***
Новая внештатница, опершись на затертый ладонями подоконник в прокуренной редакции с квадратными ящиками слепых черно-белых мониторов на полированных столах, долго и прилежно вчитывается в газетный текст.
«Ирин, да ведь это Якшино! У меня все детство прошло! Вы недавно были? Фото – класс! А это кто? А дуб трехсотлетний цел? А кедры? Вот, про привидение тут пишете, что все видели, и отдыхающие… В белом по усадьбе в темноте бродит? Что, правда? Жуть! А я ведь там каждый год бывала, все лето напролет – не было никакого там привидения, никогда!
Там место хорошее… Благодатное какое-то, и по ночам, и в грозу не страшно. Ну, нет, они приврали, про нечистую силу, нет там такого, это против фактов, опровержение надо давать!» Ирина заводит долу видавшие виды усталые подведенные очи, лохматит тусклую «химию» на голове, переглядывается с соседним столом, интеллигентно борется со смехом.
Соседний стол тоже срывается не то в хохот, не то в кашель, чьи-то неопознанные руки без лица в проеме шкафов мелькают по воздуху, разгоняют белесый сигаретный дым. Тема для внештатницы записана в мятый блокнот, бери, выдвигайся на задание. Но нет, настырная, а ведь уже не смешно – встала, не уходит и твердит своё: «Но ведь не было там никакого привидения, не было!..»
***
– Я вам говорю, у них ребенок даун. Ну, или умственно отсталый.
Патология на лицо, любой дефектолог скажет, поверьте мне на слово, я двадцать лет педагог. Посмотрите, какие тупые отекшие глазки-щелочки и губы толстые! И речь у девчонки – каша во рту. Людей дичится, по лесам прячется. И не мудрено! Таких надо бы вообще от общества изолировать, а не расстраивать людей на отдыхе... Бедные родители, такие пожилые, симпатичные. Он, говорят, начальник цеха, а она – в институте преподает. Вот угораздило на старости лет!
– Ну, что вы хотите, таких уродов рожают чаще всего как раз нормальные мужья и жены-интеллектуалки. Вот со мной работал один умнейший профессор, а у него сынок – даун. Обычно считается, дауны не обучаемы. Так он свою уникальную систему разработал – упорно учил сынка уму-разуму, выучил читать и писать. А считает его малец, как калькулятор! Внешность, конечно, выдает, а так по разговору и не поймешь, что хромосомы не хватает!
– Да нет же, я вот точно знаю, что это никакие не родители – бабушка с дедушкой, так что никакой не поздний это ребенок. Да вы посмотрите, как она рисует. Мне кажется, не вполне дебил.
***
– Валь, ты когда выйдешь? Пошли в малинник.
– Ну да, Илюш, сходила позавчера… по малинку. На турбазе пересменок, все в город уехали, а мы тут, в Якшино, на вторую смену остались. На гнездо шершней наступила. Или это осы были? Показалось, здоровенные, гудели, как электричка, и целый рой. И что они на меня напали? Лицо, руки в малиновом соке были, не иначе... В общем, собрала малинки на безлюдье – всю до ягодки рассыпала, и красную, и желтую, самую вкусную. Они, гады эти, кроме живота и рук, еще и в щеку, и в губу укусили. А у меня на них аллергия, пью таблетки пригоршнями и хожу очень красивая, вся опухшая – выходить такая не буду, меня тут за идиотку держат. Выползаю в люди только на обед и ужин, завтрак бабушка готовит. Ей тут какие-то тётки вновь приехавшие нервы портят, ходят, сочувствуют – мол, тянет на себе, бедняга, больного ребенка. А ответить по существу ей аристократическое воспитание не позволяет. Я бы им сказала!.. Короче, давай, не выйду сегодня.
***
– Ну как Вы, юная мадемуазель, все клянёте несчастных пчелок?
– Не пчелок, а ос. А может, шершней, не помню, целый рой налетел… Пчелы бы поплатились жизнью, а эти живы, точат жала и ждут новых сборщиков ягод. А у меня почти прошло. Что, и Вы среди этих добрейших отдыхающих нового заезда – пришли обсудить мою аллергию на укусы?
– Ну, что Вы так резко, барышня! Просто увидел красивую девицу с походным мольбертом на живописном фоне каскада прудов и старинных зданий. Картинка понравилась, Вы очень органично вписались, вот и подошел. Я ведь знаю, что Вы не такая – Вы красавица. Я Вас и раньше видел – еще до малины. Я тут подрабатываю летом, а вообще-то я из дубенского музея. Вы вот рисуете, а я собираю местные легенды, всякие древности, так сказать, здешнюю летопись пишу-изучаю. Вот и пришла мне, идущему мимо Вас, одна интересная и необычная мысль…
– Поразвлечься над бедным дауном?
– Нет, что Вы, упаси Бог. И даже не мысль – скорее, ассоциация. Вот это платье длинное, русые волосы, такой размытый немного овал лица… Опять же, краски эти акварельные… Знаете, на кого Вы сейчас похожи?
– На Мерлин Монро? Вы что, издеваетесь?
– Ну, не распаляйтесь Вы так… Скорее, на одну высокородную особу, княгиню, губернаторшу и предпоследнюю хозяйку этого поместья.
– Ну, вот, еще «Дворянское гнездо» вспомните. Или «Темные аллеи»… Послушайте, как Вас там, дорогой временный сотрудник базы отдыха «Ясный берег»… Во-первых, мне всего четырнадцать лет, хотя с виду дают все восемнадцать, так что поумерьте свой пыл. А во-вторых, я не нуждаюсь в сомнительных комплиментах сельских бонвианов, зря стараетесь. Я не совсем дура, как многие тут решили.
– Кстати, милое дитя, правильно «бонвиванов» – да, с французским у современных барышень не очень. В Вашей цветущей ранней юности я и не сомневался. Вы девушка серьезная, и это с первого взгляда ясно, но поверьте, я не по этой части. Я тут изучил кое-что, что удалось разыскать в старом шкафу у директора базы – рисунки, фотографии, даже стихи… Вас ведь Валя зовут? Так вот, в этой усадьбе жила очень редкая и необычная женщина, которую Вы мне чем-то напомнили, да к тому же тезка Ваша – Валентина, в замужестве Гордеева.
– И опять Вы мне чушь какую-то впариваете. Все тут знают, что это бывшая родовая усадьба князей Голициных, и никаких Гордеевых тут в помине не было. Как там поет Малинин – «Не падайте духом, поручик Голицын…»
– А вот и нет, моя многажды укушенная тургеневская героиня! Вы знаете на собственном опыте: малина – она обманчива. И Малинин поет не про тех князей. Недолго, правда, они тут прожили. Детей у Гордеевых не случилось. Валентинин муж рано умер, а она в монастырь ушла. Перед самой революцией Якшино передала племянникам – вот тем самым Голициным, о которых Вы наслышаны по модному нынче белогвардейскому шансону.
– Нет, господин не знаю как Вас там, Вы меня грузите. Какая-то прекрасная неизвестная княгиня, роковая драма – любимый муж умер, от печали ушла в монастырь, с горя такую усадьбу, простушка, даром подарила…
– Ну, девонька, это Вы все упрощаете… И вовсе все было не так, хотя сведений маловато. Про простушку это Вы напрасно. Про Валентину писали, что она и монашеское облачение носила, как бальный наряд с турнюром, свободно говорила на разных языках и держалась по-романовски. Насчет роковой любви не знаю, пока не уверен, но что точно известно – то, что стала она правой рукой Елизаветы Федоровны Романовой и вместе с ней ушла обустраивать Марфо-Мариинскую обитель. А потом даже второй настоятельницей побыла, недолго, правда – революция, смута красная и все дела… Впрочем, что Вы об этом знаете, упрямое дитя, Вам такое в школе не рассказывали. И как вам историю-то преподают! Хотя 90-е – не 80-е, что-то должно просочиться…
Короче, если захотите взглянуть на ее акварели или на стихи – милости просим, заходите без всякой задней мысли. Я при администрации живу, во второй комнате, во флигеле. И представьте – пока единственный хранитель этих бесценных раритетов, и поделиться мне тут не с кем. А, судя по фото, у Вас точно есть что-то общее. Только Валентина была… так сказать… посдержаннее вашего. Словечек вроде «впариваете» и «грузите» от нее точно никто не слышал. К прислуге, к сестрам, к девахам ли гулящим – ко всем она обращалась «душечка». И орать ни на кого себе не позволяла… Даже укушенная!.. Да не кидайте Вы в меня палитру, акварель-то невская, проверено, не отстирывается – а майка почти что новая… Все, ухожу…
***
Странный какой персонаж… Сколько чудил на белом свете! А меня как холодной водой окатило. Дрожу, сердце не успокоится. Может, опять температура из-за этих ос, пойти лекарство принять? Нет, не то. Это все она – тезка моя, княгиня Валентина. Я как чувствовала: что-то здесь есть.
С самого детства в Якшино как в раю – приезжаю, снова испытываю то же чувство. Как определить его? Восторг, радость, благоговение? Предчувствие? Де-жа-вю? Но как можно предвкушать то, что было и прошло, чувствовать и знать, что было не со мной, не в моей жизни? То, чего не может быть? Ждать с нетерпением встречи, которая не произойдет? Нелепость какая-то. Но иду среди деревьев, плыву на лодке, захожу в сад – и словно кто-то мне радуется, меня зовет, настойчиво окликает.
Первый раз это случилось года в три. Тогда мы прожили пол лета на пасеке, и что удивительно – это был единственный счастливый год, когда меня не кусали ни осы, ни пчелы. Кузнечики высоко прыгали по ярко-зеленому, белесому на солнце лугу. Я их так близко, как больше никогда потом (тогда сама была ближе к ним по росту?) видела в просвеченной насквозь терпко-пахучей утренней траве и легко ловила ладонями.
В столовую ходили по старинной липовой аллее, когда-то она была въездная, усадебная. Шли, и громадные тяжеловесные липы словно бы расступались. Мысленно приседала в реверансе перед каждой из них: они были придворные, я – ни дать, ни взять, их маленькая королева. В тот год у меня даже появился трон, и не один. Самые старые ветхие деревья спиливали, оставались широченные пни. Один заезжий художник отрекомендовался директору базы скульптором, тот дал ему добро на творчество. Пара столярных инструментов – и на месте пней появились величественные и замысловатые древесные кресла с подлокотниками, со спинками и без. Жаль, через пару лет они сгнили и сгинули, но тогда – праздник воображения! По пути в столовую успевала посидеть на каждом царственном месте – милостиво и щедро принимала проходящих подданных. Самых достойных непременно одаривала из сокровищницы – подвесками из цветов, ожерельями из репьев и смоляными алмазами зеленых шишек.
***
Каждое лето – в Якшино. Дедушке повезло – работает на оборонном заводе, ездит сюда с семьей и за символические советские деньги живет, пока не надоест. Но как может надоесть, когда кругом такие упоительные, сладкие запахи лип и синих медоносов, сонные стрижиные сумерки с заунывными песнями тритонов и тягучие, как деревенское молоко, розовые закаты? Воздух напитан особенным, неуловимым, травным, медовым, молочным, ягодным, и есть в нем всё – и головокружительная сладость, и грусть глубокого раздумья не знаю о чем. Место сказочное, а начало сказки таково.
Жил-был в распрекрасные застойные времена легендарный начальник Михалев. Завод приобрел эти никому не нужные якшинские земли за бесценок под базу отдыха. И Михалев, сам чудом уцелевший дворянский потомок, со вкусом и чувством меры взялся за это дело – начал искать рисунки, старинные фотографии, а по ним строить, воссоздавать. Сама матерь-партия, велевшая претворять в жизнь любые начинания для пропаганды пользы ручного труда, развития духа коллективизма и сплочения коллектива «благословила» его идею отправлять подопечных в Якшино по субботам – косить высоченные бурьяны и мягкие гусиные травы.
Среди несомненных ассов родной оборонки было немало представителей древнего богоизбранного народа, но на подобные трудовые субботы никто из них не роптал. Мудро совмещал в них всяческую для Родины пользу и Михалев – ведь, помимо возрождения усадебного духа, его волновал и другой насущный вопрос – как привести в форму отучневших от кабинетных трудов радетелей родной отрасли, оживить их творческую мысль и придать некоторую остроту инженерным умам, благоговейно чтущим закон инерции. И, стоит сказать, и партия, и предприятие в накладе не остались – богатырские торсы начальничков теряли в объеме, зато ум, как и постройневшие члены, приобретал подвижность.
Так и забили ключом рационализаторские идеи, новые модификации изделий с не произносившимися вслух секретными названиями. И всем бы радость, разве что порой переживали жены товарищей руководителей, так понятно ревнуя их к природным красотам местных плодородных земель и полнотелых сотрудниц базы – веселых, нарядных, румяных и белозубых молодок в бусах и шелковых платьях. Поездки на покосы сопровождались то весеннее-осенней утиной охотой, то банькой с непременным деревенским щедрым застольем.
Одним словом, якши, то есть «хорошо» по-тюркски – так что откреститься от коллективных выездов на природу никто не пытался. Так за несколько лет заброшенная усадебка превратилась в образцово-показательную базу отдыха «Ясный берег» с чисто выкошенными полянами и аллеями, асфальтированными дорожками, детским городком, спортивным кортом, спортзалом, библиотекой, сауной, причалом, каскадом прудов, танцевальной ротондой и лодочной станцией у купальни.
***
Жили мы всегда в разных яшкинских апартаментах, а однажды – и в главном корпусе в номере люкс с высокими потолками. Войдя в духоту номера, сразу растворили окно, и между рам обнаружился огромный живой жук–олень. Покачав рогами, он поднял бронированные крылья и нежные подкрылки и неуклюже вылетел на свободу. Так и мы жуками между рам томились в «шикарном», по словам администраторши, номере и скорее стремились на воздух. Из-за идеальных стекол «люкса» глядели на нас призывно дали другого берега. Солнце с облаками плавно и размеренно переходили над ними с рассвета до самых сумерек, меняя освещение и пространство: то наводя волнами на его километровые просторы неровную тень, то обнажая каждый куст на опушке леса, каждый початок камыша заливного луга с заросшим озером. Вся эта величественная перспектива менялась за секунду – вслед за великим исходом из Египта очередного облака в неведомую якшинскую страну. Изменчивость бытия и его броуновское движение наводили на смелую подростковую мысль: наверное, от сотворения мира Якшино – величина постоянная, но, кажется, и оно дрейфует во времени и пространстве.
***
Как-то раз целый месяц мы провели в «буль-буле» – домишке на краю рабочего поселка, где селились работники турбазы. «Почему «буль-буль», он же не синий, не зеленый, как вода, а желтого цвета?» – донимала я расспросами пунцового от натуги дедушку в пропотевшей холщовой кепке, согнутого под рюкзаком и двумя чемоданами. Отдышался у низкой деревянной двери с железным косым навесом, пояснил. Домишко в низине, старый, врос в землю, по весне его всегда подтопляет, потому и «буль-буль», все время жить нельзя. Но летом домик просыхает, в июле совсем сухо, в меру тепло и прохладно, для нас самое то.
Вокруг бурьян выше моего роста, а прямо напротив окон, чуть левее – поросшая травой старая церковка. Похоже, в «буль-буле» был церковный дом, а может, и сторожка, близко ведь.
У нас тут образовались смешные знакомые, всё их путаю, отец и сын, зовут их прямо наоборот: Илья Николаич – Николай Ильич. Путала-путала, хохотала, а они и говорят: у нас в роду все Ильи да Николаи, Красновы мы. Вот дела! Я поняла, маленький – это Илюша, теперь попроще. Черный такой, лохматый, сердитый карапуз, вид у него дерзкий, разбойный и лихой, надо на рыбалку этого забавного мальчугана с собой позвать. Папа Илюшкин, дедушкин приятель, рассказал: когда-то в храме этом и вправду служили, Богу молились. Потом хранили зерно. А после войны колхозный молокозавод в нем открыли – коров много было, местное стадо с утра до вечера гоняли по тому низкому берегу и обратно, по разбитому сотнями копыт деревянному мостику через Упу.
А церковка будто притягивала. Мы с мальчишками раз туда слазали, совсем сожгли голые ноги крапивой, и зря, ничего нет – пусто, темно, пыльно, крыша провалилась, в полукруглой восточной стене дыра, это она расколола здание трещиной, а из дыры ржавая квадратная труба уродливо выходит наружу и висит высоко над землей. В дождь с нее, как с водостока, потоками льется небесная вода, остро пахнущая рыбой и рекой.
Свежий и бодрящий речной запах после летнего ливня – вот и все, что осталось в этом старинном месте на память о прошлом, о Христе и апостолах. Кажется, они были рыбаки?..
***
И все-таки, забежала во флигель – просмотреть серую картонную папку на тканевых ленточках. Чудила Альбертыч не обманул, папка существует. Это тот блаженный, из местного музея. Хотя и не так много он насобирал для истории. Акварели совсем девические, но, пожалуй, классные, точно превосходят мои – тоньше, прозрачнее, техника вернее и цвета воздушнее, легче. Может, и краски тогда были лучше? Сирени и виды закатные, яблоки и ягоды на столе, вечерние глубокие тени, и все это узнаваемое, якшинское, как будто не сто лет назад рисовали, а сейчас – выйди вечером в сад, выгляни на тот берег, запечатлей цветы в беседке, всё кругом то же – летнее, упоительное, бесконечное, вечное, без печати какого-то столетия.
Стихи моей загадочной тезки оказались старательно выведены округлым ученическим почерком с красивым наклоном, с высокими готическими завитками, с одинаковыми отступами и абзацами, а сами листы желтые, ветхие, загадочно пахнули конфетной стариной. Строчки почти одной длины, рифмы простые, незамысловатые – льется плавная речка-ручеек, что-то там возвышенное, про Бога, про монастырь. Тихость в них какая-то, кротость, смирность. С этим у меня точно беда.
И зачем он все это мне показал? Буду теперь бродить, размышлять. Моя диа гренни, романтически-прекрасная бабушка под яблоней в саду дремлет на деревянной лавке, серо-фиолетовой на закате, с открытой книжкой на английском с длинным названием. Интересно, что по-русски оно звучит коротко – «Убить пересмешника». Вот также и о хозяйке усадьбы – кажется, много собрано, а всего ничего. Пищи для ума маловато, но внутри поселилась какая-то теплота, зазвучало и потянулось что-то длинное–предлинное… Фантазия? Воспоминание? Теперь, куда бы ни шла – в охотничий домик, на родник, к трем затянутым ярко-зеленой ряской прудам, в одичалый малинник – откуда-то оно приходит, подступает и всюду припоминается мне. Бездель-ничаю, созерцаю – не рисую, не плаваю, хожу, вслушиваюсь. Присяду на любимые качели, слегка качнусь пару раз, и оно, дивное, звучит. Кажется, оно где-то существует без меня, было или еще будет? Живые, густо населенные красивыми и неспешными людьми картинки проступают, как тот берег вечером сквозь розовато-сизый густой туман.
***
Возле родника всегда прохлада и ажурная тень. Пальцы лежат на изящной шее турбазовского кувшина-многогранника, отнимаются от холода – ледяная вода. Тихо, сладко после полуденного июльского зноя, не спешу уйти. А рядом непонятный невнятный шорох. Это не родник – он шумит монотонно, благозвучно. И не ветер в камышах прудов. Не птица в зелени, не ольха листвой. Что-то постороннее, потусторонее, и ни души кругом. Иду на навязчивый звук. Понятно, это из голубятни, из ее сырой темноты. Растрескавшаяся от жары и влаги фанерная дверь забита досками, но неплотно, а где наша не бывала? Оглянувшись, пробираюсь через проваленные ступеньки, поросший травой порог к выгнутой полукругом двери, развожу две доски – как раз чтобы пролезть. И вот – в резко наступившей темноте, фонарика нет, на ощупь. Там жара, здесь, как в склепе, обжигающий холод. А вдруг обрушится балка, крыша? Или кто-то страшный прыгнет сверху? Пробираюсь в пустом и гулком пыльном пространстве с висящими лохматыми нитками пыли – как зловеще они качаются в такт дыханию… Мертвое все, нежилое. Никто тут не был. Ни следа человеческого, одни мои подошвы оставляют четкий влажный след в глубокой пыли. Кто или что здесь шуршит? А вдруг взаправдашнее усадебное привидение? Сердце зашлось, подступило к горлу. Ряд продолговатых окон с круглыми навершиями – мутные, как в бутылочном стекле. И на них та самая жирная густая пыль, что и всюду – и откуда она берется, когда давным-давно никого нет?..
Шорох ближе. Среди белесого, серого, темно-серого, среди всей этой черноты яркое пятнышко на стекле. Бабочка! Бьется упорно, хочет на свет и воздух. Просто маленький королек. Забрался в какую-нибудь щель, теперь задохнется здесь, в этой запыленной мертвятине. Благо, есть пустой спичечный коробок в левом кармане. Ну, глупая, постой, куда ты? Ради тебя столько страха перетерпела!
Выходя на воздух, как из склепа, из затхлого пропыленного воздуха, оказалась на ярком солнце с шуршащим коробком в руках и почувствовала себя на удивление счастливой и живой. Господи, такая радость – жить!
Открыла коробок, проследила, как на секунду замерли радужные крылья и мелькнули, уходя вверх. Ненужный короб от спичек полетел в траву, его бывшая владелица следом залихватски прошлась колесом. Хорошо выпускать бабочек – как будто чью-то душу выпускаешь на свободу...
За полдень, после обеда, в самое июльское пекло, неплохо бы теперь вздремнуть – посмотреть новый сон про Валентину. Отчего-то ее вымышленная мной жизнь снится и снится с продолжением.