Глава 4
Когда меня спросили, каков мой отец дома, я представила себе меловую гору. Из старого дома дедушки, из окон моей спальни видна такая гора. Белый остов среди зелени лесов летом, белый остов среди белоснежной дымки зимой. Всегда неизменен и прекрасен. Всегда надёжен и тверд. Всегда оставляет след.
Если вы хоть раз касались моего отца объятьем, улыбкой, чтением его книги, если хоть раз обращались к нему мысленно, вы понимаете, о чем я говорю. Прикосновение моего отца уже изменило вас. Разделило вашу жизнь на до и после, на тьму и свет, на безвременье и время.
Прикосновение отца исцеляло меня, даже когда я этого не хотела. То есть всегда. Мысль о невозможности осознания мира быстро ввергла меня в депрессию и апатию, после превратила меня в старуху душой, а, затем, и телом, наделив меня нейробластомой. Как водится, диагностировали ее на IV стадии, как водится, с процентной выживаемостью не более двадцати, как водится, мать рыдала, как водится, отец молчал, на удивление, мне было легко и хорошо.
Мне было шестнадцать, когда я оказалась на пороге смерти, и семнадцать, когда я умерла. Хотя умереть можно только тогда, когда ты веришь в смерть.
Мое тело, несомненно, погибало, медленно поражаемое болезнью. Врачи последовательно объясняли мне, что и как будет. Обещали, что мои органы просто откажут один за другим, отключатся все системы моего тела, лишившись важнейших своих компонентов, а потом я просто сладко засну в небытии. Больно не будет. Они не понимали даже, что больно мне могло быть только при мысли о небытии. «Не быть» - это как? Мой отец учил меня, что все мы лишь звездная пыль, мельчайшие обломки каких – то иных цивилизаций. Каждый человек – носитель умершей цивилизации, тихий ее охранник, как тот, кто несет посылку, не догадываясь о содержимом коробки. Такие как мы с отцом просто пытаемся понять, что там, за шершавой стенкой гофрокороба. Что там? Мы бесконечные мертвецы Шредингера, бесконечные искатели пустоты.
Медсестра утешительно говорила мне о жизни после смерти, но я верила лишь в смерть после жизни. Если жизнь – это все, то и ничего – это тоже жизнь? Я стояла на пороге великого Ничего, и оно ждало меня. Я из тех, кто вскрывает почту в лифте, не добираясь до квартиры. Я их тех, кто вскрывает свою посылку на половине пути. Стоило ли того? Ответить на этот вопрос можно, лишь узнав, что внутри. Знание – сила, которая царит даже над смертью, потому что смерти и нет вовсе. Есть великое Ничего. И я смело в него стучалась.
Дни сливались в один, сладко качая меня в объятьях. Ночами я не спала, все мое внимание было обращено вовнутрь, где я медленно таяла. Я буквально слышала, как кровь моя, словно становясь более тягучей, лениво просачивалась в сердце, как легкие мои в нежной дреме плавно разворачивались при вдохе, подобно первому утреннему цветку. Все мое тело было сосредоточением прощальной нежности и тонкой муки. Морфин справлялся болью, а я – с морфином. Наслаждаясь своим увяданием, я много думала о мире вокруг. Если все мы – энергетическая совокупность, что будет, когда я умру? Займет ли кто – то мое покинутое звено? Что если я вообще умираю только потому, что пришло чье – то время? Мой отец, плача надо мной, часто спрашивал: «За что?». Я улыбалась его смиренной глупости, ибо вопрошать надо было: «Почему?». Смертью нельзя воспитать или наказать, для этого есть жизнь. Смертью можно только утешить. Она подталкивает тебя вперед, словно говоря: «Иди, ты сделала все, иди, теперь время других». И это успокаивало меня. Мой пост не покинут совсем, я просто буду сменена, как, вероятно, и сама сменила кого – то до этого. Чей – то отец в час моего рождения также рыдал, как и мой, прощаясь с моим предшественником. Утешил ли его кто – то? Скорбел ли кто вместе с ним?
Для умирающего сделать ничего невозможно, зря люди тратят на это последние часы. Вместо осознанного засыпания мы получаем суету и гвалт. Это оглушает и сбивает с толку. Все мы – лишь звездная пыль. Все мы засыпаем, чтобы проснуться. Умирающий засыпает с забитой рыданиями головой и разорванным сердцем, вероятно, поэтому и просыпается он младенцем с такими муками и для матери, и для себя.
Что – то делать надо для провожающих. Что – то делать надо для тех, кто встает на пути у самой смерти, хватает тебя за руку и отказывается отпускать. Надо что – то делать, чтобы отцовские руки ослабили хватку, чтобы сам он, на миг лишь ослабнув, потом стал до конца жизни сильнее. Я чувствовала свою слабость перед грядущим, я улыбалась своей бездне, но боль моя вся была отражена в глазах моего отца. Мне было больно и стыдно, что никого, кто мог бы что – то для него сделать, больше не было.
Мы почти не говорили, мне было тяжело. Говорил отец, и я так пламенно благодарна ему за это. Он плакал и рассказывал мне о том, чего я не увижу, о том, что так долго откладывалось: о море в его ночном великолепии, о северном сиянии, что бывает так нечасто, о больших мешках фасоли на рынке, куда так приятно погружать ладони, о моей свадьбе, где торжественный и задумчиво – печальный отец мой передал бы мою руку в дрожащую руку какого – то юнца. Передо мной был новый отец, слишком человеческий и так не похожий на философа моего детства, но я моментально поняла и приняла его.
- Знаешь, о чем больше всего я жалею? – спросил он, сидя напротив, - я жалею, что ты не познала любви, как и я ее не познал. Я всегда хотел попробовать быть до безумия пылким влюбленным, но не позволял себе этого. Это казалось мне ниже человеческого достоинства, мнилось мне жалким. Когда я впервые взял тебя в руки, я понял все, я познал любовь, отсутствие самообладания, великую нежность и преданность. И мне так до одури захотелось, чтобы ты познала ее не только в своем ребенке, но и в спутнике. Чтобы появился такой, с кем можно жить, а не бытовать свою жизнь. Я так хотел, чтобы это пламенное высокое чувство осветило твое сердце, но я все больше и больше видел себя в твоих глазах, я понял, что ты будешь такая, будешь больше и лучше меня, но такая…. А теперь и вовсе поздно, да?
Высказав это, мой отец, гулко зарыдал, наклонив голову. Своей рукой, сухой теперь, как лист, я взяла его ладонь и слабо сжала ее. Он поднял глаза и улыбнулся так, что стало ясно, он все понял, понял, что я сказала этим жестом.
«Ты всегда был моей любовью, пап».
Я открыла свою коробку. Теперь я знаю. Это стоило того. Все на свете того стоило.