КЛАВИШНЫЙ РЯД
«С людьми горда, судьбе покорна,
Не откровенна, не притворна…»
М.Ю. Лермонтов
* * *
- А ты действительно учился на режиссёра?
- Да, на заочном. В Москве.
Я все-таки представлял для неё интерес. Для себя она решала, для своих притязаний организатора. Умела обворожить, и воздействовать, - особенно на мужчин, уставших от своих стареющих жен около этого непредсказуемого возраста полуста, когда уже немало позади, но все еще чувствуешь себя молодцом, или вообще – отпущенным на волю. Таким был и я – «хоть и одинок, но зато – свободен» .
Я долго сомневался, начинать ли мне рассказ о несбывшемся ускользнувшем счастье. За которым я бежал не один год и не два, как за тенью своей… Но вот решился, в назидание или поразвлечь. И покоя мне не наступит, пока я не обнажусь и не расскажу об этом.
Есть старый фильм, «День счастья», с обаятельнейшими актерами, где герои ждут и никак не дождутся этого вожделенного дня, самого прекрасного из всей их жизни, который так и не наступит…Так вот и я, не познавший любви в двух браках, одном скороспелом, но затяжном, словно прыжок с запаской из заоблачной выси, и другом, еще более поспешном, но в противовес, не продержавшийся и год, испытал вдруг это самое пресловутое счастье, хоть бы даже и на один день, поскольку после двух лет ожиданий и стремлений неожиданно меня заколотило, заволокло это безмерное ощущение легкости, дурманящей сладости существования, что иногда я думаю, что только ради этого одного, так потрясшего меня дня, стоило не только добиваться любви, но и вообще жить и присутствовать на Земле, - так сильно было это потрясение. И произошло подобное уже на пятьдесят седьмом году моей жизни…
-1-
Апрель следующего после расставания с ней года… Судно, где я работал, вошло в порт Канарских островов, для замены экипажа, отъезда домой. В этой суете сборов, отчетов, я в первую очередь решил ей позвонить, в первый же по приходу день. Ничего особенного, простой прикидочный разговор, о возможности встречи, приезда моего или ее, но она так ничего мне и не сказала, определенного чего-то я от нее не добился. Напрашивающие, появившиеся надежды, после изматывающего утомительного рейса, враз, мгновенно рассыпались, не превратились в реальные сроки и планы, и я мучился раскаянием, брел этими вечно праздными улицами с запахами неуловимо благоухающими – от жгучих, с голыми загорелыми плечами женщин в невообразимых вызывающих нарядах, до ароматов из бесчисленных ресторанов и кафе, с дуновениями от сказочного разнообразия товаров маркетов и магазинов.
Я позвонил и на второй день, почти с решимостью, - или что-то радикальное обговорить, предложить, как она, видимо тоже, виноватясь, обронила, что очень хорошо и здорово помогала ей моя карточка, и как она бесконечна благодарна мне, ибо не знала, как бы смогла без нее существовать… Я вылетел из кабинки как на крыльях. Я снова поверил в свое счастье, как и с год тому назад, когда расставался с ней. Да, был такой же апрель, теплый и солнечный , в том преддверии Европы, чем казалась эта странно непонятная, близкая и маленькая страна, этот высокий параллелепипед башенных часов на вокзальной площади столицы... И мое угнетенное отвратное состояние скомканного прощания с ней. Последняя маршрутка уходила в начале ночи, я убежал из ее квартирки на втором этаже двумя днями раньше перед своим отъездом потому, что она тоже уезжала в Ригу, выступать в каком-то очередном концерте, какого-то окраинного рабочего клуба, но довольно вместительного, отгроханного еще с советских времен… С большим трудом ей дозвонившись, на мобильный, с навесного аппарата, чудом сохранившегося на вокзальном задворке, я кидал, растрачивал последние оставшиеся у меня местные монетки, пытаясь хоть что-то утешительное в свое ухо поймать, а она невразумительно отчужденно отвечала, будто бы я для нее и не существовал, медленно и навечно исчезал, пропадал… И глухие удары доносившие из трубки, она объяснила подготовкой к концерту, монтировкой декораций, они так и стучали, еще долго, в моей голове, вместе с дробным перестуком под стыками колес вагона, уносившего меня оттуда…
А еще с год тому назад, в жаркий майский день моего первого присутствия в том городе, она стояла рядом, - яркая, эффектная, среди гостей и бардов организованного, около фуршетного, с бутербродами и наполненными фужерами стола, собранного ею фестиваля и я протягивал в ее руки тот свой мобильник и она уговаривала Володю, местного и многообещающего поэта, с которым свела меня она, вездесущая и самая известная бардесса города, и не только… Благонравова. Нина… Вообще-то она была Антонина, но вот звали все ее так, кратко. А фамилия девичья была Авдонина. И она вполне сочеталась с полным именем. Антонина Авдонина. Позднее я и подсказал ей этот сценический псевдоним и она согласилась. В коллаже на плакате, который я изготовил, это выглядело эффектно, благозвучно и призывно. А попал я на тот майский концерт усилиями того же Володи, Бучковского, - он мне звонил и сообщал о том мероприятии, которое нужно было обязательно посетить. Мне уже светил скорый отъезд из этого городка, где я проводил пятый месяц, подруга моя первая здесь во мне разочаровывалась, ко мне охладевала, естественно, по причине оскудевания моих средств… но мы и зашли-то сюда, в этот клубик, построенный по типовому проекту советских еще времен, потому что вход был бесплатный и совсем близко от дома подруги, да и жара середины мая стояла приличная, несносная, а прохладный зрительный зал приятно освежал. Однако, как я не высматривал поверх голов своего приятеля-поэта, так его и не увидел и в перерыве все-таки осмелился подойти к объявляющей номера, этой яркой эффектной ведущей в черных лайковых брюках и таких же блестящих сапогах-ботфортах, может , Володя тусуется за кулисами. Так я говорил и видел Нину всего второй раз, от начала и до конца пребывания моего здесь и, конечно, она никак не задела меня, не зацепила…
Но вышло так, что я появился здесь снова, через четыре месяца, уже глубокой осенью, и опять для ремонта очередного судна, что было весьма удобно, направляешься вроде как в рейс, но без открытого моря и качки, у причала , на земле… И хоть я с первой подругой здесь расстался, и довольно тяжко, как я ее не просил и не вымаливал снисхождения, она оставалась непреклонна, и надеялся, в глубине души, на что-то другое новое, необыкновенное, интересное, с перебором вариантов. Друг-то оставался… Однако ж как я подвергнулся такому развороту в своей судьбе?
Раздавленный морально, уничтоженный физически, раздосадованный эмоционально, я был немилосердно изгнан из торгового флота. Не задалась мне там работа, хоть и продержался я на ней целых и немалых пять лет, сначала три, а потом «еще парочку» годков, снова затесался на теплое местечко, тогда-то, на изломе веков и еще чуть-чуть подальше, это было престижно. Но я не пугался и не переживал, ибо снова был принят «блудным сыном» к знакомому начальнику службы флота рыбацкого, где когда-то и начинал карьеру судового врача, чтобы снова бороздиться в океане, зарабатывать не больше , но и не меньше, чем в торгашах. Однако меня направили на ремонт, здесь заработок был не очень, но я не роптал. Тем более, что у берега, в новой незнакомой для себя стране, перспективы манили – нужно было устраиваться в новой своей холостяцкой жизни. Пока шли переходом от Канар, где я успел на пару лишь часов, перед отходом, выскочить, затариться местным виноградным вином, за те две недели, я уже был насыщен, нашпигован умопомрачительными рассказами о том, как в том городке женщины, измученные беспрерывным кризисом, так и падают перед русскими моряками. Ясно, что подобные «басни» распаляли и без того мою изголодавшуюся душу, но получилось на поверку гораздо хужее, уныло и серо. На приходе, в конце января, нас ожидал беспрерывный, будто осенний, теплый моросящий дождь, все те немногие рассказчики вдруг испарились, расползлись по своим известным только им явкам и я, пробродив по незнакомым вечерним улицам, полных четыре часа, изрядно измокнув , в изнеможении, с гудящими ногами, усталый и раздраженный, возвратился на судно, где снова откровенно и явно скучал. Поэтому и безропотно согласился с неприятным мне коллегой, врачом такого же, подобного судна, заканчивающего ремонт, сходить вместе с ним, в выходной, в воскресенье, в музей истории города. Погода к тому времени наладилась, сверкал под высунувшимся солнышком только что выпавший свежий и чистый снежок, легкий морозец заряжал бодростью и настраивал на оптимистический лад. Музей показался не очень интересным, к тому же экспонаты были сплошь на непонятном местном языке, в пустынных залах привлекли внимание лишь рыцарские доспехи да наборы оружия, - от мечей тевтонского воинства и до пищалей литовского владычества… Коллега мой, неприятный своей говорливостью и хвастливостью, неумеренным самомнением, уже договорился до того, чтобы я непременно купил ему на следующий выходной бутылку дорогого ликера, который он уже присмотрел в ближайшем магазине, в честь предстоящего выпадающего на тот день его праздника рождения, юбилейной даты. Я ему подарок посулил и уже собираясь уходить, задержался в одном из последних залов, с украшениями и портретами камеристок и баронов, пропустив будущего юбиляра вперед. Мое внимание привлекла одинокая, изумительно яркая и эффектная женщина. Она стояла у ожерелья, явно завладевшим ее внимание. Высокие , ботфортами, сапоги были заправлены в атласные и черные блестящие, кожаные лосины, невообразимая кофточка выгодно отличалась яркой расцветкой и оборными цветными кружевами. Завороженный, я подошел, не зная зачем, к ней… Еще с минуту тому назад о посещавших меня угрюмых мыслях уже не думал, а сознанием полностью и мгновенно завладела эта королева, фея. Я неожиданно для себя, просто и естественно, с ней заговорил… О скукоте в новом совершенно незнакомом мне городе, о литераторах русских, которых надо было найти, потому сам такой и тому подобный бред… Она потом вспоминая эту первую встречу, рассказывала – отдам-ка я его Бучковскому, поэту, пусть разбирается… Я же вправду подумал еще тогда, что в годах она была явно не старых, и в таком совершенном прикиде, и дать ей можно было смело лет сорок, не больше, так что можно было помечтать и поволочиться... Обменяться именами нам все-таки пришлось – надо же было представляться поэту, но и попутно, осмелев , я выведал у нее, наработанными приемами («счастливый Ваш муж» или «куда он смотрит…» и т.п.) и все остальные ее паспортные данные. Я узнал, что она замужем и живет в Риге. Но Бучковский ошеломил меня еще более верными сведениями – что дочка ее, родив в 16 лет, уехала от позора в столицу, и там уже имеет двух детей, быстро выскочив замуж, а сама она, ее мама, проживает все-таки здесь, а муж же просто так называется, и давно обитает от нее отдельно, уж несколько лет... Бучковский оказался простым и душевным парнем,- мы посидели с ним пару раз в кафе, он подарил мне книгу свою, читал собственные стихи, а напоследок познакомил еще с одним литератором, видным, известным, редактором русской версии местной газеты, который собирал раз в месяц творческий клуб , руководил литобъединением, наставлял молодых, помогал издавать книги…
Случайная закономерность, закономерный случай… Мотив предопределенности…загадка судьбы… Я поехал вновь в тот город, напросившись на ремонт, совсем не думая о Нине. Там была другие,- одна рижанка, и санитарный фельдшер на месте, с которыми намеревался продолжить и завязать прочные отношения, но одна ничего не обещала , а вторая напрочь отказала, через день моего приезда в ту страну. А ведь я уже определился с этим «рейсом», по разнарядке медслужбы флота, - такие вещи делались заранее. И никак невозможно было отворачивать, отвернуть, отказаться.
В поезде томились сначала плацкартным до Питера, оттуда уже фирменным, с Витебского, в отдельном купе, с бутылками пива на приоконном столике, которые мы тут же и откупорили, заплатив еще остававшейся с прошлого раза местной валютой. Но только Игорю то пиво не понравилось. Он и выпил-то его с полглотка, потому что и так был накачан достаточно, и веселил всех нас, троих, попутчиков, своими прибаутками. Оказалось, что у Игоря проживал в Питере сын, занимался профессионально музыкой, писал песни и даже исполнял их, так , что о нем писали журналы о поп-культуре и один из них Игорь тут же и выложил, глянцевито отблескивающий, форматом под «Огонек».
С Игорем я познакомился и уже общался вторые дорожные сутки, он подсел в самом начале пути на мою боковушку, попросив перекусить, да так и остался после образовавшегося возле меня свободного места. Игорь – боцман, но странно удивительно и приятно было в нем узнавать и знатока литературы, и ценителя музыки. Выяснилось потом, что его жена – бывшая учительница русского языка, работает на телевидении. Так мы стали дружить, приятельствовать, тем более что его каюта и моя амбулатория , где проживал я, располагались на одной палубе – близко, рядом. И естественно, поскольку я был уже сведущ в поисках «невест», Игорь не без моей помощи познакомился с одной милой и симпатичной продавщицей Олей, работавшей в ближнем магазинчике. Другой моряк судна, не близко знакомый, тоже напросился, и я его свел с приятельницей моей прошлой подруги. Та даже была моложе «бывшей моей», имела дочь-студентку и двухкомнатную уютную квартиру неподалеку, а сама недавно закончила юридические курсы, приобрела гражданство и работала уже на ниве адвокатуры, - правда по мелким, бытовым делам. Таким вот образом я, обеспечивая приятелей, сам ни на что не решался и активно даже никого не искал. Но вот однажды, в русской версии местной газеты, которую я иногда ради интереса покупал, - в разделе объявлений прочитал о нашедшемся загранпаспорте русского моряка, телефон и имя – Ирина…
Погода начала декабря была такая же, как и с первого месяца этого года, в январе, при первом моем появлении здесь. Все как бы повторялось – моросящий холодный неприятный дождик лил беспрестанно и пока я добирался до библиотеки, о которой даже не ведал, где же она находится, в данном указанном районе , с последней остановки маршрутки кружил вокруг, названивая в мокрый мобильник, пока, наконец, не высмотрел дом , расположенный к улицам углом, внутри которого я и нашел искомое крыльцо… Был уже до нитки промокший , - не только телом, но и ногами – туфли мои противно хлюпали, когда я входил в тихое и уютное тепло читального зала. Несколько столов обрамлялись книжными стеллажами и в проходе меж ними высился черно-кожаный, с высокой спинкой, с видом под старинный, диван, на котором по центру, словно королевна, расположилась Нина Благонравова, в гармонирующих с сиденьем блестящих лосинах, обворожительно и маняще недоступная, абсолютно из чуждого для меня мира бардовской песни, каких-то авторов-исполнителей, о которых я и знавал-то коротко, мельком. Вот и теперь, яркая представительница этой непонятной когорты перебирала струны своей, тоже черной, с золотистым узором деки гитары, и запела вдруг песню. Свою последнюю – «Клавишный ряд…» Но мы с Володей торопились и поспешили покинуть этот гостеприимный зальчик, чтобы обстоятельно после долгой разлуки пообщаться, поговорить, но все же перед уходом от того немногочисленного, в несколько человек, сборища, я успел с Ниной перекинуться парой слов, договорившись встретиться наедине, чтоб передать ей журнал из Питера, который обещался попросить у Игоря. Она заинтересовалась…
Я ждал ее, через полторы недели, в назначенный час, в темноте у входа в супермаркет где толклось всегда много людей, - здесь было место свиданий,- время отодвигалось, а ее все не было, но вот она издали показалась, замеченная мною, и подошла ко мне своей
легкой и раскованной, свободной походкой, и пригласила пока посетить одно мероприятие, тут же , недалеко , в Народном доме , то ли бывшем горкоме, или исполкоме, а ныне здании с офисами и агентствами. Где то на четвертом этаже, куда мы , запыхавшись, поднялись, в небольшом зальчике собралось человек с двадцать, в основном женщин, перед которыми молодые хваткие ребята рисовали кружочками на доске схемы получения высоких необременительных доходов. Эти оборотистые парни так скучно гундосили и такие обещали блага, что я еле высидел на том собрании и не покидал лишь его из-за нее, бардессы, и когда мы, уставшие и голодные, расположились, наконец, в ресторане, я уже боготворил ее, так она была обворожительна, мягка , ненавязчива. Разговор вроде бы ни о чем, прикидки по сведениям, наклонностям моим и мотивам вывел все-таки меня и обнажил мой неприглядный статус. Нина очень удивилась, что я одинок и предложила тут же познакомить со своей незамужней подругой, Татьяной. Поколебавшись, - так как уже начал обхаживать Ирину,- я согласился, но может потому, что терять интересное знакомство да еще в преддверии больших праздников как-то не очень хотелось. Было непонятно, почему она не собирается ехать на Новый год в Ригу, но из деликатности не спросил - может, она ожидала приезда дочери и мужа к ней. Меня что-то подспудно волновало, я чувствовал себя неловко и неуютно рядом с ней. Мы вышли на проспект, перешли его и на другой стороне вдруг раздался поздний звонок - на ее телефон – она заговорила с мужем. Разговор был долгий утомительный, но и небезынтересный для меня, потому что, однако – обстоятельный. Начиналась подготовка к фестивалю, ожидалась гастроль какого-то столичного барда. Нина даже пропустила маршрутку, чтобы спокойней договорить и уселась уже в следующую, попросив меня звонить ей самому, так как тратиться на исходящие у нее возможности нет… Номер ее я зафиксировал.
С Ириной я встретился на дороге-отворотке в порт. Это была длинная, вдоль каменного забора, с километр протяженная дистанция, по которой даже пробегала какая-то очень редкая номерная маршрутка. Пришедшему с ней пареньку я торжественно вручил, за находку, банкноту минимального достоинства. У Ирины был еще один сын, постарше вдвое, лет в пятнадцать, но тоже школьник и вот с ними двоими она проживала и прозябала в домике неподалеку, без удобств, хоть и кирпичном, но неуютном. переделанным из сторожки окраинной железной дороги. Сама она трудилась в этом ведомстве в грузовой конторе, диспетчером, сутками, да еще подрабатывала уборщицей в филиале общества белорусов. Сама она тоже являлась таковой и позвала меня, после нашей следующей встречи, в одном из баров, на корпоратив диаспоры, в центре города, 28 декабря. Я ее долго ожидал, в том же самом традиционном месте, где когда-то и Нину, больше сорока минут от назначенного времени. Она задержалась в парикмахерской, откуда не могла позвонить, сидя под колбой с невообразимо укладываемой прической. И хоть я нетерпеливо крутился возле того места свиданий, в отличие от Нины, знал, что дождусь обязательно, потому что именно накануне, после того бара, мы с ней быстро и неожиданно сошлись в той тесной квартирке общества на втором этаже, забравшись туда по крутым ступеням, где она и подрабатывала уборщицей. Комнатки были настолько тесными, и мебель до того узкая и неудобная, что мы даже вдвоем разместиться на оттоманке-диване не сумели. Но все-таки – пристроились. Я, сидя и раскорячившись, принимал ее сзади. А она, приподняв юбку и спустив трусы, прижималась своим объемным приспособленным к тяжелому труду, но не рыхлым, а крепко сбитым задом и неистово ерзала почти в беспамятстве и, вожделенно, утробно урчала, получая наслаждение, по животному подогнувшись и ритмично прижимая, с убыстряющимся темпом, мою готовую раздавиться мошонку и мои хрупкие лобковые косточки под этой подпрыгивающей неистово объемистой гирей…
С той, «которая звалась Татьяной», я успел встретиться в следующий, единственный наш вечер , - Ира дежурила, - который разбился на два «похода». Сначала посидели в барчике престижного отеля – послушать элитарный и выразительный местный джаз, а потом, через квартал, спустились в подвал молодежного танцпола, с грохочущей какофонией звуков, мельканиями и вспышками света, собирающихся там таких же шумных парней и девчат. Мы не выдержав и посидев всего с час – удалились. Татьяна мне была неинтересна, а может я еще в ней не разобрался. 28-го она встречалась с Ниной, я их видел издали, поджидая Ирину, в темноте наступившего вечера, за оконными стеклами кафе, они поднимали бокалы, за наверное удачный будущий год. И вот я под видом совместного с ними предновогоднего вечера решился, вроде в благодарность за Таню Нине и уже тайно увлекшись последней, пригласить их посидеть вместе, 30 декабря, в «Клондайке», заведении популярном и с оркестром, с большим экраном на стене, где отражались танцующие. Но мы и не стремились в круг, мои собеседницы этим не увлекались, но все больше о чем-то своем, не унимаясь, спорили. И только когда я уходил с Ниной покурить в кабинку с вентиляцией по высокой лестнице вверх , наслаждался ее обществом и все более сильнее и больше ею увлекался. Она тонким своим, искушенным женским чутьем ощущала мой к ней пристрастный интерес, и природно не противилась этой плетеной игре воображения и кокетства. Я окончательно уверился в своем состоянии и теперь ни Татьяна, ни Ирина не представляли для меня никакого интереса. Новый год, мы, разумеется, встречали раздельно, но вот третьего января мы уже снова, во второй раз, договорились встретиться наедине неподалеку от ее дома и той библиотеки, где мы в первый раз моего второго пришествия увиделись. Он возвратила журнал.
В маленьком окраинном кафе, в подвальчике возле кольцевой остановки, было тихо и пустынно. Мы сели за крайним столиком в углу небольшого зальчика, за колонной, отгородившей нас от стойки, как бы совершенно одни и говорили, говорили… Много и ни о чем. Но главное – мне было легко. Ее тонкие дрожащие пальчики крутили стебелек бокала, и голос ее, ровный, чуть-чуть, иногда, в едва уловимое мгновение, срывался. И я не спрашивал, отчего она не работает, не выяснял, почему встретила Новый год здесь. Я-то хоть как то, но отметил – сначала меня приглашала Ирина, потом мы закончили с Игорем ночь… А вот что делала Нина и как провела праздник, она не говорила. Нужно было расставаться и она не позволила себя проводить. Мы попрощались у входа в кафе, она повернула в сторону по асфальтовой тропинке меж домов, вглубь, - я поплелся на маршрутное кольцо…
6 января, в честь наступающего православного Рождества, русское общество устаивало в Народном доме грандиозный вечер, с концертом, танцами, фуршетом и подарками с наборами, где главным продуктом были мандарины, по-видимому, не разобранными во время новогодних праздников. Впускали по пригласительным , у меня не было, но ненадолго подошедший к дверям контроля Кравцов, крупный и осанистый депутат от русской диаспоры, главный организатор, про которого я уже знал и слышал о нем от Нины, меня распорядился пропустить. Нина еще не появлялась, и я расположился в нише-проеме вестибюля, подстерегал ее и был за то старание вознагражден. Она простучала, своими каблучками сапог, с чехлом гитары за плечами, будто винтовкой, мимо, не заметив меня, но я окликнул ее, - она обернулась.
- Ты пришел, да?
- Как видишь…
- А-а… Ну хорошо. – и зашагала дальше, в закулисье, не сказав больше ни слова, и я вынужден был подыскивать сам себе место и мучиться сомнениями, как же увижу ее снова, после концерта.
Песенные ансамбли, танцевальные коллективы выходили на сцену одни за другими, пели задорные народные песни, выплясывали зажигательные танцы, но во всем этом отчего-то чувствовалась такая неистребимая и отчаянная, такая невыразимая, тоска по родным краям, что становилось непонятно, а почему они обо всем этом поют и пляшут? Выступали украинцы, чуваши, белорусы. В последней группе пела с хором девушек про «життя» Ирина. Мы договорились с ней обязательно встретиться и продолжить где-нибудь праздник вместе. Но я же ничего вокруг себя не слышал и не видел, как только выступление Нины. Она появилась на сцене первой, после приветствия Кравцова. Я до этого ее на сцене с гитарой не видел, в мае прошлогоднего фестиваля она лишь объявляла номера, - а тут она, устроившись на стуле и с микрофоном-стойкой перед собой, привычно и легко, нога на ногу, обхватила инструмент и затеребив струны - запела голосом. - не звонким, и не тонким, но бархатно- переливчатым и таким задушевным, что у меня заныло в груди. И песни, что представила она, вполне подходили под тему и настроение праздника – о зиме, чудесах, о детях… Я , завороженный, поймал себя на вдруг всплывших мыслях: - «а может, действительно что-то есть в ней, пусть гордой и независимой, но ведь по существу и фактически одинокой…», и когда закончился концерт и Нина сообщила мне по телефону, что я могу ее подождать, она задержится немного, обговорит с Кравцовым подготовку следующего фестиваля, я уже принял решение, что и как мне нужно делать, определяться, решаться. Мы стояли с Ириной поодаль от основной, оставшихся на фуршет и танцы, массы людей, около закрытых дверей запасного выхода , она у стены, опершись на нее сведенными назад руками, будто приготовившись к избиению, казни, я расхаживал напротив, двумя - тремя шагами туда-сюда, будто меряя «лобное место», и лепетал, бормотал несвязное оправдание,- нужно проводить Нину, у нее гитарный чехол, обещался вот и прочее…
- Иди! – с придыханием, одними губами послышалось от нее…- И больше не звони мне! Никогда!! - уже почти выкрикнула она и, оттолкнувшись резко от стены и чуть задев меня своим крупным тяжеловатым телом, быстро удалилась прочь... Что я мог ей ответить?..
Предстояла рождественская ночь. Мы сразу договорились, где ее провести. После неплотного позднего ужина в ресторане, поехали, с гитарой и полным пакетом мандаринов, которыми одарил Кравцов, мы взобрались в маршрутку до Военного городка. Там была главная и торжественная служба во вновь действующем храме, открытом после отделения от державы, где раньше располагался клуб моряков. Я не загадывал, но думал что простою немного – ну с четверть часа, ну с половину, или даже минут сорок, от силы пятьдесят. Нина же впереди меня, в окружении многих молящихся, которые то приходили то уходили, на одном месте, не пошелохнувшись, в одной позе, застывшей, простояла в течении более двух часов. Я за ней сзади, и в столь долгом ожидании, досадуя и недоумевая, в состоянии одуревающего желания сна, уставший, переминался то на одну, то на другую сторону, деревенел, казалось, даже забывался, чуть ли не дремал. Но был и вознагражден. Уже в третьем часу ночи мы очутились буквально в сотне метров от храма, в квартирке ее мамы, пришли вместе оттуда, где она, старушка, сухонькая, живая, подрабатывала уборщицей.
- А кто это поет там, наверху? - поинтересовался любезно я у хозяйки - вспомнив поразительной чистоты и звонкости голоса с хоров.
- Певцы? Прихожане в основном… Есть и штатные. Учатся , ездят в Ленинград и Псков, в Печеру…
После чая и разговоров, уже под утро, я покинул, наконец-то, затхлую и маленькую, запущенную видом квартирку. Нина осталась, а я прошагал пешком еще с получас, чтобы добраться до входа в порт…
Я отыскал дом самостоятельно и не без трудностей. Блуждал меж одинаковых пятиэтажек, и нашел, наконец, искомый. Он стоял не в ряд, а как бы под углом, и выдвинувшись, словно корабль, своим фасадом, с единственным подъездом и выгороженным остальными домами, на довольно обширную автостоянку и детскую площадку. С другой стороны, это было видно уже с окна кухни, тоже спрятанный от ветров, плескался небольшой пруд, не замерзающий даже зимой, из-за проложенных под ним тепломагистралей, и с плавающими там круглогодично – утками. Удивительное это местоположение меня всегда восхищало и поражало,- логичностью и уютом, сохранением естественной природы… Нина пригласила таки меня к себе, уже следующим же вечером, затемно. Я вошел в незапертую дверь подъезда, и, поднявшись на второй этаж, постучал в затейливо отделанную узором деревянную дверь, но уже достаточно обшарпанную и потускневшую.
Позвать к себе она решилась из-за чрезвычайных обстоятельств. Некому было похоронить ее любимую собачку, которая как раз и умирала в рождественскую ночь, от старости и болезней. Как только я очутился в прихожей, на меня дохнул приглушенный дезодорантами спертый запах разлагающегося трупика, в картонной коробке возле входной двери. Я должен был то бедное почившее животное убрать, запаковать и на улице , в подобающем подходящем месте, - захоронить. Действовать я начал быстро и деловито, и даже бесцеремонно. Натянув на руки прихваченные с собой хирургические резиновые перчатки, вытащил безжизненное тельце, и, распахнув принесенный тоже с собой плотный холщовый, из судовых припасов, мешок, бросил с замахом его туда. Следившую за мной Нину я следом, тут же, еле-еле успел, падавшую в обморок, - подхватить и оттащить в раскрытую отворенную дверь комнаты на разложенный там диван. Наверное, мне нужно было поступить иначе, выставив хозяйку за ту же, пусть и незапертую дверь. Поэтому пришлось оказывать срочную ей помощь. Весьма кстати пригодился купленный мною предусмотрительно в четверть литра коньяк. Я влил почти всю бутылку в нее, пока она не пришла в себя. На пустыре перед полузамерзшим озером, она стояла поодаль, а я колдовал в дальних от нее кустах, отрывая мерзлую землю и закапывая мешок. Потом мы, в кухоньке ее квартирки, осушили вытащенный уже ею бренди и в исповедальности тризны она мне, со всхлипами и слезами, капающими из глаз, рассказала про себя всё, почти всё…
Муж уехал жить в столицу, три года назад, после жуткого наговора, навета, с выставлением фотомонтажа в Инете, организованном, как она догадывается, ее непримиримым врагом- конкурентом, местным бардом, с которым она сотрудничала, а потом финансово пострадала за него. Распри в организованном ими клубе раскалились до предела, назревал и потом выплеснулся громкий публичный скандал. К тому же, на беду, квартира, которая лет двадцать тому назад была оставлена ее сестрой, уехавшей в Россию, была записана на Олега, мужа, и вот теперь она от него зависит, тот грозится ее выселить, выбросить на улицу. Хорошо еще, что пристроена дочь, хоть и с ребенком, но сумела удачно выйти замуж, за полицейского и у них уже второй ребенок появился, общий… Матери уже 82, но еще она крепенькая, трудоспособная, получает сносную пенсию, которой делится и с ней. Работать она сама не хочет, хорошее место не найти, а стоять за прилавком или махать метлой ей претит. Кроме сестры, был еще младший брат, но рано умер, погиб, - его убили его же кореша, в уголовной разборке, куда тот неразумно затесался… Потом разговор перешел на ее стихи. Да, она давно и много пишет, собирала на книжку, но та не сотворилась , пока… Ее читал сам Бобров, местный литератор, сам когда-то начинавший стихами, самый маститый. Я знал его, меня с ним знакомил Бучковский. Но я уже обуревался вопросами, лично своими и невысказанными, которые нельзя было задавать. Неужели уж такая стильная и видная женщина, так тонко и эмоционально чувствующая, пишущая стихи, в полном расцвете лет и не имеет «друга»? Это невозможно было выяснить, как и понять, если только к ней не приблизиться, по-настоящему… Но как это сделать? Как?.. Она даже ладонь отрывает, которую я стараюсь приблизить к своим губам. Правда, это было только раз, вместе с принесенными к мешку с топориком для мерзлой почвы еще и цветами. Купленными вкупе с коньяком и продуктами в ближнем супермаркете…
Обстановка обеих комнат представляла когда-то былое роскошество и достаток, а теперь, приличная в прошлом семейная жизнь уже не проявлялась и вещи, случайно впиханные и нелепо поставленные, дополняли безрадостную картину запущенности и неблагополучия. Книги ютились в коробках. Полки в основном были забиты кассетами и музыкальным дисками, телевизор не работал, а компьютер, старый и громоздкий, с вытянутым за экраном-придатком, дополнял эту удручающую картину развала. Заполняли это пространство юркие и надоедливые четыре (!) кошки, разных цветов и оттенков. Ими Нина спасалась от одиночества. Меня охватил раж , мимолетный впрочем, - все это убрать, привести в порядок. Телевизор отремонтировать, ноутбук приобрести другой, современный, выключатели стенные, расшатанные и хлипкие, заменить… Довершали удручающую картину сломанная стиральная машина, единственный рабочий «блин» электроплиты и не спускаемая вода в туалетном унитазе. Его приходилось поливать из кастрюльки. Вдобавок кошачье присутствие, особенно в местах пользования, создавало специфический пометный запах, хоть и произведенное животными тут же быстро, и на моих глазах, не без ругани беззлобной, - убиралось. А из городской управы приходили все более угрожающие бумаги со все более увеличивающимися счетами за оплату. Я так растрогался этой несладкой ее жизнью, что тут же и пожаловался на свою нескладуху – перспективе жить без близких отношений почти третий год, равнодушие к Татьяне, а также желание найти на всю оставшуюся жизнь свою, единственную… Я чуть не ляпнул, «давай жить с тобою вместе и отныне ты не будешь ни в чем нуждаться», но успел вовремя попридержать язык. Она была не такая, чтобы ей предлагать подобное. Я понял, что это к ней первый и последний визит. Придумать повод появиться здесь снова я не находил. Но взял у нее флэшку со стихами, обещая вернуть к следующему заседанию бардовского клуба.
С трепетом я открыл ее файлы и то, что мне предстало, меня заворожило. Некоторые стихи были действительно изумительными - чистыми, с тонкими сравнениями, необычными оборотами. Или я действительно давно ничего не читал ничего подобного. Во всяком случае, Нина попадала в масть, да так, что ее стихи можно было вполне публиковать и печатать. Она и говорила, что намеревались это сделать, но что-то затормозило…
Очередная встреча бардов, в новом уже году, в начале января, проходила по случаю ремонта библиотеки в том самом подвальном кафе, где мы с Ниной сидели несколько дней назад. И потом я снова оказался у нее. Так вышло, получилось. Я предложил, разобрать ее стихи, - она не отказалась. На этот раз я не довольствовался четвертинкой, а взял объемистую в 0,75 емкость с бренди, и когда мы, распалившись его, полностью уничтожили, она вытащила припасенную бутылку ликера, в поллитра, и после я свалился в крепчайший сон, оставшись таким образом ночевать у нее, в первый раз, еще не зная и не предполагая, что это будет и не в последний…
Через день мы отмечали Старый Новый год. Я, уже взбудораженный и осмелевший, полагал , что останусь ночевать на этот раз снова. Но мне пришлось провожать пришедшую гостью, Татьяну, и мне кажется, та сознательно была и настойчива приглашена, потому что Нина «дальше-больше» проводить со мною время боялась и поводов для этого уже не появлялось. Я тоже, прямо свои стремления и желания не высказав, понял, что Нина меня приглашать более не станет. В тот праздник я почти зажимал ее в коридоре, лез с поцелуями, на что она строго выставляла наперед свои локоточки, размахивала руками, приговаривая – «я за мужем…», превращая слитное наречие в отрицание сущего, чем и окончательно меня пригвождала на месте, тем и сдерживала, но тем и более - распаляла… Эти две попытки сближения , одно кто кого перепьет (она выиграла), и в том таинстве празднества не помогли мне, а лишь подогревали. И вкупе с грустью и даже ожесточением привносили в мое настроение невозможности и неосуществимости моих к ней притязаний. Я понял, что обречен. И что добиться ее мне вряд ли удастся. Нужно было, пока не поздно, от нее постараться отдаляться, забыть и не встречаться. Не трогать, не прикасаться, не знать. Тем более, что она уезжала через три дня в Ригу, встречать того самого, московского барда. Я снова оказывался предоставленным сам себе. И снова меня выручил Бучковский. Про мои отношения и встречи с Ниной не знавший, - я не говорил, а он не спрашивал, - он опять предложил мне знакомство с одной своей хорошей незамужней знакомой, из Военного Городка, художницей. Звали ее Русланой, она занимала просторную квартиру так называемого «капитанского» дома, четырехэтажного с колоннами особняка, прямо на берегу узкого длинного залива, выходящего в море, жила там вдвоем с внучкой, лет пяти, которая, впрочем, во время моего посещения не присутствовала. Где и кто ее остальные родственники, она не сообщала. Это было, однако, просто интересное знакомство, не более. Я все время думал отчего-то о Нине и не находил буквально себе места, но старался все-таки отвлекаться, - какими-то экстримами. Художницей Руслана оказалась прикладной, - вся квартира ее, просторная и с высокими потолками, сплошь была забита поделками всевозможного вида, разных размеров и цветов. Это украшения одежды, бусы, ленты, браслеты, пояса, сумочки, кошельки, были отделаны национальными эстампами, всех народов, и конечно же,- орнаментами славянскими. Одна из комнат была отделана под горную пещеру с мозаичным панно и камнями по стенам, ветвями чинар иль виноградных лоз, а в центре угадывался будущий и расцвеченный, и круговоротный из крана фонтан. Но все это отделывалась уже не один год, работы явно затянулись и сколько они продлятся или завершатся ли когда-нибудь – неизвестно. Поделки же развозились по Европе, по давним и прочным связям падкими на подобные вещи магазинам, - в Польшу, Швецию, Германию. Когда-то Руслана писала стихи, принимала у себя подобие литературного салона, бывал у нее и молодой Бучковский. Она показала одно из его ранних стихотворений, похожего на «Черного человека» Есенина, нигде не публиковавшегося и давно забытого.
С Русланой я осуществил давно задуманный «проект» - искупался в ночь Крещения. Погода способствовала, было около +5 и я, разоблачившись до плавок, окунулся в студеное беспокойное море. Руслана прыгала от восторга, потом я, благо берег был близко от ее дома, кинулся под горячий разогревающий душ, облачился в поданный ею узбекский халат, который она купила еще в советские времена в Бухаре и после, умиротворенный, сидел в ее основной главной гостиной, заедая приготовленный, с жару, плов ледяной из холодильника водкой. Никакой, даже мимолетной мысли о естественном в такой обстановке сближении я не допускал. Я просто отдыхал. Общение с Русланой, хоть и ненадолго, слегка, но отвлекли меня от той начавшейся суеты и маеты в намеченных отношениях с Ниной, которые так и не закончились ничем, а только, и я чувствовал и знал это – должны были продолжиться. Но и я временами так, наплывами - изнывал от тоски. Она разъедала меня, раздавливала, куда-то звала, опустошала… Ничего не хотелось делать порою вообще, или чем-то определенным заниматься. Наоборот, душа требовала сильного отвлечения, разрядки, чтобы забыться, удивиться, - и что-то подобное я испытал в гостях у Русланы. Но вот после нее опять наваливалась непрерывная, неизбывная тягомотина мыслей о ней, о Нине, уехавшей, исчезнувшей, даже не попрощавшейся, запретившей писать ей , справляться о чем либо. Я сходил даже один раз в храм увидеть - благо было рядом с жильем Русланы, - и невольно высматривал там, на том самом месте, памятном, где выстоял полночи, ее старушку-мать, но так и не увидел. А ведь я получил от Нины задание делать афишу про этого барда – набирать на компе, распечатать, и развешивать в нескольких местах… Я теперь понимал, что чувство мое, возникшее, к Нине, было настоящим... Стихи ее так и вертелись в моей голове, цеплялись, прочитанные и перечитываемые не раз, в моем сознании, навязывались строчками на целый день, и мелодией, и словами. «Я устала мучиться в догадках, и судьбы разгадывать кроссворд…» или «А нужна ль причина, чтоб выпить капучино?..»
И вот, наконец, снова этот клуб. Вечером, едва вырвавшись с корабля, я там застал уже прибывшую бригаду из Риги, слышались звуки из зала, и, кивнув уже знакомым вахтерше и гардеробщице, мимо плаката-объявления о концерте барда, остановился вдруг на полпути, потому что увидел, как из глубины, мне навстречу, шла она, обозначившись в полутьме длинного узкого, вытянутого вдоль стены зала вестибюля. Я скорее сердцем угадал, что это была Нина. Мне показалось, что от нее исходит какое-то сияние, - освещение еще не было включено, и сиял кулон вокруг ее шеи и отдавала блестками полупрозрачная кофточка. Она остановилась возле двери, из которой слышались счет, проверяющий микрофон и звуки динамиков. Вид ее был так ослепителен и неожиданен для меня, что я весь задрожал, и задохнулся от счастья, чтоб не прижаться, не прильнуть к чуть намеченной складке ее груди, но лишь только взял ее руку к себе в ладонь и прикоснулся к ней губами. Она, впрочем, не сильно противилась, но приложила палец ко рту и указывая на приоткрытую за ней дверь : «там мол, они…»
То, что она привезет московского барда, Кучумова, вместе с каким-то спонсором-предпринимателем, знал, но вот что приедет еще и Олег, ее муж, я в расчет не принимал. Более того, именно он и привез, всех троих, на своей устаревшей, красного цвета, модели «Рено», да вдобавок ту аппаратуру, которую и налаживали сейчас в зале. Концерт прошел, для немногих, всего-то для трех десятков собравшихся, русскоязычных зрителей. Я, не желавший поехать с ними от клуба, все-таки был настойчиво призван и приглашен, но в основном для того, чтобы тягать ту самую аппаратуру, из багажника на второй этаж, а потом - бегать за пивом, которое вдруг захотел отведать столичный гость, да еще непременно под шпроты, деликатесный фирменный товар , которые я тоже покупал на свои, потому что выпрашивать латы несолидно было, у спонсора, а тем более у вечно нуждающейся Нины. Мы сидели в той большой комнате, где я отпаивал Нину от обморока, где был раздвинут привычно хозяйский стол, с заставленными, приготовленными наскоро закусками и водруженной на средину с резной винтовой пробкой литровой бутылкой «Хенесси». Гость острил и шутил, Нина смеялась заливисто его словам и фразам, восхищенно и как-то по особому смотрела на него, отчего мне становилось неловко и неуютно. Нина рассказывала до этого, что училась у Кучумова в подмосковном, так называемом мастер-классе, гитарному ремеслу, на каком-то учебном фестивале, где и выступали в основном старшеклассники и студенты… Она, пожалуй , сама могла бы кого-нибудь учить и наставлять, с 15 лет взявшая в руки гитару, до немоты в пальцах прижимая струны, превращая их звучания в аккорды… Потом опять гость играл и пел, и она снова глядела на него, с интересом и боготворением… А потом случилось еще более для меня непонятное, непредсказуемое. Наверное, по заранее оговоренному замыслу Олег повез меня и спонсора , достаточно нализавшегося, и потому мало управляемого, в гостиницу на другом конце города. Я опять, получалось, пригодился. Так вышло, получилось, что я последним покидал квартиру, а Олег и еле спустивший спонсор с поддержкой Олегом ожидали внизу. Нина с Кучумовым оставалась в квартире одни - Олег намеревался переночевать у матери, жившей в этом городе. По бытовому вроде все было понятно - гостю отводилось лучшее и отдельное место – на диване в большой комнате. Но ведь и спальное место Нины было рядом - через коридор. Я был так задет, раздавлен этим обстоятельством, да к тому же подогретый алкоголем, что прямо и недвусмысленно высказал свое недоумение Олегу. Тот пожал плечами и ничего не ответил, а я уже, вконец обалдевший от его реакции прямо так и высказал впрямоту, ему, что жену его, Нину – люблю. Вот тут он приостановился – но это скорее из-за рытвины дороги проулка, которым мы возвращались опять в гостиницу, закупив по желанию оставленного там спонсора, в ночном магазине закуску и даже успев взять еще «горючего» - время до «часа пик» 23 оставалось. Пауза затянулась… Но вразумительного и по существу Олег мне так ничего и не ответил, а лишь спросил долго ли здесь я еще пробуду и успею ли написать к предстоящему в мае очередному фестивалю сценарий…
Спонсор, с которым в двухместной номер вселили и меня, был распален, неуемен, полночи метался, куда-то порывался бежать, терзал мобильник, пока наконец-то, не успокоился и захрапел, а я сторожил его сон, прикорнув всего-то на часа три, потому что рано надо было вставать, чтоб успеть соседа поднять и привести в чувство… Собирались они назавтра ехать дальше, продолжать гастроль, теперь уже на фестиваль в город за 100 километров, на традиционный «Татьянин день». Нина туда ехала почетной гостьей и с выступлением-выходом всего лишь на один раз.
Они укатили. Три дня я о Нине ничего не знал и не ведал. Но отчего то ничего в себе не чувствовал, крик моей души свершился и я ощущал успокоение – потому что приказал сам себе ее забыть, и не поддерживать больше с ней отношений. Мне нечего было ловить. Ясно, что московский друг волнует ее больше, у них общий и сильный интерес. Я стал приглядывать себе других и вот уже успел за те дни познакомиться с одной, очень внешне привлекательной женщиной, лет около сорока. Работала она на швейной, скорее всего фабрике, потому что на остановке около она всегда мне попадалась на глаза два дня подряд и вот на третий я решился с ней познакомиться. Я просто подошел, представился и заговорил. Отчего так? - наверное, мне нечего было терять. Удивительным образом она тут же согласилась посидеть в близко расположенном кафе, где я сразу, напрямки, выложил свое положение, она внимательно слушала, поняла и приняла мои доводы. И мы договорились, в субботу, ближайший выходной, отметить наше знакомство в известном всему городу ресторанчике, в самом центре, но чуть побоку, на углу улиц, в подвальчике. Там я когда-то гулял с первой пассией прошлогоднего ремонта. Подгадался тут день рождения начальника радио Дикого, которому еще раньше я подобрал женщину, и мы вместе завалились в то популярное заведение,- с высокими кожаными диванами, и с оркестром из мелодий советских еще времен, где хитом являлась музыка из сериала о дюнах. Люба,- так звали мою новую знакомую, - пришла в ослепительно нарядной, сквозь матовые плечи прозрачной кофточке с накидкой на плечи и своей броской вызывающей красотой в танце мне улыбалась и извивалась так, что я уже ничего не желал и не мечтал, как только ею обладать. Но вне танцев она заводила с Диким утомительно нудный разговор про машины. Я еле дождался окончания застолья, но еще пришлось задерживаться и разбираться с обсчетом нас официанткой. Дотошная подруга Дикого сначала заподозрила неладное, а потом и обрушилась со всем своим негодованием недавно обучившегося новоиспеченного юриста, что официантка перепугалась, извинялась и еще принесла в подарок бутылку шампанского. Впрочем, никто, кроме Дикого, пострадать не мог, ибо за весь заказ он и расплачивался. Добившись справедливости, подруга именинника еще долго успокаивалась, выговаривала о наглости местных, неприятия русских и прочих подобных неудобствах. Мы поехали на такси вчетвером в ту сторону, где и был тот самый трехзвездочный недорогой отель, где я коротал недавно ночь. Люба, согласившись побыть со мной, после первого же, неловкого и поспешного сближения, сбежала, а я остался в заплаченном за сутки номере, выспавшись и вымывшись и даже постиравшись, потому что на судне уже месяц как не было горячей воды, и на помывку ребята ходили в душ судоремонтного завода на причале, а я испытывал каждый раз волю, когда становился под холодные струи в своей ванной. Дикий ко мне стал относиться придирчиво и строго, не давал возможности поискать и порыться в каптерке, которой он заведовал, с дивидишками. Хотя их там было навалено много и вразброс.
- 2 -
Оказывается, я только заставлял себя Нину позабыть, а все мое существо тому противилось. Я пытался внушить, что не должен касаться ее. Но как только короткое турне Кучумова закончилось, Нина прислала мне короткое СМС, чтобы я ей позвонил. Мы раньше обговаривали вскользь, а вот теперь она вспомнила про мое обещание ее подлечить. «Поставить» десять уколов хлористого кальция, и одновременно, через день, делать «переливание крови», а затем еще и массаж выполнить, на поясничный отдел, 10 раз ежедневно. Конечно, я сразу же, без всяких колебаний - согласился. И я удивлялся своему состоянию чувства, которое никак не возможно было не ощущать. Оказывается, нельзя и вредно в себе задавлять эту радость потребности видеть и слышать человека, любоваться им каждый день, чувствовать на себя ее даже не внимательный взгляд, осознавать, что и ты не безразличен для такой талантливой и неординарной женщины. Я стал приезжать к ней каждый вечер, для процедур. Потом мы долго, до позднего часа полуночи сидели, и я возвращался домой, успевая на оставшуюся единственную последнюю маршрутку. И каждый раз все труднее было ее одну оставлять. Но вот 20-го февраля, когда весь курс был закончен, а в городе разыгралась в тот день нешуточная вихревая метель, она предложила мне остаться. Уже к тому времени мы практиковали просто лежание рядом на диване, перед плейером, где она показывала любимые свои фильмы, про пиратов или русалочку, - таким образом, что я как бы полусидел, вытянув ноги на стул, а сама она, прислонясь головою на мое бедро, устраивалась рядом. Наши руки переплетались, медленно и постепенно я, всякий каждый удобный раз, целовал ее ладонь, и долго, весь фильм держал ее в своем пожатии. А потом, уже спустя пару-тройку дней, уже касаясь слегка мимоходом, я припадал губами к ее лбу, щекам и даже носу. Несколько раз я касался ушей и шеи, но это она пресекала, встряхивалась, однако, лишь только головой. Потом мягко, осторожно выползала из моих объятий, вставала даже с дивана… И я, понимая, что захожу слишком уж далеко, вовсе старался после даже не касаться ее, отчужденно сидеть, отрывисто, но доброжелательно отвечая ей на вопросы, обращенные ко мне. Она тревожилась, дергалась и снова, будто невзначай, прилаживалась ко мне и мы как будто снова забывались, снова пытались раствориться в мимолетных ненавязчивых ласках. И теперь уже поцелуй при расставании или встрече стал обязательным и привычным, будто знали мы друг друга хорошо и как это обычно происходит у давних и близких друзей. Так вот, в ту ночь, когда разыгралась нешуточная пурга и я уже вышел все-таки к остановке, раздался ее мобильный звонок. Впервые за все время нашего знакомства! Она переживала и предлагала мне никуда не ездить… Я у ней ночевал лишь раз, когда мы хотели перепить друг друга – но то было случайностью и в беспамятстве, а вот теперь я остался вполне осознанно и один на один в ночи в пустой квартире. Но я не намеревался пользоваться ее гостеприимством, мне было хорошо и так. И вот снова, уже в третий раз, я остаюсь у нее и уже договорившись об этом заранее, в праздник 23 февраля. Но теперь мы, также переплетясь руками, уже лежим в ее комнате, на тахте. Это было большим достижением… событием, этапом… Она мне поет там песни, свои, новые, впервые исполняет, показывает слушателю, обкатывает, я оцениваю… И душа ликует - торжествует – я кое чего достигаю. Мне совсем, может, мало осталось: всего-то немножечко, чуть-чуть – остаться теперь в ее комнате и уже на ночь… С того дня праздника я так и делал - оставался каждую ночь. А до этого, 14 февраля, в День праздника всех влюбленных Валентина я признался ей в любви. Собрался уже уходить, она вышла проводить, в обставленную шкафом просторную прихожую, и, я, запахнувшись в куртку и вскинув пустую заплечную сумку на плечо, вдруг отчего-то оцепенел, будто вспомнив что-то очень важное и необходимое, которое нужно высказать именно сейчас и ни в какой другой день и час. Потому, если не скажу, то не знаю, сделаю ли это когда либо, а может, и не сумею никогда. Именно в такой праздник я и обязан раскрыться, объясниться, именно этот праздник и должен был закончится - так закономерно и естественно. Она, как стояла у стены, так и застыла от моих слов, даже отступив чуть-чуть , чтоб опереться и не упасть. Прижалась, ладошками назад, замолчала… Минута, наверное, прошла, или больше, или меньше, но мы молчали так, завороженные оба, в паузе, цезуре, остановке между фраз… Не помнил, когда я еще произносил эти сокровенные три слова, может лет с тридцать тому назад, когда, отчаявшись завоевать любовь первой отвергнувшей первой моей невесты, бросился в омут другой, соединяя судьбу с ней на долгую четвертуху лет тяглого супружества… Ах, было еще и второе брачное сумасшествие… Там то что? Полное помрачение в еще непереваренном жесточайшем потрясении от первого развода. Уже не омут, а бурливый поток спасения, который, впрочем, охолонул и исцелил через неполный даже год. Ведал ли, что творил я в этот раз, оценивал ли и рассчитывал на что? Я медленно и осторожно, чтоб не «испугав» признанием, шагнул к ней, прижался к ее запылавшей щеке. Потом спустился губами побоку ее лица и ощутил теплоту мочки уха, и уже, не стесняясь, наклонился в жар бьющегося ниже подбородка частого пульса. И уже в полубезумии стал покрывать частыми поцелуями ее лицо и приоткрытую грудь, но она уже пришла в себя, чуть отстранила меня, прошептав что-то подобающее, бессвязное и благодарное, что я тут же ошалел и очумел, офонарел…
Теперь в ее спальне на тахте, между ужином и чаем, я стал лежать, на облюбованном мною месте с краюшка - на «законном» основании. Она пела, рассказывала новые стихи, готовилась к очередном фестивалю в мае. Мы не говорили лишь об одном – о наших совместных мечтах и планах, - единственно потому, что их не было. Она молчала, я не намекал, а только сомневался и в раздирающей душу неопределенности строил и мостил пути дальнейшего нашего сближения. В ее недостигаемом сознании, конечно, может, что и сдвигалось, но она ни на йоту не заикалась о разводе с мужем, или каком либо разладе с ним. Олег был рядом с дочерью и внуками, она туда ездила регулярно, ей было удобно. Один только раз в слезах в голосе рассказала о попытке вновь соединиться интимно, прошлогодней зимой, именно в том подмосковном городишке, в комнатке общежития, куда их поселили, естественно, как супругов, вместе… И снова все вспыхнуло, это раздирающее ее личность оскорбление и унижение – за тот монтаж давних лет и опять – разрыв, отчуждение… Гордая и своенравная натура ее, женская, с детства не могла простить обид…Она срывала свой белый отглаженный фартук, в котором мать ее, сама учительница, заставляла ходить в школу - еще только выйдя за порог, в подворотне, возле дома. Да и Кучумов там, организатор и хозяин фестиваля, уже играл, по-видимому, свою зловещую роль…
Оставалась еще одна процедура, которую и придерживал я напоследок, как самый важный убийственный инструмент и оружие главного калибра, козырь. Беспроигрышный вариант. Я стал делать ей массаж… Она привыкала не только к моим признаниям, но и чувствовала, осязала в прямом смысле мое горячее и бесповоротное к ней желание. К ее мягкой и шелковистой коже я начинал прикасаться слегка, едва-едва. Потихоньку, чуть заметными пассами разогревал ее. Потом все больше и глубже, все сильней, пальцами вминаясь в ее позвонки, словно в некий клавишный инструмент, фисгармонию, обозначая таким образом, будто границами, всю рефлексную чувствительную зону, от скрываемых остецов до волнительной, убегающей в резинку трусиков выемку перед бугорком мякоти ягодиц. Я прощупывал каждую точечку этого пространства и знал, что где-то здесь таится важное место эрогенности, топь чувственности, островок сексуальности, лакомый кусочек восторга плоти. Я невольно искал эти поверхности…
Она так привыкла, так прониклась, что уже не стеснялась принимать ванну при мне. Как-то, перед праздником начала марта, освободившись пораньше, я, появившись на площадке, позвонил. Дверь была открытой, я вошел, положил на комод в прихожей купленный по дороге букет, поставил сумку с продуктами и, привычно раздеваясь, переодевая обувь, услышал, как она отозвалась… из ванной. Я открыл туда дверь и… остолбенел. Она лежала и молчала там, в пенной с пузырями воде во всей своей нагой, открывающейся из капель и влаги, изумительной красоте. Чуть непропорциональная фигура ее, - плечи вровень по ширине с тазом (занималась в школьном возрасте спортивной гимнастикой), - с развитой и тугой, не отвисающей грудью, не маленькой, но и не большой, в меру, с черным треугольником лобковых волос внизу, меж ног, в расслабленном состоянии распаренного, размягченного тела, она попросила добавить шампуня. Я поливал ее серебристой тягучей струей, вода мгновенно вздымалась, бурлилась бело-синими облаками, она смеялась и что-то веселое мне докладывала, наставляла, объясняла – мы собирались посетить ресторан. Назавтра, в праздник, я завалил ее цветами. Мы бродили меж этих на рынке рядов, она, придирчиво выбирая каждый сорт, по-местному торговалась и, казалось, что ей хотелось купить все это буйство, все эти прилавки, заваленные весенними пахучими ростками…
Я уже несколько ночей, приткнувшись под отдельным одеялом, спал вместе с ней на одной постели. Но она не открывалась, не приоткрывалась передо мной , устраиваясь заранее и заматываясь будто в кокон, да еще в пижамном спальном костюме. Я же, несмело ложился с краю, вздыхал отрешенно и тревожно засыпал под ее уже мерное бесшумное дыхание. И вот в следующий после праздничного день, 9 марта, я объявил, что спать будем под одним одеялом. Она внешне на то никак не прореагировала, лишь потупив свои глазки с приклеенными на них ресницами, то ли покачала, то ли помотала в стороны головой.
В тот день, в воскресенье, Русское общество организовало концерт в том же памятном клубе, с приглашением рижских бардов , приуроченный, понятно, к Женскому дню. Сам праздник в стране, как официальный, давно не отмечался, но традиционно всех женщин, мам, сестер, дочерей, жен и любимых – поздравляли. Нину выступать не пригласили или она сама не захотела, было неясно, но вот приехать, посмотреть и послушать и не встретиться с друзьями по гитаре она не могла. Хотя потом я узнал, что в том сборном концерте участвовал тот самый исполнитель, главный ее враг, с кем она когда- то рассорилась, что тот на ее состряпал нелестные поклеп и наветы. Понятно, зная характер Нины, что она не захочет никогда и нигде больше иметь с ним никаких общих дел. Мы сидели в маленьком кафе перед отъездом группы, Нина уезжала через день-два следом, но теперь хлопотала, устраивая переезд одной из своих кошечек. Ожидаемый ею Олег не приехал и вот она договорилась с одним из бардов.
Проводив ее друзей, я, приехав, к ней, - тайно от бардов, будто бы попрощавшись перед этим с ней на виду у всех,- и мы засиделись, как обычно, на кухне. Мне предстояло рано утром вставать, но я был полон решимости, начинен этим долгим изнуряющим противостоянием, немым сопротивлением, так, что уже еле-еле терпел, едва сдерживал свой телесный жар , обуревался с головы и до ног только одним единственным стремлением, - заполучить желаемое вожделенное в свое обладание именно в этот вечер , сегодня сейчас… Праздники должны были достойно завершиться, - салютом, торжеством, негой… Я уже бесконечно устал от этой бесплодности борьбы, этой изнуряющей, перемежающей , но… незавершенной игрой. Понятно, что я делал несколько попыток, так ничем и не закончившихся. Но именно в тот вечер и ту ночь я почуял своим животно-звериным чутьем(?), что победа моя – близка… И молчание ее и последующее медленные приготовления ко сну эту уверенность мою укрепили. Она долго полоскалась в ванной, потом тщательно вычищала свои зубки… Я метался вдоль приоткрытой двери, не находя себе места, примериваясь как лучше и ловчее, без обидняков от нее и без сопротивления - завести ее... Ведь попытки сближений в те несколько предыдущих ночей были не просто прикидками или случайными прикосновениями. Это было планомерное, медленное и непрерывное давление в прямом и в другом - смыслах. Я добирался, сколь стоило это моих неоднократных усилий и до ее самого заветного местечка – бугорка между ног. Манипулировал слегка и постепенно, то надавливая, то отжимая там, и раз и по нескольку, и опять, и снова - то отступаясь, то снова втискивал и шевелил свой пальчик в том углублении и средоточии, постепенно увлажняя его, и Нина, нехотя будто, но все чаще и все более отвечая невольно и неровно начиная дышать, сама начинала непроизвольно шевелиться, поджимаясь под мои действия , извиваться, забываться, постанывать… Но и будто остывая, опомнившись, она снова отстранялась, отпихивалась, чтобы после потом, будто забывшись, прижиматься в моим рукам вновь… Этот удивительный мягенький бугорок чудесным образом твердел и, казалось, что никакая сила не могла сопротивляться моему приступу, но Нина, однако, останавливалась, подрагивала, но в приглушенном стоне и бессилии, и в беззвучных слезах, она все-таки сопротивлялась - замирала и отворачивалась, отодвигалась от меня, затихала. Шептала, будто бы про себя: - «какой напор!.. какая сила…» и снова… придвигалась, приближалась ко мне…. Будто и не происходило ничего и не было моего упорного желания-стремления, приступа, настойчивости. Она держалась: стойко, непоколебимо, упорно. Она была неприступна. Уставший и не выспавшийся, я по утрам мчался на судно и погрязал во лжи перед Игорем, хвастая якобы своими победами, что давно уже с Ниной «прочно и основательно живу», потому что он-то мне в отчет, в ответ, на все лады, - расписывал свои сладостные ночи, с неприкрытыми и откровенными подробностями, с Олей, что я только скрежетал от этого зубами и еле-еле сдерживался, чтоб не присочинить или рассказать что либо подходящее, подобающее, о Нине… Иногда , по тем предшествующим ночам, верещал вдруг среди моих настойчивых действий мобильник, она вздрагивала, отклонялась. Прикладывала к глазам телефон, читала сообщения, которые Кучумов ей часто посылал. Почти всегда после того мне ничего не оставалось, как раздосадовано прекращать свои порывы, сдерживаться, чтобы не наговорить ей упреков, укоров, разъяснений. Но и мне некуда было деваться. Это был тупик, узел, капкан, цепь. Нужно было или рвать вокруг себя навороченный обман, или прямо и честно идти до конца, до основания… До сути. Сумятица моих мыслей дум, стремлений, порывов, мечтаний, отчаяний, должна была в конце концов разрешиться, закончиться, оформиться. Или не состояться никогда или я должен буду Нину забыть, бросить ее, расстаться с ней.
Ночь на десятое марта все мои сомнения рассеяла. Я вошел в нее. Она стала моей. Беспрерывные четыре ночи сыграли свою роль и взял я ее удивительно легко и просто. Нина, будто бессловесный манекен, автоматически подчинялась всем моим немым приказам и просьбам, отдавалась безропотно и беспрекословно. Она была подготовлена всеми моими предыдущими стараниями. Даже не одеваясь в халат, ночную рубашку или пижаму, нырнула ко мне, «готовому», под одеяло, закрыла глаза, бессильно поддалась головой назад, расслабив коленки и вздрогнула от моего едва сдерживаемого, сладостного и проникающего захода, зашевелилась ответно в такт моим движениям, затрепетала всем своим подвижным гибким телом, заскулила еле слышимым голоском и после размягченная, удовлетворенная, остывая, подрагивая чуть, слегка, замолчала… Такой податливости и безотказности я вовсе не ожидал и не ощутил даже, как хотел, после совершившегося, - ни радости, ни особой какой-то сладости или торжества... Я снова притянул к себе другое, отдельное одеяло и наконец-то впервые, за несколько ночей, уснул быстро и успокоено, вплоть до звонка будильника в шесть. Уже по дороге на работу, в порт, в утренней суетне и толкотне начавшегося рабочего дня я ощутил внезапно мелкую, всеохватывающую дрожь от огромной свалившейся с меня ноши, от окончания этого опустошительного противостояния борьбы, и от обретения своей победы и сознания того, что дальше все будет по-иному, по-другому, в будущем охмеляющем нашем совместном счастье и в ясности дальнейшей судьбы, с ней…
Днем она спала, я это знал, и вот где-то с пяти часов вечера я стал ей названивать, но она не отвечала. Я хотел предупредить, что не приеду – хотелось полноценно отдохнуть, осмыслить происшедшее между нами, просто привести, наконец-то, в порядок каюту и амбулаторию, запущенную во время моих притязаний-метаний. Но когда она не ответила и в 23 часа, я понял, что должен у нее появиться, чтобы узнать, что же с ней происходит, потому что транспорт ходил до полуночи. Я мчался к ее дому, на последнем автобусе, на который попал, растревоженный ее молчанием; рядом, на заднем сиденье, сидели парни, гоняли оглушительную, вконец надоевшую попсу и я раскричался на них, выплескивая накал своего настроения , музыку выключили, но я уже не успокоился, когда подбегал к ее подъезду, поднимался, уже задыхаясь, на второй этаж, до знакомой до боли двери с застарелой мозаикой выжиги… На стук она не отозвалась… Положение становилось неприятным. Добираться обратно до судна, «частником» или на такси, стоило недешево. И хоть начавшемуся месяцу всего-то свершилась декада, но растраты в связи с праздником выходили значительными и я рассчитывал не появляться у Нины хотя бы с неделю, хотя бы дня с четыре-пять, чтобы хоть немного восстановиться в бюджете, и дотянуть до конца марта. Я топтался уже минут с пятнадцать, то поминутно стучась, тихо, то набирая ее номер. Звонил даже Татьяне, объясняя ситуацию, куда же могла запропаститься ее близкая подруга. Та маловразумительно и удивленно отвечала, наверняка знавшая о моем отношении к Нине, но мало что сообщившая и даже казалось, - в раздражении. В сердцах я высказался довольно громко и уже начинал спускаться вниз по лестнице, как услышал щелчок поворотного замка… Вошел я медленно и осторожно, словно кого боясь там внутри, помимо Нины, застать – но никого не было видно, кроме самой хозяйки, которая казалась в беспамятстве: лежала на кровати в полутемной спальне, с зажжённым торшером сбоку и с валявшейся под ним опорожненной, самого дешевого виски, в твердой пластиковой бутылке. И когда я прильнул к ее мокрой от слез щеке, шепча самые нежные и самые ласковые слова, то почувствовал, как она пьяна. От нее разило немилосердно и внятно, и рядом не видна было ни следов закусок, ни что-либо запить, и я понял, что она смогла употребить целую поллитра этого пойла и не на шутку, до беспамятства, захмелела, и едва ворочала языком. Однако я заблуждался. Отвечала на мои вопросы она довольно осмысленно, даже упрекнул за мой крик, что могли бы услышать соседи, а мое предложение «добавить» взятую предусмотрительно с собой чекушку водяры и прихваченную попутно баночку маринованных огурчиков с черным хлебушком – подачки от камбуза,- восприняла с воодушевлением. Наш серьезный в ночном подпитии разговор – насколько это было возможным, начался. Она была потрясена своим падением. Проснулась днем в крайне подавленном настроении, в расстроенных до кошмара от случившегося чувствах и даже с возникшими вслед мыслями о самоубийстве. У ней и раньше случались такие подобные настроения, и я тому удивлялся и поражался, но она, видя мою реакцию, спохватывалась, переводила разговор на другое, а вот теперь была просто угнетена, опустошена, раздавлена... Теперь я верил ее словам о том, в течение долгого времени, последние несколько лет, что у нее не было мужчины, хотя раньше я в этом сильно сомневался и недоумевал, как может в полном расцвете лет, красивая и привлекательная женщина так жить - в самоотречении, самопожертвовании… И поражался одновременно ее силе духа, стойкости убеждений, верности супружескому незапятнанному долгу… В самой середине ночи раздался неожиданно телефонный звонок - мать в откровенном и явном испуге просила немедленно приехать, якобы спасти ее от отравления. Ей давно уже казалось, что соседи специально напускают на ее квартиру газ, и до этого удавалось убеждать в абсурдности и нелепости ее измышлений, но теперь старушке становилось совсем плохо, она задыхалась и требовала немедленной помощи себе. На другой конец города, да еще ночью, естественно, можно было добраться только на такси и мы взобрались в единственно торчавшую на кольце маршруток машину – поехали… Мне пришлось увещевать, уговаривать двух полупомешанных, кричащих друг на друга женщин, которые медленно, с трудом, успокаивались. Напившись валериановых капель, заснула растревожено мать. Выплеснув остатки эмоций и переключившись проблемами, пристроилась на диванчике на кухне Нина, а я, еще посидев и дождавшись первого автобуса, покинул их квартирку, больше следующих суток приходил еще в себя, приводил в порядок расшалившиеся нервы, в норму. Отчего-то, словно став другим принципиально человеком, обновленным, заряженным на справедливость и честность, поругался и вступил в конфликт с самим Соколовским, владельцем судна. Я требовал, как и полагается по санитарным нормам, проводить ремонт камбуза, его покраску и побелку с так называемым «выводом», из процесса эксплуатации, полным прекращением приготовления пищи и организации питания экипажем самостоятельно, с выдачей компенсации валютой. Команда жаловалась - хлеб отдавал, впитывая пары, тем же отвратительным запахом краски, и мне деваться было некуда. Я написал акт, показал начальству и даже пригрозил санкциями. Но тут поднялось действие противодействия – этот хозяин вместе с приспешником-капитаном тут же распорядился о моем досрочном списании с судна и возможным даже последующим увольнением. В самым удрученном и разобранном состоянии мне было указано готовиться к сбору вещей. Это никак не укладывалось в мою схему притязаний к Нине, целый месяц моих усилий оказывался прахом и бесплодность и незавершенность их ставили меня под удар судьбы! Ведь теперь, познав ее, мне можно и нужно было убеждать ее дальше – разводиться с мужем, устраивать свою жизнь со мной здесь. Или увозить мне ее в Россию…Я понял, что мне надо сдаваться, идти на попятную, на компромисс… Вмиг появившиеся перспективы, самые радужные надежды, тут же начинали рушиться… Ведь в той же России можно было добиться ей гастрольной карьеры, разъезжать по родной стране. Готовил я уже и сборник ее стихов, который можно было издавать и который она предложила сначала показать уважаемому и авторитетному Боброву. Дата встречи как раз подошла, и мы условились, что я случайно, как бы напросившись, окажусь рядом, а Нина вроде бы ни при чем. С Бобровым меня знакомил Бучковский еще в первый раз, год назад и я придумал версию поговорить о своей статье о концертах бардов, которую ему передал, и не находил препятствий не очутиться с Ниной. Тем более, что встретиться мы договорились сразу после заседания литобъединения, которое вел Бобров, на небольшое время, на полчаса.
И вот мы встретились после тех поворотных, как я считал, двух ночей и трех томительных дней, пока мы оба приводили свои растрепанные чувства в порядок. Она меня ждала, приехав, на остановке, - я подходил пешком. Уже вовсю светило яркое, по- настоящему теплое и ласковое, весеннее солнце, много было людей в предвечерний час пятничного дня, - на радостных веселых улыбающихся лицах это настроение читалось, угадывалось. Только у Нины, увидевшей меня издали, в толпе, что-то строгое и каменное читалось в облике, она сухо кивнула и мы двинулись рядом. Она была яркой, и в блестящем, вызывающим даже брючном костюме, резко ее выделявшую даже из тех людей в европейских нарядах. И я чувствовал это, что она даже чуть отстранялась от меня, презрительно поглядывая вокруг, чтоб не нарваться на знакомых. Я выглядел настоящим бомжом: в широкой, с чужого плеча, грязно- коричневого цвета куртке, взятой из кладовки медблока, в разношенных и грубых, еще зимних ботинках, в протертых и светлых, почти белых джинсах, тоже бэушных, с комиссионки. Она вдруг, не выдержав видимо и, решившись наконец, высказывает мне свое недвусмысленное и едкое замечание о моем прикиде и даже чуть ли не отказывается идти рядом и намекает, чтобы я с нею не шел дальше вообще. Это был самый хлесткий и беспощадный удар по моему самолюбию. Но можно было утешиться и по-другому - что только близкому человеку можно делать подобные замечания. Это меня успокаивало – и я сдержал эти чувствительные для меня заявления и не затаив какого либо разочарования... Не такое мне приходилось выслушивать раньше - я был натренирован и выдержал подобные в лицо обвинения. И был тут же вознагражден. Бобров мне вручил номера газет с моей статьей. Этот снисходительно-вежливый, усмешливо-внимательный, интеллигентный, саркастический, битый властью коммуняк, был отчего-то интересен и приятен. Я бережно принял эти экземплярчики и один тут же, конечно, подарил Нине. Видел ее восторженные благодарные глаза и был счастлив. Замысел Боброва был понятен – дать по мозгам зарвавшемуся, тому грубому и бесцеремонному, отобравшему лицензию у Нины барду. И теперь ей это льстило, она покачивала головой, пробегая эту статью, пока Бобров попросил обождать, консультировал оставшуюся молодую после ЛитО поэтессу. Я сидел в сторонке, а он разговаривал строго, но обходительно, не задевая достоинства, часто улыбался, но и честно, аргументировано доказывал несостоятельность некоторых разбираемых стихов. Чувствовались его огромная эрудиция, острый ум, богатейший опыт в литературе, знание жизни. Заведование русской версией влиятельной и крупнейшей газеты края, бывшей когда-то партийным органом, подковали и отточили его положение, влияние, статус… Ряды скамей, как в студенческой аудитории, возвышались друг за другом, поднимались к задней стене, а перед ними – подобие возвышавшейся парапетом сцены, на которой стоял массивный, с закрытой нижней частью стол, отступавший несколько вбок так, что справа от него угадывалась когда-то стоявшая здесь трибуна, с которой, видно, вещались истины и лозунги коммунистических времен, когда-то мутившие эти земли.
Начинающая поэтесса, видимо , предупрежденная, быстро удалилась и мы в этом помпезном и оригинальном зальчике редакции остались втроем. Нина устроилась напротив мэтра к месту, где только что сидела ушедшая, а я, не найдя ничего более лучшего, остался сидеть поодаль, так, что если ли бы «Боб» стал со мной говорить, ему бы пришлось поворачиваться. Но все свои пожелания и сентенции, небезынтересные и поучительные, он адресовал Нине. В первый раз пребывания здесь я, представленный Боброву, вел себя робко и несмело; теперь же, составив ему мнение о себе, держал себя поосанистей, так как считал себя более близким к беллетристике, литературе как таковой, драматургии. Бобров же был в основном публицистом, эссеистом, поднаторевшим в идейных схватках с сильными мира сего… Он и звания-то члена писательского союза не успел получить, его «не пущали», и хоть он был защитник русского начала, но и национального своеобразия не отрицал, блестяще владел местным языком, и был известен не только в республике, но и во всем окружающем культурном пространстве… Оценку стихов Нины он давал в разрезе «печатать – не печатать» и однозначно выразился – «пора, пора… и нечего скромничать и говорить того, когда и так уже все сказано...» Нужно вместе, в одном сборнике, публиковать и тексты песен. Так мы и расстались, довольные друг другом. Бобров задержался, провожая нас пытливым взглядом, а мы вышли на тихую и короткую улочку центра, под впечатлением от прошедшей встречи, в раздумьях от свершившихся дел. Покорившаяся мне Нина, будто бы в отместку за свое нравственное падение, теперь смотрела на меня не со стороны, а как бы примеривала к своим интересам, воспитанию, образу жизни, манерам. Ну а я же, в свою очередь, не без удивления обнаруживал у нее изъяны несовершенства. Поэтов школьной программы она, конечно, знала, восхищалась Цветаевой, хвалила недавно прочитанные (!) «повести Белкина» Пушкина, но вот о Рубцове она не ведала вовсе. Даже не слышала о нем ничего. Это меня настолько обескуражило и поразило, что я еле сдержал себя, чтобы не высказать своего разочарования ее уровнем. Более того, странно, что она вообще не признавала Высоцкого, холодно и равнодушно относилась к Окуджаве, и пренебрежительно как-то высказалась о Никитиных. Зато о своей нашумевшей песне «Ностальжи» говорила всегда с оттенком тщеславной гордости. Действительно, она попала в свое время в настроение русских, которые вынуждены были покидать насиженные облюбованные места, жалеть и скорбеть о развалившемся Союзе, благодати советских годов…
Странным образом , но «медовый наш месяц» продлился от силы недели с две. После, дальше, потом, - Нина стала отказываться от близости под разными благовидными предлогами. Хотя спать мы продолжали вместе и жили новоиспеченными супругами, «вели хозяйство». Порой она возносилась в мир грез. В тихие наши совместные вечера, в умиротворении мечтаний она говорила о наших близостях в розовой кисее тумана, с ароматом благоухающих свечей, - под волшебную чарующую музыку и звон бокалов легкого игристого вина… И о цветах – чтобы было море цветов. Иногда она так забывалась. И отзывалась на мои признания, что более она предпочитает в интимности. Говорила, что ей более нравится и приемлем длительный, с медленно нарастающей волной возбуждения, долгий, затяжной и даже на время приостанавливаемый танкрический процесс, который, в общем-то подходил и мне, - некуда было торопиться, позади уже были эти нетерпеливые натиски и напоры, необузданность желания. Теперь мы не спешили и не торопились, выбирали диапазон и доступность ласк… И все же она была пуританкой, зацикленной и зажатой. Полностью никогда не открывалась, и не расслаблялась. Всегда в ней присутствовал какой- то тормоз, какие-то границы и постоянная настороженность и этот постоянный, убийственный страх – за раскрытие ее деяний, разоблачение ее греховности.
31 марта у Олега был день рождения. Обычно он приезжал около этого срока. И напряжение ожидания его появления у нее проявлялось все больше, все чаще. Один раз она сорвалась в откровенную и дикую истерику. Стояла возле мойки на кухне, чистила овощи, - она всегда аппетитно делала салаты, - и вдруг кинула нож, с длинным и острым лезвием, прямо на дно раковины, хлестко со звоном, чуть не расколов эмаль, а потом подрублено рухнула прямо тут же, на табуретку, замотала измучено головой, а потом попросила прикурить, дать ей сигарету. Она ждала не только мужа. Ее женский организм реагировал на податливость и сама она возомнила, что, возможно такое состояние похоже и на начавшуюся беременность, что и я, тут же, не подумавши, сразу стал ее успокаивать как мог, что здесь, может быть, не при чем, вполне можно объяснить ее состояние и другими вероятными причинами… И тут же договорился чуть ли не до того, что даже, наверное, что либо действенное придумал бы, есть что-то возникнет, не дай Бог, на то есть инструмент. «Как бывший специалист, гинеколог…» - продолжал и тут это произошло. Этот вскрик-взрыв. Она чуть не рыдала. Она вбила себе в голову, что во всем ее состоянии виноват именно я и только я. Потом успокоилась и как-то странно - мгновенно...
В эти дни , возможного появления Олега, мы спали раздельно - я на диване в другой комнате. Хотя все равно, пребывание меня ночью выглядело бы и так недвусмысленно, и мы лежали так, разделенные коридором, подолгу без сна, боявшиеся появления ее разъяренного супруга. Ведь у него был ключ, машина, на которой он мог приехать в любое время ночи… Он так уже проверял Нину одно время, и не раз, именно в ночное время, намереваясь, по-видимому, застать ее с любовником. Но не удалось… Правда, это было давно, года три назад, как только они стали жить порознь. Но вот тридцать первое марта миновало, Олег так и не приехал, она его поздравила, дежурной эсэмэской. Они так же продолжали иногда общаться, по телефону. Она называла и меня. - что я иногда встречаюсь с ней. Где-то в городе; я готовлю материал, пишу статью для сайта, который он содержал, теперь вот взялся за сценарий для фестиваля … Как будто страсти улеглись, она утихомирилась... И снова мы были вместе. После вынужденного будто бы перерыва, в начале первой недели апреля, мы соединились снова, - исступленно, неистово, но и как она просила, - медленно, постепенно, соблюдая примерно тот ритуал, который она и хотела. Коньяк, лимон, шоколад, романтическая музыка, дрожание свечи… Напиток она глотком набирала полный рот, потом поцелуем переливала его мне, что было ярко и необычно, заводило и возбуждало меня еще сильнее, еще мощнее… И вдруг в самый разгар наших ласк, в самый что ни на есть ответственный момент, перед входом меня в нее, - громом раздался в наших ушах скрежет открываемого замка!! Что мы оцепенели мгновенно, или похолодели, или задрожали – это было бы мягко сказать… Вдруг разверзлась под нами земля, загудели в голове мощнейшие аккорды трагического марша и пронизало наши тела нечеловеческим вселенским немилосердным морозом, что зуб на зуб не попадал, а сознание отказывалось что-то воспринимать. Я мгновенно, однако, вынул свое «жало», выскочил из постели. И в то же время мгновений летящих секунд смятенно и с досадой, кожей нижней части спины буквально, почувствовал, как опоздал перебежать, перескочить коридор и оказаться у заветного своего дивана, с которого было бы легче оправдываться и отбрехаться. И лихорадочно, не попадая руками и ногами в створы одежды, в конце концов решил не запираться и ни вилять, а честно и открыто признаться во всем, рассказать всю эту неприкрытую, голую правду. Выложить начистоту. Но тут же Нина меня мягко осадила, попридержала, радостно выдохнув шепотом, почуяв каким-то седьмым чувством своим, нюхом, чутьем, что это – мать. У нее тоже был ключ. Мы с облегчением перевели дух. И хоть жар в моей груди все еще не остывал, а тело дрожало, и мысли мельтешили в голове, я все же выстроил логичную и самую достойную линию своего поведения, даже моделировал эту ситуацию от крови меж мной и супругом, и до мирного обстоятельного разговора с выпивкой, чтобы Олег ясно и четко понимал, что возвращение Нины к нему не будет, не тот она человек, если наши отношения, явные и понятные, завязались таким тугим узлом, который уже не развязать и не распутать, а только ежели разрубить…
Седьмого апреля день рождения Нины мы отмечали втроем, с ее мамой, – незримо присутствовал и Кучумов - делился сообщениями из мобильника - будто бы смаковал стоявшее у нас на столе купленное мною сладкое кагорное вино.
Олег все-таки появился следующим после седьмого апреля выходным. Стояло уже основательное устойчивое тепло, просохли дороги, воздух был наполнен ароматами от бурно растущих травами от земли, свежей листвою вдруг распустившихся деревьев. Я, предупрежденный Ниной, находился уже третий вечер дома. Примерялся к сборам в обратную дорогу, домой. Средь развала вещей в каюте и амбулатории в суете я, забывшись, дал в сообщении ей, в конце, малозначащее, но привычное слово «целую», что каким- то образом Олег (Нина не успела удалить) это успел заметить и устроил ей настоящий скандал, разнос, ушел тут же к матери, а наутро уехал в Ригу. Нина, в рыданиях и причитаниях, звонила тут же мне, жаловалась на этот новый виток обострения их разрыва, очередной и дикий приступ неистового гнева ревности, что я тем же вечером появился у нее. Как мог, Нину успокоил, а Олегу послал пространную и очень убедительную эсэмэску с клятвенными заверениями, что между мною и его женой ничего такого и подобного нет и не было и не может быть. Все наше общение связано с литературой, ее стихами, с ее будущей книгой, моим сценарием и статьями. Кажется, я убедил его. Но и, конечно же, опять, соскучившись по любимой, остался у нее. И верность свою супружескую она в ту ночь хранила. Ближе к утру ее успокаивала уже по телефону дочь, хлестко и точно характеризуя и житейски подтрунивая над незадачливой женской судьбой, она-то уж вряд ли сомневалась в виновности и греховности матери, получив, возможно, и недвусмысленные сведения от бабушки. По прошествии нескольких дней страсти улеглись, утихомирились, тем более, что я их не подогревал, а был озадачен, озабочен - приближающимися расставанием и отъездом. Но еще я успел на мероприятие русского общества, которое устраивал Бобров, в той же самой библиотеке, где я и встретил Нину в начале своего пребывания здесь – «Либрис». Символически так выходило – начало и… конец Непоздним вечером после седьмого, в пятницу, мы встретились в городе, чтобы наедине отметить этот ее праздник и произошло вот что. В укромном уголочке пустынного кафе, без лишних любопытных глаз каких либо свидетелей я положил перед ней в коробке изящной милое, как я считал, колечко, которое купил еще в период распродаж перед Восьмым марта, с камешком и затейливой вязью, серебряное. Она, конечно, благодарила, но и затаила какую-то каверзу и буквально через час мы, очутившись в центральном супермаркете, куда она меня буквально потащила в ювелирный отдел, и указала, будто случаем, что хочет заиметь роскошество подобное же, но другое, привлекательнее, и с изумрудом в огранке, золотой пробы. И по деньгам я бы мог такое купить. В кармане у меня была карточка, с суммой чуть-чуть больше той, что на витрине под стеклом. Но впереди еще предстояли две недели существования здесь, предотъездные траты, да и что-то на дорогу надо было оставлять. Других средств на ближайшее время у меня не предвиделось, не имелось. Хотя заиметь что-то, перехватить, вполне было возможно было, но накладно. Можно было, например, занять у того же боцмана. Или попросить перевести как-то с другой карточки, которая была в моем родном городе… но и там нужно было доверяться не совсем надежному лицу. «Ну что? – заметалась моя заячья душонка, - «попался! будешь доказывать свою любовь?.. Но ведь полное безрассудство. У ней и так этих камешек – полный сервант, она как то показывала…» И я смалодушничал, наврал, что сейчас, при мне, таких денег - нет. «А сколько есть?» - не унималась она. Я назвал. И тут она принялась, - чего я никак не ожидал, - унизительно и настойчиво, торговаться с продавщицей, солидного возраста женщиной, которая была так смущена и прижата, что пообещала тут же переговорить с хозяином, хоть ненамного уменьшить цену и просила подойти через полчаса… Мы бродили по этажам этого огромного супермаркета, заходили в его отделы, где она опять что-то придирчиво и прилипчиво высматривала – эти наборы – безделушек, бижутерии, цепочек, узелков, кулонов. В электротоварах я напомнил ей о двух-конфорочной электроплитке, которую недавно купил для нее на распродаже. Старая ее давно развалилась, она пыталась ее ремонтировать, с помощью соседа, безрезультатно и вот перед праздником я ей преподнес в числе других подарков – к Женскому дню… «Если бы я ее, ту плитку, не купил, смог бы ее постигнуть?» - вдруг посетила меня мыслишка логичная и закономерная… и подумал, что буду брать то колечко, черт с ним с деньгами, выкручусь как-нибудь, хотя будет и сложно, очень сложно – ну прямо на мели…Однако, наверное, и в ее душе что-то сдвинулась, повернулось и мы уж,е не возвращаясь в ювелирный отдел, пройдя его боком , мимо, вышли через вертящиеся двери торгового центра наружу и по ее предложению пошли под ярким весенним солнцем до ее дома – пешком… Это был путь наискосок, через старую часть города, с частными домами, деревянными, с разросшимися там тополями и липами, грунтовой накатанной дорогой-улицей, с высыхающими лужицами. Мы шли по неогражденному тротуару , деревья, попадающие нам, как бы разделяли, разъединяли нас и было удобнее и проще именно так их проходить. Но она протягивала мне руку и тянула меня на свою сторону , как бы подчеркивая этим и подтверждая, что мы не разведены и она не обижена на то, что произошло в магазине, и не имеет никакого значения тот маленький инцидент и не стоит на этом зацикливаться и из-за этого переживать. И меня это успокаивало и я был благодарен ей, что она соблюдала подобную примету разделения деревом, и неистово в это верила, боготворила свою Веру… Может и от этого она наставляла меня на праведный путь – отсылала в божий храм для очищения грехов, считая, что я их слишком много приобрел, работая акушером-гинекологом в молодости и сгубивший не одну и не две души, а сотни нарождающихся жизней. Но я был только исполнителем, «палачом». Но и это меня не оправдывает. Палаческое назначение тоже присваивали тем, кто там, в иудейской пустыне, прибивал гвоздями руки, поднимал распятого на кресте. Римские воины… А она еще, в эти последние дни, терзает и мучает отказом плоти, придумывает, что есть и какой-то такой пост…
И я сподвигнулся идти в храм, все в тот же, где проходило с нею памятное Рождество, - в те дни, когда приезжал Олег. Вставал специально, чтобы поспевать к часу, когда принимаются в храме покаяния… Меня не простили. Отец-батюшка долго и обстоятельно расспрашивал о моих деяниях, пытал, потом хотел узнать, намеревался ли я раньше очиститься, спрашивал подробности о моей жизни. Никогда еще я , за все время своего пребывания и существования на этой Земле, не испытывал такого ужасающего жгучего волнения, как на той исповеди. Тело мое пронизывало вдруг появившимся, - ноги и руки при этом мелко и предательски дрожали,- иголочками, по всему телу, мысли путались и сознание цепенело, как перед тем страшным и неминуемым, что ожидает каждого, - концом… всего…
И вот в том «Либрисе», мы уже, не скрываясь, сидели рядом. Нина что-то шептала мне на ухо, я соглашался, кивая. Бобров, ведущий вечер, пару раз снисходительно и даже, как я заметил, покровительственно тайно посмотрел искоса на нас. А потом, уже в конце, он показал мне глазами на одну из женщин и я понял, что она хочет побеседовать со мной или хотя бы познакомиться. Это была как бы секретарша Боброва, соратница, соведущая вечеров и концертов, всегда бескорыстно помогавшая ему. Ей хотелось поговорить с тем смелым автором, достаточно нашумевшей статьи, о концертах русских бардов, получить свое представление о заезжем литераторе. Где-то я в тесных рядах местной богемы заметил и Ирину. Дело в том, что в этом городке все русские люди творческие, собирающиеся вместе, давно и хорошо знали и понимали друг друга. Тесный читальный зальчик едва вмещал всех пришедших, люди сидели на столах, вереницей стояли в проходах меж книжных стеллажей, простирающихся во все стороны от основного пространства. А потом вся эта толпа спускалась со второго этажа, а мы с Ниной стояли в ожидании, пока все пройдут, затертые на площадке побоку. Я рванулся туда сразу, как вышел, привлеченный новой партией выложенных там бесплатных книг, Нина потянулась за мной и вот мы, перекрытые этим бурлящим говорящим нетерпеливым потоком вниз, были открыты всем взорам, устремленным на нас и я радовался, что вот, таким останусь, верным оруженосцем известной бардессы, радовался этому невольному и неожиданному параду, параду своего триумфа, рядом со звездой, прекрасной интересной женщиной. Но то, что дальше произошло, я никак не предполагал. Нет, я знал об ее холодности, отчужденности, закрытости. Но чтобы вот так расстаться – без клятвенных заверений и чувственных со слезами слов, объятий жарких и обещаний помнить друг друга - я не ожидал. Я уезжал 20-го - она двумя днями раньше и вот мы - расставались, прощались после того знакового вечера, в «Либрисе». Я даже не остался на ночь, чтоб не растравливать себя,– она не противилась. Смотрела в стороны отчужденно и вяло. С пустотой на душе и в сердце я закрыл за собою дверь… Но все-таки она пообещала, что да, надо все решать и определяться – но… через год-полтора. Когда я схожу в один рейс, когда сумею издать ее книгу. Да, да и тогда она приедет ко мне в Россию. На гастроли.. Она не против. И все те же гулкие звуки в моей голове, из телефонной трубки, в закутке душного вокзала, перед отправлением моего поезда, отчужденный ее, равнодушный, безо всяких эмоций голос и тяжелый, отдающий эхом безвозвратности и отчаяния этот стук – мерный, ровный, отдаленный, бухающий в самое нутро, самую суть моей расхристанной беспутной жизни, и в несбывшейся судьбе… И хоть поезд питерский уносил меня на восток, к моей родине, и что-то радостно-щемящее вспыхивало в моей душе, но неизвестность, на какой срок я отсюда уношусь, покоя не давала, надежд на благополучный исход и завершение этой моей привязанности, этой прилипчивой любви, - не оставляла. Достойно состояться и продолжиться этой нашей странной и оборванной связи – было не дано…
- 3 -
Я уехал раньше боцмана, и он меня попросил передать его жене подарки. Мы встретились с ней в том месте, где она работала. Это был вестибюль частной телестудии – тихий, в модерновом дизайне коридор с удобными местами для приема посетителей. Все в жене боцмана присутствовало – ухоженность, фигурка, мягкость линий, манеры, глаза, и голос. Последний только иногда чуть заметно подрагивал, хоть и он был полон добра, всепрощения, терпения, но вопрошал – «я знаю - он там был не один…» Я уверял, что это наговоры. «Какие наговоры» - возражала она мне, - ведь я слышала… ее голос… в телефоне… она спрашивала, где халат…»
Я невольно вспомнил эту Олю, однажды как-то Игорь знакомил меня с ней. Он тащил для обожаемой подруги, из капитанских фондовых запасов, криолин и дерматин, я ему помогал. Тонкая, длинноногая, худющая, в невообразимо больших очках, она выглядела полной противоположностью супруге. Бомжевская ее, двухкомнатная квартира, вся в оборванных стенах облезлых замазанных обоев, расшатанной мебели и замызганной посуды вместе со спертым мочевым запахом, вызывала не самые эстетические чувства. Вдобавок к самой хозяйке там проживал приживал, бойфренд ее дочери, такой же, как и мать его подруги,- худющей, порывистый в движениях и с неправильным даже русским языком. Видимо, образ жизни, да и постоянное недоедание, полноценной пищей в детстве, привело к таким вот результатам. Мне сразу вспомнились картинки из институтского учебника биологии - о влиянии систематического питания на подрастающее потомство.
Я был вроде настоящий, но другой. Она, Нина, вставала в моих воспоминаниях,- яркая, нарядная, уверенная, веселая. Я мечтал о ней в будущем, обращался в мыслях в прошлом. Вот – шквал аплодисментов в Народном Доме, а вот куча подарков и ворох цветов на столе в начале апреля на вечере бардов, который она собрала на свои именины. Или вдруг в голове звучала ее песня о навсегда ушедшей любви, или на память приходил поразивший когда- то рассказ об ее административном аресте на границе, в начале 90-х, на станции Пыталово, со странным и таким точным названием, на границе в те времена, когда дальше простирались немецкие только земли…
Две главные задачи, две большие цели я себе наметил в ту позднюю весну и полное последующее лето. Во-первых - я стремился попасть на судно, готовящееся на ремонт в город, где жила Нина. А во-вторых… Вот уж задачку себе придумал. Но и она была осуществима. Я решил издать первую поэтическую книжку Нины. Изворачивался, как мог. Компьютера себе еще не приобрел, средства не позволяли. И стоял перед дилеммой – или комп или книга. Выбрал, конечно, второе. Компьютер был у сына и я часто к нему забегал. Привезенный мною проект еще с судна выправил, подчистил, приукрасил, разложил по темам и к концу мая, ровно через месяц после приезда, книгу в электронном виде переправил издателю. Небольшая случилась заминка с рецензентом, Я выбрал, и это было естественным и логичным, Боброва, но долго не получал от него весточки. Вероятно, мэтр раздумывал, стоит ли вообще, пускать Нину в «свободный полет», но наконец-то пришел от него ответ, типа откровенного «черно-белым не берите, да и нет не говорите» - очень пространный и противоречивый. То есть можно было использовать его рецензию, а возможно, что и нет… Я выбрал – первое. Заручился еще и номинальной, но поддержкой одной из местных поэтесс, ставшей недавно членом Союза писателей. Она, разобрав стихи Нины, повергла их уничтожающей критике – неблагозвучны, нескладны, без четких ясных посылов. Я был обескуражен, и обезоружен, раздавлен таким оборотом и хотел было приостановить набор, звонить в издательство, но последние слова оппонента, что она спокойна, что книга не появится в нашем городе, меня подбодрили. Я заверил ее в этом и на свое упоминание в реквизитах она согласилась. Я наткнулся после как-то на ее собственные стихи и там было какое-то мельтешенье мелкотемья, писала она о жизни… комариков. И если б стихи были для детей, то это еще можно было понять, как-то понять, но там поднимались вопросы мировоззренческие, глобальные, что вообще не вязалось с описанием мотыльков. Стихи Нины мало кто из профессионалов по-настоящему разбирал, и нужно было их все-таки подавать широкому, и в том числе российскому читателю. В Инете отзывы были хвалебны, песни ее популярны. И я, посомневавшись немного, насчет исключительности поэзии Нины, все-таки запретил их себе так представлять и, упиваясь своей миссией, чуть не столкнулся с результатами своего рвения. Исправил, всего-то, несколько нескладных рифм и строчек. И когда об этом сообщил Нине, столкнулся с ее резком негодованием и бурей эмоций, накалом страстей и откровенным на меня шипением. Я так перепугался, что тут же все переправил обратно. Досадуя, однако, о несовпадении рифм. Но потом, позже, я понял, что это особый шик поэтов – писать намеренно неправильно. Асимметрия благозвучия аритмичной и хаотичной жизни это доказывало. Я вовремя согласился с ее доводами, боясь вообще потерять для себя обожаемую свою поэтессу-бардессу…
Время шло. Книга набиралась. Я успокоился. И продолжал, кроме двух упомянутых задач, - решать главное свое дело, читать покаянный Канон. Каждый, вот уж действительно божий вечер, я, запасшись терпением, вслух молотил слова из молитвослова, подаренного матерью Нины.
Малоформатную, в полста страниц книгу, набрали достаточно быстро, - уже через три недели, к концу июня, она была готова. И вскоре мною тираж был получен. Но это меня не радовало. Я должен был успокоить, затушить разошедшийся нешуточный гнев Нины – всего-то из-за д в у х - ошибок. Одна – пропущенная строчка в стихе, и вторая – изменение созвучного слова. Понятно, что это была недоработка корректоров, чисто техническая оплошность, досадный ляпсус, но именно-то по поводу них Нина взвилась, разъярилась и предлагала за счет типографии тут же уничтожить весь тираж, подать на них в суд и напечатать заново. Это, понятно, было невозможно, и я стал, как мог, отговаривать «истицу», как можно убедительнее, как можно доходчивей. Через неделю трудных и ежедневных переговоров, на что ушли значительные средства, но того я не замечал, особенно когда убедился, что, кажется, своего - добился. Мне не хотелось портить отношений с издателем, который всегда легко и охотно шел мне навстречу.
Теперь на очереди встали вопросы переправки, хотя бы части тиража, и по разным возможным путям, но в единый конечный пункт – Ригу. Наиболее вероятно было отправить через Москву. У Нины были знакомые бизнесмены, из Риги, которые часто наведывались в столицу. Я тоже искал курьеров, способных доставить упаковки туда. Но что же дальше? И тут память услужливо вытащила из головы Кучумова. Кто же еще сможет помочь, как не этот воздыхатель? Верный своей привычке фиксировать нужное и ненужное, я отыскал в своих блокнотах телефон московского барда. Может, следовало предварительно поставить было в известность Нину? Но я этого не сделал. Внутри все-таки чувствовал, что де, не выгорит мое задуманное предприятие. И, действительно, я не ошибся. Начал я с ним разговор издалека – как он относится к победе нашей сборной на чемпионате Европы в очередном матче? И он спросил – «А что это?» Это меня не просто разочаровало – я был потрясен. Дальнейший разговор пошел по нисходящей. И когда Кучумов в просьбе помочь переправить книги в Москве в Ригу – отказал, я опустился до обвинений, а он меня укорил тем, что я… не дал ему два лата за концерт, который я же и готовил в том клубе. Я не стал ему напоминать, что он, рожа, трескал шпроты и цедил пиво, на мои деньги… Мотивировал он свой отказ вполне обоснованно – коробка направлялась за границу - а значит, - контрабанда. Естественно, Нине, о позиции ее воздыхателя, я не поведал. С ней мы каждый вечер перекидывались СМС – я чаще и больше, она – реже и односложней. Но контакт сохранялся, почти ежедневный и это меня грело. Согревало. Книга все-таки, для пишущего долго и «в стол», имела значение колоссальное. Это я знал по себе. И надеялся, что Нина окончательно проникнется и это прорвет ее прохладное отношение ко мне.
Я стал перебирать и вспоминать других своих знакомых, по Москве. Так я добрался до Алексея, коллеги, работавшего когда-то со мной в одной больнице. Он долго не мог понять, чего я от него хочу, но потом «врубился» и мы с ним договорились. Теперь нужно было с кем-то отправить экземпляры в столицу. И такого человека я – нашел. Мать одного из приятелей сына, давняя моя знакомая, занималась продажей одежды, имела точку на местном рынке и ездила иногда за товаром в Москву. Я ей заплатил, книги она увезла, Леша их от нее взял, но вот дальше триумфальный экземпляров путь застопорился. Алексей самостоятельно подойти к проводнику или побоялся или не захотел, или еще какие-то причины, но книги у него зависли.
Нужно было выбирать еще какой-то путь. И я его снова – отыскал. Неподалеку от Нины, в городке литовском, ремонтировалось судно моей конторы, где я «ходил», и туда иногда выезжали ремонтники-бригадники, я выяснил это у приятеля, инспектора по кадрам. Он мне и выдал списки, где я наткнулся на одного отъезжающего знакомого и уже через три дня Нина держала сборник в своих руках. Впрочем, особого восторга, скрытница, она не высказывала. Не вспомню я даже и слов благодарности. Кажется, она считала, что все ей обязаны вокруг, - за непризнанный талант. Мысли такие пытались посещать меня, но я их с преувеличенным раздражением на свое самодовольство – отбрасывал.
В связи с предстоящим отходом уже «шевелились» по «Косареву», тому судну, который планировали поставить на ремонт там так, как и предыдущих два других. Все складывалось как нельзя лучше. Отработав в больнице и получив достаточные средства для покупки компьютера, который собирался взять в рейс, перекачав туда фотографии и стихи Нины, я был во всеоружии. Впереди маячило счастье встречи с любимой женщиной. Все, в один голос, твердили о ремонте. Лишь один остудил меня, из экипажа, технолог. Уже в автобусе на пути из аэропорта благословенного Санта-Круса, после десятичасового утомительного перелета, он и рубанул, на мои восторженные планы, что не ремонт по окончанию рейса ожидается, а еще один цикл рыбалки. Я, однако, ему не поверил и продолжал надеяться на лучшее. Но ожидания не сбылись. Я снова был дома и начал погружаться, впервые, в тенеты злокозненного Интернета. Это был поистине неисчерпаемый и потрясающий, неизвестный доселе, захватывающий мир, я окунулся в него как в эфир сладчайших звуков и духов, запутался в переплетениях бесчисленных сетей.
Нина оттаяла , переменилась в настроениях и теперь серьезно была согласна на гастроли. Мне оставалось только заняться подготовкой к ним и в первую очередь – афишей. Кроме всего, я продолжал заниматься своим вымученным «каноном», и пока не устраивался даже на работу, потому что молитва строго читалась в одно и то же вечернее время, а выкроить для этого момент на дежурствах было достаточно сложно.
Проект афиши был готов, я уже узнал, где ее можно в достаточном количестве отпечатать, а пока запасся телефонами клубов дальних военных городков. Директора, или их заместители а чаще всего это были впечатлительные женщины, охотно отзывались на мои предложения, соглашались послушать Нину в Инете и просили звонить еще, чтобы окончательно оформить договор, всей загвоздкой в которых была возможность проехать в погранзону только по пропуску. Для этого нужны были данные паспортов, и не позже чем за месяц. Это стопорило мои стремления – ну как договариваться, если нужно безоговорочное согласия исполнительницы, бардессы? Причем согласие бесспорное и однозначное. Как я буду потом выглядеть? Нина же в принципе была не против, однако окончательного ответа не давала и большого желания я у ней не угадывал. Потом она прознала как-то про тюрьму, и ей загорелось выступать в них, тем более, что она почему-то уверилась в бешеных там гонорарах. Я вызнал, у меня был вездесущий приятель по этим делам и наткнулся только, как и ожидалось - на благотворительность. Тюрьма отпала. Повисли пока ДК и клубы. Тут заговорили в кадрах о подготовке к рейсу, чуть раньше, чем планировалось. А Нина неожиданно поступила на водительские курсы. И обещала твердо, что как только их закончит и сдаст экзамены, тотчас же выедет ко мне. Я уж подумал, что пусть только приедет хоть, а там уж вывернемся наизнанку, но концерт организуем, устроим… Заканчивался июль, оставались август и сентябрь, а там маячил рейс… Я купил по случаю, недорого, подержанную машину, думая ,что будет еще легче, если катать Нину, или даже она сама решится водить…
Но кончались мои и так скудные средства. И стали появляться во мне «крамольные» мысли. Если я выступаю в роли продюсера для Нины, то сколько же их получится – дивидендов для меня и навара от сборов? Если хотя бы концертов пять, по 200 человек и по сотне с каждого зрителя, то выходит тысяч двадцать не более. Надо отдавать за аренду, самой исполнительнице. Сколько же мне? Крохи… Снова крутил, добавлял цену билетам и снова выходило немного. В середине августа, когда я уже был наэлектризован, получаю СМС : «Приехать не смогу, не сдала экзамен, денег на повторную сдачу – нет». Я заметался , задергался, потому что уже через две недели – в начале сентября, выяснилось, что задерживается и мой рейс – вместо 20 сентября переносился на 20 октября и этот срок еще не окончательный, так как делался ремонт, типа «подлатать», а там неизвестно еще как продлится… Приближался финансовый крах. У меня оставался в распоряжении единственный мой доход – нищенская пенсия…И я решился. Все-таки деньги те, что были на карточке, оставленной Нине, принадлежали мне… Я понимал, что принимаю роковое и кардинальное для себя решение. Но разве не говорил об этом Бучковский? Когда мы виделись на прощание и он обронил - Нина – это твоя судьба и крест. Ты обломаешь об нее хребет. Что-то подобное и получалось… Я поехал в банк, заявил там, что карточку потерял, счет старый заблокировал и стал дожидаться открытия нового. А пока получил в руки вожделенную распечатку расходов-доходов, ту самую, которую давно мне предлагал взять приятель по рейсу, и обомлел… На счету оставалась ровно тысяча… рублей. Нина подгребла все. Аккуратненько, каждый месяцок, или, может, раз в недели три, она снимала небольшую сумму, около сорока долларов, и ей удивительно хватало, но вот с апреля, когда ей свалился куш моей рейсовой зарплаты, она снимала побольше – на курсы, на экзамен… А сейчас там не было ничего. Гулькин нос. Крохи. Жалкий остаток, катастрофа моего ближайшего существования. Но теперь я испытывал другие потрясения. С телефона посыпались угрозы., увещевания, проклятия и стоны! Как я посмел!! Что это такое!!! Слова лились сплошным потоком урагана, тайфуна, цунами! Столько злости и наглости, такой накал обвинений и страстей срывались с мобильника, что прямо таки поражался, как много содержит в себе бесовская женская природа. И никакой мой лепет жалких оправданий и обещаний не принимался... Больше я с Ниной не общался. Руководство мое имело на меня виды другие. Нечего сидеть в резерве, и стремиться на один только корабль. Упустил его – садись на другой. Делать мне ничего не оставалось, как с мнением начальства соглашаться. Примириться. Я был послан на судно, промышлявшее в северных широтах. Но там я пробыл недолго – уволился в первый же, через два месяца случившийся заход, на выгрузку выловленной трески. Сын меня вывез на моей собственной машине из порта и в декабре я приступил к работе участковым терапевтом в местной поликлинике того поселка, где проживал. О Нине старался не вспоминать. Однако не все еще, оказывается, кончилось. Я совсем неожиданно для себя, еще с нею снова встретился…
- 4 -
Так и стоит у меня перед глазами эта картина. Перед домом приятелей в стороне, ждет она, отдалено-отделенная, гордо-независимая. Холодна, неприветлива, отчужденная. Не подошла , не снизошла…
Целый год я изматывался на суматошной и ответственной, суетной и нервной, работе - участковым терапевтом. Там нужны были: фантастические терпение, усидчивость, изворотливость, ориентировка в самых непредсказуемых обстоятельствах, условиях – в быстроте решений по диагнозам, формулировкам заключений , направлений, объяснений, увещеваний. Год как день, пронесся метеором – в приемах, дежурствах, осмотрах, вызовах, конференциях, поездках, бумагах, документах. На суточные «вахты» в приемном отделении я брал оформления инвалидностей - «простыни» на восемь листов, толстенные амбулаторные карты... Да еще вписать правильно в соответствующую строку, да без помарок, до точности сформулировать диагноз, чтоб подошел для комиссии, которая опять будет разбирать твои строчки, уточнять твои заключения и выводы , и сопутствующие туда же, и осложнения… А что стоит справка в ЗАГС – свидетельство о смерти? Каждая запятая даже там имеет значение и я чертыхался, когда родственники снова ко мне возвращались из неблизкого вояжа туда-сюда по пятнадцать километров в райцентр, хорошо, если в машине, а не на автобусе, и я опять, выдирая и выбраковывая бланк из журнала, переписываю заново, очень внимательно и аккуратно, а за дверью нетерпеливая очередь в двадцать человек, потому что написание справки происходит, естественно, во время приема, а не в какое-то другое время пребывания в поликлинике… И такая круговерть всю неделю, еще и субботы прихватываются как дежурные, по приему. И самое ошеломляющее известие в середине года - судно, на которое я два года так стремился, наконец-то, идет на ремонт в тот город, где Нина всего в ста километрах от него… И все смешалось в моей голове. Дичайшая усталость и угнетение от моей настоящей работы в поликлинике, где моральные затраты совсем не компенсируются зарплатой за нее; сознание упущенных возможностей в связи с предстоящим ремонтом и дикое желание возвратиться на беспечную и безвредную и вполне обеспеченную должность судового доктора, - меня перевернули и передернули. Я уже боролся с возникшей гипертонией, жевал таблетки от вынужденных и стойких отклонений в здоровье... И, естественно, однозначная и целенаправленная моя работа на ремонте не вызывала никаких сомнений, потому что все другие мои коллеги бывшие туда особенно не рвались, ибо платили за то поменьше , да и условия пребывания у причала судоремонта были не идеальны. Неудобства и перебои с водой, отсутствие горячей, загазованность, шумы и вибрации, большой травматизм. И теплилась в душе маленькая толика надежды, что все-таки Нина переменилась и станет теперь более сговорчивой, податливой, а может еще и… - чем черт не шутит?..
Ранним вечером 5 февраля я выехал из Клайпеды на машине одного из ремонтников, проживающим в Лиепае. Дорогу в сто километров преодолели не без потерь, - спустило колесо, - но в целом проехали благополучно, но пока заезжали на хутор к приятелю водителя, - пока задержались в магазине, потом отвозили еще одного пассажира, порядком накачавшегося в пути, то в квартиру, отведенной мне для ночлега, ввалился я уже в первом часу ночи,- уставший, замерзший и перевозбужденный. Нина знала, что я должен был приехать , но звонить ей ночью я, конечно, не решился, а лишь с азартным и бедовым другом, тоже приехавшим по сердечным делам, слегка отдохнув и перекусив, мы умчались на подловленное на улице такси в ночной развлекательный клуб, памятный по прошлым здесь пребываниям. Это был молодежное тусовочное заведение, с зажигательным и шумным ди-джеем и большим выбором потенциальных невест. Там много происходило неожиданных знакомств, встреч, свиданий, была приличная кухня и два больших зала,- нижний, основной, с музыкой, и верхний, на веранде-террасе, для курящих. Однако теперь, - мы были с приятелем ошарашены, - все это колышущее когда-то народом пространство – пустовало. Одна лишь маленькая компания,- из трех девушек и пары парней, ютилась возле столика в углу у ди-джея, и не очень активно, вяло, - пыталась танцевать под его ритмы. Вероятно, это был корпоративчик, или просто и скромно отмечалось какое-то событие. Так, разочаровавшись, удрученные, мы, выпив по бокалу пива, поехали в нашу квартирку на окраине обратно. Кризис, жестокий и опустошительный, за два года добрался и добил даже развлекательный сектор… Утром встали поздно, долго мылись и чистились, потом приготовили и съели горячий обед и ближе к вечеру, сговорившись на непредвиденные случаи снова встретиться здесь, вышли опять на улицу и разошлись. Я поехал опять в то же заведение, на встречу-свидание с одной из вчерашних девиц, естественно, ее не дождался. И наступил тот самый момент, когда я должен был бесповоротно для себя решать, встречаться мне с Ниной или нет. И уже накатывало на меня, непонятно откуда взявшееся волнение, гулко отзывалось внутри участившимися проявившимися вдруг частыми ударами сердце, и появляющимися и снова высыхающими, капельками пота, на лбу и висках... Все-таки деваться было некуда – я должен был взять оставленные у Нины вещи, - и как вышло, так и случилось – когда я ей позвонил и услышал ее голос, отдаленный от меня всего-то получасом маршрутки, я и договорился приехать , сразу, ибо сдерживаться уже не мог – так меня заколотило, будто в лихорадке Эбола - я весь задрожал, затрепетал, затрясся…
Она почти не изменилась. Чуть-чуть, слегка – пополнела. Может, добавилась пара морщинок в уголках глаз, да и те, слегка подпотухли, уж не выражали ни восторженности, или света, не излучали ясного взгляда на мир. В квартире стало, однако, поприличней, чем 33 месяца назад, - в спальне присутствовало наличие некоторого прошедшего ремонта. Но покоробило, и очень сильно, что она не позволила себя обнять, а не то, чтобы… поцеловать, или прижаться.... До хруста в спине или дрожи в ногах. Стало ясно и определенно, что она к себе – н е п о д п у с к а л а. Сказать, что это меня озадачило, значит ничего не объяснить. Я еле сдерживался. Чтобы не нагрубить, не обвинить в неблагодарности… Так вот как она оценивала мою верность, чтобы не давать даже возможности прикасаться к ней? Или, может быть, это была месть, за блокированную карточку? полгода назад?.. Все-таки преодолел себя, немного успокоился, запил переживания купленным хорошим бренди, переночевал на любимом диванчике, а утром мы поехали на окраину , в квартиру ее матери, ту самую, где были когда-то, на Рождество. Мать проживала у внучки в Риге, а вещи мои хранились именно там, куда я их и отнес перед отъездом, почти три года назад…
Одежда моя если хоть и не истлела, а отдавала вонью затхлости и влаги, но все-таки сохранилась – ее нужно было просто хорошо проветрить и простирать. Я переложил вещи в оставленном когда-то бауле, сунул туда и заплечную сумку для удобства. Потом мы наспех пообедали, с водкой. И вот что было мною неприятно замечено. Я купил чекушку, и рассчитывал в основном ее использовать для себя, а тут она деловито разливала бутылочку поровну, напополам, своею рукой… Постепенно ее настроение менялось к лучшему, и она уже благоговела передо мной, оттаивала. Я просто забыл и не учитывал ее инерционную природу расположения к близкому когда-то человеку. Она уже смело брала меня под руку, когда мы вышли прогуляться по улицам этого окраинного городка, давно потерявшего название Военного, но по-прежнему заселенного в основном русскими, оставшимися от прошлых советских времен. Так мы не ходили с ней, боявшейся пересудов или глаз, никогда раньше, и я, уже разомлевший, готов был простить ей все. Ко мне возвращалось то полугорячечное памятное состояние, полубезумное и счастливое время любви и обожания, которое я испытывал ровно три года назад, в такие же вот февральские дни, в праздник всех влюбленных, когда я признавался ей… Именно тогда душа моя взлетела в радости, и готова была на все, именно тогда я добился от нее вожделения и счастья физического обладания… Ведь все-таки что-то же я тогда сумел добиться…
Вечером мне нужно было уезжать, но я заверил ее, что обязательно снова появлюсь, если не через неделю, то уж через две – точно и тогда мы окончательно что-нибудь решим. Объясним Олегу, расскажем ему, как все на самом деле было, она наконец-то, разведется… Нина приподняла на меня свои остывшие под длинными черными ресницами глаза и, по обыкновению, ничего не отвечала. Приездам моим она не противилась, но каких либо посулов, заверений или обещаний - не давала. Заикнулся я о концерте в Клайпеде, там уже познакомился с местными деятелями культуры, но и на это Нина не прореагировала, видимо, считая, что все должен подготовить опять я, а потом уж преподнести ей, на тарелочке… Странно, что она никогда в том, достаточно близком городе, не бывала, хотя Олег и его друзья там – появлялись. Следующий мой приезд, уже в одиночку и прямо к ней, случился через две недели. Капитан моего судна попросил привезти мне бутылку местного бальзама и под это я без затруднений у него отпросился. Правда, как чувствовал, и подстраховался, захватил с собой загранпаспорт, с отмеченной там шенгенской визой, и нарвался на проверку, чего не было в прошлый раз, когда мы беспрепятственно проскочили пустующий на границе пост…
Планировал я, если получится, остаться у Нины на две, а то и на три ночи, смотря как сложится. Словно потревоженный со дна ил, чувства мои к Нине вновь поднялись, взбаламутились, замутили мою душу и я считал дни и часы, когда снова появлюсь в ее милой сердцу квартирке, принесшей мне столько радости, любви и надежд… Но остались одни лишь разочарования – Нина снова меня остудила, - своей неприступностью, отчужденностью, холодностью, настороженностью. Я мучился от этого, страдал и прямо после недолгого ужина с ней, на котором все свое настроение, о возобновлении отношений ей и выложил, а она это недвусмысленно отвергла, я отправился на остаток вечера и начало ночи, будто бы имея договоренность с мифическим другом, в то кафе, где собирались и гуляли по пятницам и субботам возрастные одинокие и ищущие дамы, и… проплясал там со встреченной и симпатичной знакомой все проведенное время и возвратился к Нине, на свой диванчик, аж в третьем часу ночи. Наутро объявил хозяйке, что с досады, да, прокутил 50 лат (100 долларов). Она, опустив от смущения глаза, пролепетала , что лучше бы отдал ей. В воскресный день мы сходили в церковь и ближе к вечеру я с ней распрощался, думая, что не увижу больше никогда, теперь уж, точно, «навсегда…». Но это оказалось еще не конец.
Жизнь словно надсмехалась и поиздевалась надо мной. Ровно через месяц, совсем неожиданно, мы зашли в порт Лиепаи для кратковременного ремонта и покраски на три недели - это был «подарок» судьбы, но во мне будто кто-то переключил тумблер, с плюса на минус - моего отношения к Нине . Я к ней стало относиться спокойно и ровно. Просто хорошая и добрая, небезынтересная знакомая, заполнила мой досуг в то короткую, ярко солнечную весеннюю пору. Нина ходила на занятия танцами, аргентинского танго. Чувственная зажигательная музыка отвлекала ее от тягостных дум и она даже пыталась меня затащить в тот салон, когда я ее туда провожал. Ночевать у нее я более не оставался никогда, а лишь изредка , по выходным, - посещал. Приходил к ней, и будто выполняя назначенный кем-то ритуал, проделывал одни и те же действия : снимал верхнюю одежду, переобувался в давно знакомые тапочки , выкладывал традиционный и будто обязательный набор продуктов, непременно с напитком крепкого градуса, - бредни или виски, а то, если позволяли средства и любимого ею ликера, - и потом беседовал с ней, о том, о сем, без накала и беспристрастно, но всегда по пустым и бессодержательном темам, и потом уезжал, сухо попрощавшись и даже не прикоснувшись, не дотронувшись до нее или упаси Бог, чмокнув ее. В основном же и чаще всего мы встречались в центре города, куда я выбирался после работы позвонить по карточке с автомата, побродить по магазином, посидеть в кафе. Оттуда я провожал Нину до остановки, а сам, помахав ей ручкой, удалялся восвояси, подчас снова заходя в бар или трактирчик посидеть одному, поразмышлять над жизнью.
Пару раз я встретился с друзьями-литераторами – с Бобровым провели в ресторанчике около трех часов в спорах и размышлениях, и Бучковский окончательно меня убедил в непредсказуемости и странности своей коллеги-поэтессы, и неоднозначного мнения о ней, окружающих и знающих ее людей. 16 апреля мы снимались со швартовых и выходили из дока. Рейс мой продолжался теперь уже на воде. Единственно, о чем я жалел, что со мной не пошел мой закадычный и преданный друг-электрик, с которым мы приезжали первый раз в Лепаю. Самодур-капитан припомнил ему его грешки про отстаивание оплат за допработы. Но и в этом я видел как бы символический конец - приятель очень сокрушался по поводу моего фиаско с Ниной. Теперь хоть не будет он терзать мое сердце.
Все кончилось и все прошло. Но Нина все равно вспоминалась помимо моей воли. Вот уже лет за пять ушли года, когда я ее лелеял в мыслях и снах. А теперь временами, редко, в связи с чем-нибудь я думаю о ней , как о чем-то очень далеком, и былом, и безвозвратном. Иногда заглядываю на ее сайт, сделанный при помощи Олега, после разгрома его, прошлого, из-за разладов и неурядиц. А сам Олег съездил недавно в Европу и выставил свои впечатления-злоключения в записках. Но очень уж незрело и неумело, нескладно, так, что читать их мне было неловко. А потом побывала в Люксембурге Нина. Непонятно только, с какой целью. Просто посмотреть или хоть что там заработать?
Ноябрь 2013. Дахла. Марокко