Взрослея, конечно, учишься «отделять зёрна от плевел», и к старости уже имеется определённый запас мудрости. Тем не менее, при любом скоплении людей вспоминается случай из далёкого детства, и возникает тревожное чувство совершающейся несправедливости, болезненный страх за чьи-то рождающиеся душевные раны…
…На громкий плач с улицы я выбежала за ворота. В окружении детворы стоял сосед Митька, местный забияка, и отчаянно ревел. Он держался за голову, а по щеке полоской стекала кровь. Стоя на цыпочках, моя сестра Дина пыталась дотянуться и вытереть его лицо. Мальчик отталкивал её и называл «фашисткой». Страшная послевоенная дразнилка никак не укладывалась в моём шестилетнем сознании, не вязалась с сестрой. «Это нечестно, это неправда», кипела во мне обида, «не могут дети инвалида войны с этими самыми фашистами быть таковыми».
Сбежались соседи, к ним примкнули прохожие, и постепенно большая толпа окружила Митьку с Диной. Митька стал плакать громче. На время он затихал, вслушиваясь в разговоры взрослых, и уловив сочувствие, ревел с удвоенной силой.
- Это ты кинула камень? – крикнула одна из женщин на мою растерянную сестру.
- Это не я, я только хотела помочь…, - пыталась объяснить Дина.
- Это не она! Не она! - старались докричаться до взрослых дети, но их слова тонули в возмущённых голосах.
Дина заплакала. Она вытирала ладошками слёзы, а они всё текли и текли, мешая говорить.
- Она не такая. Она хорошая, - старалась объяснить я, теребя подолы женщин. Меня никто не слушал. Я стучала по ногам и ягодицам окруживших сестру людей, просовывала между ними руки и старалась вытянуть Дину из толпы.
Толпа гудела. Дина в конце концов съёжилась и затихла, слышались только частые всхлипы, похожие на стоны. При каждом всхлипе голова её дёргалась, раньше я не видела, чтобы сестра так плакала. Бежать за помощью было не к кому. Отец лечился в военном госпитале, раны не давали покоя, и ему приходилось часто выезжать в столицу. Мама наша умерла. Мы с сестрой жили с новой мамой, она в это время находилась в гостях у приятельницы, жившей неподалёку, и толпа направилась к её дому.
Мать мальчика шла впереди и подталкивала Дину перед собой. Не успевая за ними, то бегом, то вприпрыжку я старалась обогнать их с какого-либо боку и оказаться рядом с сестрой.
По дороге толпа поредела. Митька давно уже не плакал. Кровь на его лице запеклась, промыть рану никто не торопился. Освоившись с ролью героя, он дорогой пугал девочек рогаткой, до предела натягивая резину, выразительно щурясь, ехидно улыбался и старательно показывал язык.
Сельчанами двигало, скорее всего, не чувство справедливости, а простое житейское любопытство: как отреагирует мачеха и как поступит с падчерицей? Такое зрелище они пропустить не могли. Учительница из столицы, вышедшая замуж за сельского вдовца без ноги и с двумя детьми была на селе незатихающей темой обсуждения. Я не знала, как поступит мачеха, но очень надеялась, что она хотя бы просто погладит по голове уставшую заплаканную сестру.
Но она строго глядя на Дину потребовала:
- Проси прощения!
- Извините, - тихо произнесла сестра.
- Проси прощения как следует!
- Простите, пожалуйста, я больше не буду, - покорно проговорила моя дважды униженная сестра.
Толпа, удовлетворив любопытство, притихла и разошлась. Мачеха вернулась к своей приятельнице. А мы, не зная, что делать дальше, ещё долго топтались у чужих ворот.
Начинало смеркаться. Взявшись за руки, мы пошли в сторону своего дома. На двери висел замок. На крылечке Дина прижала меня к себе. Я поняла, как необходима ей сейчас мама. Впрочем, как и мне.