20. М.ЦВЕТАЕВА. КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ - ОБЗОР
Обзор составлен лично мною на основании анализа различных литературных источников.
8 октября 1892 г. родилась русская поэтесса Серебряного века, прозаик, переводчица Марина Ивановна Цветаева (1892-1941 гг. г.).
В Рейтинге-5 «Поэты Серебряного века» М.Цветаева на 8 месте http://www.proza.ru/2016/10/04/1598
В Рейтинге-3 «Лучшие Писатели России» М.Цветаева на 44 месте http://www.proza.ru/2016/10/03/1319
Показалось уместным в этот день опубликовать подборку, в которой представить мнения о М.Цветаевой известных писателей, критиков и литературоведов, и её различные литературоведческие эссе.
«Мне нравится, что вы больны не мной.
Мне нравится, что я больна не вами.
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами».
СОДЕРЖАНИЕ
1. Введение
2. Н.Мандельштам о М.Цветаевой
3. Н.Мандельштам о М.Цветаевой и А.Ахматовой
4. Н.Берберова о М.Цветаевой
5. И.Одоевцева о М.Цветаевой
6. В.Яновский о М.Цветаевой
7. Эм.Миндлин о М.Цветаевой
8. Б.Пастернак о М.Цветаевой
9. Н.Гумилёв о М.Цветаевой
10. Ю.Нагибин о М.Цветаевой
11. Э.Герштейн о взаимоотношениях А.Ахматовой и М.Цветаевой
12. Н.Ильина об А.Ахматовой и М.Цветаевой
13. А.Ахматова и М.Цветаева: сходства и различия
14. М.Цветаева об отношении к искусству/литературе/живописи
15. М.Цветаева о деньгах
16. М.Цветаева о В.Маяковском
17. Переписка М.Цветаевой с Б.Пастернаком и Р.Рильке
18. Письма М.Цветаевой
18.1 Предсмертные
18.2 Выдержки из разных писем
19. Резкая критика М.Цветаевой В.Брюсова. В.Брюсов и К.Бальмонт - сравнение
20. Биографическая справка
21. Анкета М.Цветаевой
1. ВВЕДЕНИЕ
Наследие Марины Цветаевой велико и трудно обозримо. Среди созданного Цветаевой, кроме лирики, поэмы, драмы, автобиографическая, мемуарная, историко-литературная и философско-критическая проза.
В литературном мире Цветаева держалась особняком. Ей нравилось стоять одной – «противу всех», ей льстила репутация «мятежницы лбом и чревом». Ее поэзия была монументальной, мужественной и трагической. Она думала и писала только о большом – о жизни и смерти, о любви и искусстве, о Пушкине и Гете…
Цветаеву-поэта не спутаешь ни с кем другим. Стихи ее узнаешь безошибочно – по особому распеву, неповторимым ритмам, необщей интонации. Самая отличительная черта ее манеры – сильный и звонкий голос, так не похожий на распространенные в тогдашней лирике плаксивый тон или придыхательно-элегический шепот. Она хотела быть разнообразной и искала в поэзии различные пути. От чисто лирических форм она все более охотно обращается к сложным конструкциям, к поэме, к стихотворной трагедии.
И сама лирика ее становится монументальной. Усложненность многих стихотворений и поэм Цветаевой была вызвана стремлением к точности и определенности. Но она никогда не впадала в бессмыслицу, в футуристическую заумь. Самые усложненные вещи относятся к периоду 1923-1927 гг. (потом в 1930-е годы, язык ее опять становится заметно проще, яснее). Это связано с мучительными усилиями, с которыми Цветаева в этот период времени взволнованно и сбивчиво выражала мир своих чувств и переживаний, свое сложное, противоречивое отношение к окружающей ее действительности.
Она писала сложно, не потому что разучилась писать просто, а потому что она так хотела. Потеряв родину, почву, читателя, оставшись один на один с самим собой, со своим смятением, со своей трагедией, поэт ушел в свою скорлупу.
По мнению Бальмонта: «Наряду с Ахматовой, Цветаева занимает первенствующее место среди русских поэтесс».
Ее кумирами были: Пушкин, Гете, Рильке, Пастернак, Блок, Мандельштам.
Марина Цветаева – поэт не из легких. Читать ее стихи и поэмы между делом, не читать, а почитывать, нельзя. В нее необходимо углубиться. Нужно применить известные усилия для того, чтобы войти в творческий мир поэта…
В год ее смерти она имела несколько встреч с Анной Ахматовой и Арсением Тарковским. «У меня нет друзей, а без них – гибель». Из прежних знакомых Цветаеву поддерживал лишь Пастернак. Он просил Фадеева принять Цветаеву в Союз писателей или хотя бы в члены Литфонда, что дало бы ей материальные преимущества, но получил отказ, ее приняли лишь в групком литераторов. Постоянного жилья не было.
Кое-какие деньги давали переводы. А дальше – война, эвакуация, безысходность и… веревка. Предсмертные записки: «Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет…» И Муру: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжко больна, это уже не я…» Самоубийство Марины Цветаевой произошло 31 августа. До полных 49 лет оставалось 38 дней.
Вот такую жизнь прожила Марина Цветаева – «единственная в своем роде в подлунном мире», по определению Иосифа Бродского. На Западе она говорила: «В России я поэт без книг, здесь поэт без читателей». Возвращение к читателям России произошло в 1956 г. – в альманахе «Литературная Москва» были опубликованы 7 стихотворений Цветаевой. С 1961 г. начали печататься сборники избранных произведений. Ну, а еще позднее – хлынул цветаевский книжный поток с гигантскими тиражами. Творческое наследие Цветаевой: более 800 лирических стихотворений, 17 поэм, 8 пьес, около 50 прозаических вещей, свыше 1000 писем…
2. Н.МАНДЕЛЬШТАМ о М.ЦВЕТАЕВОЙ
Цветаева с полным равнодушием относилась к стихам Мандельштама. Она считала, что сама может писать, как Мандельштам, как бы владеет его секретом. Цветаева выражала свое отношение к поэтам так: «Из поэтов (растущих) люблю Пастернака, Мандельштама и Маяковского (прежнего, – но авось опять подрастет!) И еще, совсем по-другому уже, Ахматову и Блока (клочья сердца)».
В Цветаевой Мандельштам ценил способность увлекаться не только стихами, но и поэтами. В этом было удивительное бескорыстие. Увлечения Цветаевой были, как мне говорили, недолговечными, но зато бурными, как ураган. Наиболее стойким оказалось ее увлечение Пастернаком, после того как вышла «Сестра моя – жизнь».
Пастернак много лет безраздельно владел всеми поэтами, и никто не мог выбиться из-под его влияния. Ахматова говорила, что лишь Цветаева с честью вышла из этого испытания: Пастернак обогатил ее, и она не только сохранила, но, может, даже обрела благодаря ему настоящий голос.
Мне пришлось несколько раз встречаться с Цветаевой, но знакомства не получилось. Инициатива «недружбы» шла от нее. Возможно, что она вообще с полной нетерпимостью относилась к женам своих друзей.
Марина Цветаева произвела на меня впечатление абсолютной естественности и сногсшибательного своенравия. Я запомнила стриженую голову, легкую – просто мальчишескую – походку и голос, удивительно похожий на стихи. Она была с норовом, но это не только свойство характера, а еще и жизненная установка. Ни за что не подвергла бы она себя самообузданию, как Ахматова. Сейчас, прочтя стихи и письма Цветаевой, я поняла, что она везде и во всем искала упоения и полноты чувств.
У нее умерла вторая дочка, которую ей пришлось отдать в детдом, потому что она не могла прокормить двоих.
Цветаева уехала, и больше мы с ней не встречались. Когда она вернулась в Москву, я уже жила в провинции, и никому не пришло в голову сказать мне о ее возвращении.
Дружба с Цветаевой, по-моему, сыграла огромную роль в жизни и в работе Мандельштама (для него жизнь и работа равнозначны). Это и был мост, по которому он перешел из одного периода в другой. Стихами Цветаевой открывается «Вторая книга», или «Тристии». Цветаева, подарив ему свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России, нет нравственной свободы.
Я уверена, что наши отношения с Мандельштамом не сложились бы так легко и просто, если бы раньше на его пути не повстречалась дикая и яркая Марина. Она расковала в нем жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви, которая поразила меня с первой минуты. Я не сразу поняла, что этим я обязана именно ей, и мне жаль, что не сумела с ней подружиться. И я кляну себя, что наговорила слишком мало диких слов и не была ни чересчур щедрой, ни вполне свободной, как Цветаева, Мандельштам и Ахматова.
3. Н.МАНДЕЛЬШТАМ о М.ЦВЕТАЕВОЙ и А.АХМАТОВОЙ
У них была единственная встреча за всю жизнь. Цветаева увиделась с Ахматовой за две недели до войны в 1941 г. – у Ардовых на Ордынке и на следующий день в доме, где жил Н.И. Харджиев, в Марьиной роще.
Я пожалела, что не видела Цветаеву, когда в Ташкенте Ахматова рассказала про эту встречу с ней. Цветаева жаловалась на брехню Георгия Иванова, который переадресовал обращенные к ней стихи Мандельштама неизвестной докторше, содержанке богатого армянина. (Ну и воображение у этого холуя!) А может, лучше, что мы не встретились. Автор «Попытки ревности», она, видимо, презирала всех жен и любовниц своих бывших друзей.
Ахматова и Цветаева – великие ревнивицы, настоящие и блистательные женщины, и мне до них как до звезды небесной. Ахматова справедливо считала отсутствие ревности женской бездарностью и с восторгом говорила, что, появись у нее соперница, она ее задушит собственными руками. Ее гнев и ревность были обращены против реальных виновников всех бед. Цветаева же здорово растоптала соперницу: «Как живется вам с простою женщиною? Без божеств?.. С пошлиной бессмертной пошлости... Как живется вам с товаром рыночным?.. Как живется вам с стотысячной – вам, познавшему Лилит...» Она бы мне, «рыночному товару», показала, что не следует соваться в чужие и запретные области... Я поражаюсь неистовой силе и самоотдаче Цветаевой.
Такие женщины – чудо. Она, конечно, права, что топчет всех, кто не знает пира чувств. Эти две, Цветаева и Ахматова, умели извлекать из любви максимум радости и боли.
4. Н.БЕРБЕРОВА о М.ЦВЕТАЕВОЙ
В 1923 году мы встречались с Цветаевой в Праге. В это время она была в зените своего поэтического таланта. Жизнь ее материально была очень трудна и такой осталась до 1939 года, когда она вернулась в Россию. Одну дочь она потеряла еще в Москве, от голода, другая была с ней. Сын родился в 1925 году и был убит во вторую мировую войну.
Ходасевич однажды сказал мне, что в ранней молодости Марина Ивановна напоминала ему Есенина (и наоборот): цветом волос, цветом лица, даже повадками, даже голосом. Я однажды видела сон, как оба они, совершенно одинаковые, висят в своих петлях и качаются. С тех пор я не могу не видеть этой страшной параллели в смерти обоих – внешней параллели, конечно, совпадения образа их конца, и внутреннюю противоположную его мотивировку.
Есенин мог не покончить с собой: он мог погибнуть в ссылке в Сибири (как Клюев), он мог остепениться (как Мариенгоф) или «словчиться» (как Кусиков), он мог умереть случайно (как Поплавский), его могла спасти война, перемена литературной политики в СССР, любовь к женщине, наконец – дружба.
Его конец – иллюзорен. Цветаева, наоборот, к этому шла через всю жизнь, через выдуманную ею любовь к мужу и детям, через воспеваемую Белую армию, через горб, несомый столь гордо, презрение к тем, кто ее не понимает, обиду, претворенную в гордую маску, через все фиаско своих увлечений и эфемерность придуманных ею себе ролей, где роли-то были выдуманы и шпаги картонные, а кровь-то все-таки текла настоящая.
5. И.ОДОЕВЦЕВА о М.ЦВЕТАЕВОЙ
Марина Цветаева рассказывала, как она отнесла свои «Юношеские стихи» в Лито и как почти через год ей их вернули с отзывом Брюсова: «Стихи М.Цветаевой, как ненапечатанные своевременно и не отражающие соответствующей современности, бесполезны». Трудно поверить, что он действительно думал это. По всей вероятности, он просто мстил ей, так как был «очень против нее»…
… – Марина Ивановна, вы рады, что возвращаетесь в Россию? – задаю я ей вопрос, преследовавший меня весь вечер. Она качает головой. – Ах, нет, совсем нет. Вот если бы я могла вернуться в Германию, в детство. Туда бы я хотела – там такие широкие площади и старинные готические здания. А в России все теперь чужое. И враждебное мне. Даже люди. Я всем там чужая. – Все же я довольна, что покидаю Париж. Я его изжила.
Его больше не существует для меня. Сколько горя, сколько обид я в нем перенесла. Нигде я не была так несчастна. A когда-то в Праге – там я очень скучала — я мечтала, как хорошо будет в Париже. А в Париже Прага стала казаться мне чуть ли не потерянным раем. А теперь я еду в Москву. Сыну там будет лучше. Но мне?... Выперла меня эмиграция.
У меня сжимается сердце. Мне ее мучительно жаль. И страшно за нее. Нет, нет – ей нельзя ехать туда! Там ее ждет гибель. Там она погибнет, как погиб Мандельштам. И сколько других. Марина Цветаева – наш общий грех, наша общая вина. Мы все перед ней в неоплатном долгу. Эмиграция действительно «выжила» ее, нуждавшуюся в любви, как в воздухе, своим полнейшим равнодушием и холодом – к ней. Мы не сумели ее оценить, не полюбили, не удержали от гибельного возвращения в Москву. Не только не удержали, но даже, скорее, толкнули на этот пагубный шаг.
В том, что Марина Цветаева – прекрасный стилист, теперь согласны все. Не только прекрасный, но, по всей вероятности, лучший стилист нашего времени – лучше Бунина, Белого, Сологуба, Мандельштама. Особенно хорош ее «Дом у старого Пимена», перепечатанный в «Неизданном» Марины Цветаевой. А хвалить – и еще как! – следовало за ее чудесные воспоминания о Волошине, о Белом, о собственном детстве, за ее несравненное, присущее только ей уменье писать «по-цветаевски», то есть превращать людей и события в мифы и легенды.
6. В.ЯНОВСКИЙ о М.ЦВЕТАЕВОЙ
Мы все, разумеется, признавали огромный талант Марины Ивановны. Многие даже терпеливо переносили ее утомительную, трескучую прозу. С годами дар и мастерство поэта развивались, но наше отношение к Цветаевой менялось к худшему. Неожиданно читатель, слушатель, поклонник просыпался утром с грустным убеждением, что
Цветаева все-таки не гений, а главное, что ей чего-то основного не хватает! Я постепенно начал считать ее в каком-то плане дурехой, что многое объясняло.
Как собеседник Цветаева могла быть нестерпимой, даже грубой, обижаясь, однако, при любом проявлении невнимания к себе. В разговоре, вопреки всему фонетическому блеску, интересного или нового она сообщала мало. В общем, близоруко-гордая, была она исключительно одинока, даже для поэта в эмиграции! Кстати, от Гомера до Томаса Вулфа и Джойса, все в искусстве чувствовали себя уродливо отстраненными.
Мучила Марину Ивановну и назойливая нищета; но и этот недуг был знаком многим и многим художникам... В старой Москве Цветаева была одна против всех. Даже гордилась этим. То же с ней повторилось в эмиграции; а в СССР повесилась. Ее самоубийство и гибель Есенина или Маяковского явления, кажется, разного порядка.
Эти «барды» при других обстоятельствах продолжали бы весело и приятно жить. А Цветаева убивала в себе то, что изводило ее в продолжение всей жизни и мешало общаться с миром: быть может, дьявольскую гордыню... Догадки, догадки, догадки. «Дурехой» я ее прозвал за совершенное неумение прислушиваться к голосу собеседника. Разговаривать, то есть обмениваться мыслями, с ней было почти невозможно.
Цветаева была очень близорука и часто не отвечала на поклон, так что многие обижались и переставали здороваться... Это удивляло и сердило Цветаеву. – Может, среди этих людей тоже есть близорукие, и они вас не замечают! – довольно грубо объяснил я ей. Этого она просто не могла сообразить.
Я встречался с Мариной Ивановной частным образом у Ширинских; там я познакомился с ее «милой», как выразился Пастернак в своих воспоминаниях, семьею. Жили они близко, в Медоне. Цветаева выступала также на наших литературных вечерах в «Пореволюционном клубе» и наведывалась в «Круг». Под «милой» семьей я подразумеваю детей Марины Ивановны; мужа ее, Эфрона, чекиста, многолетнего бессменного председателя Союза студентов Советского Союза. Дочь Аля, милая, запуганная барышня, была добра, скромна и по-своему прелестна. То есть – полная противоположность матери. А Марина Ивановна ее держала воистину в черном теле.
Почему так, не ведаю, и без Фрейда здесь не распутаешь клубка. В особенности, если принять во внимание нежное восхищение, с которым Цветаева прислушивалась ко всякой отрыжке своего сына – грузного, толстого, неприятного вундеркинда лет пятнадцати... Он вел себя с наглостью заведомого гения, вмешивался в любой разговор старших и высказывался довольно развязно о любых предметах, чувствуя себя авторитетом и в живописи раннего Ренессанса, и в философии Соловьева. Какую бы ахинею он ни нес, все равно мать внимала с любовью и одобрением.
Что, вероятно, окончательно губило его. Аля добросовестно ухаживала за этим лимфатическим увальнем; Цветаева в быту обижала, эксплуатировала дочь, это было заметно и для постороннего наблюдателя.
В 1938 г. из газет стало известно, что на границе Швейцарии убит агентами Сталина выдающийся троцкист, Рейсс, кажется. А затем из Парижа бежало несколько русских: Эфрон, муж Цветаевой, поэт Эйснер и чета Клепининых.
Поскольку они все уклонились от французского суда и скрылись в Союзе, можно считать доказанной их причастность к этому мокрому делу. Вскоре и Цветаева решила переселиться в царство победившего пролетариата, увозя с собой, разумеется, сына; дочь уехала раньше. Тут все выглядит безумием или глупостью: злодейства Сталина, социалистический реализм, муж – чекист, убийца... Ну, причем здесь Цветаева? Можно ли было сомневаться, чем все это кончится для Марины Ивановны? И довольно скоро!
7. Эм.МИНДЛИН о М.ЦВЕТАЕВОЙ
Цветаева не причисляла себя ни к одной из школ (символисты, акмеисты….). Она говорила: «Я до всяких школ». Ни с кем рядом в русской поэзии ее не поставишь – сама по себе. А с Хлебниковым рядом стоит – как с братом, непохожая на брата сестра!
В русской поэзии особенно дороги и близки Цветаевой были три петербургских поэта: Пушкин, Блок и Ахматова.
С Ахматовой у Цветаевой была заочная дружба, не очень близкая, но полная глубокого уважения друг к другу. Одно время был у Цветаевой «ахматовский период», когда целыми циклами она писала стихи Ахматовой, об Ахматовой и о сыне Льве Гумилеве. В своих стихах она называла Ахматову «Анна всея Руси». Изредка они присылали друг другу подарки.
Уехала Цветаева из России зимой 1922 г. На протяжении многих лет стихи ее, доходившие из-за границы, вызывали на ее родине интерес еще больший, чем те, что писала она до своего отъезда. Вернулась она в СССР с сыном (он родился за границей) в июне 1939 г. Ее дочь Аля приехала еще раньше – весной 1937 г. Десять последних дней своей жизни она прожила в Елабуге, где и похоронена среди десятков безымянных могил.
8. Б.ПАСТЕРНАК о М.ЦВЕТАЕВОЙ (Извлечение из «ЛЮДИ И ПОЛОЖЕНИЯ»)
• Я долго недооценивал Цветаеву, как по-разному недооценил многих — Багрицкого, Хлебникова, Мандельштама, Гумилева. Я уже сказал, что среди молодежи, не умевшей изъясняться осмысленно, возводившей косноязычие в добродетель и оригинальной поневоле, только двое, Асеев и Цветаева, выражались по-человечески и писали классическим языком и стилем. И вдруг оба отказались от своего умения. Асеева прельстил пример Хлебникова. С Цветаевой произошли собственные внутренние перемены. Но победить меня успела еще прежняя, преемственная Цветаева, до перерождения.
• В нее надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы. Ничего подобного нигде кругом не существовало. Сокращу рассуждения. Не возьму греха на душу, если скажу. За вычетом Анненского и Блока и с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты, вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справляясь с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском.
• Цветаева была женщиной с деятельной мужскою душой, решительной, воинствующей, неукротимой. В жизни и творчестве она стремительно, жадно и почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех. Кроме немногого известного, она написала большое количество неизвестных у нас вещей, огромные бурные произведения, одни в стиле русских народных сказок, другие на мотивы общеизвестных исторических преданий и мифов.
Их опубликование будет большим торжеством и открытием для родной поэзии и сразу, в один прием, обогатит ее этим запоздалым и единовременным даром. Я думаю, самый большой пересмотр и самое большое признание ожидают Цветаеву. Мы были друзьями. У меня хранилось около ста писем от нее в ответ на мои.
9. Н.ГУМИЛЁВ о М.ЦВЕТАЕВОЙ
Свободно и ясно пролегает путь гения от тем к темам, от приемов к приемам, но всегда к одному и тому же вечному великому Я…
Суровым трудом, постоянным напряжением достигает талант разнообразия, без которого нет большого творчества. И всегда грустно видеть, когда настоящий поэт ищет осторожно и кропотливо, жалея отойти от уже найденного, и отказывается от спасительного головокружения завоевателей.
Первая книга Марины Цветаевой «Вечерний альбом» заставила поверить в неё и, может быть, больше всего — своей неподдельной детскостью, так мило-наивно не сознающей своего отличия от зрелости. «Волшебный фонарь» — уже подделка и изданная к тому же в стилизованном «под детей» книгоиздательстве, в каталоге которого помечены всего три книги.
Те же темы, те, же образы, только бледнее и суше, словно это не переживания и не воспоминания о пережитом, а лишь воспоминания о воспоминаниях. То же и в отношении формы.
Стих уже не льется весело и беззаботно, как прежде; он тянется и обрывается, в нем поэт умением, увы, еще слишком недостаточным, силится заменить вдохновение. Длинных стихотворений больше нет — как будто не хватает дыхания, Маленькие — часто построены на повторении или перефразировке одной и той же строки.
Говорят, что у молодых поэтов вторая книга обыкновенно бывает самой неудачной. Будем рассчитывать на это…
10. Ю. НАГИБИН о М.ЦВЕТАЕВОЙ (Извлечение из «Дневника»)
• Замечательные стихи Марины Цветаевой в архиве ЦГАЛИ. Какие краткие и какие емкие! Жестокий укор нынешнему безвольному многословию Ахмадулиной.
Цветаева была безумным, но трезвым человеком с мускулистой душой, «оторой никогда не изменяла главная сила поэзии: способность сказать наикратчайше. Ахмадулина растекается, как пролитая на столешницу водка. Беда Цветаевой, если это беда, что она не создала себе позы, как Анна Ахматова.
Та сознательно и неуклонно изображала великую поэтессу, Цветаева ею была.
• Могло ли прийти в голову Цветаевой, когда она привязывала веревку в своем нищем елабужском доме, что в Большой Елабуге когда нибудь начнется ее культ. А он начался, не сверху, а снизу, и так мощно, что заставил считаться с собой. Единственный разрешенный в стране частный музей посвя щен Цветаевой.
Происходят Цветаевские чтения, в Театре киноактера идет пьеса «Марина Цветаева», то и дело устраиваются легальные и полулегальные вечера ее памяти, где звучат стихи и проза, вечера воспоминаний о «болярине Марине» и вечера, посвященные ее переписке.
И словно кладбищенская трава, высоко поднялась на могильном холме сестры среднеодаренная Анастасия со своими фальшивыми, искательными, неискренними мемуарами.
Читаю прелестные письма дочери Марины Цветаевой. Как глубоко проникла Марина Ивановна в своих близких, как пропитались они «духом Цветаевой». Они и думали и говорили по — цветаевски. Ну, предположим, у дочери это наследственное, а у сестры — там, где она на подъеме?
Ее легко спутать с Мариной, а ведь она человек бытовой и порядком осовеченный. Аля же просто дубликат матери. Ее письма к Пастернаку — это неизвестные письма Марины Ивановны; совсем по — Марининому звучит обращение «Борис», а налет влюбленной требовательности и вся игра на равных, на которую Аля не имела морального права!
Видимо, спасая остатки своей личности, Эфрон пошел в шпионы и террористы, вступил в партию. Хоть через подлость, через убийство, но сохранить что то свое, мужское, ни с кем не делимое. Он не просто негодяй, он фигура трагическая, этот белоглазый Эфрон.
Марина Ивановна и Ахмадулину на какое то время подмяла под себя. Та общалась с Ахматовой, не обладавшей этими змеиными чарами; поэтически, казалось бы, делила себя между двумя, на деле же, была в полном плену у Цветаевой, у ее интонации, даже синтаксиса. И спаслась приверженностью к Лиэю, как называл это божество Аполлон Григорьев.
Интересно, каким психологическим трюком сумела Ариадна Сергеевна обелить для себя отца? Ведь она, в отличие от матери, обязана была всё знать. Анастасия Ивановна — просто старая советская приспособленка, приживалка с горьковского подворья, но Аля — другая, чистая. Как ловко умеет человек оставаться в мире с собой и договариваться с Богом!
Наши бездарные, прозрачно — пустые писатели (Софронов, Алексеев, Марков, Иванов и др.) закутываются в чины и звания, как уэллсовский невидимка в тряпье и бинты, чтобы стать видимым. Похоже, что они не верят в реальность своего существования и хотят убедить и самих себя, и окружающих в том, что они есть.
Отсюда такое болезненное отношение баловня судьбы Михалкова к премиям. Медали должны облечь его тело, как кольчуга, тогда он будет всем виден, тогда он материален. В зеркале вечности наши писатели не отражаются, как вурдалаки в обычных зеркалах.
11. Э.ГЕРШТЕЙН о ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ А.АХМАТОВОЙ И М.ЦВЕТАЕВОЙ
…Ардов был знаком с Цветаевой по Дому творчества в Голицыне. Он сказал Анне Андреевне, что Марина Ивановна хочет с ней познакомиться лично. Анна Андреевна после большой паузы ответила «белым голосом», без интонаций: «Пусть придет». Цветаева пришла днем. Я (сообщает Нина Антоновна Ольшевская-Ардова) устроила чай, немножко принарядилась, надела какую-то кофточку. Марина Ивановна вошла в столовую робко, и все время за чаем вид у нее оставался очень напряженным. Вскоре Анна Андреевна увела ее в свою комнату.
Они сидели вдвоем долго, часа два-три. Когда вышли, не смотрели друг на друга. Но я, глядя на Анну Андреевну, почувствовала, что она взволнована, растрогана и сочувствует Цветаевой в ее горе. Ардов пошел провожать Цветаеву, а Анна Андреевна ни слова мне не сказала о ней. И после никогда не рассказывала, о чем они говорили…
12. Н.ИЛЬИНА об А.АХМАТОВОЙ и М.ЦВЕТАЕВОЙ
Трудно представить себе большую противоположность, – даже когда они пишут об одном и том же, например, о разлуке с любимым. Где у Ахматовой камерность, строгая гармония, как правило – тихая речь, почти молитвенный шепот, там у Цветаевой – обращенность ко всему миру, резкие нарушения привычной гармонии, патетические восклицания, крик, «вопль вспоротого нутра». В том, что написано Цветаевой, нет собственно биографического подтекста.
Из ее стихов мы мало что узнаем о реальных обстоятельствах и происшествиях ее жизни, в отличие от стихотворений Ахматовой. Таким образом, можно сделать вывод о том, что стихи Цветаевой резко противоречат всем традициям женской любовной лирики, в частности – поэзии Ахматовой.
С творчеством Ахматовой Цветаева познакомилась в 1912 г., и на долгие годы сохранила восторженное отношение к ней. Ахматова благосклонно принимала это поклонение. Но к концу жизни Цветаева изменила отношение к Ахматовой. В 1940 г. она пишет об ахматовском сборнике «Из шести книг»: «Прочла почти всю книгу Ахматовой, и – старо, слабо…» И далее продолжает: «Но что она делала с 1917 по 1940 год?...»
Единственная двухдневная встреча Ахматовой и Цветаевой, состоявшаяся 7-8 июня 1941 г. в Москве, не привела к взаимопониманию. Ахматова читала «Поэму без героя», приведшую Цветаеву в недоумение и вызвавшую ее ироническую реплику.
13. А.АХМАТОВА и М.ЦВЕТАЕВА: СХОДСТВО И РАЗЛИЧИЯ
(Ахматова занимает 30 место в Рейтинге-3 и 6 место Рейтинге-5.
Цветаева занимает 44 место в Рейтинге-3 и 8 место в Рейтинге-5.
В Рейтингах-65 и 66 Ахматова и Цветаева занимают 1 и 2 места, соответственно).
ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ:
Ахматовой:
Модильяни Амадео (художник)
Лурье Артур (композитор)
Недоброво Николай (поэт, критик)
Анреп Борис (художник)
Гаршин Владимир (академик-патологоанатом)
Найман Анатолий (поэт, прозаик)
Цветаевой:
Парнок Софья (поэтесса)
Мандельштам Осип (поэт)
Завадский Юрий (режиссер)
Голлидэй Софья (актриса)
Ланн Евгений (литератор)
Родзевич Константин (агент НКВД, художник, скульптор)
МУЖЬЯ и ИХ СУДЬБА:
Ахматовой:
Гумилев Н.С. (поэт, исследователь Африки) – расстрелян
Шилейко В.К. (востоковед, поэт и переводчик)
Пунин Н.Н. (искусствовед, прозаик) – репрессирован, погиб в заключении
Цветаевой:
Эфрон С.Я. (публицист, офицер Белой армии, агент НКВД) – расстрелян
ДЕТИ и ИХ СУДЬБА
Ахматовой:
Лев – 12 лет провел в лагерях, после реабилитации прожил ещё 36 лет
Цветаевой:
Ариадна (Аля) – 15 лет провела в лагерях, после реабилитации прожила ещё 20 лет
Ирина – умерла в 3-х летнем возрасте от голода в детском приюте
Георгий (Мур) – погиб на фронте во время ВОВ
ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ ЖИЗНИ:
Ахматовой - 76 лет
Цветаевой - 48 лет (самоубийство)
ОТНОШЕНИЕ К ТВОРЧЕСТВУ ДРУГ ДРУГА
Ахматова о Цветаевой отзывалась холодновато. Артур Лурье по этому поводу заметил: «Вы относитесь к Цветаевой так, как Шопен относился к Шуману». Известно, что Шуман боготворил Шопена, а тот отделывался вежливыми, уклончивыми замечаниями.
Цветаева по отношению к «златоустой Анне Всея Руси» была Шуманом. Она восхищалась ее стихами и говорила, что «за одну строчку «Я дурная мать» – готова отдать все, что до сих пор написала и еще когда-нибудь напишет. Хотя в дальнейшем Цветаева не скрывала, что не одобряет «Поэмы без героя» Ахматовой и ее стихи последних десятилетий.
Ахматова же не скрывала, что не ценила ранние цветаевские стихи. В конце жизни она также сдержанно говорила о Цветаевой: «У нас теперь ею увлекаются, очень ее любят… пожалуй, даже больше, чем Пастернака». И от себя более не добавляла ничего…
Ахматова не могла считать Цветаеву близкой себе по духу, по эстетике, по фактуре стиха. Духовно-эстетическая чужеродность этих поэтов едва ли не превращалась в противостояние. Отличие двух поэтических темпераментов связано с непримиримостью здорового духа поэзии Ахматовой и сугубо женственной и нервозной одаренностью Цветаевой.
Во многом это можно объяснить их принадлежностью к «различным школам» или даже к поэтическим мирам развития русской литературы – «петербургскому» и «московскому».
14. М.ЦВЕТАЕВА ОБ ОТНОШЕНИИ К ИСКУССТВУ/ЛИТЕРАТУРЕ/ЖИВОПИСИ. (Извлечение из «ПОЭТ И ВРЕМЯ»)
1. Первая причина неприятия вещи есть неподготовленность к ней. Это - вещь простимая - пока не судят. Пусть не всё понимают, пусть не всё сразу понимают, достаточно того, что причину этого непонимания ищут в себе, а не в писателе/художнике.
2. Единственно законное неприятие вещи, - неприятие ее в полном знании. Любить никто не обязан, но всякий нелюбящий обязан знать/понимать:
• то, чего не любит, - раз,
• почему не любит - два.
3. Обыватель большей частью в вещах художества современен поколению предыдущему, то есть художественно сам себе отец, а затем и дед и прадед. Обыватель в вещах художества выбывает из строя к тридцати годам и с точки своего тридцатилетия неудержимо откатывается назад - через непонимание чужой молодости - к неузнаванию собственной молодости - к непризнаванию никакой молодости.
4. Имеет место два встречных движения: продвигающегося возраста и отодвигающегося, во времени, художественного соответствия или прибывающего возраста и убывающего художественного восприятия.
5. У каждой современности существует два хвоста: хвост реставраторский (старое поколение) и хвост новаторский (новое поколение), и один хуже другого. Это крик враждующих поколений.
6. Например, любят и знают Пастернака (то есть настоящие Борису Пастернаку современники) не его сверстники, возле-сорокалетние, а их дети, которые когда-нибудь тоже в свою очередь отстанут, устанут, застынут, если не откатятся куда-нибудь за Блока и дальше, в страну отцов, забывая, что та в свое время была страной сыновей.
15. М.ЦВЕТАЕВА О ДЕНЬГАХ
«Слава и деньги. Слава - как широко - просторно - достойно - плавно. Какое величие. Какой покой.
Деньги - как мелко - жалко - бесславно - суетно. Какая мелочь. Какая тщета. Чего же я хочу, когда, по свершении вещи, сдаю вещь в те или иные руки?
Денег, друзья, и возможно больше.
Деньги - моя возможность писать дальше.
Деньги - мои завтрашние стихи.
Деньги - мой откуп от издателей, редакции, квартирных хозяек, лавочников, меценатов - моя свобода и мой письменный стол.
Деньги, кроме письменного стола, еще и ландшафт моих стихов, та Греция, которую я так хотела, когда писала Тезея, и та Палестина, которой я так захочу, когда буду писать Саула, - пароходы и поезда, везущие во все страны, на все и за все моря!
Деньги - моя возможность писать не только дальше, но лучше, не брать авансов, не торопить событий, не затыкать стихотворных брешей случайными словами, не сидеть с «Х» или «У» в надежде, что издаст или "пристроит",- мой выбор, мой отбор.
Деньги, наконец, - пункт третий и важнейший - моя возможность писать меньше. Не 3 страницы в день, а 30 строк.
16. М.ЦВЕТАЕВА О В.МАЯКОВСКОМ (раздел к материалу В.МАЯКОВСКИЙ. КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ)
«Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил. Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни. Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой….
Маяковский прожил как человек и умер как поэт…. Быть человеком важнее, потому что нужнее….
17. ПЕРЕПИСКА М. ЦВЕТАЕВОЙ с Б.ПАСТЕРНАКОМ и Р.РИЛЬКЕ В 1926 г.
1. В отличие от переписки Рильке с Цветаевой, где интервал между отправкой и получением составлял от силы два дня (корреспонденты, как правило, успевали получить и прочесть письма друга друга прежде, чем написать ответ), переписка Цветаевой и Пастернака обнаруживает иную закономерность. Письма идут из Франции в Москву пять-шесть дней, и за это время, не дожидаясь ответа, один пишет другому вдогонку, продолжая и развивая ранее затронутые темы.
Так, письмо Цветаевой от 22 мая никак не ответ на то, о чем писал Пастернак 19 мая. Следующее письмо Пастернака — продолжение его предыдущего письма. Пастернак с грустью думает о том, что молчаливой пересылкой ответа из Швейцарии Цветаева не одобрила задуманную им высокую дружбу трех поэтов, и у него появляется горькое чувство, точно она «отстраняет» его от Рильке.
2. ЦВЕТАЕВА-РИЛЬКЕ.
Милый Райнер, Гёте где-то говорит, что на чужом языке невозможно создать ничего значительного,— это всегда казалось мне неверным. (В целом Гёте всегда прав, в суммарном итоге это закономерность, потому-то сейчас я с ним и не согласна.)
Сочинение стихов — уже перевод, с родного языка — на все другие, будь то французский или немецкий, все равно. Ни один язык — не есть родной язык. Сочинять стихи — значит перелагать их (Dichten ist nachdichten). Поэтому я не понимаю, когда говорят о французских или русских и т. д. поэтах. Поэт может писать по-французски, но он не может быть французским поэтом. Это смешно.
Я вовсе не русский поэт и всегда удивляюсь, когда меня таковым считают и рассматривают. Потому и становятся поэтом (если вообще этим можно стать, если бы этим не являлись отродясь!), чтобы не быть французом, русским и т. д., но чтобы быть всем.
Или: являешься поэтом, ибо не являешься французом. Национальность — замкнутость и закрытость. Но в каждом языке есть нечто лишь ему свойственное, что и является собственно языком. Потому-то ты звучишь на французском иначе, нежели на немецком,— потому-то ты и писал по-французски!
3. ЦВЕТАЕВА-РИЛЬКЕ.
Борис подарил тебя мне. И, едва получив, хочу быть единственным владельцем. Довольно бесчестно. И довольно мучительно — для него. Потому я и послала письма. Райнер, я люблю тебя и хочу к тебе.
4. ПАСТЕРНАК-ЦВЕТАЕВОЙ.
Растущее беспокойство Пастернака приводит его в начале апреля к намерению незамедлительно ехать к Цветаевой в надежде затем, вместе с нею, навестить Рильке. «Что бы мы стали делать с тобой — в жизни? Поехали бы к Рильке», — цитирует Цветаева 22 мая 1926 года строки, написанные Пастернаком в те дни. Получив копию письма Рильке, Пастернак одновременно со своим письмом к нему пишет Цветаевой о своем желании приехать к ней.
О Рильке он упоминает только вскользь. Марина, позволь мне прервать это самомучительство, от которого никому не будет никакого проку. Я задам тебе сейчас вопрос, без всяких пояснений со своей стороны, потому что я верю в твои основанья, которые у тебя должны быть, должны быть неизвестны мне и составляют часть моей жизни. Ты на него ответь, как никому никогда не отвечала, — как себе самой. Ехать ли мне к тебе сейчас или через год? Эта нерешительность у меня не абсурдна, у меня есть настоящие причины колебаться в сроке, но нет сил остановиться на втором решеньи (т. е. через год).
Если ты меня поддержишь во втором решеньи, то из этого проистечет следующее. Я со всем возможным напряженьем проработаю этот год. Я передвинусь и продвинусь не только к тебе, но и к какой-то возможности быть для тебя (пойми широчайшим образом) чем-то более полезным в жизни и судьбе (объяснять — это томы исписать), чем это было бы сейчас. Ни о чем больше нет речи. У меня есть цель в жизни и эта цель — ты.
Вернувшись незадолго перед тем из Лондона, куда она ездила по приглашению Д. П. Святополка-Мирского, устроившего ей два литературных вечера, М. Цветаева холодно отнеслась к этому внезапному и безоглядному порыву. Она собиралась с детьми на лето в Вандею, в приморскую деревню Сен-Жиль, и приезд Пастернака явно не вписывался в ее планы…..
…..Прости, что я так невозможно разлетелся тогда. Этого не следовало делать. Это должно было остаться моей возрождающей тайной до самого свиданья с тобой. Я мог и должен был скрыть от тебя до встречи, что никогда теперь не смогу уже разлюбить тебя что ты мое единственное законное небо, и жена до того, до того законная, что в этом слове, от силы, в него нахлынувшей, начинает мне слышаться безумье, ранее никогда в нем не обитавшее. Марина, у меня волосы становятся дыбом от боли и холода, когда я тебя называю…..
….И все-таки, что я не поехал к тебе — промах и ошибка. Жизнь опять страшно затруднена. Но на этот раз — жизнь, а не что-нибудь другое….
….Голос здравого смысла взял верх над романтикой первого непосредственного жеста. Б. Пастернаку казалось невозможным явиться к Рильке, не написав чего-нибудь нового, достойного, оправдывающего это вторжение. Уже 20 апреля он вверил судьбу их встречи в руки Цветаевой: «Если ты меня не остановишь, то тогда я еду с пустыми руками только к тебе и даже не представляю себе куда еще и зачем еще. Не поддавайся живущей в тебе романтике. Это плохо, а не хорошо». Ее ответ его обрадовал: она не только предоставляла ему свободу выбора, но и напоминала о его долге, что явно отодвигало встречу на год.
Об этом своем письме Цветаева пишет Тесковой через пять лет: «Летом 26-го года, прочтя где-то мою Поэму Конца, Б<орис> безумно рванулся ко мне, хотел приехать — я отвела: не хотела всеобщей катастрофы».
5. ЦВЕТАЕВА-ПАСТЕРНАКУ.
Ответ Цветаевой на письмо Пастернака от 1 июля — об искушениях, с которыми связано для него одинокое лето в городе, раскрывает одну из существенных противоположностей их жизненных установок. Для Пастернака евангельское положение о преодолении соблазна было законом существования духовной вселенной. Он считал, что на восприимчивости человеческой совести к словам: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем», «держится как на стонущих дугах все последующее благородство духа».
Его жалоба на то, во что обходится ему преодоление соблазна, неожиданно возмутила Цветаеву. Кроме этого ее ответное письмо — своеобразный итог размышлений о возможности реальной жизни с любимым человеком.
29 февраля 1925 (О. Е. Черновой): «С Б<орисом> П<астернаком> мне вместе не жить. Знаю. По той же причине, по тем же обеим причинам (С<ережа> и я) <...>: трагическая невозможность оставить С<ережу> и вторая, не менее трагическая, из любви устроить жизнь, из вечности — дробление суток. С Б. П. мне не жить, но сына от него я хочу, чтобы он в нем через меня жил. Если это не сбудется, не сбылась моя жизнь, замысел её»…..
……Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от правоты — этого унижения я бы не вынесла….
……У меня другая улица, Борис, льющаяся, почти что река, Борис, без людей, с концами концов, с детством, со всеми, кроме мужчин. Я на них никогда не смотрю, я их просто не вижу. Я им не нравлюсь, у них нюх. Я не нравлюсь полу. Пусть в твоих глазах я теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб — оцени…..
…..Разные двигатели при равном уровне — вот твоя множественность и моя. Ты не понимаешь Адама, который любил одну Еву. Я не понимаю Еву, которую любят все. Я не понимаю плоти как таковой, не признаю за ней никаких прав — особенно голоса, которого никогда не слышала…..
6. ПАСТЕРНАК-ЦВЕТАЕВОЙ.
Мне что-то нужно сказать тебе о Жене. Я страшно по ней скучаю. В основе я её люблю больше всего на свете. В разлуке я её постоянно вижу такой, какою она была, пока нас не оформило браком, т. е. пока я не узнал её родни, и она — моей. Тогда то, чем был полон до того воздух, и для чего мне не приходилось слушать себя и запрашивать, потому что это признанье двигалось и жило рядом со мной в ней, как в изображеньи, ушло в дурную глубину способности, способности любить или не любить.
7. ЦВЕТАЕВА-ПАСТЕРНАКУ.
В двадцатых числах июля Цветаева приходит к выводу, что их переписка с Пастернаком зашла в тупик, что она не может ему больше писать, и просит его тоже ей не писать. Цветаева писала ему 1 февраля 1925 года: «Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля. Ты же воля моя, та, пушкинская, взамен счастья» («На свете счастья нет, но есть покой и воля»).
8. ПАСТЕРНАК-ЦВЕТАЕВОЙ.
Пастернак вкладывал в понятие совместной жизни, следующее: «Любить Вас так, как надо, мне не дадут, и всех прежде, конечно, — Вы. О, как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это душе, ничего нет легче! Вы видите, как часто я зачеркиваю? Это оттого, что я стараюсь писать с подлинника. О, как меня на подлинник тянет! Как хочется жизни с Вами! И прежде всего, той ее части, которая называется работой, ростом, вдохновеньем, познаньем».
9. ЦВЕТАЕВА-РИЛЬКЕ (письмо от 2 августа).
Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер,— не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою — засыпать и спать. Чудное народное слово, как глубоко, как верно, как недвусмысленно, как точно то, что оно говорит. Просто — спать. И ничего больше. Нет, еще: зарыться головой в твое левое плечо, а руку — на твое правое — и ничего больше. Нет еще: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И еще: слушать, как звучит твое сердце. И — его целовать…..
Райнер, вечереет, я люблю тебя. Воет поезд. Поезда это волки, а волки — Россия. Не поезд — вся Россия воет по тебе, Райнер. Райнер, не сердись на меня или сердись сколько хочешь — этой ночью я буду спать с тобой. В темноте — разрыв; оттого что звезды, я убеждаюсь: окно. (Об окне я думаю, когда думаю о тебе и себе, — не о постели). Глаза мои широко раскрыты, ибо снаружи еще черней, чем внутри. Постель — корабль, мы отправляемся в путешествие. Можешь не отвечать мне — целуй еще.
10. ЦВЕТАЕВА-РИЛЬКЕ (письмо от 14 августа).
Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы — хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей.
Я — за границей! Есмь и не делюсь. Пусть жена ему пишет, а он — ей. Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры...
Ему братом — да, ей сестрой — нет.
Райнер, этой зимой мы должны встретиться. Где-нибудь во французской Савойе, совсем близко к Швейцарии, там, где ты никогда еще не был (найдется ль такое никогда? Сомневаюсь). В маленьком городке, Райнер. Захочешь — надолго. Захочешь — недолго. Пишу тебе об этом просто, потому что знаю, что ты не только очень полюбишь меня, но и будешь мне очень рад. (В радости — ты тоже нуждаешься). Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость — могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?). Уже очень поздно и я устала, поэтому обнимаю тебя.
11. РИЛЬКЕ-ЦВЕТАЕВОЙ (19 августа).
Молчание Бориса беспокоит и огорчает меня; значит, все-таки мое появление преградило путь его бурному стремлению к тебе? И хотя я вполне понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о двух «заграницах» (исключающих друг друга), я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему (и строга ко мне, желая, чтобы никогда и нигде у меня не было иной России, кроме тебя!) Протестую против любой исключенности (она коренится в любви, но деревенеет вырастая...): принимаешь ли меня и таким, еще и таким?
12. ЦВЕТАЕВА-РИЛЬКЕ (22 августа).
Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле, глазами, хочешь меня видеть, ты должен действовать, т. е. — «Через две недели я буду там-то и там-то. Приедешь?» Это должно исходить от тебя. Как и число. И город. Взгляни на карту. Не лучше ли, если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы. Да, еще одно: денег у меня нет совсем, гроши, что я зарабатываю, тут же улетучиваются (из-за моей «новизны» меня печатают только в «новейших» журналах, а их — в эмиграции — всего два). Хватит ли у тебя денег для нас обоих?
Райнер, я пишу и невольно улыбаюсь: вот так гость! Итак, любимый, если когда-нибудь ты вправду захочешь, напиши мне (заранее, ведь мне нужно найти кого-то, кто побудет с детьми) — и тогда я приеду. В Сен Жиле я пробуду до 1—15 октября, затем — Париж, где всё сначала: ни денег, ни квартиры, ничего. В Прагу я не вернусь, чехи сердятся на меня за то, что я так много и горячо писала о Германии и так упорно молчала о Чехии.
А ведь три с половиной года я жила на чешскую «субсидию» (900 крон ежемесячно). Итак, между 1 и 15 октября — Париж. Ранее ноября нам не увидеться. Кстати — можно ведь и где-нибудь на Юге? (Франции, разумеется). Где, как и когда ты хочешь (начиная с ноября). Теперь это в твоих руках. Можешь, если хочешь... разъять их. Я все равно буду любить тебя — ни больше, ни меньше. Я радуюсь тебе так, словно ты — целая и всецело новая страна.
13. РИЛЬКЕ-ЦВЕТАЕВОЙ.
Цветаева не могла понять, что Рильке смертельно болен (белокровие); впрочем, серьезность его положения оставалась тайной даже для самых близких и за три с половиной месяца — от начала мая до середины августа — отношение Рильке к Цветаевой несколько изменилось. Переломным моментом в их переписке стало письмо Цветаевой от 2 августа.
Цветаевская безудержность и категоричность, нежелание считаться с какими бы то ни было обстоятельствами и условностями, ее стремление быть для Рильке «единственной Россией», оттеснение Бориса Пастернака — все это казалось Рильке неоправданно преувеличенным и даже жестоким. На большое письмо Цветаевой от 22 августа он, видимо, не ответил, как не откликнулся и на ее открытку из Бельвю под Парижем, хотя и в Сьер, где он жил до конца ноября, и в санатории Валь-Мон, где вновь оказался в декабре, он все еще писал письма.
Переживая его молчание как потерю, Цветаева шлет ему в Мюзо открытку с видом пригорода Парижа Бельвю, куда она в середине сентября переехала из Вандеи:
Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня еще любишь? Марина.
(29 декабря 1926 г. Рильке умер).
14. ЦВЕТАЕВА-РИЛЬКЕ-ПАСТЕРНАК.
Смерть Рильке страшно поразила Цветаеву. Это было для нее ударом, от которого она никогда уже не смогла оправиться. Все то, что Цветаева горячо любила (поэзия, Германия, немецкий язык), — все это, воплотившись для нее в образе Рильке, внезапно перестало существовать. «...Рильке — моя последняя немецкость.
Мой любимый язык, моя любимая страна (даже во время войны!), как для него Россия (волжский мир). С тех пор, как его не стало, у меня нет ни друга, ни радости», — признавалась она в 1930 году Н. Вундерли-Фолькарт, близкой приятельнице Рильке в последние годы его жизни. Можно сказать, что это трагическое событие отчасти определило дальнейшую судьбу Цветаевой и ее творческую биографию.
Во многом видоизменило оно и взаимоотношения Пастернака с Цветаевой. Переписка, прервавшаяся в июле и понемногу возобновившаяся в феврале 1927 года, неумолимо замирала и охладевала…..
18. ПИСЬМА М.ЦВЕТАЕВОЙ
18.1 ПРЕДСМЕРТНЫЕ
1. МУРУ
Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.
2. Дорогие товарищи!
Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему и с багажом — сложить и довезти в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей.
Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет. Адрес Асеева на конверте.
Не похороните живой! Хорошенько проверьте.
3. АСЕЕВУ
Дорогой Николай Николаевич!
Дорогие сестры Синяковы!
Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.
У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи...
В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы.
Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает.
А меня простите — не вынесла.
М. Ц.
Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас.
Уедете — увезите с собой.
Не бросайте.
18.2 ВЫДЕРЖКИ ИЗ РАЗНЫХ ПИСЕМ
•«Россия – НЕЛЮБОВНАЯ страна. Потому что «возлюбленный» - театрально, «любовник» - откровенно», «друг» - неопределённо.
• «О, поэты, поэты! Единственные настоящие любовники женщин».
• «Родство по крови грубо и прочно, родство по избранию – тонко. Где тонко, там и рвётся».
• «Я… всегда начинаю с любви (то есть всяческого кредита) и кончаю – знакомством».
• «Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймёт – не жди. Здесь предел моего человеческого понимания. Я в этом обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться» (Выразила разочарование тем, что Пастернак, проезжая в 1935 г. из Парижа через Германию, не заехал повидаться с родителями, которые жили в Мюнхене).
• «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил. Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни. Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой…. Маяковский прожил как человек и умер как поэт…. Быть человеком важнее, потому что нужнее….
19. РЕЗКАЯ КРИТИКА М.ЦВЕТАЕВОЙ В.БРЮСОВА. В.БРЮСОВ и К.БАЛЬМОНТ - СРАВНЕНИЕ (Извлечения из статьи "ГЕРОЙ ТРУДА")
ГЕРОЮ ТРУДА
С. С. С. Р.
Прага, август 1925
Брюсов: поэт входов без выходов.
Творение Брюсова больше творца. На первый взгляд — лестно, на второй — грустно. Творец, это все завтрашние творения, всё Будущее, вся неизбывность возможности: неосуществленное, но не неосуществимое — неучтимое — в неучтимости своей непобедимое: завтрашний день.
Говорить чисто, все покушение Брюсова на поэзию — покушение с негодными средствами. У него не было данных стать поэтом (данные — рождение), он им стал. Преодоление невозможного. Kraftsprobe. А избрание са;мого себе обратного: поэзии (почему не естественных наук? не математики? не археологии?) — не что иное, как единственный выход силы: самоборство.
И, уточняя: Брюсов не с рифмой сражался, а со своей нерасположенностью к ней. Поэзия, как поприще для самоборения.
Поэт ли Брюсов после всего сказанного? Да, но не Божьей милостью. Стихотворец, творец стихов, и, что гораздо важнее, творец творца в себе. Не евангельский человек, не зарывший своего таланта в землю, — человек, волей своей, из земли его вынудивший. Нечто создавший из ничто.
Поэт воли. Действие воли, пусть кратко, в данный час беспредельно. Воля от мира сего, вся здесь, вся сейчас. Кто так властвовал над живыми людьми и судьбами, как Брюсов? Бальмонт? К нему влеклись. Блок? Им болели. Вячеслав? Ему внимали. Сологуб?
О нем гадали. И всех — заслушивались. Брюсова же — Слушались. Нечто от каменного гостя было в его появлениях на пирах молодой поэзии-Жуана. Вино оледеневало в стаканах. Под дланью Брюсова гнулись, не любя, и иго его было тяжко. «Маг», «Чародей», — ни о зачаровывающем Бальмонте, ни о магическом Блоке, ни о рожденном чернокнижнике — Вячеславе, ни о ненашем Сологубе, — только о Брюсове, об этом бесстрастном мастере строк.
Человек — Брюсов всегда на меня производил впечатление волка. Так долго — безнаказанного! С 1918 г. по 1922 г. затравленного. Кем? Да той же поэтической нечистью, которая вопила умирающему (умер месяц спустя) Блоку: «Да разве вы не видите, что вы мертвы? Вы мертвец! Вы смердите! В могилу!» Поэтической нечистью: кокаинистами, спекулянтами скандала и сахарина, с которой он, мэтр, парнасец, сила, чары, братался. Которой, подобострастно и жалобно, подавал — в передней своей квартиры — пальто.
Оттолкнуть друзей, соратников, современников Брюсов — смог. Час не был их. Дела привязанностей — через них он переступил. Но без этих, именующих себя «новой поэзией», он обойтись не смог: их был — час!
Страсть к славе. И это — Рим. Кто из уже названных — Бальмонт, Блок, Вячеслав, Сологуб — хотел славы? Бальмонт? Слишком влюблен в себя и мир. Блок? Эта сплошная совесть? Вячеслав? На тысячелетия перерос. Сологуб?
Не сяду в сани при луне,—
И никуда я не поеду!
Сологуб с его великолепным презрением?
Вопль каждого поэта, особенно — русского, чем больше — тем громче. Только Брюсов один восхотел славы. Шепота за спиной: «Брюсов!», опущенных или вперенных глаз: «Брюсов!», похолодания руки в руке: «Брюсов!» Этот каменный гость был-славолюбцем. Не наше величие, для нас-смешное величие, скажи я это по-русски, звучало бы переводом une petitesse qui ne manque pas de grandeur.
Брюсов не славу любил, а власть.
У каждого — свой глагол, дающий его деяния. Брюсовский — домогаться.
Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк.
Триединство не только звуковое — смысловое: и воля — Рим, и вол — Рим, и волк — Рим. Трижды римлянином был Валерий Брюсов: волей и волом — в поэзии, волком (homo homini lupus est - человек человеку – волк) в жизни.
Брюсов всю жизнь любопытствовал женщинам. Влекся, любопытствовал и не любил. И тайна его разительного неуспеха во всем, что касается женской Психеи, именно в этом излишнем любопытствовании, в этом дальнейшем разъятии и так уже трагически разъятого, в изъятии женщины из круга человеческого, в этом искусственном обособлении, в этом им самим созданном зачарованном ее кругу. Волей здесь не возьмешь, и невольно вспоминается прекрасный перевод из весьма посредственного поэта:
Спросили они: «Как красавиц привлечь,
Чтоб сами, без чары, на страстную речь
Оне нам в объятия пали?» —
«Любите!» — оне отвечали.
Было у Брюсова всё: и чары, и воля, и страстная речь, одного не было — любви. И Психея — не говорю о живых женщинах — поэта миновала.
Бальмонт и Брюсов. Об этом бы целую книгу, — поэма уже написана: Моцарт, Сальери (см. сравнительную табл. в конце текста).
Обращено ли, кстати, внимание хотя бы одним критиком на упорное главенство буквы Б в поколении так называемых символистов? — Бальмонт, Брюсов, Белый, Блок, Балтрушайтис.
Бальмонт, Брюсов. Росшие в те годы никогда не называли одного из них, не назвав (хотя бы мысленно) другого. Были и другие поэты, не меньшие, их называли поодиночке. На этих же двух — как сговорились. Эти имена ходили в паре.
Парные имена не новость: Гёте и Шиллер, Байрон и Шелли, Пушкин и Лермонтов. Братственность двух сил, двух вершин. И в этой парности тайны никакой. Но «Бальмонт и Брюсов» — в чем тайна?
В полярности этих двух имен — дарований — темпераментов, в предельной выявленности, в каждом, одного из двух основных родов творчества, в самой собой встающей сопоставляемости, во взаимоисключаемости их.
Всё, что не Бальмонт — Брюсов, и всё, что не Брюсов — Бальмонт.
Не два имени — два лагеря, две особи, две расы.
Бальмонт-Брюсов.
Только прислушаться к звуку имен. Бальмонт: открытость, настежь — распахнутость. Брюсов: сжатость (ю — полугласная, вроде его, мне, тогда закрытки), скупость, самость в себе.
В Брюсове тесно, в Бальмонте — просторно.
Брюсов глухо, Бальмонт: звонко.
Бальмонт: раскрытая ладонь — швыряющая, в Брюсове — скрип ключа.
Бальмонт. Брюсов.
Царствовали, тогда, оба. В мирах иных, как видите, двоевластие, обратно миру нашему, возможно. Больше скажу: единственная примета принадлежности вещи к миру иному ее невозможность — нестерпимость — недопустимость — здесь. Бальмонто-Брюсовское же двоевластие являет нам неслыханный и немыслимый в истории пример благого двоевластия не только не друзей — врагов. Как видите; учиться можно не только на стихах поэтов.
Бальмонт. Брюсов. Два полюса творчества. Творец-ребенок (Бальмонт) и творец-рабочий (Брюсов). (Ребенок, как der Spieler, игрун). Ничего от рабочего — Бальмонт, ничего от ребенка — Брюсов.
Творчество игры и творчество жилы. Почти что басня «Стрекоза и муравей», да в 1919 г. она и осуществилась, с той разницей, что стрекоза моей басни и тогда, умирая с голоду, жалела муравья.
Сохрани Боже нас, пишущих, от хулы на ремесло. К одной строке словесно-неровного Интернационала да никто не будет глух. Но еще более сохранят нас боги от брюсовских институтов, короче: ремесло да станет вдохновением, а не вдохновение ремеслом.
Плюсы обоих полюсов ясны. Рассмотрим минусы. Творчество ребенка. Его минус — случайность, непроизвольность, «как рука пойдет». Творчество рабочего. Его минус — отсутствие случайности, непроизвольности, «как рука пойдет», то есть: минус второго — отсутствие минуса первого. Бальмонт и Брюсов точно поделили меж собой поговорку: «На Бога надейся» (Бальмонт), «а сам не плошай» (Брюсов). Бальмонт не зря надеялся, а Брюсов в своем «не плошании» — не сплоховал.
Оговорюсь: говоря о творческой игре Бальмонта, этим вовсе не говорю, что он над творением своим не работал. Без работы и ребенок не возведет своей песочной крепости. Но тайна работы и ребенка и Бальмонта в ее (работы) скрытости от них, в их и неподозревании о ней. Гора щебня, кирпичей, глины. «Работаешь?» — «Нет, играю».
Процесс работы скрыт в игре. Пот превращен в упоение.
Труд-благословение (Бальмонт) и труд-проклятие (Брюсов). Труд Бога в раю (Бальмонт, невинность), труд человека на земле (Брюсов, виновность).
Никто не назовет Бальмонта виновным и Брюсова невинным, Бальмонта ведающим и Брюсова неведающим. Бальмонт — ненасытимость всеми яблоками, кроме добра и зла, Брюсов — оскомина от всех, кроме змиева.
Для Бальмонта — змея, для Брюсова — змий. Бальмонт змеей любуется, Брюсов у змия учится. И пусть Бальмонт хоть в десяти тысячах строк воспевает змия, в родстве с ним не он, а Брюсов.
Брюсов греховен насквозь. От этого чувства греховности его никак не отделаться. И поскольку чтение соучастие, чтение Брюсова — сопреступленчество. Грешен, потому что знает, знает, потому что грешен. Необычайно ощутимый в нем грех (прах). И тяжесть стиха его — тяжесть греха (праха).
К Брюсову, как ни к кому другому, пристало слово «блудник». Унылое и безысходное, как вой волка на большой дороге. И, озарение: ведь блудник-то среди зверей — волк!
Бальмонт — бражник. Брюсов — блудник.
Веселье бражничества — Бальмонт. Уныние блудника — Брюсов.
И не чаро-дей он, а блудо-дей.
Но, возвращаясь к работе его, очищению его:
Труд Бога в раю (Бальмонт) и труд человека на земле (Брюсов). Восхищаясь первым, преклонимся перед вторым.
Да, как дети играют и как соловьи поют — упоенно! Брюсов же — в природе подобия не подберешь, хотя и напрашивался дятел, как каменщик молотит — сведенно. Счастье повиновенья (Бальмонт). Счастье преодоленья (Брюсов). Счастье отдачи (Бальмонт).
Счастье захвата (Брюсов). По течению собственного дара — Бальмонт. Против течения собственной неодаренности — Брюсов.
И, формулой: Бальмонт, как ребенок, и работая — играет, Брюсов, как гувернёр, и играя — работает. (Тягостность его рондо, роделей, ритурнелей, — всех поэтических игр пера.)
Брюсов: заведомо-исключенный экспромт.
Победоносность Бальмонта — победоносность восходящего солнца: «есмь и тем побеждаю», победоносность Брюсова — в природе подобия не подберешь — победоносность воина, в целях своих и волей своей, останавливающего солнце.
Пушкин — Бальмонт — непосредственной связи нет.
Пушкин — Блок — прямая. (Неслучайность последнего стихотворения Блока, посвященного Пушкину.) Не о внутреннем родстве Пушкина и Блока говорю, а о роднящей их одинаковости нашей любви.
Тебя как первую любовь
России сердце не забудет…
Это — после Пушкина — вся Россия могла сказать только Блоку. Дело не в даре — и у Бальмонта дар, дело не в смерти — и Гумилев погиб, дело в воплощенной тоске — мечте — беде — не целого поколения (ужасающий пример Надсона), а целой пятой стихии — России. (Меньше или больше, чем мир?)
Линия Пушкин — Блок минует остров Бальмонта. И, соединяющее и заморскость, и океанскость, и райскость, и неприкрепленность Бальмонта: плавучий остров! — наконец, слово есть.
Неспособность ни Бальмонта, ни Брюсова на русскую песню. Для того, чтобы поэт сложил народную песню, нужно, чтобы народ вселился в поэта. Народная песня: не отказ, а органическое совпадение, сращение, созвучие данного «я» с народным. (В современности, утверждаю, не Есенин, а Блок).
Для народной песни Бальмонт — слишком Бальмонт, пусть последним словом последнего слова — он нее обальмонтит!.. Неспособность не по недостатку органичности (сплошь органичен!) — по своеобразию этого организма,
(Соблазнительное сопоставление Бальмонта и Гумилева. Экзотика одного и экзотика другого. Наличность у Бальмонта и, за редкими исключениями, отсутствие у Гумилева темы «Россия». Нерусскость Бальмонта и целиком русскость Гумилева).
Бальмонт о Брюсове.
— Ты потому ему не прощаешь, что принимаешь его за человека, а пойми, что он волк — бедный, лезущий, седеющий волк.
— Волк не только жалок: он гнусен!
Если Брюсов образец непреодоленной без-дарности (то есть необретения в себе, никаким трудом, «рожденна, не сотворенна» — дара), то Бальмонт — пример непреодоленного дара.
Брюсов демона не вызвал.
Бальмонт с ним не совладал.
Не время и не место о Блоке, но: в лице Блока вся наша человечность оплакивала его, в лице Брюсова — оплакивать — и останавливаюсь, сраженная несоответствием собственного имени и глагола. Брюсова можно жалеть двумя жалостями:
1) как сломанный перворазрядный мозговой механизм (не его, о нем),
2) как волка. Жалостью-досадой и жалостью-растравой, то есть двумя составными чувствами, не дающими простого одного.
Этого простого одного: любви со всеми ее включаемыми, Брюсов не искал и не снискал.
Смерть Блока — громовой удар по; сердцу; смерть Брюсова — тишина от внезапно остановившегося станка.
Часто сталкиваешься с обвинениями Брюсова в продаже пера советской власти. А я скажу, что из всех перешедших или перешедших — полу, Брюсов, может быть, единственный не предал и не продал. Место Брюсова — именно в СССР.
Какой строй и какое миросозерцание могли более соответствовать этому герою труда и воли, нежели миросозерцание, волю краеугольным камнем своим поставившее, и строй, не только бросивший — в гимне — лозунг: «Владыкой мира станет труд»,
но как Бонапарт — орден героев чести, основавший — орден героев труда.
А вспомнить отвлеченность Брюсова, его страсть к схематизации, к механизации, к систематизации, к стабилизации, вспомнить — так задолго до большевизма — его утопию «Город будущего». Его исконную арелигиозность, наконец. Нет, нет и нет.
Служение Брюсова коммунистической идее не подневольное: полюбовное, Брюсову в СССР, как студенту на картине Репина — «какой простор!». (Ширь — его узостям, теснотам его — простор.) Просто: своя своих познаша.
И не Маяковский, с его булыжными, явно-российскими громами, не Есенин, если не «последний певец деревни», то — не последний ее певец, и уж, конечно, не Борис Пастернак, новатор, но в царстве Духа, останутся показательными для новой, насильственной на Руси, бездушной коммунистической души, которой так страшился Блок.
Все; вышепоименованные выше (а может быть — шире, а может быть — глубже) коммунистической идеи. Брюсов один ей — бровь в бровь, ровь в ровь.
Коммунистичность Брюсова и анархичность Бальмонта.
Плебеистичность Брюсова и аристократичность Бальмонта (Брюсов, как Бонапарт — плебей, а не демократ).
Царственность (островитянская) Бальмонта и цезаризм Брюсова.
Бальмонт, как истый революционер, час спустя революции, в первый час stabilit; [56] ее, оказался против. Брюсов, тот же час спустя и по той же причине оказался — за.
Здесь, как во всем, кроме чужестранности, еще раз друг друга исключили.
Бальмонт — если не монархист, то по революционности природы.
Брюсов — если монархист, то по личной обойденности коммунистами.
Монархизм Брюсова — аракчеевские поселения. Монархизм Бальмонта — людвиго-вагнеровский дворец.
Бальмонт — ненависть к коммунизму, затем к коммунистам.
Брюсов — возможность ненависти к коммунистам, никогда — к коммунизму.
Бюрократ-коммунист — Брюсов.
Революционер-монархист — Бальмонт.
Революции делаются Бальмонтами и держатся Брюсовыми.
СРАВНИТЕЛЬНАЯ ТАБЛИЦА БАЛЬМОНТА И БРЮСОВА
БАЛЬМОНТ/БРЮСОВ
Моцарт/Сальери
Открытость, настежь, распахнутость/Сжатость, скупость, самость в себе
В Бальмонте — просторно/В Брюсове тесно
Бальмонт: звонко/Брюсов: глухо
Бальмонт: раскрытая ладонь -швыряющая/В Брюсове — скрип ключа
Творец-ребенок. Ничего от рабочего/Творец-рабочий. Ничего от ребенка
Плюсы обоих полюсов ясны. Рассмотрим минусы. Творчество ребенка. Его минус — случайность, непроизвольность, «как рука пойдет». Творчество рабочего. Его минус — отсутствие случайности, непроизвольности, «как рука пойдет», то есть: минус второго — отсутствие минуса первого.
Бальмонт и Брюсов точно поделили меж собой поговорку: «На Бога надейся» (Бальмонт), «а сам не плошай» (Брюсов).
Бальмонт не зря надеялся, а Брюсов в своем «не плошании» — не сплоховал.
Оговорюсь: говоря о творческой игре Бальмонта, этим вовсе не говорю, что он над творением своим не работал. Без работы и ребенок не возведет своей песочной крепости. Но тайна работы и ребенка и Бальмонта в ее (работы) скрытости от них, в их и неподозревании о ней. Гора щебня, кирпичей, глины. «Работаешь?» — «Нет, играю».
Процесс работы скрыт в игре/Пот превращен в упоение.
Труд-благословение. Труд Бога в раю/Труд-проклятие. Труд человека на земле
Невинность/Виновность
Бражник. Веселье бражничества/Блудник. Уныние блудника. И не чаро-дей он, а блудо-дей
Счастье повиновенья/Счастье преодоленья
Счастье отдачи/Счастье захвата
По течению собственного дара. Пример непреодоленного дара/Против течения собственной неодаренности. Образец непреодоленной без-дарности
Анархичность/Коммунистичность
Аристократичность/Плебеистичность (плебей, а не демократ)
Царственность/Цезаризм
Как истый революционер, час спустя после революции, оказался против неё/Брюсов, тот же час спустя и по той же причине оказался — за.
Если не монархист, то по революционности природы/Если монархист, то по личной обойденности коммунистами
Ненависть к коммунизму, затем к коммунистам/Возможность ненависти к коммунистам, никогда — к коммунизму
Революционер-монархист/ Бюрократ-коммунист
Революции делаются Бальмонтами и держатся Брюсовыми.
20. БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
В 1912 г. М.Цветаева вышла замуж за Эфрона Сергея Яковлевича, в этом же годы родилась Ариадна (Аля).
В 1920 г. в приюте умерла её вторая трёхлетняя дочь – Ирина.
С 1917 по 1920 гг. создала более 300 стихотворений.
С 1917 по 1922 г. – разлука с Эфроном, который жил за границей. 20 мая 1922 г. Цветаева приезжает в Берлин, а 1 августа с. г. - в Прагу, где учился её муж.
В 1925 г. – рождение Георгия (Мура).
В 1937 г. Ариадна и С. Эфрон уезжают в Москву. За ними 12 июня 1939 г. следуют Цветаева с Муром.
31 августа 1941 г. в Елабуге она повесилась.
Эфрон арестован 10 ноября 1939 г. Расстрелян в 1941 г.
Эфрон Ариадна Сергеевна провела 14 лет в лагерях и ссылке. Реабилитирована в 1955 г. Умерла в 1975 г.
Эфрон Георгий Сергеевич (Мур) – в 1944 г. был призван в Армию и в этом же году погиб в бою.
О любви к поэтессе Софье Парнок
• Их связывала тесная дружба в 1914-1915 гг. Ей посвящён цикл «Подруга» из 15 стихотворений. Парнок было 29 лет, Цветаевой – 22 года. Парнок её бросила. Это была первая катастрофа в жизни Цветаевой. После этого она вернулась к своему мужу.
О любви к Софье Голлидэй
• «Мы с ней дружили полтора года. Её я совсем не помню, то есть не вспоминаю».
Ей посвящена «Повесть о Сонечке». Из повести:
• «Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. Может быть – больше всех существ (мужских и женских)».
• «Это просто была любовь – в женском образе, я в жизни никого так не любила – как её. Это было весной 1919 г». Цветаевой – 27, Сонечке – 23 года. Обе были увлечены Завадским.
О любви к Волконскому Сергею Михайловичу (внуку декабриста, театральному деятелю и писателю)
• Они познакомились в Москве в 1921 г. Она его чрезвычайно уважала как писателя. Дружеские отношения продолжались и за границей долгие годы. Она его называла «большой духовной ценностью» и посвятила ему цикл стихов «Леонардо» и «Ученик».
О любви к Вишняку А. Г.
В 1922 г. (июнь-июль) – Цветаева пишет цикл из 9 писем о любви к Вишняку А. Г. (редактору издательства «Геликон» в Берлине, который дружил с Эренбургом, Белым, печатал их книги и книги др. русских писателей. В 1923 г. издал книгу Цветаевой «Ремесло»), названный «Флорентийские ночи». Их любовь продолжалась недолго. Из писем:
• « Я могу без Вас. Я ни девочка, ни женщина, я обхожусь без кукол и без мужчин. Я могу без всего. Но, быть может, впервые я хотела этого не мочь….»
• «Я хочу, чтобы ты любил меня всю, всё, что я есмь, всё, что я собой представляю. Это единственный способ быть любимой или не быть любимой. Я чувствую себя Вашей (я не чувствую Вас – моим).
• «Люби меня, как тебе хочется и как не хочется: со всем, что есть в тебе».
О любви к Пастернаку
В Берлине, в 1922 г. состоялась самая главная, хотя и заочная встреча с Борисом Пастернаком, переросшая в горячую дружбу. Их переписка продолжалась многие годы.
Существовало около 100 писем Цветаевой к Пастернаку (84 – утеряны, но есть черновики в записных книжках Цветаевой) и около 100 писем Пастернака Цветаевой. Они посвящали стихи друг другу. (Следует отметить, что в июле 1926 г. Пастернак просил Цветаеву временно прекратить их переписку).
О любви к Родзевичу Константину Болеславовичу
Они встретились в 1923 г. в Праге, когда он учился в университете. Их познакомил Эфрон С. Я. Родзевич – сын военного врача, служил на военных кораблях. Под конец гражданской войны попал в плен к белым. Затем судьба забросила его в Прагу, где он закончил университет. В 1926 г. обосновался в Париже, где вступил в Коммунистическую партию…
Самые главные поэмы - «Поэма горы» и «Поэма конца» и многие стихи Цветаева посвятила Родзевичу.
О любви к Рильке (1926-1927 гг.).
Это была заочная любовь в письмах. Из письма: «Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. Не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою – засыпать и спать. Просто спать. И ничего больше. Нет. ещё: зарыться головой в твоё левое плечо, а руку – на твоё правое, и ничего больше. Нет, ещё: даже в глубочайшем сне знать, что это ты».
21. ОТВЕТ М.ЦВЕТАЕВОЙ НА АНКЕТУ (Извлечение)
В апреле 1926 г. Б.Пастернак прислал М.Цветаевой анкету для предполагавшегося издания биобиблиографического Словаря писателей XX века.
Не во всех пунктах М.Цветаева была точна, однако "Ответ на анкету" можно считать истинной автобиографией поэта.
Родилась 26 сентября 1892 г. в Москве. Дворянка.
Отец - сын священника Владимирской губернии, европейский филолог.
Мать - польской княжеской крови, ученица Рубинштейна, редкостно одаренная в музыке. Умерла рано. Стихи от нее.
Библиотеку (свою и дедовскую) отдала в музей. Так, от нас, Цветаевых, Москве три библиотеки. Отдала бы и я свою, если бы за годы Революции не пришлось продать.
Главенствующее влияние - матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех. Heroica).
Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность.) Слитое влияние отца и матери - спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский - рыцарский. Жизнь на высокий лад.
Последовательность любимых книг (каждая дает эпоху): Ундина (раннее детство), Гауф-Лихтенштейн (отрочество). Aiglon Ростана (ранняя юность). Позже и поныне: Гейне - Гете - Гельдерлин. Русские прозаики - говорю от своего нынешнего лица - Лесков и Аксаков. Русские поэты - Державин и Некрасов. Из современников - Пастернак.
Наилюбимейшие стихи в детстве - пушкинское "К морю" и лермонтовский "Жаркий ключ". Дважды - «Лесной царь» и «Erlk;nig». Пушкинских "Цыган" с 7 л<ет> по нынешний день - до страсти. "Евгения Онегина" не любила никогда.
Любимые книги в мире, те, с которыми сожгут: "Нибелунги", "Илиада", "Слово о полку Игореве".
Любимые страны — древняя Греция и Германия.
Образование: 6-ти лет - музыкальная школа Зограф-Плаксиной, 9 лет - IV женская гимназия, 10 лет - ничего, 11 лет - католический пансион в Лозанне, 12 лет - католический пансион во Фрейбурге (Шварцвальд), 13 л<ет> - ялтинская гимназия, 14 лет - московский пансион Алферовой, 16 лет - гимназия Брюханенко. Кончила VII классов, из VIII вышла.
Слушала 16-ти лет летний курс старинной французской литературы в Сорбонне.
Стихи пишу с 6 лет. Печатаю с 16-ти. Писала и французские и немецкие.
Первая книга - "Вечерний альбом". Издала сама, еще будучи в гимназии. Первый отзыв - большая приветственная статья Макса Волошина. Литературных влияний не знаю, знаю человеческие.
Любимые писатели (из современников) - Рильке, Р. Роллан, Пастернак.
Ни к какому поэтическому и политическому направлению не принадлежала и не принадлежу. В Москве, по чисто бытовым причинам, состояла членом Союза Писателей и, кажется, Поэтов.
1910 г. — Вечерний Альбом (стихи 15, 16 и 17 л<ет>).
1912 г. — Волшебный фонарь.
Перерыв в печати на 10 лет.
Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество. Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями….
Фото из интернета