Первая из историй заключительного эпизода (история доктора Доусона) четвёртого сезона телесериала-антологии «Чёрное зеркало» основана на рассказе Пенна Джиллетта «Болезависимый».
Нашелся ответ на чаяние каждого студента - возможность научиться без обучения. Слишком хорошо, чтобы быть правдой, но так уж вышло. Никто не ожидал, что все почти получится и зародится новая отрасль медицины - Симпатическая Диагностика.
Идея очень проста. Если мысли представляют собой набор электронов, мчащихся через синапсы, то почему бы просто не «научить» их без слов? Слова придут потом. После того как наборы имплантируют в голову так или иначе придется подучить терминологию, но навыки, все эти «Дошло!» и «А-а!», будут уже приобретены. Субъект 1, учитель, думает об алгебре, - хватаем наборы, кодируем в цифру, посылаем по проводу, декодируем, усиливаем и помещаем в мозг Субъекта 2, студента. В течение недели Субъект 2 читает про диаграммы Венна, пустые множества и – бинго! Алгебра 101* за неделю.
* Вводные курсы в университетах Северной Америки обычно называются «Название предмета 101», например, BIOL 101, CHEM 101.
Первая проблема заключалась в том, что требовалась операция, чтобы добраться до центров обучения мозга. К тому же, студент-крыса все еще не знал лабиринта; он просто быстро учился. Он не знал, куда повернуть в лабиринте. Не знал даже о своем намерении добраться до еды. Способность не есть знание. В общем, то была ложка для отобедавшей академической революции.
Однако, то же устройство, включенное между двумя болевыми центрами, работало прекрасно. Можно было пытать двух крыс одним паяльником. К болевым центрам в мозгу легко подключиться, они прямо на поверхности. Чувствительные датчики, немного усиления и даже разрез не нужен. Обрить голову, взять немного клея и вот уже два разума страдают как одно целое.
Я подоспел как нельзя более кстати. Испытания на людях закончились. Мелкие неприятности выпали на долю осужденных и студентов. Правительство посчитало, что выбивать дурь из плохих парней легче все-таки напрямую, а я бросил мединститут. Появились первые Симпатические Диагносты. Вот как все работало: если пациент обращался с болью в животе, подозрением на аппендицит, мы просто выбривали на его голове участок и устанавливали штуковину. Я подключался сам (благо местечко для этого всегда выбрито), настраивался и мог чувствовать боль. Настройка напоминала старомодное радио. Я прокалывал палец пациенту и вращал диск, пока не чувствовал укол в своем пальце. Подключив пациента и настроив штуковину, поставить диагноз было легко. Боль аппендицита я ощущал тысячу раз, быстрое нажатие в нужном месте и: «Да, аппендицит, но терпит - ранняя стадия».
Такими мачо врачи еще не были никогда. Парень скрючился от боли, как баба. Я чувствовал то же самое и не дрогнул. Мне было по кайфу. Я ставил диагнозы травмированным олимпийским атлетам и боксерам прямиком с ринга. Меня даже роды не пугали. Нравился сам стиль – полная противоположность "Харе Кришна".
Каждое утро я выбривал маленький участок на голове. Многие СД носили шляпы на людях; я – нет. Летом я загорел в том месте, где приклеен диск. Человек, который спокойно может придти утром в понедельник с легким похмельем и первые полчаса ощущать открытый перелом и сотрясение, - вот мой типаж. Я это любил, умудрялся чувствовать всю боль строителя с ожогами на три четверти тела и параллельно флиртовать с медсестрой. Я стал сильным духом. На штуковине располагался небольшой выступ рядом с настройкой, типа регулятора громкости. Смысл в том, чтобы выставить уровень, при котором болевые ощущения достаточны для диагноза и не приходится страдать. Я держал свой на максимальной отметке. Усилить! Хочу прочувствовать каждый нюанс.
После двух лет в неотложке мне стало скучно. Время от времени ДТП снабжало свежей дозой, но по большей части приемные отделения заполнены ипохондриками и нытиками. Меня тошнило от их боли. Тогда-то я и услышал о работе, проводимой с маленькими детьми. Когда я был ребенком, то почти две недели страдал из-за нераспознанной грыжи. Вечная проблема для педиатров: малыши не могут сказать, где болит, не говоря уже как именно. Симпатические Диагносты стали настоящим спасением. Они выяснили из-за чего плачут дети. Поводов было немало. Дети чувствуют боль резко и отчетливо. Они не умеют ее контролировать. Нервы ребенка совсем новые и работают прекрасно. Дети причиняют страдания! В результате многие детские СД приглушали боль и ставили ошибочный диагноз маленьким негодникам. Они не знали, насколько сильно болит, как и где.
Когда я подключился к ребенку, то будто бы впервые испытал боль. Мучительной была даже настройка на укольчик. Чистая, настоящая, высококачественная боль. О боже! Одни только опрелости ощущались как ожог второй степени, а двойная грыжа просто невероятна. Я видел цвета. Почти потерял сознание. Когда я почувствовал грыжу, то заново открыл часть детства, которую прятал от себя более тридцати лет. Я и без медицинского образования сразу понял, что это двойная грыжа, но молчал и держал пальцы на регуляторе. УСИЛИТЬ! ЕЩЕ! ЕЩЕ! Через месяц я дошел до максимальной отметки, полной мощности на шестинедельной жертве пожара.
- Мы знаем, что бедная малютка обгорела - диагноз не нужен.
- Согласен, сестра, но позвольте мне быстро проверить, нет ли каких-то осложнений.
Я обожал свою работу и получил признание. Журнал «Тайм» писал: «ГОТОВЫЙ СТРАДАТЬ ОТ БОЛИ, ЧТОБЫ ПОЛОЖИТЬ ЕЙ КОНЕЦ». Готовый, черт, да я жил, чтобы чувствовать боль. Я нуждался в ней. В течение года я получил грант на работу с больными на последней стадии рака, в основном детьми. Блестящая заявка на грант: «Локализовать и описать боль в качестве первого шага к новым методам лечения и облегчению». Я бы заплатил, чтобы оказаться в таком отделении. Нужно было проявлять осторожность – я не мог допустить, чтобы другие врачи или сестры заметили, что я подключен к пациенту слишком долго. И так уже подозревали, что Симпатисты немного странные. Мы не были штатными врачами. Те косились на мой выбритый участок и отпускали однотипные унылые шуточки.
Нелегкое это дело - отцепляться. Боль не запоминается. Как только прибор выключался, появлялось ничто, мимолетная пустота, а потом мои маленькие ничтожные проблемы сваливались одна за другой, как туман москитов. Погасил ли платежи по Visa? Я ощутил легкое напряжение в спине. Как бы отмазаться от ужина с Биллом? Нужно было удостовериться, что никто не смотрит, когда я отцепляюсь, ведь я обыкновенно тихо плакал и выглядел так, словно мой пес только что издох.
Во время работы в раковом корпусе я стал часто посещать церковь, настоящую такую: Католическую, Лютеранскую. Верующим, как раньше, я уже не был, но разбирался, что к чему. Лучше бы они по-прежнему проводили литургию на латыни. Мне никогда не нравились составные части проповеди, в отличие от отдельных ревербераций в голосе и любования Иисусом на кресте. Я познал выражение «Прости их…» на его лице. Черт возьми, я бы подцепился к нему. О, эти первые четыре часа; руки, бок, голова. Дело в том, что никто не понимал Иисуса, как я. Он страдал за нас. Я мог страдать ради них.
Я пробовал играться со своей штуковиной без субъекта. Подцеплял ее к животным. Пробовал даже слегонца прямой сигнал, электричество аккурат в болевые центры. Ничего хорошего. Нет искусства. Нет утонченности и, что более важно, смысла. Шум не то, что музыка. Я всегда любил громкую, диссонирующую, резкую музыку, но терпеть не мог шума. По существу, ответная реакция является музыкой, раз ее слушает тот, кто дирижирует. Боль это музыка, а тело и душа композиторы. Прямой случайный сигнал ничего не значит. Рак кожи у ребенка что-то да значит. Я не мог читать мысли с помощью своего прибора, но, чувствуя боль, я неизменно получал хорошую, здоровую дозу страха.
Пришла пора исповедаться. Однажды ночью я возвращался домой из клиники и увидел мужчину. Он был сильно окровавлен. Его жестоко порезали. Я подбежал к нему и сказал, что врач. Вынул штуковину и обрил его. Не позвонил даже в чертову скорую. Я подключил его; сломанные ребра, нос, разрывы верхней брюшной полости. Я чувствовал такое и прежде. Но ни разу еще наедине с беспомощным пациентом. Я был хладнокровен. «Посмотрим, есть ли перелом… Тут болит?... Болит?... Как сильно?… Где болит?». Я бил его по ребрам. Крепкий сукин сын. Не терял сознания. Он продолжал реагировать и являлась новая боль, свежая боль, почти девственная. Полиция увидела избиение и меня оттащили. «Если ребро пронзит сердце, то он умрет. Убирайтесь к чертовой матери. Я врач». Полицейские не разбирались. Человек выжил и поблагодарил меня за спасение жизни. Пойман с поличным, лупящим по открытой ране, чтобы генерировать боль и получил благодарность. Я же врач.
Как-то ночью я сходил к шлюхам. Я пишу об этом, чтобы вы знали, что мои ощущения не сродни какому-то извращению. Я обратился к специалистке по S&M, очень дорогой. Сказал, что хочу самую жесткую S&M парочку. Без секса, он не имел для меня значения. Я хотел лишь наблюдать. Спросил, могу ли я немного обрить голову мазохистки. «Накинь еще две сотни и можешь хоть всю ее побрить». Они устроили настоящее шоу, здоровый негр и миниатюрная молодая блондинка. Я подключился к девушке. Она кричала, плакала, умоляла и я ощущал легкое натирание кожаных стрингов и ногтоеду. Плетка и «изнасилование» заглушались ногтоедой. Я поблагодарил их, заплатил и почувствовал себя дураком. Остаток ночи я провел в клинике.
Настала та самая ночь. Я находился в клинике, своем офисе, просто размышляя, поглаживая штуковину. Выглядела она отлично. Побитая, обмотанная, поцарапанная. Я прикрепил диск. Когда я просто включался без субъекта, то изредка получал малую дозу, испытывал колебание тока, калибровку. Я говорил, что не люблю шум, но иногда это все же лучше, чем ничего. В ту ночь не было ничего, даже зуда.
Все произошло очень быстро. Я никогда не подцеплялся к спящим пациентам, больно уж бестолково. Все же я подключился к ребенку в палате и разбудил его. Медсестра застала меня выдавливающим ему пальцами глаза. Все равно он бы скончался от рака через неделю. Но умер он той ночью у меня на руках и я прочувствовал всю боль. Приехала полиция и все кончилось. Я все еще был подключен, но сигнал отсутствовал. Смерть, конец боли.
Я не ссылался на невменяемость. Я просил об обычной тюрьме, где и собирался остаться. Там мне бы никто не помешал жить так, как я хочу. За мной не следили постоянно, а на теле есть места, где не заметны самоповреждения.
Иногда нет ничего лучше старых добрых методов.