1
С отъездом Емельяна в Москву Нюра смирилась. Влюбленная парочка последний раз отработала на току. Оба светились любовью – и не могли этого скрыть от чужих глаз.
Бабы смотрели на фартовую Нюрку и грустно улыбались. Была ли у них такая любовь? Может и была, да быльем поросла... Глупая Нюрка не знает, что женскую долю не обманешь – пролетит жар-птица и перышка не оставит на память. Лови, девка, краткие мгновения любви! Ты всё принца ждала – вот и дождалась. Парень-то свой, деревенского роду, но всё-таки больше городской, образованный. И работящий! Нюрка с таким не пропадёт.
Гуляние за селом в тот вечер длилось дольше обычного, знали, что уезжает балалаечник, не хотели отпускать…
По проторенной дорожке Нюра и Емельян прошли в сад к обжитому стожку сена. Улеглись на душистой перине. Долго молча грызли травинки – у каждого в голове своя думка.
А потом как плотину прорвало: объятия, слезы, клятвы, головокружение от соленых поцелуев, торжественные обещания писать письма друг другу каждый день…
Ночь закончилась тревожными криками петухов.
Перед отъездом Емельян зашел к Елкиным. Отец Нюры передал для Петра обмотанную тряпкой тяжелую банку мёда. Прощаясь, Петр Кузьмич тепло произнёс:
– Ну, Емельян, с богом! Приезжай! Будем тебя ждать.
Мать Нюры расплакалась, как все русские бабы на проводах.
Нюра из дальних комнат не вышла…
Сборы у тётки Ганы были недолгими. Во время ужина все добрые прощальные слова были сказаны, и Емельян отправился на поветь подремать перед дальней дорогой.
Встал с первыми петухами, тетка уже собирала ему узелок. Емельян ещё раз поблагодарил её за гостеприимство, попросил прощения за грехи, ежели какие были, и вышел из дома Ивиных, благословляемый крестным знамением.
До станции Горбачи по степному приволью верст сорок. Шел босиком – ботинки дышали на ладан, их лучше было носить в руках. Выйдя за околицу, Емельян оглянулся, помахал рукой деревне, словно кто-то в кромешной мгле мог его увидеть. Мысли о Нюре, Егоре, тетке скоро уступили место другим, не слишком веселым мыслям.
В Москву возвращался уже не мальчишка, а повзрослевший юноша. И вовсе не потому, что он познал любовь-морковь со слезами и клятвами, а потому, что ему открылась ужасная тайна. И теперь он не мог избавиться от ощущения тревоги, страха, какой-то своей вины.
О «кулацком» прошлом Емельяна не знали в школе, не знали друзья, а теперь не должны узнать в техникуме. Эту тайну он похоронит в себе и даже отцу не обмолвится ни единым словечком о том, что случилось с ним в Орловке. Опасное слово, произнесенное вслух, может неожиданно аукнуться предательским эхом.
Слово не воробей… Емельяну никогда в голову не приходило, что эта пословица может быть о жизни и смерти.
Клеймо «кулацкий сын» – это смертельный приговор.
В полдень, в зыбком качающемся мареве показались очертания станции Горбачи…
Емельян лежал на верхней полке вагона и глядел в потолок. Гладкая поверхность ничем не удерживала взгляд, глаза опускались вниз, веки смыкались. Перед взором появлялись искаженные злобой лица орловских мужиков. Он вздрагивал, сон уходил, к горлу подступала тошнота…
От Химок до Захарьино Емельян не шел, а бежал, что было сил – время приближалось к полуночи. Темное стекло задребезжало от его нетерпеливого стука:
– Это я! Встречайте!
Аграпина отворила дверь. На пороге стоял загорелый парень, белёсые выгоревшие волосы закрывали лоб, в руках он держал увесистый сверток.
Какой уж тут сон!
Не выплеснуть хотя бы часть переполнявших душу впечатлений было невозможно. Отец по ходу дела коротко комментировал рассказ Емельяна:
– Подарок от Елкиных? Смотри-ка, не забыл меня… – Работал на молотьбе? Молодец!.. – У Петра Кузьмича полный дом девок, которая там тебя присушила?..
Приглядевшись к сыну, вдруг спросил:
– Подожди-ка! Кажись, одежка на тебе другая была. И ты же в Урусово уезжал, а не на Выселки?
Пришлось рассказать историю про рыбалку, опуская, конечно, некоторые подробности…
На следующее утро отец взял сына с собой на работу. В одном из больничных корпусов срочно готовили детскую палату: Емельян помогал расставлять новенькие кровати, тумбочки, стулья, отец крепил к стене вешалки, санитарки и нянечки застилали чистое белье, вешали на окна белые занавески. День пролетел в непрерывных хлопотах.
Вечером во время ужина Петр, обернувшись к сыну, как бы невзначай, обронил:
– Ты, случаем, в Орловке не был?
Емельян вздрогнул, опустил глаза, но соврать под пристальным взглядом отца не посмел. Тихо сказал:
– Был.
– Что же ты об этом ничего не рассказываешь? С кем там виделся?
– В Правление заходил – ещё тише ответил Емельян.
– Да ну! – отец вместе со стулом круто развернулся к сыну. – Фамилию там свою называл?
– Они спросили – я ответил.
– И что?
– Помнят там тебя… – одеревеневшими губами ответил Емельян. – Спрашивали, не за молотилкой ли я пожаловал. Всю ночь в чулане под замком держали.
Лицо Петра потемнело, на скулах заходили желваки, глаза сузились. Он долго молчал, потом глухо, едва разжимая губы, произнёс:
– Орловку забудь. И всё, что там было. Понял?
Емельян кивнул головой и облегченно вздохнул. Именно этого он и хотел больше всего на свете.
Отец хриплым, осевшим голосом попросил Емельяна:
– Напиши письма в Урусово, Гане, и Елкиным. Всем передай от нас низкий поклон.
2
Первое письмо Емельян написал Нюре. На нескольких страницах подробно описал свои сердечные страдания, о том, как любит её и мечтает о встрече с ней. К письму приложил свои новые вирши.
Словно белый голубок прилетел от Нюры теплый трогательный ответ: «Емельянушка, милый, я никогда не забуду тех дней, что мы провели вместе… Читала твоё письмо и плакала... Ксюша с Егором встречаются, всё у них хорошо. Пиши мне чаще, не забывай меня… Я очень тебя люблю, скучаю по тебе и плачу каждый день…».
Емельян, подхваченный ураганом любви, отправлял свои послания Нюре, не дожидаясь её ответных писем.
Почтовый роман стремительно набирал силу.
Лето догорало, дымясь по ночам белыми клубами тумана. Тончайшие нити паутинок парили в воздухе, обещая сухую и теплую погоду. Кроны деревьев были ещё темно-зелеными, но листья уже отрешенно и сухо перешептывались между собой, догадываясь о скорой своей кончине. Возможность украсить землю роскошным цветным ковром не доставляла им большой радости, потому что эта последняя отрада была за пределами их жизни.
Молодые птенцы покидали гнезда, решительно вставали на крыло, всё смелее рассекая грудью воздушные потоки.
Шла последняя неделя летних каникул. В воскресенье Сашка-мерседес и Емельян встретились на Речке. Емельян со всеми подробностями рассказал другу о злополучной рыбалке, как прятался в сарайчике, как бежал нагишом через огороды… Сашка хохотал так, что на рыбьи норы, о которых проговорился Емельян, не обратил внимания.
О любви к «самой-самой», соленых поцелуях и стихах, Емельян благоразумно умолчал.
Со стороны Юрова к друзьям спешил Костя Никифоров. Подойдя вплотную, заговорщицки произнес:
– В Куркино испанцев привезли!
Сашка Ромашин засмеялся:
– Ещё один комик пришел меня смешить! Ха-ха-ха! Испанцев?! В колхозе, что ли работать?!
– Три новых ЗиСа вчера вечером привезли испанских детей в Нагорное! – продолжал выкладывать новости Ко-стя.
– Целых три!? Новых? – Сашка уже не сомневался, что бывший одноклассник бессовестно привирает. В Куркине и один-то автобус мог появиться, если только заблудится на проселках, а тут три новых ЗиС-8! Их и в Москве-то не часто увидишь. Конечно, врет! Ехидно спросил: – Костя, может это тебе всё приснилось про испанцев?
Емельян, вспомнив, встрепенулся:
– А-аа…Вот, значит, для кого вчера в санатории палату готовили! Я же сам отцу помогал.
Сашка перестал сомневаться – Емеля врать не умел, и потому сразу предложил:
– Айда в Нагорное, посмотрим?
Емельян не был таким бесшабашным, как Сашка.
– Там же охрана и заборы высокие…
– Ха! – Сашка решительно отбросил все сомнения. Он знал, что если пройти по берегу реки, подняться по склону, заросшему кустами дикой ежевики, то ни какая охрана ничего не заметит. Не раз он тем путем проникал на закрытую от посторонних глаз базу отдыха.
Три дружка пошли вдоль Речки, поднялись по склону…
Возле одного из корпусов гуляло чуть более десятка детей, лет пяти-шести. Они были в разноцветных одеждах, красивые, как сыроежки в лесу.
Рядом с ними стояла стройная черноволосая женщина. Притаившиеся в кустах парни смотрели на неё сквозь зеленые заросли. Таких красивых женщин они нигде никогда не видели. Она подходила то к одному, то к другому малышу, что-то им говорила и гладила рукой по головкам.
Из соседнего корпуса высыпала на улицу ещё одна группа детей – лет трех-четырех. Их вела за собой женщина постарше первой и не такая стройная. Малыши молча стояли вокруг неё, не пытаясь ни убежать, ни отойти в сторону. Смуглые, темноволосые, они совершенно не походили на местных детей. Мальчики – в коротких темно-коричневых, серых или фиолетовых брючках и в курточках такого же цвета, из-под которых выглядывали белые воротнички и манжеты. На девочках – голубые, сиреневые или бежевые платья, у многих на шее – цветные платочки, словно это и не дети вовсе, а гномы из сказки, из далекого заморского царства, названия которого никто не знал.
Кто-то из малышей начал тихонько плакать, потом ещё один. Женщины взяли их на руки и стали тихо напевать какую-то песенку на непонятном языке. Остальные гномики неподвижно стояли вокруг воспитателей.
Печалью веяло от этой картины.
Ребята почувствовали неловкость, словно подсматривали за чем-то запретным. Они неслышно спустились с холма и пошли обратно. На душе у всех было смурно и неуютно – стало понятно, что детей привезли не на экскурсию, их занесло сюда недоброе лихо.
Ребята пошли на свой Угол в излучине Речки. Солнце заметно припекало, обещая жаркий день. Тишину речной долины вдруг нарушил истошный вороний грай. Разом затих пересвист невидимых птах, исчез стрекот кузнечиков, гудение шмелей, журчание воды на стрелке реки. Отчаянный вороний крик заполнил всё пространство – ни говорить, ни даже думать о чем-либо было невозможно. Неистовое карканье усиливалось. В нем была паника и тревога, ненависть, боевой клич и призыв к атаке…
Друзья удивленно задрали головы. Над ними кружилась стая ворон. Два десятка птиц совершали в воздухе резкие кульбиты, стремительные повороты и пикирование почти до самой земли. Они кружились в воздухе не хаотично – чер-ный, изгибающийся клин явно имел перед собой цель, вы-зывавшую неукротимую ярость.
На вороньи сигналы со всех сторон летели всё новые и новые птицы. В черном круговороте едва можно было увидеть молодого ястребка, который отчаянно взмывая и пикируя, искал спасения от беспощадных преследователей.
Не пугай сокола вороной! Ни одна из них не рискнула бы на честный поединок с ястребком. Но сейчас положение его было безнадежным. «Пернатые волки» всё ниже и ниже прижимали его к земле. Ястребок, спасая жизнь, отчаянно метался в поисках укрытия.
Вдоль Сходни росли кусты шиповника, ракитника и калины. Ястребок, сложив крылышки, тенью метнулся под нижние ветки ближайшего куста, забился поглубже и замер у самых корней. Вороны тучей облепили соседние деревья, самые неугомонные кружили над кустом, где спрятался ястребок, но спикировать не могли – мешали колючие ветки.
Со всей округи, из совсем дальних пределов, все летели и летели охотницы до разбоя. Но внимательный взгляд мог заметить, что самые умные птицы из первого боевого эшелона уже покидали место схватки. Они поняли, что добить врага сегодня не удастся и, громогласно объявив о своей победе, удалялись с поля брани. Извечный враг был посрамлен – он трусливо прятался под кустом.
Ребята опасливо наблюдали за схваткой, не сомневаясь – стоило им вмешаться в драку и огромная стая ворон, распаленная боем, обрушится на них…
Последние вороны не спеша разлетались в разные стороны, продолжая сообщать всему свету о своей победе. Несколько легких ястребиных перышек осталось на месте воздушного сражения.
Емельян подобрал два перышка и спрятал в карман. Он сегодня же напишет Нюре про этот воздушный бой, а перышки вложит в конверт.
3
Симоновский монастырь, основанный в 1370 году монахом Федором (преемником Сергия Радонежского), давно мозолил глаза московской власти. Рядом с огромным автозаводом имени Сталина этот монастырь выглядел нелепо. Хуже бы, наверное, смотрелся только попрошайка на ступеньках Мавзолея.
На месте древнего монастыря развернули «культурный Днепрострой» – так в 30-е годы писали все центральные газеты. Рабочие, вдохновленные призывами партии покончить с религией, разбили стены монастыря и с лозунгами «Построим на месте очага мракобесия очаг пролетарской культуры», энергично взялись за работу. К началу 1936 года здесь появился автомеханический техникум, а ещё через год грандиозный Дворец культуры автозавода ЗиС.
Первого сентября 1937 года Емельян пришел из техникума гордый, как триумфатор Древнего Рима:
– Я экзамен сдал!
Отец удивленно посмотрел на сына:
– Помнится, раньше год учились, а потом сдавали экзамены, а нынче при большевиках всё наоборот, что ли?
Аграпина желчную иронию Петра не одобряла.
– Какой ты экзамен сдал, Емельян? – спросила она.
– В изостудию. Буду учиться рисовать!
Отец притворно заволновался:
– А мне помнится, ты собирался машины делать? Передумал? Конечно, рисовать картинки легче.
– Ничего я не передумал, – обиделся Емельян. – Техникум сам по себе, изостудия – отдельно…
Радостное возбуждение Емельяна пошло на убыль.
«Почему отец всегда пренебрежительно относится к моим делам? Ни разу в жизни не похвалил!»
В постели, уже засыпая, согласился с отцом: «За что меня хвалить? Поступить в студию – ума много не надо, подумаешь, пружину нарисовал. Вот когда закончу…»
С этим примирением и уснул.
Вставать приходилось рано – в доме все ещё спали. Ощупью торопливо одевался, хватал ранец с учебниками и выскакивал на кухню чего-нибудь поесть. На ходу вылавливал из кастрюли картошку, кусочки вареной рыбы или глотал из миски остатки каши.
В шесть утра, когда Николай Гордеев бодро объявлял радиослушателям: «Начинаем, товарищи, утреннюю зарядку!»
Емельян выскакивал из дома и трусцой бежал до станции Химки. Возле Ленинградского вокзала прыгал под мостом в трамвай, подножки и поручни которого торчали наружу, словно специально, чтобы было удобно цепляться и висеть до ближайшей остановки, а уже там прошмыгнуть внутрь вагона.
Занятия начинались в девять утра. С утренней физзарядкой у Сапегина дела обстояли прекрасно.
В три часа занятия в техникуме заканчивались. Изостудия – в семь вечера. Это было удобно. Он шел в читальный зал, делал домашние задания, писал письма своей «самой-самой»... От описания схватки ястребка с воронами Нюра была в восторге. Написала, что плакала от жалости к ястребку, а его перышки носит на груди, как оберег.
В изостудии Емельян забывал о долгой дороге домой. Возвращался за полночь, опять что-то вылавливал из кастрюльки, а утром, ни свет ни заря, вновь совершал марш-бросок через всю Москву.
Полуголодная жизнь стала серьезной проблемой. Аграпина приносила домой еду из кухни, но суп или кашу в ранец не положишь, а денег на обеды в семье не было – едва хватало на транспорт.
Обедал Емельян в столовой техникума на тридцать копеек – винегрет и стакан чая. Хлеб лежал на столах – это спасало не только его…
Стипендию получали только отличники – Емельян об этом и мечтать не мог. После зимней сессии, учитывая его похвальное усердие, ему выделили материальную помощь – 15 рублей в месяц. Жить стало легче, жить стало веселее. На третьем курсе студент Сапегин учился без троек и получал 25 рублей – половину большой стипендии.
В изостудии Емельян преуспевал: освоил акварель, хорошо передавал перспективу, пропорции, уверенно рисовал маслом. Его рисунки и пейзажи стали регулярно появляться на выставках лучших художников Дворца культуры ЗиС.
К ноябрьским праздникам 1937 года директор санатория «Захарьино» получил легковушку ГАЗ-М1 («эмка»). Черная машина с хромированными фарами и красной полоской вдоль борта выглядела красавицей рядом со слоноподоб-ной «Скорой помощью». Когда Сашка в очередной раз появился у Сапегиных, Петр поинтересовался:
– Ну, джигит, когда новую машину обкатаешь?
Вопрос был задан шутливо, но попал в точку.
Александр Ромашин, бывший изгой школы в Куркино, был лучшим автомехаником на курсе техшколы. Поэтому, он не уловил иронического тона и ответил вполне серьезно:
– Как получу корочки механика, месяца через два. Отец уже договорился – меня берут на «эмку».
Новость была неожиданной даже для Петра. Он кашлянул в кулак и выразительно посмотрел на Емельяна: «Я тебе, обормоту, что говорил год назад?»
Но ни у Петра, ни у Емельяна зависть не шевельнулась. Конечно, сидеть за рулем персональной легковушки – это круто, но учиться на мастера автозавода – не хуже, чем баранку крутить.
Жизнь, однако, перечеркнула все планы.
Все специалисты в недрах Осоавиахима, различных курсов и техшкол, были на строгом учете райвоенкоматов. События в Испании и Германии показывали, что угроза новой войны становится реальностью.
Автомобильные формирования РККА до 1937 года были лишь придатками броневых войск, не способные решать самостоятельные стратегические задачи. СНК СССР издал постановление об организации автоброневых курсов и военизированных школ, чтобы из молодежи готовить комсостав будущих автомобильных рот, батальонов и полков.
Бумажка с личными данными на Александра Ромашина (вместе с другими молодыми специалистами) легла на стол военкома. В ней значилось:
«Механик широкого профиля, отлично знает матчасть автотракторной техники, инициативен, трудолюбив, обладает лидерскими качествами, физически здоров, морально устойчив, беспартийный, из рабочей семьи».
Именно такие кадры были нужны для нового рода войск Красной Армии.
Судьба Сашки-мерседеса сделала крутой поворот.
4
Неожиданная смерть Марии Петровны Вольперт потрясла всех. Ничто не предвещало беды: она не болела, была, как всегда, энергичной, готовила праздничный концерт к двадцатилетнему юбилею Октябрьской революции. Глаза её привычно блестели то ли от не проходящего вдохновения, то ли от чувствительности натуры.
Павел Владимирович знал, что жена принимает морфий, но тщательно скрывал свою осведомленность, даже полусловом не намекая ей об этом. Может, в этом и была его ошибка? В любом случае, кто, если не он, должен был уберечь её от рокового шага? Он же видел её состояние, понимал, что она находится в глубокой депрессии.
Павел Владимирович, как и прежде, ходил в школу. Возвращаясь домой, тоскливо перебирал в памяти всё, что было связано с последними днями жизни его Машеньки. Как мог он, чуткий и внимательный в школе, не заметить у себя дома подкравшуюся беду. Он снова вспоминал их последний разговор…
Мария Петровна сидела у окна, не зажигая свет. Ей смертельно надоело ежедневное притворство в школе, насилие над собой, невозможность что-либо изменить не только в школьной жизни, но и в своей собственной. Директивы и распоряжения заместителя наркома просвещения Крупской сводили её с ума, поэтому она демонстративно не называла её по имени-отчеству.
– Представляешь, Павел, эта сумасшедшая большевичка разослала по районам «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы». Мы должны сейчас изъять из школьной библиотеки Льва Толстого, Лескова, Ясинского… Она называет их еретиками.
– Машенька, ради бога не волнуйся, тебе это очень вредно, ты и так по ночам не спишь. Им наверху лучше знать, что полезно, а что вредно читать нашим детям.
– Ты всегда был конформистом – устало вздохнула Мария Петровна. – Ну, хоть дома будь самим собой! Эта великая вдова запрещает даже нам, педагогам, читать русского историка Соловьёва, философов Шопенгауэра, Платона, Канта, Ницше. Она определенно сошла с ума, если требует изъять из библиотек даже лучшие русские сказки, вроде «Аленького цветочка» и «Конька-горбунка». По её мнению они «способствуют развитию суеверия, мистицизма, вредно влияют на неокрепшее сознание ребенка».
– Машенька, ты опять сгущаешь краски и всё преувели-чиваешь! – Павлу Владимировичу Вольперту было глубоко наплевать, что там запрещает читать Крупская, его больше всего волновало здоровье жены. Приступы депрессии всё чаще вызывали у неё слезы, бессонницу, подавленное настроение, хотя в школе она умела скрывать своё состояние. – Ты учишь детей, работаешь с пионерами, никто не мешает тебе учить и воспитывать их так, как ты считаешь нужным…
– Павел, ты слепой или считаешь меня последней дурой? Давно ли отменили её изобретение – бригадный метод обучения, когда один умник отвечал, а оценку ставили всей бригаде, где половина учеников откровенные лоботрясы. В стаде невозможно воспитать личность.
Павел Владимирович промолчал. Он считал, что школа должна учить ребенка читать, писать, делить-складывать, а воспитание личности – дело туманное, тут критериев нет.
С одной стороны Надежда Константиновна не устает повторять, что «школа должна не только обучать, она должна быть центром коммунистического воспитания личности», но с другой стороны коммунистическое мировоззрение отрицает саму мысль о личности как общественной ценности. Главное – коллективизм, дисциплина, бдительность, воинствующий атеизм.
Ох, уж это «движение безбожников»!
Надежда Константиновна оказалась ярым сторонником Губельмана-Ярославского, закрутила гайки советской цензуры так, что разругалась с самим Горьким. Тот даже собирался отказаться от русского подданства и уехать навсегда за границу. А травля Корнея Чуковского, с его мухами-цокотухами?! Но, упаси бог эти вопросы обсуждать с женой, она и так живет на грани нервного срыва.
– Машенька, есть же в школе пионерская организация, проводятся сборы, разные костры, организовано соревнование отрядов, к праздникам готовятся концерты – это и есть воспитание личности через коллектив.
– Это ты в районо будешь так гладенько докладывать. Что же мы Краснова, Паштынова и других таких же гопников не смогли перевоспитать? Они за все годы учебы вряд ли пару книг прочитали. Не проходило недели, чтобы мы не разбирались с их хулиганскими выходками.
– В этом есть и наша доля вины: не сумели найти к ним подхода.
– Не родятся у вербы груши. Одна школа без семьи ничего сделать не может. Мы им про светлое будущее рассказываем, а они с рождения из грязи не вылезают, а может, и не хотят из неё вылезать. Если человек сам не хочет подняться, то все наши убеждения бесполезны. Почему местная шпана в воинствующем атеизме без наших усилий и убеждений преуспела – в храме ни одного целого стекла нет? Это плохо кончится.
Мария Петровна Вольперт, урожденная Сперанская, имела ещё дореволюционное образование. Кроме немецкого языка хорошо владела французским, хотя в стенах школы последнее обстоятельство тщательно скрывала.
Постоянная настороженность, боязнь оговориться или проговориться угнетала чувствительную натуру Марии Петровны. Необходимость выполнять инструкции наркомата просвещения вызывала у неё болезненное раздражение, так же, как и травля Антона Семеновича Макаренко, педагогическим взглядам которого она симпатизировала.
– Понимаешь, Павел, я всё чаще не могу быть честной в общении с учениками, коллегами, даже сама с собой. Разве так можно жить?
– Можно, Маша, и нужно. Чрезмерная честность и принципиальность граничат с глупостью.
Мария Петровна с жалостью смотрела на мужа.
– Ты всё больше становишься большевиком, Павел. Я боюсь дожить до того дня, когда ты скажешь, что ложь и подлость не противоречат идеалам новой жизни.
– Какая ложь, Маша? Какие идеалы? О чем ты?
– Два года с экранов не сходит фильм «Чапаев». Все дети страны играют в Чапаева. Но мы прекрасно знаем, что Чапаев не утонул в водах Урала, а попал в плен к белым, где его застрелил пьяный офицер. На наших глазах рождается миф о легендарном комдиве, который был «не за коммунистов, не за большевиков, а за Интернационал!»
Павел Владимирович пожал плечами:
– Ну и что?
– Павел, я не могу на пионерских слетах забивать головы подрастающему поколению сказками о Чапаеве, Сталине, Кирове, Дзержинском. Ты же видишь, что историю революции подменяют мифами.
– Ах, Маша! Вся история Древней Греции давно состоит из мифов. Когда-нибудь и наша история будет такой же красивой, как в Древней Греции. Напрасно ты к этому так болезненно относишься.
Мария Петровна устала от бесконечных споров с мужем. Вздохнув, она достала из портфеля стопку ученических тетрадок и, примостившись на краешке стола, начала в них делать пометки красным карандашом.
Павел Владимирович грустно смотрел на жену. Он чувствовал её обреченность. Она, как бабочка летела на огонь, как слепой путник без поводыря шла к пропасти ради правды, которая сегодня одна, завтра другая. Стоит ли ради каких-то принципов, важных ей одной, рисковать свободой и жизнью? Конечно, не стоит!
Мысленно он продолжал спорить с ней: Мы мечтали о лучших временах – вот же они, рядом! Посмотри, кругом кипит жизнь, строятся Днепрогэс, Кузбасс, Магнитка. А каких людей – настоящих героев! – рождало время: Папанин, Чкалов, Стаханов! И дети, и взрослые запоем читают «Как закалялась сталь», «Ташкент – город хлебный», «Белеет парус одинокий». Журнал «Пионер» передают из рук в руки: там в каждом номере печатают произведения Гайдара, Маршака, Льва Кассиля, Агнии Барто…
«У каждого свой вкус, своя манера, но каждый, кто безус, читает «Пионера». Ах, Маша, Маша, разве эти успехи ничего не стоят? Разве их можно отрицать?
Мария Петровна листала тетрадки, а мысли её были далеко от школы, и от собственного дома тоже.
В стране после убийства Кирова с каждым годом нарастал вал арестов, судебных процессов по «врагам народа». Её дядя с началом чисток в Москве уехал с семьёй под Новосибирск, устроился электромехаником на цементном заводе в небольшом поселке Искитим.
Искитим в переводе с тюркского означает «яма» или «чаша». Выходит, её родственник надеялся в далёкой яме отсидеться до лучших времен? Уехав из Москвы, он перестал писать Вольпертам письма, перестал поздравлять с днем рождения.
Недавно через троюродную родню она случайно узнала, что её дядя в Искитиме арестован. Мария Петровна была уверена, что не сегодня-завтра чекисты придут и за ней. Это стало маниакальным бредом. Она панически боялась любых комиссий, любых вызовов в вышестоящие органы. В голове навязчиво вызревало решение уйти из жизни.
В середине ноября стало известно, что в школу приедет комиссия из отдела народного образования. Утром Мария Петровна в школе не появилась. Обеспокоенный Павел Владимирович поспешил домой. Мертвое тело жены повергло его в шок, но, несмотря на смятение и ужас, он поспешил убрать всё, что компрометировало самоубийцу...
Позднее данные вскрытия и причина смерти просочились в школу – передозировка морфия.
Заканчивался 1937 год.
5
Дом отдыха «Нагорное» приютил 60 испанских детей – от трех до шести лет. Парковой территории дома отдыха вполне хватало для прогулок – за её пределы дети не выходили.
Чистые, посыпанные песком дорожки меж вековых сосен, елей, дубов и кленов превращались в деревянные лесенки, сбегавшие по склону вниз к самой реке.
В густых кронах деревьев мелькали рыжие комочки – непоседливые белки перекатывались вверх-вниз по шершавым стволам и, замирая на мгновение, с любопытством рассматривали маленьких завсегдатаев парка.
Грустной была первая осень испанских детей на чужбине. Низкое холодное небо, затяжные дожди, промозглый ветер делали прогулки в парке редкими и неуютными. Воспоминания о теплой родине, синем бескрайнем море, бездонном небе, ласковых руках mami и papa проливались ночью тихими печальными слезами.
Но однажды проснувшись, дети увидели за окнами огромную белую скатерть, которая укрывала всю землю. Сверху на кустах лежали белые подушки, как на их кроватках. Это было настоящее чудо!
Многие испанские малыши впервые увидели снег. Они трогали его руками, сжимали в кулачке и удивлялись, когда вместо белых хлопьев в ладошке оказывалось несколько капель воды. Пальцы пощипывал мороз, и они прятали их в рукавички, которые свисали из рукавов суконных пальтишек.
Вскоре пришли морозы, и дети подолгу рассматривали на стеклах чудные ледяные узоры. В детский дом привезли лыжи и деревянные санки. Старшие дети быстро научились кататься на лыжах, таскать саночки за веревочку и катать на них самых маленьких.
Под Новый год в каждом корпусе поставили пушистую ёлку. Игрушки и подарки для испанских детей прислали по распоряжению члена президиума Верховного Совета СССР Александра Васильевича Косарева, который недавно руководил комсомолом страны Советов.
Не забыли и о Деде-морозе.
Малыши поначалу испуганно смотрели на белобородого старца с длинной палкой (не признав Наталию Львовну Нестеренко, заместителя директора детского дома), но после раздачи подарков и веселой кутерьмы возле ёлки, весело водили хороводы, трогая пальчиками гуттаперчевые и стеклянные игрушки.
Эмилия Монсо (та самая, которая поразила своей красотой куркинских ребят), и Хозефа Сарагоса улыбались, глядя на малышей.
Маленьких беженцев неплохо обеспечивали всем необходимым – нормы их содержания были в три раза выше, чем советских детей в детских домах.
Испанцев, даже самых маленьких, сразу же начали учить русскому языку, пели с ними русские песни, им читали стихи и сказки, проводили политбеседы о преимуществах советского строя. Но укладывая малышей спать, испанские женщины обязательно пели им колыбельные песни на родном языке.
Главный детский праздник в Испании – Праздник волхвов или «королей-волшебников». Он отмечается каждый год 6 января. В этот день детям дарят самые дорогие и приятные подарки. В России эта традиция была неизвестна.
Поздно вечером, когда дети уже спали, Эмилия поделилась с Хозефе Сарагоса своими грустными думами.
– Скоро «рейес магос», день «королей-волшебников». Мы должны в этот день сделать нашим детям подарки. Им нельзя забывать свою родину и наши обычаи. Но что мы можем подарить им здесь?
– Я тоже думала об этом. Хорошо бы приготовить индейку или красноперого атлантического «спара бесуго». Но, ни индейки, ни такой рыбы здесь не бывает. Мы даже гаспаччо или большую паэлью сделать не сможем. Только молочный суп, но дети его и так часто получают на обед.
Ничего не придумав, подруги расстались до утра – la almohada es un buen consejero (утро вечера мудренее).
В эту ночь Эмилии снилась её Барселона, дом на улочке Carrer de Sant Gil, где она выросла. Встречные повозки с трудом разъезжались на ней, и то, если каждая занимала часть тротуара. Улица казалась особенно узкой потому, что дома вдоль неё были очень высокими.
При первых же бомбежках высокие дома обрушились, и обломки перекрыли улицу. Когда пламя пожаров охватило жилища, многие жители оказались в ловушке. Эмилия в тот день отвозила детей на сборный пункт и осталась жива. Её старшие братья воевали с мятежниками Франко и узнали о смерти родителей спустя несколько дней…
Утром взволнованная Эмилия сообщила подруге:
– Знаешь, мне кажется, я придумала, что надо подарить нашим детям. Давай напишем каждому малышу письмо от имени его родителей, или старших братьев, или сестёр. Только обязательно каждому! Конечно, это большая работа, но мы должны её сделать.
Хозефе была в восторге от такого предложения.
В этот же день Эмилия и Хозефе просмотрели все документы детей, выписали имена родителей, старших братьев и сестер, если они не погибли до отплытия парохода из Валенсии. Пять вечеров, до поздней ночи, писали две женщины самые нежные, самые трогательные письма в своей жизни.
Они писали детям о прекрасных садах Валенсии, о неприступных каменных берегах Таррагона и Хихона, о бездонном небе Барселоны, о том, как любят родители, братья и сестры своих маленьких Росарио, Висенте, Амелию, Мануэля, Педро, Антонио, Камелию, Кармен…
Иногда мужество покидало воспитательниц, и они плакали от нахлынувших чувств. На далекой родине шла война, и никаких утешительных вестей оттуда не поступало. Фашисты теснили республиканцев к морю, бросая на них бомбы и расстреливая из танков. Как сложится судьба детей, которые уехали из объятой огнем Испании? Тысячи, десятки тысяч юных испанцев разбросала война по всему миру.
Три тысячи из них нашли приют в Советском Союзе.
Шестьдесят серых конвертов Эмилия и Хозефе сложили в коробку, чтобы завтра в день «королей-волшебников» каждому ребенку вручить письмо на испанском языке, а потом каждому прочитать; и при этом удержаться от слёз, потому что плакать при детях воспитатели не имели права.
6
Накануне Нового 1938 года на пищеблоке санатория «Захарьино» случился переполох. Взмыленный, с затравленными глазами и красными пятнами на лице в кабинет заведующего влетел завхоз Пригожин и прошипел:
– Покажи маслобойку!
Степан Софронович изумленно захлопал глазами: такого завхоза он ещё никогда не видел. Поспешно выскочил из-за стола.
– Что случилось, Николай Павлович?
В ответ тот, дрожа от возбуждения, простонал:
– Покажи маслобойку!
Борисов недоуменно пожал плечами:
– Хорошо. Пойдемте в молочный цех.
На входных дверях цеха висела табличка – «БЕЗ ХАЛАТА НЕ ВХОДИТЬ». Рядом с входом стоял шкаф, покрашенный белой масляной краской. Борисов достал из него чистый халат, протянул Пригожину.
– Будьте добры, Николай Павлович!
Завхоз непонимающе смотрел на заведующего, на халат, потом, шумно вздохнув, натянул на плечи кухонную мантию.
Вошли в молочный цех. В углу ровно гудел сепаратор. Рядом стояли алюминиевые бидоны с молоком. Из одного из них работница черпала литровым черпаком свежее молоко и выливала в раструб сепаратора. Внизу из латунного краника беззвучно вытекала густая желтая струйка, неспешно наполняя пятилитровую кастрюлю. Сливки из кастрюли потом попадали в маслобойку.
– Останови маслобойку!
Борисов опешил:
– Как это останови? Процесс же идет! Технология! Остановим – потеряем кондиции масла.
– Я тебе сейчас покажу кондиции! Останови немедленно эту шарманку! – глаза Пригожина стали наполняться бешенством, как у быка при виде красной плащаницы.
Степан Софронович, подчиняясь насилию, дал отмашку:
– Евдокия, сделай перекур!
Женщина, не понимая ситуации, попыталась отшутиться от придурковатого начальства:
– Я не курящая, – но, увидев перекошенные злобой лица двух мужиков, поспешно нажала на красную кнопку.
– Открой маслобойку!
Евдокия откинула крышку.
Пригожин заглянул внутрь, но ничего, кроме пены и густой рыхлой массы, не увидел.
– Мне нужно увидеть лопасти!
Борисов не стал скрывать своего раздражения:
– Николай Павлович, объясните, в чем дело?
– Сейчас узнаешь! Думаю, что не обрадуешься.
Степан Софронович сник и перестал сопротивляться:
– Дуня, сбрось массу в поддон!
Дуня, бубня под нос что-то неблагозвучное, полезла откручивать сливной аварийный клапан. Густая купель поползла вниз, обнажив чёртовы лопасти.
Пригожину хватило одного взгляда, чтобы понять – беда не прошла мимо. Он застонал, как от сильной зубной боли:
– Ты, …твою мать, этого не видел?
Впервые за многие годы Николай Павлович выражался по матушке. Значит, действительно пришел конец света.
– Чего не видел? – растерялся Степан Софронович.
– Откручивай лопасти!
Борисов, ничего не понимая, но уже ни о чем не спрашивая, решил молча досмотреть до конца странный, нелепый спектакль абсурда.
Дуня вытащила шплинт, скрутила с консоли гайку и сняла крестовину.
– Чаво дальше? – хмуро спросила женщина.
– Дай крестовину Борисову!
Евдокия обтерла лопасти подолом халата, протянула железку своему начальнику.
– Ну! – выдохнул Пригожин. Он был краток, как палач при исполнении смертного приговора.
– Что «ну», Николай Павлович?
– Ты дурака-то не валяй. Тебе подсунули фашистскую свастику. Вы что здесь на кухне, все ослепли?
Борисов внимательно посмотрел на лопасти маслобойки. Действительно, при желании в крестовине можно было разглядеть нечто похожее на свастику.
– Николай Павлович, а причем тут маслобойка и свастика? – тихо, словно рядом лежал покойник, спросил Борисов.
– А притом, что это диверсия! Поступило указание НКВД проверить и доложить. – Завхоз обреченно качал головой. – Ты, вот что, Степан Софронович, никому ни слова. Понял? Никому! Ещё есть такие крестовины?
– Есть, запасная...
– Давай сюда!
– Николай Павлович! А работать-то чем? Мне пять кило масла в день – вынь да положь! У туберкулезных, сами знаете, – диета.
– Ты погоди с диетой! Нам сейчас такую диету пропишут! На всю жизнь. Чекисты работают… Головы летят. Никому ни слова, понял?
Евдокии в цехе не было – она сгружала пустые бидоны в колхозную телегу. Её не предупредили, что скандал с маслобойкой – государственная тайна.
В этот же день о диверсии немецких шпионов узнал не только персонал кухни, но и все жители Захарьина...
Суть этого чрезвычайного происшествия была такова.
Маслобойку сконструировали в цехе ширпотреба Главного управления авиационной промышленности. Лопасть имела вид большой буквы Г с полочкой внизу в противоположную сторону. На заводе № 29, которому поручили исполнить заказ, нашлись умники-рационализаторы, добавившие вторую лопасть перпендикулярно к первой. Производительность маслобойки от этого увеличилась на треть, а то, что лопасти стали напоминать свастику – плевать на это рационализаторы хотели. Позднее, на Лубянке они, правда, заявили, что не заметили сходства. Им не поверили. Чекисты не сомневались – это была умышленная провокация…
Следствие установило, что начальником цеха был Павел Краузе (в метриках Пауль), обрусевший с дореволюционных времен немец – старый большевик.
Его большевистское прошлое было сразу поставлено под сомнение, а вот связи с Faterland обнаружились быстро.
Короче говоря, этот вражеский агент успел изготовить за два года 55763 маслобойки с фашистскими лопастями.
«Сколь веревочка не вейся…». Бдительные советские люди просигналили куда надо…
Материалы расследования поступили на самый верх.
Высокие органы отреагировали быстро и принципиально. Вот выписка из протокола Бюро Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) № 50 от 15 декабря 1937 года, п. 54.*
Слушали: Об изготовлении маслобоек с лопастями, которые имеют форму фашистской свастики.
Постановили:
1.Принять к сведению заявление наркома Оборонной промышленности М.М. Кагановича, что в месячный срок лопасти маслобоек, имеющих форму фашистской свастики, будут изъяты и заменены новыми.
2.Дело о конструировании, изготовлении маслобоек, лопасти которых имели форму фашистской свастики передать в НКВД. Члены КПК Шкирятов и Ярославский.
НКВД, возглавляемый верным ленинцем, несгибаемым и неподкупным Николаем Ивановичем Ежовым, быстро разобрался в изощренной диверсии. Врагам и вредителям, замаскировавшимся на военном заводе, воздали сполна.
______________________________
* ЦХСД, Фонд.6, опись 1, дело 79, лист 64, 65, подлинник.
В конце декабря 1937 года страна праздновала 20-летие органов ЧК. Доклад в Большом театре делал Анастас Иванович Микоян. Он назвал свой доклад незабываемо: «Каждый гражданин Советской страны – сотрудник НКВД».
Это был решительный шаг вперед по сравнению с тем, что требовал Ленин в 1922 году на XI съезде РКП(б): «Каждый коммунист должен стать чекистом».
Два дня вожди партии преодолевали сопротивление съезда. Ленинская резолюция была принята.
7
Николай Иванович Ежов – загадка советской истории. Родился в 1895 году, как он писал, – в семье рабочего. После заката его чекистской звезды биографы обнаружили, что отец его содержал пивнушку и публичный дом.
Что здесь правда, а что ложь – значения не имеет.
Логика кадровых назначений в СССР (и сейчас тоже) – тайна за семью печатями. Каждый, кому придет в голову искать истину, ничем, кроме кофейной гущи располагать не будет. Потому что истину заменили понятия.
Тщедушный, с фигурой подростка, ростом 151 см, Николай Иванович был инородным телом в толпе наркомов. Даже невысокому Сталину глава НКВД был всего лишь по плечо. Официальное образование – один класс начальной школы, позднее он стал писать – три класса. Ежова критиковали за многое (после ареста и смерти, разумеется), но никогда – за недостаточное образование. Многие кремлевские небожители той эпохи могли бы честно написать в графе «образование» – самоучка.
Николай Ежов писал в своей партийной автобиографии, что с 14 лет работал учеником портного, потом перешел на кроватную фабрику Осипа Преловского в Санкт-Петербурге. Однако в архиве фабрики не удалось обнаружить ни одной бумажки (включая ведомость выдачи заработной платы),
где бы промелькнула фамилия Николая Ежова.
Едва возглавив НКВД, Ежов тут же предложил переименовать Москву в Сталинодар. Он понимал, что предлагает чушь, и никто эту идею не поддержит, но не ошибся в главном – хозяину было приятно…
Пленум ЦК ВКП(б), состоявшийся в феврале-марте 1937 года заклеймил деятельность Бухарина и Рыкова, осудил «факты» вредительства, диверсий и шпионажа «троцкистских агентов мировой буржуазии», вскрыл недостатки партийной работы и наметил меры по ликвидации разного рода двурушников. Молотов с трибуны Пленума заявил: «Надо посерьёзнее покопаться в вопросах, связанных с вредительством…»
Каганович немедленно поддакнул и сообщил, что «на транспорте сплошь орудуют шпионы, диверсанты, вредители японских и немецких спецслужб… Тут вредны слёзы по поводу того, что в ходе чисток могут пострадать невиновные».
Николай Иванович Ежов на Пленуме ЦК не сплоховал: доказал всем, что никакие корочки об образовании не заменят революционное чутье. Он правильно понял рекомендации Пленума и позицию Сталина. В своем выступлении нарком твердо заверил делегатов, что собственными руками задушит любую контрреволюцию. Так родился каламбур «ежовые рукавицы».
Репрессии в стране приняли угрожающий характер. Советско-партийные кадры косили, словно траву на пожне. Количество арестов в 1937 году увеличилось по сравнению с 1936 почти в десять раз. В центре и на местах были созданы особые комиссии – «тройки» – по решению которых, без суда и следствия, списками расстреливали тысячи людей – не только партийных работников, руководителей крупных предприятий, командиров Красной Армии, но и неграмотных крестьян, вокзальных грузчиков, рабочих и инженеров небольших заводиков и мастерских.
Центральная власть знала о массовых фальсификациях дел. По этому поводу Сталин мудро заметил: «Лес рубят – щепки летят». Однако после инспекционной поездки по стране члена Политбюро Андреева, перед Сталиным обозначилась жуткая картина.
При этом открытых возмущений в народе не было, никакими бунтами не пахло. Рабов раскачать на бунт трудно, почти невозможно. Вон, при Иване Грозном, что только не вытворяла опричнина – народ всё стерпел.
Страх ледяными оковами сковал души людей. «Липы» было столько, что настоящих врагов уже и не искали. Зачем? Работы и без того хватало, планы по чистке рядов партии перевыполнялись. «Ежовые рукавицы» быстро превратились в удушающую всё вокруг «ежовщину». Пришла пора укоротить власть НКВД и обновить декорации.
Ежов сыграл свою роль до конца.
Весной 1938 года началась глобальная чистка чекистских органов. Власть получила подтверждение, что под шумок борьбы с врагами народа, были убиты сотни тысяч невинных советских граждан. Но признать в стране беспредел было убийственным. Вместо этого вожди рассказывали об успешной «очистке общества» от врагов революции.
Осенью Сталин обвинил Ежова в необоснованных репрессиях, превышении власти, а заодно в пьянстве. В последние месяцы пребывания на Лубянке Ежов пил страшно – понимал, что дни его сочтены. 9 апреля 1939 года его арестовали. Ордер на арест подписал заместитель Ежова – Лаврентий Берия. Во всех репрессиях и расстрелах в стране громогласно обвинили кровожадного Ежова.
Народ облегченно вздохнул: вот, оказывается, кто был настоящий-то враг, виновник массовых арестов. Спасибо мудрому и бдительному товарищу Сталину, который вывел-таки на чистую воду кровавого палача.
В те дни тысячи дел были пересмотрены по инициативе верного ленинца–сталинца тов. Берия, многие заключенные были даже отпущены из мест заключения, правда, без реабилитации. И «101-й километр» оставили в силе, но и это послабление казалось лучом света в царстве беззакония.
Смерть карлика-маршала НКВД была страшной. Девять месяцев его держали в секретной тюрьме на территории монастыря «Свято-Екатерининская пустынь». Это была специальная тюрьма для высокопоставленных узников – государственных деятелей и комсостава НКВД, попавших в опалу.
Допрашивал Ежова его заместитель – Лаврентий Павлович Берия с помощниками Эсауловым и Родосом. Интересно, какие тайны они хотели выведать у своего начальника? Вместе же бесчинствовали и сочиняли «дела»…
В день казни возле камеры Ежова собралась толпа: надзиратели, следователи, прокуроры…
Руководили казнью Эсаулов и Родос.
Ежова вывели в коридор, приказали раздеться донага. Пальцы узника дрожали, с трудом расстегивая пуговицы и крючки на брюках. Терпение охранников лопнуло и нижнее белье с Ежова срывали уже всей толпой. Кто-то въехал «железному наркому» сапогом в пах…
Ежов не выносил боли – он кричал тонко, по-заячьи, не прерываясь. Толпа остервенело била смертника палками, рукоятками наганов, пинала сапогами. Узник падал, его поднимали, ставили вертикально и снова били. В какой-то момент поняли, что жертва мертва. Труп потащили за ноги в конец коридора, кое-как усадили его в угол и открыли по нему револьверную пальбу...
В этой обезумевшей толпе палачей одни мстили Ежову за годы страха и унижений, другие просто исполняли служебное задание.
После расправы над Ежовым следователь Родос был награжден орденом «Красной Звезды», Эсаулов – орденом «Знак Почета». В наградном представлении сказано – за выполнение ответственного задания Правительства СССР.
8
В августе 1938 года в Куркине появилась новая учительница: Болотова Зинаида Семеновна. Приехала не одна – с дочкой Валентиной шестнадцати лет. До недавнего времени жили они в Калужской области, была у них крепкая семья, любящий муж и отец...
Зинаида Семеновна долго не могла поверить, что её распрекрасный Иван Васильевич, директор школы – враг народа. Муж всегда считал работу учителя самой главной на земле, говорил, что сеять разумные добрые знания – то же самое, что сеять хлеб. Иван не мог быть врагом народа! Это просто немыслимо…
Но с другой стороны, как не верить сотрудникам ЧК, которые не жалея себя, денно и нощно счищали грязь с палубы великого и могучего корабля под названием «СССР»? Значит, она столько лет бок о бок прожившая с мужем, не разглядела в нём гнили, подлого притворства и двурушничества. Как теперь смотреть коллегам в глаза, учить детей любить Родину, ненавидеть врагов, если она сама столько лет покрывала врага народа? Выход у неё только один: бежать отсюда! Срочно бежать от позора и косых взглядов! Там, на новом месте она самоотверженным трудом и служением Родине смоет черное пятно со своей биографии.
В райсовете к просьбе Зинаиды Семеновны Дудиной вернуть ей девичью фамилию отнеслись с пониманием, и вскоре она вновь стала Болотовой.
С дочкой оказалось сложнее – слишком хлопотно менять все документы, начиная с метрики о рождении, где витиевато было выведено: Дудина Валентина Ивановна. Родители – Дудины Иван и Зинаида. И Валентина осталась Дудиной.
Осудили Ивана Васильевича по 58 статье, пункт 10: «Агитация против Советской власти, распространение или хранение антисоветской литературы». Мера наказания – лишение свободы на срок не менее шести месяцев. Мелочиться не стали – дали стандартные 10 лет.
Арест директора школы случился на излёте ежовских чисток, поэтому с приходом Берии «Дело Ивана Дудина» пересмотру не подлежало – слишком свежее. Спустя «медовый месяц» после назначения Берии наркомом НКВД, мода на пересмотр дел вообще закончилась.
Справедливости ради, отметим, что одна страница биографии Ивана Васильевича всё-таки была не совсем кристальной, сомнительной она была для следователей НКВД.
Иван Дудин родился в Спас-Деменском уезде Калужской губернии, где вросла корнями вся его совсем не бедная родня. После 1917 года дядьки Ивана Дудина удрали за границу. Звали с собой и племянника, но романтик и мечтатель (это его слова), верный идеям пролетарской солидарности, равенства и братства пошел за большевиками. По окончании университета организовал педагогические курсы повышения квалификации и стал их руководителем. Там и встретил умную, целеустремленную, бескомпромиссную в борьбе за народное счастье Зиночку Болотову.
Что-то в ней было от народовольцев, какая-то истовая вера в большевистские преобразования общества. Он нашел в ней то, чего явно недоставало ему, интеллигенту.
Ухаживал Дудин по-старомодному красиво, и добился-таки своего – Зиночка вышла за него замуж. Рождение дочери ещё больше укрепило семейный союз.
Тем ужаснее было узнать Зинаиде, кто долгие годы скрывался под благообразной личиной руководителя педа-гогических курсов, а потом директора школы…
Невезучий директор отмахал топором в архангельской тайге от звонка до звонка – в отправке на фронт отказали. Освободился в 1947 году. Мытарства его на этом не закончились, но не следует забегать вперёд…
Валентина, ученица 9-го класса, покинула школу сразу после ареста отца. Приехала в Химки, к Ольге Семеновне Любомирской, сестре матери. Ольга работала в сберкассе, жила с мужем в маленькой комнате коммунальной квартиры на углу улицы Пролетарской и Главного шоссе (сейчас ул. Московская – прим. автора).
Жили Любомирские небогато, но племянницу приютили, помогли ей попасть в знаменитую школу № 2. Школу эту в Химках по номеру никто не называл, говорили просто – школа Козловской. Школа отличалась от других непоказной культурой – там высоко ценили творчество, новаторство, любовь к литературе и театру. Козловская без устали выискивала среди студентов пединститутов талантливых молодых людей. Получить от неё приглашение на работу мечтали многие – это было признанием таланта.
Попав в эту школу, Валя Дудина сожалела лишь об одном – учиться ей оставалось полтора года.
Зинаиде Болотовой, приехавшей в Химки к началу нового учебного года, областной отдел народного образования предложил на выбор: Химки, Сходня и Куркино…
Учительницу ботаники и географии не волновали красоты Подмосковья – был нужен угол, чтобы приложить на ночь голову. Угол нашелся в Куркине, в сторожке церкви Владимирской иконы Божьей матери.
Церковь бездействовала, в сторожке жила одинокая пожилая женщина, которая присматривала за церковным хозяйством. Она была рада возможности перемолвиться живым словом, поговорить о наболевшем с образованной квартиранткой.
Зинаида в своё время окончила гимназию в городе Мосальске Калужской губернии, где директором была Глафира Садовская, выпускница Петербургского Елисаветинского института. Образование в гимназии давали хорошее: Зина свободно говорила по-французски, была знакома с сочинениями Вольтера, Руссо, Дидро, мысленно полемизировала с Герценом по вопросу «Кто виноват?», читала Чернышевского, любила Салтыкова-Щедрина.
После замужества окончила (заочно) естественно-географический факультет пединститута. На уроках в школе завораживала учеников рассказами о путешествиях Магеллана и Колумба, Афанасия Никитина и Николая Пржевальского, небесталанно играла в школьных спектаклях – вполне могла стать актрисой губернского театра…
Определившись с ночлегом, Зинаида решила оглядеться – куда же её забросила судьба?
За церковной оградой с вершины холма открылась панорама, словно нарисованная для пьесы: пышные кроны ракит, заросли черной ольхи и кустов волчьего лыка, живописная речка, омывающая подножия холмов, круто опадающих к воде. Могучие деревья на кручах делали склоны ещё выше и неприступнее. Вдоль реки в обе стороны простирались необозримые луга... Листва кленов полыхала под лучами закатного осеннего солнца. Сверкающая речная гладь была неподвижна, будто её отлили из стекла. Высоко над головой в выцветшем небе висела парочка пернатых хищников, высматривающих добычу. Место ей понравилось.
Зинаида Болотова впервые за последние месяцы улыбнулась, ощутив уверенность, что всё у неё здесь сложится хорошо. Она начнет свою биографию с чистого листа, с красной строки и искупит невольную ошибку беспорочным трудом и преданным служением партии Ленина-Сталина.
Она повернула назад, неторопливо прошла мимо наглухо заколоченной колокольни, мимо церкви с потемневшим куполом, с нелепым, как ей казалось, крестом.
«Крест – это ложь, затмение разума, разрушающее человеческое сознание, это насилие над доверчивыми душами. Пройдет немного времени и мы не оставим камня на камне от эпохи реакционных заблуждений и рабства. Символы нашей жизни – красная звезда и пролетарское знамя. Серп и молот – созидающие инструменты союза рабочих и крестьян. А крест… Это символ рабства, похожий на решетку в оконце темницы. Жаль только, что приют пришлось обрести под этим самым крестом. Надеюсь, что ненадолго».
Вернувшись в сторожку, она увидела стол, накрытый для чаепития…
9
Первой жертвой напряженной студенческой жизни стал почтовый роман.
Очередные любовные послания Емельян сначала откладывал на неделю, потом на две, потом на месяц...
В череде бесконечных занятий он не заметил, что и ответные письма стали приходить реже.
Многостраничные девичьи признания в любви, от которых замирала душа, уступили место описанию домашних дел, малоинтересным сведениями из жизни подруг, которые Емельян никогда не дочитывал до конца.
Зимой он ещё твердо обещал Нюре приехать в Выселки, но чем ярче светило солнце, тем реже он вспоминал свою клятву на балалайке. Впрочем, с той поры Емельян ни разу не брал в руки инструмент. И сочинять вирши для «самой-самой» не хватало уже времени и вдохновения.
А тут ещё начальство предложило во время летних каникул поработать на заводском конвейере. Отказаться - себе дороже, тем более, что обещали платить зарплату.
В Выселках Емельяна ждали. Эта любовь дождалась бы своего часа, если бы не произошли непредвиденные обстоятельства (собственное выражение Емельяна).
В соседнем Гаврилкове в клубе суконной фабрики показывали кино «Белеет парус одинокий». Не было в стране таких мальчишек и девчонок, кто бы не видел этот знаменитый фильм. Компания наших из Захарьино в воскресный день гурьбой отправилась в Гаврилково.
Емельян, зайдя в зал, огляделся и, оставив друзей, подсел к двум незнакомыми девушками. Пока горел свет, решил время зря не терять:
– Вы из Гаврилкова?
Девушки переглянулись, прыснули, но одна из них снизошла до ответа:
– Мы из Захарьино. Живем и работаем там.
– Да-а? Я тоже из Захарьина, только вас там ни разу не видел. Вы где работаете?
– В детском саду. Мы недавно приехали. Может тебе сразу сказать, как нас зовут? Ты же всё равно спросишь, – усмехнулась та, которая была снисходительнее к незнакомцу.
Емельян смутился. Девчонки насквозь разглядели все его уловки, посмеиваются над ним, но деваться теперь некуда. Он простодушно кивнул головой.
– Меня Мария зовут, а это моя подруга – Вера. Девчонки опять прыснули.– А тебя как?
– Емельян.
Погас свет.
Перед началом фильма всегда показывали кинохронику. С экрана зазвучала песня Покрасса на слова Лебедева-Кумача: «…Был старый год счастливым для взрослых и ребят, пусть новый будет лучше, счастливей во сто крат…» На экране – важнейшие события в стране и за рубежом: «Экспедиция Папанина… Северный полюс завоеван большевиками! Сталинские соколы… Чкалов, Байдуков, Беляков – беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку… В Париже на Всемирной выставке открылся советский павильон. Скульптура «Рабочий и колхозница» – символ свободы Советской страны. Взоры тысяч посетителей обращены к СССР, великой и счастливой стране… Парад на Красной площади, Мавзолей, Сталин… Канал Москва – Волга открыт. Теплоходы идут через шлюзы… Спасаясь от фашистов испанские дети прибыли в Советский Союз.
Да здравствует свободная Испания!»
Хроника потрясла Емельяна. Испанские дети – это же здесь, в Нагорном… И на первомайском параде он был! Слышал, как мощно гудели пароходы на Москве-реке… И Сталина видел на Мавзолее…
Всё на экране было близко ему. Он ощущал себя и членом чкаловского экипажа, и стахановцем в шахте, и знатным комбайнером на хлебном поле. Достижения страны были его достижениями. Емельян и, наверное, все другие зрители были безмерно счастливы, что родились не где-то в Испании, или Германии, а в великом Советском Союзе.
Зрители любили кинохронику. Здесь ничего не придумано, не приукрашено, как это иногда бывает в кино. Вот они – полеты, рекорды, грандиозные успехи, завоевания и мощь первого в мире государства рабочих и крестьян!
Крылья Родины – это не только крылья самолетов, которые совершали полеты на Северный полюс, но и те, которые вырастали за плечами каждого человека в кинозале, готового взлететь в небо соколом, совершить подвиг и, если надо, отдать жизнь за любимую Отчизну, за партию большевиков, за товарища Сталина!
Потрясение от кинохроники долго мешало Емельяну сосредоточиться на фильме. Ему очень хотелось поделиться с девушками впечатлениями о параде на Красной площади, об испанцах. Он облегченно вздохнул, когда вспыхнул свет и зрители потянулись на выход.
Оставить девушек и пойти домой с друзьями, показалось Емельяну невежливым, и он принял рыцарское решение.
Тропа была не слишком широкой, Вера ушла вперед, а Емельян с Марией шли следом. Все молчали, не зная, как начать разговор. Первой нашлась Мария:
– Ты читал повесть «Белеет парус одинокий»?
Емельян смутился. Он уже много раз давал себе слово читать книжки и журналы, но руки никак не доходили. Ответил грубовато, вопросом на вопрос:
– А ты читала?
– Да. В журнале «Пионер». Там эта повесть была напечатана под названием «Мальчики».
Емельян покосился на девушку, вздохнул: «Поймет, что я книжек не читаю – не станет со мной дружить».
Поспешил перевести разговор на другое:
– Мне Гаврик в кино понравился. Я в десять лет тоже любил в «чику» играть. Мы на пуговицы играли.
Мария, похоже, не слышала Емельяна. Задумчиво, словно самой себе, тихо произнесла:
– Я бы на месте Гаврика не очень-то Пете доверяла – всё-таки дворянский сыночек. – И обернувшись к Емельяну, спросила: – А ты заметил, что Гаврик ему далеко не все тайны доверял?
– Я заметил, что рыбачка Мотя влюбилась в Петю.
Мария удивленно посмотрела на Емельяна:
– Вот не думала, что ты такой специалист в любовных делах.
Подруги засмеялись. Емельян покраснел и мучительно стал искать другую тему для разговора.
На этот раз выручила Вера:
– Емельян, а ты бы за Родину жизнь отдал?
– Прямо сейчас?
Девчонки опять засмеялись.
– Ну, узнал бы, например, про заговор врагов народа, кулаков разных, и ценой своей жизни мог бы его предотвратить, как Павлик Морозов. Не струсил бы?
Советские дети хорошо знали историю Павлика Морозова. Павлик – настоящий герой. Он рассказал чекистам, что его отец помогает кулакам, вредит советской власти. Павлика всем детям ставили в пример.
Разговор снова соскальзывал на опасную тропу. Емельян помолчал, потом осторожно возразил:
– Каждый может сказать, что не струсил бы, а как на самом деле – никто не знает.
Разговаривая, молодые люди не заметили, как пришли в Захарьино. Кавалер проводил девушек до дому. Жили они в небольшом строении рядом с главным корпусом санатория. Там же поблизости располагался и детский сад-ясли.
Расставаясь, Емельян предложить встретиться ещё раз – ну, скажем, завтра вечером?
Вера промолчала, понимая, что это предложение адресовано не ей. Мария согласилась.
Ей чем-то нравился этот парень…
10
В этот день, точнее ночью, произошло ещё одно событие, которое потрясло Емельяна до холодного пота.
В доме все спали, когда во входную дверь начали стучать. Сначала с короткими паузами, потом непрерывно. Петр Сапегин мгновенно открыл глаза, словно и не спал. Привычку быть всегда настороже приобрел в тюрьме и во время бродяжничества в Москве.
Поднял голову от подушки, прислушался. Стучали всё нетерпеливее и громче. В том, что пришли к нему, Петр не сомневался. У дворника и конюха много начальников: погрузить, разгрузить, застеклить разбитое окно, срочно подать лошадь… Борисовых ночью никто бы не посмел тревожить.
Стук не прекращался. В доме проснулись все. Неясная тревога охватила Емельяна.
«Кому приспичило ночью будить людей? Горит, что ли?» – недовольно заворчала Аграпина.
Петр соскользнул с кровати и в исподнем вышел в коридор. Спрашивать «кто там?» было не принято. Он убрал щеколду, половинка двери распахнулась, в проеме показался завхоз Пригожин.
– Петр Иванович, Борисовы дома?
Петр опешил – оказывается, не он начальству потребовался. Растерянно ответил:
– Дак… они завсегда дома. Спят, наверное. Что за потреба ночью?
Из мрака в тусклый круг света вошли фигуры в фуражках и ремнях. Их наглая уверенность в себе и развязность сказала Петру всё – он похолодел.
Один из чекистов крепким плечом отодвинул дворника в сторону и мимоходом обронил:
– Какая потреба – вас, гражданин, не касается. Наденьте портки, сейчас понятым будете. Жена есть?
– До вашего прихода была, – не удержался Петр от привычной желчи.
Чекист отвернулся от него и демонстративно стал обращаться только к Пригожину:
– Бабу его тоже в понятые.
Пригожин коротко ответил: «Есть!», укоризненно посмотрев на Сапегина: «Ну, зачем ты так?..»
Борисовы открывать дверь не торопились. Степан Софронович долго переспрашивал, кого там черт принес? Узнав голос Пригожина, буркнул:
– Подождите, дайте хоть срам прикрыть.
Наконец дверь в жилище Борисовых открылась. Три чекиста прошли внутрь, один остался на улице под окнами. Все Борисовы были одеты, словно и спать не ложились.
Старший оперативник достал бумажку, посмотрел на сына Борисовых. Спросил:
– Гражданин Борисов Михаил Степанович?
Миша удивленно посмотрел на сотрудников НКВД. Он совершенно не понимал, что происходит.
– Ну, я…
– Чем занимаетесь? В смысле – работаете, учитесь?
– Учусь. Студент второго курса Московского Энергетического института – ответил не без гордости.
Степан Софронович пришел в себя и начал высокомерно «качать права»:
– А вы собственно, по какому праву…
Чекист повернулся к нему, показал листок:
– Вот ордер на обыск вашей квартиры. – Повернулся к Пригожину: – Понятых сюда!
Николай Павлович метнулся в коридор за Петром и Аграпиной.
– Какой обыск? На каком основании? – взвился Степан Софронович, одновременно чувствуя, как пол уходит у него из-под ног. Лица жены и дочери стали бледнеть, превращаясь в гипсовые театральные маски ужаса и страха…
Емельян неподвижно сидел на кровати, крепко зажмурив глаза. Страх стер из его памяти кино, знакомство с девушками и даже завод «ЗиС» с его конвейерами. Всё это осталось в прошлой жизни, а настоящая – чекист за окном, цокот металлических подковок за стеной, шум передвигаемой мебели и свинцовая тяжесть в груди…
Ужас парализовал его волю и тело, в висках стучало: «Орловка… мужики… кулацкий сынок…»
В комнату заглянул Пригожин, окликнул Емельяна:
– Иди мать замени, неможется ей!
Аграпина была на сносях, беременность протекала у неё, как всегда, тяжело. Она придерживала большой живот руками и Христом Богом просила отпустить её лечь.
Обыск продолжался до пяти утра. Чекисты не спешили – они на работе. Полистали альбом с фантиками, посмотрели коллекцию марок.
– Любопытные альбомчики, Михаил Степанович! Дорогие сердцу семейные реликвии?
Миша начал что-то сбивчиво рассказывать о детских увлечениях, но старший оперуполномоченный вникать в объяснения не стал:
– У нас ещё будет время послушать, с какой целью вы бережно собирали и хранили портреты членов царской думы и чем вам так приглянулись враги советской власти Троцкий, Каменев, Зиновьев?
Альбомы с фантиками и контрреволюционными марками чекисты изъяли и внесли в протокол обыска.
– Понятые, подпишите…
Спрятав протокол в кожаную командирскую сумку с гнездышками для карандашей, чекист остановил взгляд на Емельяне и его отце.
– Вы не могли не знать об этих вражеских альбомах. Что же не сообщили? Или вы тут одна шайка-лейка…
Пригожин рискнул заступиться за Сапегиных:
– Не дружили они. И сыновья их всегда врозь были.
– Разберемся! Степан Софронович и Михаил Степанович, вы арестованы! Прошу на выход!
С самого начала было ясно, чем всё это закончится, но именно официальные слова подвели черту под всякими сомнениями и надеждами.
Глаза Степана Софроновича застыли, он разом обмяк, ноги стали ватными. «Как на выход?! А столовая? А что будет с женой и дочкой? А сын? Институт?»
Михаил до последней минуты надеялся, что его всесильный отец прекратит сейчас этот дикий спектакль, и когда этого не произошло, был близок к обмороку.
На протяжении всего обыска Надежда Андреевна и Сашенька стояли, обнявшись, не проронив ни слова. Святотатство, происходившее на их глазах, было за пределами разума. Неужели чекисты не знают, что Сашенька работает у крупного военачальника, слушателя Академии Генерального штаба, и он без пяти минут её муж? Об этом знала вся Москва, и чекисты тоже не могли этого не знать. Что случилось в мире? Весь этот ночной обыск, арест – какое-то ирреальное, трагическое недоразумение. Завтра, когда Сашенька не придет на работу, любящий её Константин всё узнает и немедленно примет меры. Он даже может обратиться к товарищу Сталину.
После ухода чекистов у Надежды Андреевны и Сашеньки не осталось сил ни разрыдаться, ни прилечь на кровать. Мать и дочь безмолвно сидели в разгромленной квартире и ждали рассвета. С восходом солнца этот дикий кошмар обязательно рассеется, и всё вернется на свои места…
Наступил рассвет. Петр сидел за столом, его бил озноб, Аграпина, лежа на кровати, отвернувшись к стене, тихо плакала. Емельян начал собираться на конвейер завода имени Сталина. Не проронив ни звука, вышел из дома.
Через пару дней мать и дочь Борисовы незаметно исчезли из Захарьина. Никто из персонала столовой не задавал вопросов – куда же пропало дружное семейство? Раз исчезли, значит, так надо.
Сомнений в справедливости ареста заведующего пищеблоком и его сына-студента ни у кого не возникло. Персонал кухни лишь зорче стал следить друг за другом.
11
В семье Сапегиных случилось пополнение: родился Мишка – болезненный, плачущий, мокрый комочек плоти. Аграпина не раз уже рожала, но ни один младенец не протянул больше двух-трех месяцев. И вот она вновь рискнула – очень хотелось ей иметь собственного ребеночка.
Петр, как и задумал, на исходе бабьего лета отыскал подходящий дуб, прорыл под корнями лаз и вместе с Аграпиной трижды протащил по нему синюшное, скрюченное в бараний рог тельце. Поможет–не поможет, а хуже не будет.
Прошел месяц, другой, третий. Мишка, отстаивая свое право на жизнь, орал днем и ночью, без устали пачкал пеленки, исходил соплями и сосал материнскую грудь. Жил!
Емельян научился досыпать в вагоне, на переменах между занятиями, в читальном зале… И всё больше ощущал себя в семье отрезанным ломтем. После рождения Мишки Аграпина мало интересовалась, чем и как живет Емельян. Отец по-своему любил сына, но и сам того не заметил, как с годами превратился в подкаблучника. В семье верховодила Аграпина.
Светом в окошке Емельяну стала Мария. Жили они рядом, но встречались раз в неделю – чаще не получалось. Техникум, завод, изостудия – день длился от утреннего гимна до ночного.
Вспоминая обещания забрать Нюру в Москву, Емельян испытывал стыд за свою глупость и наивность. Куда бы он привез невесту (или молодую жену)? В комнату, где живут родители, где весь день орет Мишка? А жить на что? Кормить Нюру винегретами и бесплатным хлебом в столовой техникума?
Оправдываться сейчас перед Нюрой поздно и стыдно – авось само рассосется.
Мария – другое дело, она самостоятельный человек, у неё специальность, работа, своя жилплощадь. Она умная, начитанная – Емельяну до неё как до солнца. И чего скрывать – ему льстило, что Мария с ним встречается... Иногда он уставал так, что порой не было ни сил, ни желания идти на свидание, но обмануть девушку, которая не баловала его ни поцелуями, ни волнующими разговорами, почему-то не мог. Около часа парочка кружила по пустынным мокрым дорожкам санатория, обмениваясь пресными, словно в Великий пост лепешки, словами.
Сделав круг, молодые люди доходили до дома, где жила Маша с подругой, и буднично, без поцелуев прощались. Так и дружили: целомудренно, спокойно, без страсти.
Емельян каждый раз удивлялся: как Мария его терпит? Он же с ней – ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса.
Вернувшись домой и нырнув под одеяло, предавался мечтам: «вот начну работать, получу первую зарплату, куплю костюм и сделаю Марии предложение…».
С этими мыслями через минуту и засыпал.
Осень 1938 года была сырой, холодной и тоскливой, как безденежье. Тяжелые тучи вжимали голову в плечи. Хотелось белого снега, чистоты, прозрачного морозного воздуха. Все облегченно вздохнули, когда землю, наконец, укрыл хрусткий снег. И настроение во время прогулок стало другим.
Маша восторгалась белыми шубами на соснах, разглядывала луну над зубчатой стеной леса, искала Полярную звезду.
– Емельян, вот ты на механика учишься. Объясни мне, почему тучи, в которых тонны снега, не падают на землю, а отдельные легкие снежинки падают?
– Тучи – это пар, а пар всегда легче воздуха.
– Какой пар? В тучах снег, разве он легче воздуха?
– Самолет тоже тяжелее воздуха, но летает же – начинал хитрить и выкручиваться Емельян.
– У самолета мотор, пропеллер… Ладно, ты на заводе что делаешь? – сменила она безнадежную тему.
– Сейчас стою на сборке заднего моста. В нем 70 деталей – шестеренок, подшипников, втулок… Все надо знать на память. По одним книжкам это выучить невозможно.
Маша легко и без сожаления перебивает:
– Я на днях прочитала чудесную книгу – «Угрюм-река».
– Про что?
– Хм… В двух словах не скажешь. Сибирь, тайга, золото, разбойники. В общем, – жизнь…
– А, понятно. – Емельяну о книжках сказать нечего; но совесть по этой причине страдала всё реже.
Родилась Мария во Владимирской области. После седьмого класса пошла в педучилище дошкольного воспитания, по окончании которого попала в Захарьино. В письмах родителям она рассказывала про Емельяна, какой он добрый, открытый, неиспорченный, что ей не стыдно за него.
В Емельяне она больше всего ценила сдержанность и скромность. Озорные речи и, тем более, шаловливые руки представить себе не могла – так дома воспитали. Для себя решила, что когда Емельян окончит техникум, она выйдет за него замуж, а пока… Пусть всё будет так, как есть. Она готова его ждать сколько угодно.
Переживания Емели «за кафтан и рясу» были напрасными, но он этого не знал.
Пролетела зима. На Сходне скатился лед, в техникуме прошли зачеты и экзамены за второй курс. Несколько «удов» не давали права на стипендию, но материальную помощь Емельян продолжал получать. Зато в изостудии он ходил в отличниках: его картины постоянно висели (увы, без вознаграждения) на районных выставках.
Раз в году, в конце зимы, от тетки Ганы приходило письмо. Аграпина, выучившись читать вывески магазинов и заголовки газет, рукописный текст читала плохо – отдавала письма Петру.
Из последнего письма узнали, что Нюра вышла замуж. Подробностей – никаких, и приветов Емельяну даже от Егора не было. Измену Емельяну не простили.
Известие о замужестве Нюры Емельяна не огорчило, наоборот, сняло груз с души. Всё-таки вина за клятвопреступление мучила его.
12
Борцы за народное счастье, свергая одних идолов, устанавливали других, только теперь это уже были не идолы, а символы великих революционных побед.
Расправившись с малеванными досками, древними святыми мощами и религиозными праздниками, новая власть заменила их нетленными останками вождя мирового пролетариата, многочисленными ликами и бюстами вождей партии, учредила новые священные праздники – 1 мая и 7 ноября. Частая смена портретов верных сынов партии говорит не об ущербности и слабости большевистских рядов, а, наоборот – об их прочности. Ибо эти ряды непрерывно самоочищаются и совершенствуются.
В отличие от закостенелых текстов Библии, Евангелия и прочего «дурмана», марксизм-ленинизм есть вечно живое революционное учение.
Во время праздников и демонстраций студенты автомеханического техникума были опорой Пролетарского райкома партии. Десять знаменосцев лучшие из лучших отбирались из двух сотен старшекурсников.
Праздничное шествие начиналось от здания райкома. Здесь участники парада проходили последний инструктаж, а знаменосцы получали знамена. На бархатных полотнищах вышитые золотом портреты Ленина и Сталина. Над их головами полукружьем горел призыв – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Высокое древко заканчивалось наконечником из желтого металла, который сиял над голо-вами, словно факел.
До Красной площади пять километров – не каждому по силам пройти этот путь с тяжелым знаменем, а мимо Мавзолея, чеканя шаг, пронести его на вытянутых руках. Такое доверяли только самым надежным и сильным парням, и главное, – с безупречной биографией.
День, когда в техникуме на торжественном собрании объявляли список знаменосцев, был для Емельяна Сапегина днем истины – остается ли его биография безупречной?
1 мая 1939 года он шел по Красной площади в правом крайнем ряду и, скосив глаза, пытался рассмотреть на трибуне Мавзолея великого Сталина. Но внимание отвлекали смуглые, черноволосые дети, которых обнимали за плечи руководители партии и Советского правительства. Дети улыбались, размахивали букетами цветов и красными флажками… На руках у Сталина сидела красивая девочка, которая почти закрывала лицо любимого вождя. От досады Емельян даже сбился с ноги, но, услышав сзади злое шипение, спохватился и быстро исправил оплошность.
Идя по Васильевскому спуску, Емельян сообразил, что смуглые дети – это испанцы, а маленькая красивая девочка на руках у Сталина из детского дома в Куркино…
Никто из тех кто, ликуя, маршировал по Красной площади, не знал, что доставку испанских детей в СССР из охваченной огнем Испании организовал Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, тот самый, который в Октябре 1917 года руководил захватом Зимнего дворца и арестом Временного правительства. Во время гражданской войны в Испании Антонов-Овсеенко был генеральным консулом СССР в Барселоне, негласно действовал как военный советник, помогая республиканцам сражаться против режима Франко.
Неожиданно его отозвали в Москву. Сразу по прибытии Владимир Александрович был арестован, следом арестовали жену. Суд был скорым – 8 февраля 1938 года его приговорили к расстрелу «за принадлежность к троцкистской организации и шпионскую деятельность».
Жену обвинили в том, что она, «зная о террористической деятельности мужа, не донесла на него». Единственная милость, которую палачи оказали супругам – их расстреляли в один день.
Через горнило Испании прошло много видных советских людей. Руководитель главного разведуправления Ян Карлович Берзин лично готовил операции по вывозу детей коммунистов в СССР. В Испании под руководством Берзина тайно работала группа офицеров и генералов, будущих маршалов и прославленных полководцев: Малиновский, Мерецков, Воронов, Кузнецов, Родимцев, Батов, Колпакчи… Всех не перечислить.
Весной 1937 года Яна Карловича срочно отозвали из Испании. Такое в те годы означало только одно: арест…
Таких, кто мог ослушаться и поехать не в Москву, а в противоположную сторону, почти не было. Преданность Советской власти почиталась выше страха смерти.
По приезду в Москву Берзин был ошеломлен: ему вручили орден Ленина, очередное генеральское звание и вновь, после недолгого перерыва, утвердили в должности начальника Разведывательного управления РККА.
Вот тебе и страхи! Не так страшен чёрт, как его малюют! Видно те, кто бесследно исчезал из круга высших командиров, всё-таки чем-то запятнали себя. Партия большевиков ценит своих преданных солдат и напрасно не карает!
Когда Яна Карловича через три месяца повторно вызвали в Москву, бывший начальник охраны Ленина, организатор молодой советской разведки, с легким сердцем поспешил на Родину.
Потрясение от ареста в день прибытия было сильнее, чем недавняя милость Сталина. «Тройка», не утруждая себя формальным допросом, объявила его шпионом. Далее, как у всех – расстрел и безвестная могила на глухой окраине Москвы – Бутовском полигоне НКВД.
Детские дома для испанских детей открыли в Харькове, Крыму, Подмосковье… В одной Москве их было восемь. Шефство над ними взял комсомол во главе с Генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ Александром Косаревым.
Александр Васильевич считался любимцем Сталина. Однажды на кремлевском банкете, выйдя из-за стола, Сталин подошел к Косареву, обнял его под одобрительный гул и аплодисменты и, прикоснувшись жесткими усами к его уху, внятно прошептал: «Не поддержишь, уничтожу!»
Косарев почувствовал, что летит в пропасть.
Сталин не спеша вернулся на свое место.
Александр Васильевич отрешенно, словно манекен, опустился на стул. Только что он ощутил дыхание смерти, на его лице не было ни кровинки.
«Ишь, разволновался от сталинского поцелуя, как красна девица» – завистливо злословили соседи по застолью. У Косарева заломило в висках: «Что значат эти слова? Что хочет от меня Сталин?»
Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ часто выступал перед молодежью, оратором он был непревзойденным и умел зажигать массы. Его статьи регулярно печатались на страницах «Комсомольской правды».
Тайный смысл фразы Косарев понял очень скоро: Сталин требовал чистки в комсомольских рядах. И любимчик оправдал ожидания своего шефа. Он стал активным участником Большого террора. Требовал от секретарей обкомов, горкомов и райкомов без устали гнать из рядов ВЛКСМ окопавшихся и замаскировавшихся врагов. И не просто гнать, а обличать их во всех смертных грехах.
И те гнали комсомольцев под расстрел сотнями.
Пришло время, когда под расстрел погнали самих секретарей. По правилам сталинского пасьянса очередь, наконец, дошла и до Косарева.
Его казнили в секретной Сухановской тюрьме в день Красной Армии, 23 февраля 1939 года.
Александру Косареву было 35 лет от роду.
В силу партийной дисциплины Косарев обязан был участвовать в дьявольском шабаше, но, честно говоря, делал он это с упоением, исключительно жестоко и беспощадно. На его совести тысячи погибших комсомольцев.
С усмешкой дьявола он был изустно обвинён своим шефом в недостаточной активности в поиске врагов.
Официальное обвинение по «делу Косарева» абсурдно и совершенно о другом.
Его приговорили к расстрелу «за грубое нарушение внутрикомсомольской демократии, бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, покровительство морально-разложившимся, спившимся, чуждым партии и комсомолу элементам и укрывательство двурушнических элементов».
Бредовое обвинение дало возможность сравнительно легко реабилитировать в 1959 году жертву и палача трагической советской эпохи…
…По Красной площади бесконечно текли колонны демонстрантов, над ними реяли кумачовые бархатные знамена. У маленьких испанцев в тот день была своя радость: в Испании закончилась Гражданская война и они верили, что скоро вернутся на Родину.
Из многих стран, куда на время войны вывезли испанских детей, они уже возвращались…
Из многих – но не из Советского Союза.
Сталин сказал: «мы фашистскому режиму Франко детей коммунистов не отдадим…»