хозяйству своими руками и не боявшийся никакой крестьянской работы. Володина жена умерла раньше, не дожив до восьмидесяти лет, будучи слепой, а под конец еще и неподвижной. Без сомнения, на ее здоровье сказался непомерно тяжелый многолетний ручной труд на животноводческой ферме, отсутствие элементарных условий и постоянные перегрузки и переохлаждения. Такими к концу жизни они сделали себя сами, такими их сделала их жизнь. Обидно, что на последнем рубеже эти честнейшие труженики не получили самой малой толики внимания и заботы государства, на благо которого в тяжелые молодые годы отдали все свои силы и здоровье. Впрочем, не они одни.
Надо ли рассказывать о том, какими «героическими усилиями» открывалась привезенная мной бутылка вина? Редко употребляющий этот вид алкоголя, покупая, даже не подумал о штопоре. Не оказалось его и в доме брата. Проблема была решена с помощью столярной дрели. За ужином и за разговорами родственники не заметили, как начало смеркаться. Настала пора возвращаться домой. Прощание было коротким. Володя обещал непременно навестить меня в Пушкинских Горах, как только представится такая возможность. «Хочу посмотреть на твою жизнь», - сказал, когда расставались.
Обратный путь на «Тойоте» проделали уже со светом и, как мне показалось, за меньшее время, чем туда. Машина то взбиралась на крутой лесистый пригорок, то словно проваливалась в темную бездну. Евгений много раз проделывал этот маршрут и управлял своей техникой уверенно, словно автопилот в самолете. «Японка» не спеша перемещалась по накатанной колее на постоянной передаче и без малейшей перегазовки. Ехали молча. Женя постоянно курил, то и дело вращая баранку то в одну, то в другую стороны. Наконец, самая короткая, но весьма не простая часть маршрута, была пройдена. Мы пожали друг другу руки и расстались.
В самом конце лета Володя простыл и оказался на больничной койке. В ходе обследования и обнаружилась коварная болезнь. Дочери сказали, что стадия крайняя, оперировать не стали, а через некоторое время выписали из больницы. Он возвратился к себе в деревню. Перебираться к сыну отказался наотрез, не смотря на то, что приближалась зима. А через полгода Володи не стало… Он умирал, как и жил в последние годы, в полном одиночестве. Двадцать четвертого февраля две тысячи семнадцатого года его отвезли на погост Крекшино в деревне Крюково.