Он прожил долгую жизнь, но так и не понял ее. Произошло ли это из-за их разных психотипов, или из-за его непроницательности, или просто потому, что мужчина не способен понять женщину, как, впрочем, и женщина мужчину.
Теперь это было не важно.
Он прожил честную жизнь: сорок лет проработал инженером на крупном производстве, вырастил двоих детей, искренне любил и оберегал свою скромную труженицу жену – простую и бесхитростную женщину, которую достойно и нежно проводил в другой мир лишь год назад.
В его гладкой, до блеска чистой и до ужаса ровной судьбе была всего одна червоточина, но именно эта странная тайна, которую он до сих пор не разгадал и себе не простил, занимала сейчас весь ум этого почтенного и благородного мужчины.
От избытка времени все чаще он уносился мыслями в далекую молодость, утыкался лицом в душистые мягкие волосы, обнимал ее хрупкое, готовое вот-вот сломаться тело и повторял в беспамятстве: «Маша! Машенька! Радость моя! Зачем ты это сделала?».
Тогда он проходил в пустую гостиную, пропускал стаканчик-другой и предавался печальным и радостным, сладким и горьким воспоминаниям.
* * *
Ему было двадцать два. Он был красивым, сильным, веселым студентом политехнического университета. Вся жизнь, яркая, добрая, цветастая, маячила на горизонте. Он не любил романтику, кино и стихи. Не разделял повальное увлечение западной музыкой и читал лишь книжки по технике, от корки до корки, от одного значка «параграф» до другого.
Вырос он в деревне, и был ужасно горд тем, что после техникума и армии поступил в университет, а значит станет, точно станет, большим человеком. А большому человеку нечего забивать себе голову всякой ерундой. Одного лишь этот прагматик не учел: на улице была весна, со всех сторон на зевак нападал розовощекий проказник апрель, а у ерунды может быть не абстрактное, а совершенно конкретное лицо, причем очень миленькое.
От природы он был отцом. Старший сын в семье, он с детства нянчился со своими многочисленными младшими братьями и сестрами, которые, увы, не всегда доживали до трех лет. Как любой человек, к одним из них он прикипал душой больше, к другим – меньше. Была у него сестренка Танечка – милая, добрая, ласковая, но очень слабенькая девочка. Не уберег он ее. Умерла Таня в пять лет от чахотки. Вот так в первый раз слабая женщина разбила сердце этому сильному мужчине. Но навсегда сохранился образ мягкой, милой Тани в его памяти. И, может быть, именно это стало тем крючком, на который то ли добрые, то ли злые силы поймали нашего прагматика.
Она стояла, чуть потупив голову, у прилавка с пирожным. Отсчитав несколько монеток, купила два эклера и чай. Присела за столик и начала с упоением кушать это лакомство. Она была очень маленькой и худенькой. Волосы были темными, глаза мягкими и наивными, лицо круглым и добрым. Ее тонкие пальчики нервно перебирали складки скатерти, а глаза постоянно казались заплаканными из-за нездоровой бледности и нежно-голубых кругов под глазами.
Он не мог не восхититься слабостью этого создания. И первым его чувством стала отнюдь не любовь, а жалость и желание защитить. Он сел за соседний столик и пристально вгляделся в ее ямочки на щеках, в ее испуганные глаза, в нервные жесты, в бледные пальцы, ежеминутно поправляющие длинные волосы.
Он не любил ходить вокруг да около, поэтому сразу же к ней подошел и пригласил в кино. Для него не осталось незамеченным, что согласилась она, скорее всего, из-за неожиданности и испуга. С неизвестным доселе наслаждением он в первый раз услышал ее тонкий, дрожащий голосок, который так часто с трепетом и придыханием будет целый год говорить ему «да».
В кино они больше молчали. Про себя он с улыбкой повторял: «Маша, Машенька!». Как много доброго, светлого, красивого хрупкого в каждом звуке ее имени! За полтора часа киносеанса он разложил по полочкам всю их будущую жизнь: он переведется на заочное или вечернее отделение, устроится на завод, в первое время они будут снимать комнату, а потом и в очередь на квартиру встанут. И все у них будет хорошо, она станет ему замечательной женой, нежной, ласковой, послушной…
Машеньке было тоже двадцать два года, но выглядела она намного младше и больше напоминала подростка. Педагогический институт она окончила в прошлом году и сейчас работала в городской библиотеке, по вечерам подрабатывала домашним репетитором у обеспеченных соседей. Жила Машенька вдвоем с мамой в небольшой, но отдельной квартире. Отца она никогда не видела, но в тайне его понимала: уж очень непростой характер достался ее матери то ли от природы, то ли от чего-то другого. Девушка все свои двадцать два года была под каблуком у одного тирана и, сама того не желая, вдруг попала к тирану другому.
Он и не предполагал, что решить вопрос о женитьбе с мамой Машеньки будет так просто. Оказалось, что та спала и видела свою хрупкую дочку именно за таким сильным и самостоятельным мужем. После ненужной и скромной свадьбы он долго сжимал плечи своей любимой Машеньки, заглядывал в ее одинокие, грустные глаза и целовал ровный, белый лоб.
Все, что мог для нее сделать, он делал: работал и учился не покладая рук, иногда и по дому кое-какую работу выполнял. К его большому удивлению, Машенька оказалась нерадивой хозяйкой: у нее все пригорало, перекипало, недосыхало, недоваривалось. Она сама очень огорчалась по этому поводу и искренне старалась все делать хорошо, без всяких «недо» и «пере», но ничего, совсем ничегошеньки не получалось. Расстроенный, он сам доваривал суп или дожаривал котлеты и сам же их и ел… Она ела как птичка и радовалась только конфетам, которые он в огромном для его зарплаты количестве покупал для своей маленькой, как оказалось, ни на что не способной любви.
Но все эти неудачи забывались, стоило ему лишь обнять ее, запутаться в ее пряных волосах, ощутить такую манящую сладость губ. Его так тянула ее беззащитность, ее слабость и неумение жить без него. Через пару месяцев супружеской жизни он так ловко научился управлять эмоциями, желаниями и делами Машеньки, что даже еженедельно приходящая к ним в гости мама не могла не оценить это и не заметить, что он заменил и мать, и отца, и мужа ее глупенькой Машеньке.
Иногда, очень-очень редко, его беспокоило странное поведение своей суженой. В эти дни она закрывалась в комнате и тихо плакала. На требование впустить его она всегда что-то бессвязно мычала, но покорно впускала своего благодетеля. Он гладил Машеньку по голове, целовал покрасневшие щеки, и она, постепенно успокаиваясь, засыпала.
На следующий день Машенька вставала разбитой и бледной. Слегка пошатываясь, она шла на общую кухню и по дороге ударялась обо все встречные предметы, наливала полный стакан воды, выпивала его и неспешно уходила на работу.
Больше всего он ненавидел ее мысли. Он смотрел в ее глаза и понимал, что она думает о чем-то плохом. Он ненавидел ее книги, эти странные ненужные кирпичики, из которых невозможно ничего построить. Но отобрать у нее этих Достоевских, Толстых, Тургеневых и Буниных он боялся. Читая, она хоть немного успокаивалась, правда потом в ее глазах он вновь видел эти нехорошие мысли, и с каждой главой, с каждой книгой их становилось все больше и больше.
Он вновь и вновь спрашивал самого себя: если первая любовь от Бога, то почему он послал именно ее? Зачем Бог заставил его сердце так бешено биться только от одного звука ее имени? Что все время он делал не так? Чем провинился перед ней? Чем ее обижал? Награда она ему или наказание?
Он очень хорошо помнил, как вошел, усталый, изработавшийся, в их маленькую комнату и сразу почувствовал сладковато-соленый запах чуть спекшейся крови. Быстрым рывком он очутился на другом конце комнаты и в беспамятстве прошептал: «Машенька! Зачем ты это сделала?». Она лежала на спине, одной рукой прикрыв уже не кровоточащую рану на груди, а другой – едва выпустив окровавленный кухонный нож. Рабочий серый костюм приподнялся, обнажив неестественно скрещенные ноги и как будто вывернутые колени. Глаза были полузакрыты, а губы сомкнулись в кроткой, блаженной улыбке.
Он присел у ее ног, наклонился и в последний раз поцеловал белоснежный, ровный, неподвижный лоб. Потом встал, тупо вызвал милицию, присел на кровать, отвернул лицо к стене и скупо заплакал, чередуя всхлипы и громкие рыки одинокого самца, потерявшего свою самку.
Как и все в своей жизни, похороны он организовал замечательно: дорого и добротно. Он старался не смотреть на тело своей любимой и задумчиво прикрывал глаза, когда суета последнего прощания заставляла его подойти к гробу. Мать Машеньки больше молчала и лишь иногда истерически всхлипывала. Проходя мимо друг друга, они переглядывались и смущенно опускали головы вниз. Они не могли понять, что заставило их любимую девочку так поступить, но оба чувствовали долю и собственной вины, и вины другого. Близость соучастников развеялась сразу после погребения. Последний комок земли стал последней ниточкой, которая разорвалась и больше не связывала мужа и мать.
Он остался жить в той же комнате, тщательно ее помыл и прибрал. Как-то быстро и, на первый взгляд, незаметно окончил университет, получил повышение и квартиру от работы. А потом и женился на скромной, красивой и простой девушке, создал крепкую, дружную правильную семью и подарил миру двух замечательных представителей человеческого рода, которые, как и их отец, излучали правильность, прямоту и благородство.
История их любви с Машенькой казалась простым недоразумением, ошибкой, поворотом не туда. Он всего лишь сделал круг и вновь вернулся к своей прямой, правильной и счастливой дороге.
Но только близость к собственному концу, только милый, так и не забытый образ, заставляли его снова и снова спрашивать, задавать Вселенной такой короткий и такой тяжелый вопрос: «Машенька! Зачем ты это сделала? Может быть, в чем-то и я виноват?..»
Вселенная молчала, только скрип оконных рам раздавался, и стук холодных веток заглушал немую тишину.
* * *
Наш герой так и не получил ответ на мучивший его вопрос, не получим его и мы. Но, согласитесь, литература – великая вещь, и очень часто читатель знает чуть больше, чем герой. Говорят, весь наш мир – это текст; он был создан словом, от слова он и умрет. Наш мир – это плотный сосуд, вбирающий в себя все слова, высказывания и мысли, когда-либо написанные, сказанные или продуманные человеком. Эти магические субстанции нет-нет да и возвращаются к нам, в нашу странную, кем-то однажды выдуманную реальность.
Вернулось к нам и письмо, которое Машенька написала своему мужу перед смертью. Растерянная, она забыла положить его на место своего преступления, а оставила в ящике стола, рядом с другими, такими важными для нее бумажками.
Он письмо не нашел… Быстро пролистал все эти книжки и бумажки и отнес их на работу Машеньки, где книги ровненько разложили по полкам и внесли в картотеку, а бумаги за ненадобностью сожгли…
Только рукописи, как говорится, горят очень странным, даже магическим образом…
«Ты не виноват. Запомни и повторяй это всегда, когда я буду приходить к тебе в мыслях или снах.
Никто не виноват. И маме это объясни. Пусть она не плачет и простит меня, потому что я поступила так, как должна была поступить.
Я была еще совсем девочкой, когда поняла, что не будь меня, ей было бы легче. Она сразу бы забыла папу – такого маленького и ничего не значащего человека для нее. Она жила бы совсем другой жизнью – более красивой, радостной и светлой.
Мама стала первым человеком, судьбу которого переменило это странное недоразумение, эта случайность – моя жизнь.
Я действительно уверена, что моя жизнь – это ошибка, это маленький просчет, который случился из-за какой-то заминки в небесной канцелярии.
Я так и вижу твои глаза, а в них фразу: «какая ерунда». Но прошу, не спеши, дослушай до конца.
Каждый человек рожден зачем-то. Каждый человек – это сын земли. Хотя у каждого из нас есть и частичка неба. У одних больше, у других меньше.
Так вот. Во мне нет земли, во мне есть только пустой, невесомый воздух. Я как воздушный шарик, который хочет улететь куда-то, но каменный груз нещадно пригвождает его к земле. Мой груз – это моя жизнь. Это мама, ты…
О Боже! Какие же вы земные! Иногда мне кажется, что в вас-то этого воздуха совсем нет. Вы знаете ответы на все вопросы и, как древние оракулы, прямолинейно вершите судьбы, собственные и окружающих. Дай вам волю, вы моментально решите, какой жизнью должно жить человечество. По крайней мере, для меня вы всегда очень легко это решали.
Но страшно то, что этими своими решениями, этой твердостью вы столько лет меня и спасали, вы держали меня за ниточку и натягивали ее всякий раз, когда я стремилась улететь.
Я никогда бы не сделала тебя счастливым. Любовь вообще редко приносит счастье. Просто любовь, в сущности, такой же воздушный шарик, который кто-то скинул с небес к нам на землю.
Иногда я видела, что это странное чувство и тебя наполняло чем-то легким, искренним и нежным. Тогда твой голос становился мягким, руки ласковыми, а глаза такими светлыми. Но ты сам, чувствуя нежность, отталкивал от себя этот гипноз и вновь становился слишком земным и правильным.
Но все же ты не виноват. Мне больно жить. Мне тяжело это делать. Каждый день, каждое утро причиняет мне страшную боль, совсем как Русалочке боль причинял даже маленький и легкий шажок по земле. Небольшое облегчение приносят только две вещи: книги и, как ни странно, ты. Но читать, слушать музыку, смотреть на картины и ходить в кино нельзя вечно. (Помнишь, в первый наш раз мы смотрели такой красивый фильм про девушку. «Красная пустыня», если не ошибаюсь.) Рано или поздно приходится идти на работу, приходится возвращаться в тот мир, который я не считаю своим. А ты… Ты сам боишься открыть мне свое сердце. Только наступает утро, мой любимый исчезает и вновь превращается в кого-то слишком умного и слишком холодного.
И я уверена, ты всю жизнь будешь меня любить, будешь помнить обо мне, но убедишь себя, что я всего лишь глупая ошибка, я неверный зигзаг, с которого рано или поздно нужно было сойти.
Эта мысль причиняет мне боль, страшную, ноющую. Но я не в обиде, нет. Ты есть ты. Ты сделаешь все, чтобы жить. Все твое нутро воспротивится мысли обо мне, потому что моя душа никогда уже не станет частичкой твоей земной жизни.
Что нас ждет? Ничего! Это со мной случится. Рано или поздно, но случится. Ты меня не удержишь, и я тебя тоже не удержу. Поэтому мне легче сразу это сделать, пока не стало слишком больно. Тебе. В первую очередь, тебе.
Если бы я была чуточку сильнее, я бы ушла. Я начала бы новую жизнь и, может быть, заново тебя заслужила, но я не могу. Я хочу улететь, раствориться… Так проще, так легче. Но это не говорит обо мне ничего хорошего и совсем не говорит о том, что меня кто-то обидел или неправильно воспитал. Это говорит лишь о том, что во мне много воздуха, слишком много воздуха. И еще о том, что у меня нет сил ждать, когда же я обрету покой. И мне все равно, что после своего поступка покой я уже не обрету никогда».
* * *
В последние годы он сильно болел. А в минуты беспамятства ощущал свою Машеньку рядом, гладил ее руки и в сотый раз ее прощал. Через мгновение она опять приходила, обнимала его за плечи и плакала на старческой вдавленной груди. Он, совсем как в годы их молодости, успокаивал ее и шептал: «Маша! Машенька! Не плачь, девочка. Подожди немного. Скоро, совсем скоро я приду за тобой, и у нас все (веришь?), все-все будет хорошо».