Казак задремал, проваливаясь в сон – задышал, прерывисто всхрапывая. Вот он прекрасный момент смерти, когда мужика можно резать. Самый лучший шанс из всех. И зло не зло, так обыденность – совесть точно (ничто) мучать не будет. Другие, убиенные даже в снах не приходили.
Этот, дурачок, сам, перенёс свою лёжку подальше от других, сам хоронясь храпящих мужланов, много о себе думающих, перенёс на руках к себе.
Беляна смотрела на кадык в короткой колючей щетине. Рыжие, черные, светлые волоски смешались, путаясь в непроходимые заросли. В трещинке кожи на шеи, в лёгкой морщинке, испарина набухала. Мошка закружила, сдула её, зажмурилась.
Чик. И нет воина.
Легко. Можно дальше идти. Бежать по дорожке жизни. Дел много. Успевай только подбирать, чего другие удержать не смогли.
Только судьба - злодейка учудила и в этот раз – рука не поднималась. Отяжелела. Приросла к телу. Не давала сделать необходимое действие. В голове мысли наползали друг на друга, путая ещё больше. Думала, нет другой жизни, а она вон рядом сопит. Что делать? Как дальше жить? Что выбрать?
Судьба в своих потоках, как могла крутила её в последнее время. Лепестком при сильном ветре себя чувствовала. Беляна нервно закусила губу. Ещё вчера бы чиркнула ножом по пульсирующей жилке, не думая, и, не упуская момента, а сегодня, как подменили. И руки дрожат – не слушаются, и тело в горячке. Весь день смотрела на казака. Дышать забывала. Два раза промазала на стрельбище – такого давно уже не было – лучше стрелка за много вёрст не найти. С руссами, не сравнишься, конечно, они с пелёнок стреляют. Но среди сербов точно равных пока не попадалось. Стыдилась чего-то. Ходила пунцовой. Сама не своя. Места не могла себе найти. Всё из рук валилось. Привлекла внимание – хотели к лекарю отправить, ели отговорилась. А сама мечтала ещё раз увидеть эти голубые глаза. Поймать на себе взгляд, так чтобы опять обожгло всю. И утонуть, утонуть всей без остатка. Когда слушать его начала? Не ушами, а сердцем?
Сначала, когда говорил, что с собой увезёт, на далёкую родину – не верила, мало ли что мужики твердят в ночи, да ранним утром. Но этот, как будто слов других не знал. Всё любит, да любит. Про свадьбу так говорит, что заслушаешься. Глаза слезами наполняются. Сердце, чёрствый камень, размягчается, и в груди бьётся лёгким молоточком, так, что голова кружится. И уже в центре стола сидишь с любимым рядом, а не на овчине лежишь. И гости все радуются и поют. Родня новая.
Жизнь новая.
Всё по - другому. Восходы, закаты, радости.
Только здесь тоже родня держит. Корни крепкие. Связи нерушимые. И муж есть, Марко зовут, и дитятко малое – Урош. Вспомнив о младенце своём первом, капнула горячей слезой Беляна, не удержалась. Марко свирепый и хитрый, свою ватагу имеет. Дерзкие разбойники, все дорогу уступают, ни каждый рискнёт связаться. А кто пробовал из братьев лесных, тех нет уже. Кого и она метким выстрелом выбила, кому и горло перерезала. Да и Марко не плошал. Дел всегда много – чутье у вожака звериное на золото чужое, да власть единую в горах. Что скажет Марко, то и делала. Куда пошлёт, туда и шла. Не задумываясь особо, что жизнь может измениться, оборвавшись. Быстро привыкла, по грани ходить. Но за это и любил её крепко, к себе приблизив. Любую прихоть мог выполнить, балуя. Ценил за бесстрашие. За то, где ни каждый наказ выполнит, она ужом извернётся и победу приблизит.
Прознал Марко про Вука Серчко, про своего первого конкурента в делах разбойничьих, что тот к русским ходит. Можно было бы понять, если к туркам зачастил. Продавать соперника– святое дело. Когда денег нет, самый лёгкий способ. И в доверие можно втереться и убрать кого надо чужими руками. А к русским то зачем? Что им то продавать? Неспроста. Те за идею воюют, не за золото. Вук Серчко совсем же не патриот своего края. Ему горы ближе, да карман свой роднее. Марко не перехитришь – зубы сломаешь. И зная, про эту лживую собаку, как она чужими руками и, всех подставляя, злато себе добывает, быстро заслал жену свою к русским. Не веря больше никому. А чтобы ловкой была, да сообразительной ещё и первенцем пугал. Торопись, мол. Разнюхивай всё побыстрее, да возвращайся к дитятку, любимая жёнушка. Любимая… Ведь и вправду любил. Да только надоела жизнь лесная. Другой не было. А сейчас могла появиться – казак с собой звал. Настойчиво. И слова свои горячей любовью подтверждал. Здесь Марко ему сильно проигрывал.
Где сил взять, Господи? Как не сгореть в этом пламени.
По крупицам знания собрала. В схрон, заранее уговорённый, вещицы подложила. Всё так, как Марко видел – не зря Серчко трётся у русских – болтал лишнее у костра, когда пьяным был. Намёком говорил. Казаки не отвечали словно не понимали, только переглядывались неодобрительно. Она же внимательно слушала, холодея от правды и чужого коварства. Потому что жила так всегда и знала, как будет. Сречко шутки травил. Иногда в злобе своей волчьей скалился. Но только знала она, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Для Беляны достаточно и меньших сведений. Всё поняла. Заложила тайник. Не удержалась, и уже от себя добавила про Фиалку, дуру деревенскую, (что) какую любимый навещает часто. Здесь оплошность была. Чувствовала. Сердце замирало, когда вкладку делала, но ничего поделать с собой не могла. Ревность в руку толкнула. Надо рубить концы так, чтобы русский казак только о ней думал.
Марко тоже не глупый. Поймёт всё и выполнит беспрекословно. И хоть и любит безумно, но только спросит потом, зачем вдову Фиалку порешили. По какой прихоти? Что за случай такой и была ли необходимость? Не избежать расспросов. Ответ найдётся. Придумается по ситуации. Ночью надо уходить в горы. К Урошу возвращаться. Переждать драку. А там видно будет: или с Марко остаться, если золото к нему придёт – заживут господами сыночек- кровиночка её, знать не будет, что такое жить в лесу, или с любимым на новую родину уехать – надо только о встречи договориться, о месте тайном. Марко и помешать не успеет: может в драке сгинуть, может с ножом в шеи в болоте утонуть. Да. Не лёгкий выбор: с золотом остаться или с любимым рассветы встречать. Хорошо бы и русский с деньгами был, да молод слишком. Откуда у такого золото может задержаться? Думать и думать. Не знаешь, куда судьба перетянет, к кому прислонит.
Что сыночка Уроша казак полюбит, как своего даже не сомневалась. А вот золото ещё добыть надо. Богатая жизнь манила к себе. Марко хитрый. Он сможет. Уж он то настоящий волк. Хитрее, чем Сречко и русские.
Но нехитрее её. За что жизнь, так пошутила с ней, откуда взялся этот красавчик из другого мира. Как будто с иконы старинной. Среди тех народов, что довелось узнать, такого не попадалось. Как бог красивый. Волосы светлые, в кудряшки смешные закручиваются. Глазища голубые, бездонные. Кость тонкая, лёгкая, не у каждой девушки такая, а тело как железное, но гибкое, ловкое. Просто смотреть как ходит - удовольствие, а как на коне сидит! Чисто – бог!
Про любовные забавы, говорить нечего, иногда, когда любовная истома ещё не прошла, а он уже своими длинными пальчиками, начинал опять шарить в заветных местах, с досадой думала: «Хоть бы у коровы своей деревенской пару ночей переспал, отдохну хоть немного, в себя приду,» - и тут же пугалась, вдруг между сиськами, на вымя похожими, больше понравиться, задницей необъятной прельстится. У неё, Беляны, и половины такой нет и грудь…
Но вот углядел он во мне что-то, рассмотрел, а терпеть, когда уже нет удовольствия, так бабам так на роду написано, худшее терпеть приходится.
Уходить нужно. Раскусили её. Очень быстро в этот раз. Ничего толком не узнала. Разговоры при ней прекращали. Старик, этот железный, так глазами зыркал, словно кожу живьём сдирал. И ведь снимет, только мигнёт серым глазом красавчик атаман. Никто не спасёт. Бежать! Немедленно.
Беляна медленно стала поднимать голову с плеча мужчины, пытаясь выползти из- под бурки, но была мгновенно схвачено за руку. Цепкие пальцы больно сдавили предплечье. Не удержала лёгкого вскрика. Сашко признал, очнувшись. Вынырнул из короткого сна. Заулыбался.
- Куда ты? – Хватку ослабил, но не отпустил. Потянул к себе. Беляна попыталась вырваться. Где там. Удручённо вздохнула. Болело уже всё. Не до любовных утех.
- Пора мне. Хватятся.
- Да кто? Подожди. Жарко. – Сашко откинул полог бурки. В сумраке забелели голые тела. Казак усадил Беляну сверху. Любовно плечи огладил. Уж очень они нравились ему: тонкие, мальчишеские и груди маленькие, как раз в ладошку умещаются. Страшное и сжимать такие в лапищах своих.
- Плечики у тебя чисто, как у мальчика. Ручки тоненькие. Кожа бархатная. Груди какие! «Молоком пахнешь», — казак говорил, не переставая глупо улыбаться. Беляна быстро посмотрела на него, как не может понять очевидного? И прикрылась рукой.
Ненадолго получилось. Казак был настойчив.
- Любишь меня? – простонала Беляна, закрывая глаза, отдаваясь ласкам.
- Люблю, - зашептал Сашко в ответ, — вот тебе крест, люблю. Никого так не любил. Никогда! Ни одна с тобой не сравнится! С первого взгляда полюбил. Что делаешь со мной? Все думы только о тебе. До гроба любить буду.
Беляна застонала.
- Пора мне.
- Погодь трошки.
- Увидят же.
- Да, что таится? Зачем? Или тайна, какая есть? Женой будешь мне, домой увезу! Не бойся ничего. Если тайна тебя тяготит и тянет в прошлое, то доверься мне, скажи. В силах моих решить любую беду твою. А сам не смогу, так товарищи помогут.
Беляна слабо улыбнулась. Почувствовав, как казак задрожал, поймав её томный взгляд. С таким жить просто будет. Разлюбишь, так верёвки хоть вить будешь. Не то, что с Марко.
- Прав, ты, Сашко. Есть прошлое у меня.
- Какое? – улыбаясь, спросил казак. А у самого глаза настороженные. Продолжает улыбаться, но натянуто и неестественно. Поразилась Беляна такой перемены, будто водой колодезной окатили. Охладела в миг, трезвев, а Сашко продолжает. – Все мы с прошлым. Не без греха. Пойму я. Хочешь, тебе откроюсь? - Пальчик приложила к его губам, запрещая говорить.
- Нет. Показалось. Ни о чем не догадывается казак. Верит каждому её слову. Наивный и добрый. Как такого не любить? И прошлое его не смущает. И увезти с собой хочет. Женой сделать. По совести, жить. Что ж так всё не просто.
Беляна вздохнула, зашептала быстро, обдавая ухо горячими словами:
- Спасибо тебе, любимый, спасибо. И за слова твои. И за то, что поддержать хочешь.
- Я завсегда! Скажи только, что делать надо.
- Не могу я. Но скоро всё узнаешь. Первым и узнаешь. Тебе первому откроюсь.
- Зря от помощи отказываешься, - закручинился казак. – Ты ведь мне родная теперь. Может, кто обидел тебя, зоринька? Так скажи. Не жить супостату! Ей, Богу, до корня обстругаю.
- Не гневи Бога. Сама я решу дела. Да и не дела то. Так, мелочи. Требуют моего вмешательства.
- Так ты уйти хочешь? – нахмурился Сашко.
- Не знаю я, - уклончиво ответила Беляна и выпорхнула из медвежьих объятий казак. Да так быстро, что тот удивился и не смог скрыть изумления.
- Нельзя тебе уходить, - хмурился дальше Сашко.
- Так надо…
- Нельзя! – категоричен казак.
С себя скинул. Сел.
Подозревают её? Тогда точно, немедленно бежать нужно Мужики суровые, не то, что этот телок. Но и этого успокоить нужно. Беляна ноги поджала, сжалась в комок, посмотрела снизу, собакой побитой.
Сашко проняло. Оттаял. Погладил.
- Не бойся меня. Пойми, теперь ты со мной, и я без тебя не могу. Бери меня с собой. А? Вдвоём веселее.
Беляна заскулила, сжимаясь ещё больше.
- Ну чего ты? Чего? Ну, не плачь.
Девушка подняла зарёванное лицо.
- Я с мамкой хочу попрощаться. Понимаешь?
- Понимаю, - примирительно сказал Сашко, кивая. – Хорошее дело. Я рядом буду. У хаты постерегу. Как тебе такое?
Беляна слабо мотнула головой, не соглашаясь и принимая что-то для себя. Сашко наклонился. Осторожно руками взял голову. Расцеловал. Посмотрел в очи черные. Не увидел в них слез.
- Пора, - прошептала Беляна, не решаясь вырваться. Сашко ещё раз внимательно посмотрел на неё и тоже сказал:
- Ну пора, так - пора.
Что-то опять задумал, может проследить хочет?
Ускользну, дай только шагов на двадцать отойти.
Ночью, Григорий Молибога толкнул в плечо сотника. Руку не убрал, смотря куда-то в темноту. Потом кивнул, предлагая подняться. Отошли от лежанок.
- Что? – спросил, чуть шевеля губами.
- Ушёл Сашко, - ответил казак и показал в сторону пустой лежанки, - и девка его переодетая ушла.
- Догоним.
Грицко кивнул. Мыкола подхватил винтовку и заскользил вслед за товарищем. Шли волчьим скоком. Стараясь не шуметь, поднимались в гору. Изредка, останавливались, слушая ночь. Беглецы прошли сквозь секреты.
- Не пойму, - Грицко сказал, опускаясь на колени, чтоб лучше рассмотреть следы. – Разделились что ли? Сашко верхом ушёл. По тропе ускакал. Она дальше в горы пошла. Ну, что? Разделяться будем? Кому-то вниз идти. Кому-то дальше карабкаться.
- Нет. Пойдём за Сашко. Они должны встретиться внизу. Место должно быть у них потаённое. – принял решение сотник.
Грицко передёрнул плечами.
- Может быть.
- Конь один. Далеко не уйдут.
- Да зачем это Сашко надо, - в сердцах пробормотал казак. – Одна дурь в голове!
- Перехватим, узнаем!
- У речки встречаются. Их место. Там следы будем искать. Сашко напрямик пошёл, через секреты. Девка через горы. Скоро достанем.
В этот раз они ошиблись. Никого не нашли, как не рыскали. Ни конных, ни пеших следов на росистой траве не обнаружили, только сами до колен промокли. Сели у тропы на камень. Тяжело было говорить, но товарищ признался:
- До шляха след чёткий, дальше идёт в сторону села. Не могу понять. Что он один ушёл? Не останавливался даже нигде. Что думаешь?
Сотник пожал плечом.
- Отдышимся, пойдём вдоль реки дальше, а с утра ближние склоны прочешем. Сложно спрятаться от тех, кто всю жизнь кого-то ищет. Даже, если умеючи.
- Не вовремя, - вздохнул Грицко. Атаман кивнул, соглашаясь.
- Думаю, к реке она дальше вышла. Там и ждёт её Сашко.
И снова Грицко не понравилось, однако, возражать не стал. Отдышались. Пошли неспешно, ища малейшие зацепки, читая следы. Слушая ночь.
- Что с ним делать, ума не приложу. Не пороть же его! Воин справный, в бою как на тебя могу положиться, не жадный, за дуван не трясётся, но как только сшибка закончилась, мы ещё сброю чистим- точим, а он уже у бабы какой в ближайшем селе и всех любит! А, главное, они его привечают и молодые девчата и бабы тёртые. Я- то думал, оторву хлопчика от вдовей юбки, мир увидит. А он, кроме юбок не желает ничего видеть. Что скажешь, а?
- Не знаю, ты у нас батька - атаман тебе решать, только, если б не его чуйка, девку- засланку, до сих пор не раскрыли б.
- Раскрыли, а толк какой от этого есть? Кто за кем охотиться. Чего хотят, а главное кто?
- Какая разница кто, если в лагере узнают про золото, думаешь половина не попробует его достать.
- Кишка тонка.
- Это другое дело, но помешать могут. И ещё, сербы запросто туркам таких ухарей как мы, продают.
- Значит нужно байку придумать, скажем, уходим к Раевскому.
-Так и порешим.
Забрезжил рассвет. Вокруг посерело. В предрассветной тишине, когда ещё птицы не поют, послышался топот копыт. Странно, но он приближался. Нарастал. Переглянулись недоуменно. Не прятались. Судя по звук - один всадник был. По казачьей посадке узнали Сашко. Он тоже признал своих. Неспеша вышли на средину тропы. В метрах десяти Сашок, поставил коня свечкой. Не соскочил, не слез, а как-то сполз из седла. Подошёл на негнущихся ногах. Лицом белый-белый, словно покойник.
- Сашко?.. – неуверенно окликнул атаман.
- Дядька Микола, как же так? – Говорил, а сам атаману нагайку протягивал, чтоб бил значит. Ага. Билый скрутил хвост. Успею мол, наказать. Посмотрел в лицо парня, но разума в нем нисколько не читалось.
- Сашко…
Грицко, не видя никакого эффекта, дал казаку ладонью в уху. Хлопец стал приходить в себя.
- Так мне и надо, - сказал уже более осмысленно. – Прости, атаман. Ослушался я тебя. К Фиалке сбежал. У костра, как стали о ней говорить, так затряслось всё у меня. Больше не мог ни о ком другом думать. Вот ведь, что любовь окаянная делает. Думал позабыл её, ан нет! Сердцем видно меня звала! Не мог я сдержаться! Никак не мог! Внутри всё свело.
- Это у тебя другое место свело, бывает. – Грицко был беспощаден. Сдерживался из последних сил. Мыкола тронул его за руку не заметно – уймись. Не проронив и полслова, продолжил слушать молодого казачка. Тот не таился. Выпаливал всё как на духу.
- Дождался, когда все заснут и погнал в деревню.
- А Беляна? – осторожно спросил сотник.
- Что Беляна? Не мог же я взять её с собой?! Думал, к утру вернусь, ещё все спать будут. Никто и не заметит. А вот, раньше возвращаюсь.
- Чего так? – прищурил глаза я.
- А нет больше Фиалки. Любовь только моя и осталась…
- Как нет?
- Убили моё серденько. Да, как-то зверски очень.
- Постой. «Ты говоришь, Фиалку твою убили?» —осторожно спросил Грицко и посмотрел на Билого, подчёркивая вопрос. Тот только, головой дёрнул, мол, понял давно.
- Зверски. Изломали всю. Словно зверь какой. Только звери глаза не выкалывают. Может бес, а? Господин сотник? То бес был? Глаза выколол, чтоб не видела.
- Я, кажется, знаю того беса. – Мыкола распустил нагайку. - Из-за тебя она погибла. По глупости твоей животной.
Стеганул Сашко. Другой раз. Тот, даже не прикрылся.
- Бей меня, дядька Микола. Бей! Любил я её очень! Как мне жить теперь?
- Да вся беда, через твою любовь, - сунул ему за пояс нагайку. Разве сейчас слеза твоя поможет?!
- Всех баб любишь?! Кто такими словами разбрасывается?! Кто живёт так? Бык при стаде!
Сотник сплюнул, развернулся и зашагал по тропинке к лагерю. Грицко церемониться не стал. Стукнул в зубы. Потом помог подняться из пыли.
Сашко подобрал папаху. Зашмыгал носом, сплёвывая красную юшку.
- Пошли.
- Грицко, я же ни-ни теперь. Вот тебе крест. За Беляной смотреть буду, как наказывали. Я её любить теперь стану. Одну её. Вот тебе крест. Домой невестой повезу. Кончится всё и повезу.
- Ну, дура, - Гриц, - растянул дура на два шага и отвесил полновесный подзатыльник.
- Раньше смотреть надо было, - процедил Грицко. – Теперь поздно.
- Что поздно? – спросил, поднимая слетевшую папаху, Сашко.
- Ушла твоя Беляна.
- Как ушла? – Сашко остановился. Конь сзади ткнулся в его плечо. – Куда?
- Так и ушла. В горы, может к хозяевам своим- пробормотал Грицко, сдвинул папаху на глаза и поспешил за сотником.
- Может и её уже нет на этом свете.
- Мать проведать она пошла перед походом, ну и попрощаться.
Григорий резко развернулся.
- Ты знал, что уйдёт и не доложил?! - Он длинно выругался, попросил у Бога прощения, перекрестился.
- Ты не дура, не придурок, - убогий ты… Слова такого для тебя ещё не придумали, но с хреном!
- Вернётся она, к обеду, ей Богу, вернётся!
Молибога резко развернулся, схватил за черкеску, приподнял, так, что Сашку пришлось опираться только на носочки.
- Ты Бога благодари, что пережил эту ночь. - Побежал догонять атамана.
- Микола, рано мы наблюдение с схрона сняли, похоже дошло оно, до кого следовало.
- Меня больше сейчас сломанный зубец волнует. Кто?
- Может Сашко к Фиалке сбежал и жизнь свою сберёг?
- Да кому этот перец мешает?! Любая юбка им вертеть может
как захочет.
- Гамаюн?
Это цель поважнее будет.
6 .Вахмистр Степан Гамаюн.
Чудны дела твои, Господи.
Добрались мы сюда в чужие горы, как будто в своих краях забот мало. Смотришь на холмы крутые, да горы зеленые – красота, да и только, но душа тоскует, ноет, домой просится, сил нет. Думали одно, а вот, как получилось: пришли крестьян местных пластунскому навыку обучать, а оказалось самим обучаться приходится. Билый прогрессом – это называл, словом непонятным и туманным, как рассветы в чужих краях, да только мы и сами понимали, и делали выводы, что, если наши ружья, заряжаемые с дула, за счёт хорошей точности и большой дальности, использовать можно, то два десятка новых моделей револьверов списали наши пистоли в историю. Таким теперь место на стенке под шашкой дедовой. Недолго думали, почертили на песке и сшибки решили проводить совсем по-другому.
Здесь, все более или менее уважаемые воины носили по два револьвера и винтовку с саблей, что давало им возможность сперва выпустить двенадцать-тринадцать пуль, прежде чем взяться за холодное оружие. Если стреляют пятеро с разных точек, до шашки дело может и не дойти.
Сперва нужно было подобрать одну систему револьверов для всех. По патронам выходила выгода – мы уже давно поняли, единый боевой припас дешевле и для ватаги, удобнее. Потом научиться стрелять поочерёдно с двух рук. Атаман решил, что этого мало. Третьим этапом Билый стал нас муштровать, стрелять с такой очерёдностью, чтоб одни ещё стреляли, а товарищи в это время перезаряжались. Казалось бы, чего проще, однако для этого нужно быстро выбросить стреляные гильзы, достать патроны и это в безопасном положении, чтоб тебя самого не подстрелили. Мы хлопцы, тёртые со всех сторон, но чтоб быстро стрелять из этих револьверов, нужно сильные большие пальцы иметь, чтоб после каждого выстрела взвести тугой курок. И теперь все, какое есть свободное время, развиваем до судорог эти пальцы.
Билый-молодец, голова! Залоги продумывает так, что после пальбы, нам только дуван собрать остаётся, ну и с раненными разобраться, кого спытать или в полон, ну а кому помочь быстро к их богу добраться.
Война идёт здесь, как у нас дома. Манёвр, засада, сшибка, разбежались. Жестокость и для нас удивительная, а ожесточённости воинской, настойчивости - нет. Как будто ждут и те и другие чего-то. Ладно, русские добровольцы ждут русского генерала, а турки чего ожидают?
Недели две тому, крупное соединение, при пушках разбило и рассеяло большой отряд Раевского. Могли бы и на лагерь двинуться, нет остановились, табором стали, ну, мы пушечки их, вместе с огневым припасом, того.… Лишили мы их артиллерии вместе с большинством обслуги. Османы ушли, а нам опять ученье. Ночи тёплые, хоть сделали несколько шалашей – холобуд, на случай дождя, спим под открытым небом. Очень воздух здесь хорош. Фрукты всякие ранее неведомые, только тоска накрывает по ночам. По дружине своей, детишкам четверым тоска смертная. Апельсины сочные, как картошку ем, не чувствуя вкуса. Не радуют ни разносолы заморские, ни вина их фруктовые.
Давно, лет двадцать, ещё не женат был, стали меня лихим казаком считать и любителем бражничать. Что говорить, люблю я вкус резкий, чтоб горло обжигало и костёр в животе разгорающийся, и лёгкость, от земли отрывающую, а вот опьянение, разума лишающее, не люблю. Когда Маричка мне первенца подарила, вообще интерес к горилке пропал, чего я только не выдумывал, чтоб станичники не заметили перемен. Не так трудно оказалось. Не пьющим казакам, разговоров хватает, а любители, после третьей чарки за собой-то следить перестают. Вот и слыл я лихим рубакой и записным выпивохой. Билый-старший на какой-то гулянке меня сразу раскусил, и на разговор по душам вытащил. Ему одному признался. Он мне тогда рубль серебряный на гостинцы деткам дал, самому, мол, не с руки, и потом из Катеринодара часто подарки моим мальцам привозил. Счастье-то какое смотреть, как детишки радуются, аж сердце сжимается и слезу выбивает. Дома свои дети ждут батьку с похода и вернуться очень хочется.
Я, тут случайно с сербом познакомился.
Возле местного шинка у серба дом стоит. Сад огромный. Я через тот сад часто путь срезал. Познакомились с хозяином. Небойша, его звали. Вдовец с двумя детьми. Свободные тётки так и вились вокруг него, только он так покойную жену любил, что о другой и помыслить не желал.
Я к его деткам привязался, всё свободное время в этом доме пропадал. С детьми возился, игрушек настрогал. По хозяйству Небойша помогал, иногда учил детей казацкую еду готовить, игры не хитрые показал. Перед уходом, обязательно стаканчик ракии, мол, в шинке сидел. Не хотел, чтоб про мою слабость языками чесали. Вон Батько Швырь всю жизнь в походах, ни семьи, ни детей, один как сокол в небе. Сашко? Ну, у этого наоборот, только бабы на уме. Снесут башку когда-нибудь из-за этого племени. Нас бы всех не втравил в какую-нибудь историю. Нигде мужики не любят, когда с их женщинами тындыры- мындыры крутят. А он как пёс, без разбору на любую сучку кидается. Влипнет, ни какие подвиги не спасут. Григорий Молибога - он при атамане. Справный казак. Только в палатки русских офицеров одного Билого отпускает, и то старается быть по близости, из виду не терять. Правильно. Семьи их издавна связаны, кровью пролитой, склеены. Пришёл черёд детей новые истории казачьего братства писать. Хотя, что за интерес у сотника к русским офицерам совсем непонятно, и говорят, Малибога сказывал, они на непонятных языках говорят. О чём? Знать бы.
Вообще, много непонятного в походе.
Сербы опять же. Много чего не по-людски у них. Непонятные люди. Сперва двоих из лагеря прислали, мол охотники. Может и охотники, только от крови человечьей даже не морщатся и с револьверами управляются, дай бог каждому. До чего они охотники, знать бы. Смотрю на них, но молчу. У нас атаман есть. Видит не хуже меня. Ему и думать. Делать выводы. Потом комендант привёл дядю с племянником подростком. Хлопчик, который племянник, то пропадает, то опять объявляется. Кто-то у него из родни мол, болеет. Так ты определись, с нами ты, или с роднёй. Нет, не по-нашенски тут воюют. Опять же кошт у каждого свой. Утром еду готовить, одного нема. Появляется, – «Я в село есть ходил, Молочка с сыром захотелось». Другой: «Вечерять в шинок пойду. Мяса на сковородке захотелось». Какой вопрос, вон сковородка, добудь мясца, и товарищей угости. Да и сам Вук Сречко, тот ещё жук. Улыбается, по плечам хлопает, а сам глазищами так под бешметом и рыскает. Повёл как-то меня в шинок, гляжу, а он все мои фокусы, чтоб не напиться, вытворяет, да ещё как! Тут у них тяжелее вид сделать, каждому в стеклянной посудине с длинным горлышком наливают примерно по пол чарки нашей. По глотку и пьют оттуда. Я сперва, тоже как он, только губы мочил, да головой тряс, мол, ух, какая водка забористая. Видя его интерес, нарочно выпил пару этих стеклянных чарочек, притворился сильно опьяневшим, он тут шуточки свои оставил и про Билого выпытывать начал. Как, где, что, чего. Ну, я ему, что ещё в Греции было сговорено, рассказал и вроде засыпать начал. Тут он меня и покинул, мол, отдыхай казаче, а в лагере нашем, до утра не появлялся. Утром спросил, куда он делся. У вдовы такой- то ночевал. Не прочуял, что Сашко всех вдов тут знает. Давно та вдова, с нашим волонтёром живёт. Опять соврал. Зачем? Одни вопросы. Вчера отпросился, целый день у Небойши провёл. С ребятишками играл, как будто дома побывал. Крутишь ребятёнка, тискаешь, смех его запоминаешь, а от него пахнет, как от всех детей на земле и сердце готово на сотни кусочков рассыпаться, и главное не поймёшь от чего, толи от тоски по своим, то ли от радости за этих. После обеда затеялись с Небойшей коника-качалку мастерить. Пилили, стругали, тесали. Сегодня, наверное, собрал. Сбегаю, посмотрю, что завтра будет только Богу ведомо, наше дело военное, пока тихо, сбегаю. Туда и назад. Только посмотрю, ну и послушаю, как детвора радовалась.
Отполз от своих, чтоб не тревожить и глупым враньём дружбу казацкую не оскорблять, согнувшись в три погибели добежал до тени деревьев. Луна полная прямо над головой. Каждую травинку видно, да и не ночь ещё, так сумерки. Направление держал чуть правее шинка. Вон и хата темнеет. Что- то беспокойно вдруг стало, сбавь-ка ход, казаче. С этого направления всегда огонёк лампадки масляной под иконами виден был. Как на маяк по ночам на него шёл. Почему сейчас не горит. Опять вопрос. Что за поход такой. Роса ещё не выпала, следов не рассмотреть. Осторожно пошёл вдоль стены, царапнул стекло, как условлено было с Небойша. Если дети спят, он на улицу должен выйти. Подождал, послушал. Тишина, только вроде табаком пахнуло. Может из шинка? Что- то хозяин не выходит. Ещё пара шагов к двери. На крыше солома зашуршала и тут же тень закрыла луну. Если на тебя прыгают сверху сопротивляться глупо. Летящее тело набирает скорость, а значит и силу, противостоять которой мало кто сможет, а значит, и я не буду. Как только головы, плеч коснулось что-то чужое. Согнул ноги, заваливаясь на спину. Нападающий, ожидая упасть мне на плечи, пролетел до земли, чем-то хрустнул, застонал. В этот стон я отправил, удар ногой через себя. Вроде попал, перекатился на живот, одновременно сгибая в колене ногу, второй ногой, не теряя времени, зарядил в голову человеку, пытающемуся встать на четвереньки. Глядите люди, упал и гопака не пришлось таньцуваты. Снаружи движения нет. В хате тихо. Ничего, сейчас заглянем. Поднял, нападавшего за ворот и поясной ремень, не опасаясь шума, открыл дверь, втолкнул тело внутрь, шагая за ним следом. Пластунским ножом, тёмному силуэту чуть выше плеч слева направо, рука поднимается выше и теперь тёмной фигуре слева от дверей с шагом и хрустом в грудину. Оттолкнуть, чтоб легче нож вытащить. Присел возле первого нащупал волосы, провёл ножом по горлу, чтоб неожиданностей не было. Так, трое готовы. Быстро произошло, никто и понять ничего е успеет, если, где прячется. На лавке связанный Небойша. Подожди друг. Обошёл хату снаружи, сделал ещё кружок шагах в двадцати. В саду нашёл три привязанные лошади. Оце, гарно. Не зря хлопотал. И гости все в одном месте. Вернулся в хату, зажёг огонь, освободил пострадавшего товарища, со свежей гулей на лбу. Развязали перепуганных детишек, обыскали, раздели и вытащили гостей наружу. Погрузили на лошадей, вывезли до оврага, там и бросили. Вдруг как молнией: «А как там браты? Что с ними? Вдруг нападение, а я тут?» Заныло где-то в груди.
- Ты Небойша не бойся, сам ребятишек успокой. Потники у лошадей влажные, издалека ребята приехали, значит, обратно ждут их к утру. Прояснить, что случилось, человек только завтра к вечеру приедет. Ещё сутки на доклад и принятия решения. Твоё дело сторона, но если есть где с детьми неделю пожить, лучше погостить, чтоб детей ещё раз не напугали, а я к своим побегу, что–то тревожно мне.
- Лошадь возьми, - предложил серб дрожащим голосом.
Я вздохнул:
- Да ну, переполошу кого не надо, на вопросы потом отвечай. Побегу, а ты делай, что сказал. Любо?
Серб кивнул. Не помню, как и прибежал обратно.
На нашей поляне всё было спокойно.
Швырь посвистывал, Сашко причмокивал, Гриц почуял и сам проснулся, остальных тихонько растолкали, легли головами друг к другу, я рассказал, что произошло.
- У двоих шейные крестики православные, у третьего папский.
- Хорват?
- И здесь хорват! Не одна ли это команда?
- Где ещё?
-Вдове, тут одной, глаза по- хорватски выкололи.
- Бес его знает. Кроме оружия и патронов, никаких вещей нет, сброя справная, револьверы и ножи.
- Кому же мы так интересны?
- Ты, лучше скажи, что делать.
- Уходить нужно.
- Может, этого только и ждут.
- Ты, Степан кое чего не знаешь, вчера ещё один засланец нарисовался, и похоже он, вернее она, не одна.
- Племянник что ли?
- Точно.
- Ну, эту мог Сречко приставить, чтоб гроши точно к нему попали.
- Одна девка с нами не справиться, если что.
Швырь почесал нос, сказал задумчиво:
- Кинет травку какую в котёл и полетят души в родные степи.
- Верно, только и она пропала.
Казаки замолчали, обдумывая своё положение.
- Дык, что, уходить будем?
- Куда?
- Домой. Пошумели и будет, растащат по одному во сне.
- Сперва дело важное зробыть треба, а по ночам сторожить теперь будем по очереди, без сербов. Послезавтра выступаем з ранку. Сегодня продать, что не нужно, купить необходимого, Батько, вы старший по коммерции, я схожу к русскому коменданту, попробую узнать, что за бесстрашные хлопцы на вахмистра напали. Всего трое на целого пластуна! Сербам ни слова.
- Может, ну их к бесу, сами пойдём.
- Впятером не сдюжим, и гор в тех местах, мы не знаем. Заодно и к союзникам присмотримся. Степан, на тебе оружие и огневой припас. Сашко, перевезёшь Небойша с детьми, куда скажет, лошадей пригонишь и поможешь Швырю с торговлей. Сербов возле себя держите, чтоб не на секунду с глаз не пропадали. Григорий - это на тебе. Учения придумай, уведи их подальше.
За два дня, распродав лошадей и кое-что накопившиеся, не прояснив ничего про ночных гостей, ушли путаным маршрутом. Животин было особенно жаль. У Сашко жеребец так привязался к хозяину, что плакал, как дитя малое. Слезы лошади Швырь по-своему объяснял, говорил про сбитые копыта и боль адскую, вот и не утерпела скотина, мол Сашко доездился, метя ночью чужие хутора и кто-то в отместку, засадил жеребцу лишний гвоздик под подкову. Брехня, конечно всё, и звучало как-то двояко, обвинительно даже, но очень правдиво. Молодой казачок, лишился женщин, а теперь ещё жеребца, чувствуя вину свою, старательно нес службу – так, что и придраться не к чему. Да, только не из-за него всё. Зря печалился. Гриц хмурился по-другому поводу: тайна не раскрытая не давала ему покоя. Так что настроения ни у кого не было.
Дней за десять дошли до вертикальной скалы и полезли от уступа, до щели, от щели до полки. Навешивали верёвки, постепенно поднимая в небо, друг друга и свои пожитки. Жуткий, тяжелый подъем. Всё тело одеревенело и ломило. Скала казалась неприступной, а одолели. На перевале, когда «плечи» вернулись, группа собралась в заросшей зеленью щели.
- Застава из трёх османов, обжитая, - докладывали дозорные, - сейчас костёр разводят, будут еду готовить, чтоб она у них в глотках застряла. Есть три лошади. На заход тропа на одного всадника, видно по ней смена приходит. В сторону моря пешая тропинка. Не пуганые. С собой только кинжалы, остальное в шалаше.
Горазд сразу дернулся, говоря:
- В ножи? – Кулаки сжал.
- А, когда смена придёт, знаешь? Пока корабль не подойдёт, дозор трогать нельзя.- Осадил его Гриц.
- Погодь, - остановил его взмахом руки Микола, - Батько, ты как? Живой?
- Чуть очи не по вылазили на остатнем подъёме.
- Отабориваетесь с Михайло здесь, как корабль придёт, дозор убрать, только не спешите, может, они знак должны подать.
- Для сигнального костра у них всё готово,- пояснил Гриц.- Только не понятно, костёр, чтоб тревогу поднять или о корабле сообщить.
- Нам нужно, чтоб сообщали?
- Ни.
- А, если на острове дым не увидят и тревогу сыграют?
- Тоди Батько, лежи у них под боком, слухай, турецкий ты разумеешь, сам решишь, чего робыть.
- Уберём заставу без шума, сто чертей их батькам, гатей и самострелов на тропе устроим. На пешего и конного. Чучел наставим, нехай их сменщики или подкрепление, штурм Архипо-Осиповки творят. - Он, толи улыбнулся, толи ощерился, показывая ряд крепких желтоватых зубов.
Я беспокоился за него, человек, всё-таки немолодой - ровесник отца, а недавний подъём и меня вымотал, до чёрных мушек в глазах. Щель, где мы расположились, тянулась больше снизу вверх, ватага располагалась на разной высоте один над другим. Ветер сюда не проникал, и потревоженное комарьё жужжало и вилось как в наших плавнях.
- Кто по дому соскучился? – заматываясь башлыком, спросил Гамаюн. Кубанцы заулыбались. - Холера, пока говорил, три штуки в рот залетели.
Серб Горазд снова не удержался:
- Как вы там живёте?
- Весело, но, если подлюку какую спиймаем лютую, смерть заслужившую, голого в плавнях оставляем. Сперва комары, а потом зверьё следов от него не оставят.
- Господа казаки, снедаем поплотнее, в сухомятку, час на отдых и будем искать место для спуска. До темноты нужно найти место для лагеря на берегу. Завтра начинаем наблюдение за островом, наметим два пути отхода, ночью промерим глубины.
К вечеру окончательно выбившись из сил, с ремнями и верёвками спустились вниз на узкую, в два шага полоску возле озера. Силы совсем кончились. Спать попадали прямо в бурьян. Светает. Сквозь сон почувствовал, что-то сильно давило на лицо. При попытке повернуться, прямо в глаз потекла струйка воды. Поднимая голову, вызвал целый водопад холодных струек. На каждом листочке, в зависимости от размера, скопилось от ложки до стакана холодной росы. Бешмет насквозь промок. От холода и сырости зуб на зуб не попадал. Левая сторона лица занемела. Пошарив там, где лежала голова, нащупал револьвер. Как он из-за пазухи попал под голову?
Утренняя серость ещё не рассеялась, а нас от острова прикрыл туман. Плотным ровным слоем он лежал, пару локтей выше воды. Не клубился, и не струился, белый пласт висел над озером, сливаясь с рассветным небом.
Осмотрелся. Прислушался, принюхался. Тревоги ничего не вызывало. Народ сопел в узкой полоске бурьяна. Не хватало Гамаюна и Грица. Они обычно первые встают. Чтоб согреться начал приседать. Три десятка приседаний. Потом прыжки из нижней точки с подтягиванием ног к груди. Сразу же показалась голова Сашка, револьвер смотрел в мою сторону. Молодец, сразу почуял. Показал, чтоб присоединялся. Прыгали, выгоняя холод, пока призывно не заухал филин. Звал нас Гамаюн.
- Поднимай народ, только тихесенько.
Звук над водой далеко разноситься. Осторожно, стараясь меньше мять мокрую поросль, пошёл вдоль озера на звук.
- Ч, - раздалось выше головы. Голова Грица, казалось, торчит прямо из скалы.
- Вон там, - он мотнул головой, - вроде ступенек. Щель на высоте рослого мужчины. Шагов на пятнадцать уходила в тело скалы, каменная складка прикрывала со стороны озера. Узкий проход завесили бешметом, и Гамаюн уже колдовал над костерком.
- Зараз треба усих за дровами послать, пока туман, ветра нет - дрова высушить надо. Кулеш зробим. Остатний раз перекусывали вчера до спуска. Сало с комарами. У меня кишка на кишку як кобыздох на волка рычит с голодухи. Бог знает, сколько нам тут просидеть придётся и обогреться нужно, и обсушиться. Огня не откуда не видно будет, пока туман, сырыми подымить немного можно. В сторону моря, - он показал направление, - подъём божеский, туда за сушняком ходить будем, а по берегу, топляка завались, так, что про дрова не думай.
Продолжение http://www.proza.ru/2018/10/16/895