Иван медленно подошел к родительскому дому. Тяжелый чемодан, форма летчика, жаркий июль 1945 года в Подмосковье. Село Братовщино, он родился и рос в этом доме с родителями, братьями и сестрами, такое, как тысячи сел по России, из 20-50 домов. Старшие, он и брат Павел стали летчиками. Четыре года войны, четыре года учебы, боев, нечеловеческого воинского труда, потери, гибель друзей – все в памяти рисовалось нереальным, как будто происходившим не с ним, а неким другим Иваном, и тихое ощущение счастья от победы и продолжающейся жизни будоражило душу и сознание невнятными волнами возбуждающих переживаний.
Он осторожно открыл дверь и тихо прошел внутрь. Сердце билось часто и громко, казалось, ударяло по вискам и ушам гулко и сильно. Прошел на кухню. Мать, Клавдия, стояла у стола и в деревянном корыте колотушкой разминала пищу.
- Мама…
Мать обернулась на голос, замерла и опустилась на деревянный табурет.
-Ванечка… – только проговорила она, и вдруг прижала руки к лицу и тихо задрожали плечи.
Он быстро подошел к ней, обнял за плечи, наклонился, поцеловал, она же обхватила его руками, прижимаясь со всей силы всем своим телом, и казалось, что никакая сила не сможет заставить ее оторваться от тела сына.
-Ванечка… – повторяла она.
- Мам, все в порядке, все хорошо, я целый, не плачь, все кончилось, я дома, я на пару дней, еду в летную часть в Ступино, это совсем недалеко, я рядом, а где все, где все?
Тут мать встрепенулась, выбежала через хлев на улицу, и Иван услышал, как она зовет Сергея, брата, Люсю, Маню – сестер.
- Они там во дворе хозяйничали, сейчас, сейчас, - проговорила она, входя на кухню, и тут же за ее спиной показались радостные и изумленные лица всех братьев и сестер. Они кинулись к нему, кидались на шею и визжали от счастья, перебивая друг друга вопросами и возгласами, фуражка слетела, а он только успевал переводить взгляд с одного на другого, пытаясь охватить собою то, что так было дорого ему.
Потом они отступили, разглядывая его во всей форме. А Иван был хорош, хорош, крепкий, красивый, черноволосый, новая форма, новая портупея, кобура с пистолетом, старшина не зря старался, одевая его перед отьездом и завидуя громко и радостно.
- Иван – иди умойся, а я что-нибудь приготовлю.
- Сейчас, сейчас, мама, а я вот чемодан разберу, у меня есть кое-что.
И Иван развернулся в коридор, втащил тяжелый, большой кожаный чемодан в комнату, открыл замки и начал вытаскивать все, что он вез сюда, домой, и выкладывать что на пол, что на стол в комнате.
Хлеб, свежий хлеб, испеченный армейским пекарем, таким же счастливым от победы, белый, черный, пахнущий даже по прошествии этих трех дней пути, им было занято почти полчемодана, консервы, и где-то рядом – летные куртка, шлемофон и перчатки, побелевшие и потрескавшиеся, и немудреная одежда военного летчика.
- Вот, мама, давай, накрывай стол, я пойду сейчас помоюсь после дороги.
Иван вышел на улицу, к висящему на стенке рукомойнику, разделся до пояса, и, наклоняя рукомойник, набирал в ладони из носика воду, лил на лицо, на плечи, подмышки, мылясь маленьким найденным рядом мыльным огрызком, плескал на себя водой, подливая из стоящего рядом ведра, фыркал от счастья и чистоты, и, улыбаясь от своих чувств, взял у Люси, стоявшей рядом и не сводившей с него глаз, полотенце, вытираясь, обнял ее.
- Как же я вас люблю, Люська, как соскучился! – держал ее за плечи и смотрел, и смотрел на нее, чувствуя, что от радости плакать хочется.
-Пойдем, пойдем, сестра… За стол…
Мама уже успела собрать стол, дымилась размятая картошка, стояли консервные банки.
Иван достал из чемодана поллитровку, откупорил.
- По этому поводу не грех, да? – и в стакан плеснул себе.
- Ты будешь, мать?
- Буду… Ваня, Павел, брат, летчик, погиб в Прибалтике. Ты, наверное, не знал. Некуда было сообщать.
Иван, ошалевший от этой неожиданной новости, замер, посмотрел на каждого за столом и молча выпил.
-Помянем. Его, всех… Всех… Павел… Павлуша… Старший брат… Ээээх! – и поставил стакан на стол, сжимая его побелевшими от напряжения пальцами.
Молча все смотрели на него. Все – пять сестер, Женя- 15 лет, Сергей – 14 лет. И Володя, сын Павла, 12 лет.
- Ваня, кушай, ты с дороги, так случилось. Счастье, что с тобой все в порядке.
Иван машинально взял картошки, положил вилкой в рот, пережевывая медленно и не ощущая вкуса.
Помолчал. Потом спросил:
- а как вы тут жили, мама?
- Как жили? Немец в 20 километрах стоял. Не знали, что делать. Многие куда-то убегали. А нам куда? Страна большая, да бежать некуда. Когда погнали немца, то страх-то вроде ушел, но голодно было, холодно. Наверное, сейчас будет лучше. А ты как? Как воевал?
- Да, да – включился Женька, - бил фашистов, много подбил?
Иван задумался. Воспоминание о войне было свежим, больным. И порождало разные эмоции.
-Ну – воевал, подбивал, два ордена Красной Звезды получил.
И подумал вдруг – вот как это можно рассказать, ведь видел он и подбитые свои самолеты, и товарищей потерял немало, как рассказать о дикой стуже зимой, прилипающих к металлу пальцах, о технарях, ремонтировавших самолеты в этот жуткий мороз, о перелетах, оборудовании новых аэродромов, об этом тяжком каждодневном труде, о всех трудностях, пережитых за эти четыре года?
И он понял, что нет у него сил на рассказы, не хватит многих и многих дней, чтобы вспоминать все тяготы, все ужасы пережитого.
- да ладно, - улыбнулся он близким, - что там рассказывать, на досуге как-нибудь, в другое время.
И расслабился, налил себе и матери по второй – Давайте за счастье и здоровье!
- а вы, мужики, что будете делать?
- в летчики, в летчики пойдем! – словно сговорившись хором ответили Женя и Сергей.
- А вдруг летчики будут не нужны, мир и все такое?
- На наш век службы в армии хватит.
Иван сидел, положив руки на стол, в майке, и на руке его блестели сталью большие наручные часы, с красивым, толстым кожаным ремешком, отличный HANHART, хронограф, которые носили немецкие летчики Люфтваффе, полученный им как награда от командира части из огромных складских трофеев.
Часы выделялись на его обнаженной руке, привлекали внимание всех своей совершенной формой и эстетической красотой. Часы были знатные, мощные по форме, настоящие мужские, предмет зависти не только пацана, но и взрослых, видавших виды мужчин.
Иван, одолеваемый чувством любви к своим близким, смутными переживаниями и эмоциями, рожденными своими личными воспоминаниями и доставшимися на их долю передрягами, сидел, готовый отдать все из своего в общем-то небогатого чемодана, из своей жизни, он готов был даже подарить пистолет и всю кожаную амуницию этим людям, которым, как он был уверен, досталось гораздо больше, чем ему самому, посмотрел на Володю, сидевшему все это время молча и с изумлением смотревшего на своего взрослого дядю.
- Володя, что тебе подарить, дружище?
Он демонстративно снял часы, положил их на стол, и еще раз спросил – Вовка, ну что тебе подарить?
Иван в это время думал о другом, что вот этот мальчишка, оставшийся без отца, в свои семь лет столкнулся с несправедливостью войны, голодал, мерз, ходил по лесам в поисках пищи, работал на поле и никогда не знал, что такое счастливое детство с речкой в жаркий день и футбольным мячом.
Он молча смотрел на Вовку, да и глаза всех были устремлены на мальчика, Женька и Сергей с восхищением смотрели на часы, и все ждали ответа.
Радость заблестела в Володиных глазах. Не веря своему счастью, он настороженно смотрел на девчонок, на Женю и Сергея.
Смущаясь, тихим голосом он спросил:
- А можно мне хлеба? Полную тарелку хлеба, можно?
В кухне летала муха. Ее жужжание было единственным звуком.
Иван замер, улыбка сошла с его лица, в голову тяжело ударило и отозвалось чувством, как будто бы он падал с 20-метровой высоты.
Затем он резко вскочил, схватил буханку белого, пшеничного, пахнущего хлеба, и резко начал резать на большие куски, а потом и вовсе ломать буханку руками и складывать на большую тарелку, доверху наполняя ее хлебом.
- Ешь, брат, ешь, будет еще этого хлеба, будет.
Потом вышел из дома на крыльцо, достал папиросы и прикурил. Сидел тихо, молча, к нему вышли Женя с Сергеем.
- Вань, дай папироску.
И он протянул им пачку и спички. Он не двигался, даже когда погас огонек папироски, минут через пять поднялся и пошел домой.
- Проклятая война… - только и сказал.