- Я, наверное, подстригусь еще короче, - лениво говорит она.
Он убирает ей за ухо темную прядь и отвечает полушепотом:
- Только попробуй.
Мокрые джинсы сохнут на стульях, в печке трескуче поет огонь, они сидят на холодном диване, согревают его собой, а себя друг другом. За окнами уже почти темно, дождь так и не перестал. Он начался в середине пути, когда они тихо шли в гору, иногда переговариваясь. Склон сразу стал мокрым, кеды заскользили, и подниматься стало проблематичнее.
Сейчас эти кеды стоят на печке, без шнурков, сохнут.
Он неожиданно отстраняется и спрашивает:
- А если бы тебе предложили убить человека, гарантируя, что он не является ни твоим другом, ни знакомым, ты бы смогла?
- Конечно.
- Я так и знал.
Он придвигается обратно и вдыхает запах ее волос, в котором кроме шампуня улавливается прошедший дождь и почему-то мед. Она усмехается, потому что всегда отвечает именно то, чего он ждет.
Уже засыпая на согретом диване (в комнате целых три кровати, но зачем они, если есть этот диван, помнящий, как она просыпалась здесь от страшных снов еще в младенчестве), она спрашивает: - Так ты любишь дождь?
- Конечно, ведь если бы не он, мы бы тогда так и не начали встречаться.
- Дурак, причем тут дождь, - бурчит она, хотя знает, что он издевается.
Утром печка уже остыла, пол холодный, вылезать из-под одеяла совсем не хочется. Зато из-за шторы на них глядит ранний солнечный луч.
- А давай пролежим так весь день?
- Ты вообще-то обещала марш-бросок по горам.
Он потягивается и вот-вот готов согласиться, но она тихонько лягает его, и он оказывается на полу. Потирает ушибленную лопатку и заявляет довольным голосом:
- Зато ты проиграла.
Она вскакивает, хотя отлично понимает, что уже опоздала. Постель остывает, пути назад нет. Приходится плестись готовить завтрак. За те два-три года, что она здесь не была, почти ничего не изменилось: те же шкафчики,те же чашки с отбитыми ручками и алюминиевые вилки. Он крутится рядом и предлагает помочь, она отправляет его за водой. Пока он ходит в тщетных попытках найти рабочий кран (воду дают по средам и воскресеньям, а сегодня только суббота), завтрак готов и чай с листьями черной смородины стоит на столе. На экране ноутбука шутит Дилан Моран.
Она стучит кулачками по его спине - извращенная форма массажа и его нелепая блажь. Завтракают, смеясь шуткам комика и ироничным комментариям друг друга.
- Знаешь, сколько мне лет? - спрашивает она, когда они, уже помыв посуду, курят на нагретой солнцем скамейке.
- Восемнадцать? - у него безучастный голос, но она чувствует, как заинтересованно напряглась его спина (у него очень эмоциональное тело, одним вздрагиванием мускула умеющее передать какую-нибудь мысль, понятную, правда, только ей).
- Через неделю шестнадцать.
- А мне через неделю двадцать два, - голос такой, словно он опять выиграл, родившись на шесть лет раньше.
- А я сначала тоже думала, что тебе восемнадцать.
Они спускаются по склону горы, покачивая майонезными ведерками. Он - медленно, она - вприпрыжку, то обгоняя его, то возвращаясь и дергая его за рукав, чтобы рассказать еще одну историю из детства.
- Видишь, у этого домика совсем нет окон и дверей. И забора даже нет, зато вот песочница.
Они проходят маленькую избушку, у которой действительно нет дверей и окон. Рядом с ней старик развешивает белье на веревке.
- Мы всегда здесь собирали ягоды, потому что тут никто никогда не жил, - говорит она, разглядывая лежащую за кустами женщину на полотенце.
Он усмехается и начинает срывать черные ягодки, похожие на малину, но гораздо вкуснее.
- Ежемалина вдвое крупнее, - поясняет она на ходу, - ежевика не такая черная, малина бывает красная и белая, а это я не знаю что.
Об забор, скрывающий от них неизвестную ягоду, он рвет футболку, а она распарывает руку. Некоторое время они бегут по склону вверх, потом устают, останавливаются и смеются.
Ближе к вечеру снова начинается дождь, они сидят на крыльце под крышей, смотрят на покосившиеся перила. Он кусает ее за ухо, а она в ответ скрипит зубами, потому что он этого не выносит. Из кустов настороженно выбирается дымчатая кошечка, он радостно усаживает ее на голые колени, которые сразу пачкаются от ее лапок.
- Поцарапает, в ранку попадет инфекция, заболеешь и умрешь, - коварно сообщает она, а он только чешет Дымку за ухом и посмеивается.
Вечером, ленясь сходить за дровами, они достают из ящика все имеющиеся дома одеяла, закатываются, и он учит ее играть в "Карту И". Когда она в который раз проигрывает, он берет сигареты и выходит на кухню.
Она смотрит на него через комнатное окно, он завешивает лицо волосами и корчит зловещую гримасу.
Ночью он перестает дышать, отчего его сердцебиение замедляется, она бодает его в плечо и бормочет:
- Дыши, дурак, посинел уже весь.
Он вдыхает, начинает хохотать, захлебывается воздухом, и ужасно собой доволен. Она пережидает приступ истерики и поворачивается на другой бок, к нему лицом.
Вечером следующего дня они спускаются на попутке домой, водитель рассказывает о бензопиле, лишившей его двух пальцев, и смеется, булькая и потрясывая пузом. В автобусе они снова играют, и он подеждает всех компьютерных монстров, несмотря на тряску. Выходя, целует ее в нос, посмеивается и говорит:
- Жду тебя в четверг, без опозданий.
- Как пойдет, - рапортует она и машет рукой.
Через месяц с лишним она сидит в самолете, провожая взглядом удаляющиеся горы Родины, показывает какие-то фотографии сестре, смеется и совсем о нем не думает. Август кончится через неделю, но их лето осталось в его квартире, на трюмо рядом с резиновым мячиком глупой и радостной Белки.