«…Создается впечатление, что у коротко стриженого «Самсона» во фраке все самое дорогое было обрезано еще до начала концерта».
Газета «Семь дней в Новосибирске» за 30 декабря 1998 года
…Мои глаза добрались до этой строчки - и полезли на лоб.
Захотелось себя ущипнуть. Ну, не писала я этого. Еще вчера в восемь вечера моя заключительная фраза выглядела иначе. Примерно так:
«…Создается впечатление, что все самое главное уже произошло до начала концерта».
Не одно и то же, правда?
Из правого угла газетной страницы ехидно улыбалась моя физиономия с аватарки, как тут и была. Конечно, все сорок тысяч читателей Новосибирска будут уверены, что это я так лихо и двусмысленно изъяснилась. Это ведь моя полоса.
Так уж сложилось, что вот уже пару лет за классическую музыку в этой газете отвечаю я, музыкальный критик с высшим консерваторским образованием.
…Новообразованная газета героически взвалила на себя сомнительную миссию освещать культурную жизнь сибирской столицы в контексте блеска и нищеты перестройки.
Правда, демонстративная «желтизна» газеты требует жертв и от нас, высоколобых музыковедов, - а в «Семи днях» таких аж две, я и Лера. Как и прочие журналисты», мы платим дань развлекательности, пытаясь превратить анализ концертной жизни в легкое чтиво. В общем, задача на грани фола.
Как, как весело и захватывающе написать, к примеру, о скучнейшем концерте, состоящем из нуднейшей классики? Да так, чтобы не обидеть ни композиторов, ни исполнителей, ни слушателей? И чтобы эту заметку прочитали не только те, кто был на концерте, но и те, кто сидел в это время дома, на печке, и даже те, кто вообще не ходит на концерты и тихо ненавидит классическую музыку! А написать надо, - даже если я сама не была на этом концерте.
Чувствуете, как трудно живется нам, советским музыковедам, в эпоху перемен?
…Это был тот самый случай.
Я сидела и сосредоточенно писала про концерт камерной музыки, мучительно подбирая слова, призывая весь свой семитский юмор.
К вечеру в редакции нарисовался наш фотограф Андрей. Подойдя к моему столу, он веером раскинул передо мной черно-белые карточки. Я опознала музыкантов со своего вчерашнего мероприятия, снятых выразительно, в движении, как всегда.
Все-таки он классный фотограф, наш Андрей. Плохо, что негде ему развернуться, газетка маленькая и тесная, да и фотографии музыкантов порой круче, чем качество их игры. Нередко у нас с ним на странице наблюдается нестыковка: великолепная фотография вдохновенного музыканта под … разгромной рецензией… Он от этого сильно расстраивается.
…Вообще, газетные фотографы бывают разные.
Одного фотокора коллеги по цеху прозвали Мыльницей. Какую бы крутую аппаратуру ни держал он в руках, результат всякий раз выходил таким, словно он снимал на «мыльницу».
Другому дали кличку Убийца. Получив редакторское задание, тот шел на дело и «брал».
Без стеснения выходил он на сцену, подбирался к объекту в упор, аккуратно прицеливался. Музыкант бесился, испепеляя бандита гневными взглядами, в люфт-паузах отмахивался от него, шепотом посылая матом, даже пытался пнуть ногой, когда тот приближался, но все было бесполезно. Не спеша выбрав выгодный ракурс, Убийца щелкал затвором, и только после этого с достоинством удалялся.
А наш Андрей был настоящим мастером, хотя фотографом стал относительно недавно. Дело в том, что ему пришлось уйти из предыдущей профессии. Много лет он проработал машинистом электропоезда, пока не сбил человека насмерть. Это произошло не по его вине, - электричка не автомобиль, свернуть не может. Но Андрей психологически не смог больше водить электрички.
У него был старший брат, внешне похожий на него, как две капли воды. Тот был не просто фотографом, а известным в городе фотохудожником. У него были свои секреты мастерства.
Например, когда он выезжал в лес, чтобы сфотографировать осенний пейзаж, он прихватывал зеркало. Он знал, что нужно его положить в лужу или в мелкое озеро, тогда эффект будет потрясающим, но никто не догадается, что дело в зеркале.
- А как он фотографирует обнаженку! – рассказывал Андрей. – Каждый может подобрать молодую девочку с соблазнительными формами, но получится порнография, а не искусство. А братец так совместит женские контуры с веточкой да с листиками, что - просто шедевр. Я что, я простой фоторепортер. Газета – это мой потолок.
Зато Андрей лучший в городе фотокорреспондент.
Он обожает крупные планы, каждый из которых можно вывешивать на стенку, настолько хороша у него композиция и схвачена суть человека. Но наша газета сверстана книжечкой, а не простыней, - чтобы легко было читать, например, в метро. К тому же событий много, а места мало.
В практическом смысле это означает, что Валентина, похвалив его крупняки и с сожалением убрав в архив, из разу в раз отбирает в номер банальные общие планы, по одному с концерта. Такова жизнь.
… - А это что? – с удивлением выуживаю я из пачки снимок какого-то хора с солистом.
- Это опера «Самсон и Далила». Я тут в Оперный заходил по делу, заглянул на сцену и щелкнул.
- А чегой-то они во фраках?
- А это концертная версия. Может, напишешь? – с надеждой попросил он.
- Да я же не была там. Вот поставят спектакль в костюмах, тогда и напишу.
- Ну сделай хоть подпись под снимком, - взмолился Андрей. – Зря я, что ли старался?
И то правда. Тогда ему хоть гонорар заплатят. Поддержать товарища – святое дело.
- Ладно, - пообещала я и взяла в руки фотографию.
…Легко сказать, сделай подпись под снимком. В нашей понтовой газете даже подпись должна быть не абы какая, а с изюминкой. Надо придумать.
Кручу фотографию и так и сяк. На переднем плане на фоне хора - голова певца при «бабочке». Исполнитель партии Самсона не просто коротко острижен – он носит стильную новомодную «американскую площадку», как у Шварценеггера. Вот она, изюминка. Вот ее-то мы и обыграем. Надо будет кратко пересказать содержание вечного сюжета, а потом немного схохмить.
Посмотрите, что у меня вышло.
«Берегите волосы!!
29 декабря на сцене НГАТОиБ состоялась премьера концертного исполнения оперы Камиля Сен-Санса «Самсон и Далила».
…Концертная оперная постановка – просто праздник для для эстетов, любящих ушами, для приверженцев чистой музыки и истинных ценителей голосов…
А иные, напротив, любят оперы глазами. Таким подавай костюмы поярче, мизансцены покруче да сюжет поживее. О, здесь с этим все в порядке: коварная обольстительница Далила вторглась в доверие к военачальнику Самсону и лишила его силы, обрезав у него самое дорогое – волосы.
Что ж, у визуалов еще все впереди: доживем и до спектакля. А пока при виде остриженного «Самсона» создается впечатление, что все самое главное уже произошло до начала концерта».
Вот, собственно, и все. Не ужас-ужас. Живенько, но без хамства, не так ли?
С чувством выполненного долга перед газетой и товарищем я отправилась на свободу с чистой совестью.
И на этом этапе ничего не предвещало грядущего судебного разбирательства…
***
…В эту газету буквально за ручку меня привела Лера, моя однокурсница по консерватории. Невозможно переоценить, насколько кстати пришлось это предложение. Лера просто спасла меня в самый трудный период моей жизни.
К осени 1996-го года моя семья поэтапно перебиралась в Новосибирск. Саша забросил нас с дочкой в купленную малосемейку, выдал двести рублей, - все, что оставалось в кармане, - и отбыл обратно в Томск, доделывать квартирные дела. Мне предстояло срочно найти работу, да такую, чтобы прокормила нас вдвоем с ребенком.
Я целыми днями бегала по редакциям и мероприятиям, писала статьи за весьма скромные гонорары, чтобы к вечеру принести в необжитую комнату скудный провиант для нас с маленькой Инной, - та даже не ходила в школу, было не до этого.
Однажды осенним дождливым днем на улице я столкнулась с Лерой.
Случайно бросив взгляд на мои ноги и увидев порванный сапог – носок откровенно «просил есть», - она пришла в ужас. Поразмыслив, она пригласила меня в редакцию газеты «Семь дней», чтобы дать возможность хоть немного подзаработать.
Я была ей очень признательна, тем более что газета оказалась «с человеческим лицом» во всех отношениях. В ней было приятно работать, поскольку там ценили профессионализм и компетентность, платили вовремя и достаточно щедро, не обманывали, не куражились, задания давали регулярно. Призрак рваных сапог вскоре растаял во мгле прошлого.
Лера, стоявшая у истоков создания этой газеты, трепетно относилась ко всему, что напечатано на этих страницах. Она не жалела времени и сил, чтобы как можно скорее обучить меня секретам журналистского мастерства, в котором сама уже успела здорово продвинуться.
Лера была рослой красивой девушкой, и ее обаяние оказалось весьма уместным в новой профессии. Она полюбила брать интервью у знаменитостей, и не было ей равных в умении сформулировать интересный и точный вопрос, ответ на который выявлял момент истины. Однако доступ к телу звезд был непрост, и ей приходилось то уговаривать охранников, то прорываться сквозь милицейский кордон, то использовать связи. У Леры в этом деле появился определенный спортивный интерес. Благодаря своим пробивным качествам, которые постоянно совершенствовались, она редко приходила в редакцию без улова. Постепенно ей стало неинтересно писать о пресных классических концертах, и она спихнула эту тему мне, предварительно как следует меня подготовив.
В общем, я прижилась в этой газете, приобрела сапоги, перестала голодать и даже помаленьку начала дерзить в своих статьях.
Но не до такой же степени!
***
Редактору Валентине просто захотелось похулиганить.
Вот почему она заострила тему «обрезания» до неприличия. А еще она слегка изменила пунктуацию в одном из предложений, и теперь, по ее версии, оно выглядело так:
«…обрезала ему самое дорогое. Волосы».
Валино уточнение насчет «волос» означает следующее: это не то, что вы все подумали. Однако точка после слова «дорогое» поставлена для того, чтобы все подумали-таки именно это…
…Прочитав этот чужой двусмысленный текст, я не отнюдь не ужаснулась. Даже напротив, пришла в полное восхищение, - и даже пожалела о том, что все это не я придумала…
Но это уже не имело никакого значения.
…Вернувшись с очередного задания и с кучей городских сплетен, Лера громко объявила, что певец Александр Белкин собирается подавать на газету в суд. На восемьдесят миллионов!.. Вот во сколько он оценивает причиненный ему моральный ущерб.
***
Что чувствует обычный советский человек при слове «суд»? Ужас, шок… Все это я и почувствовала.
После немой паузы все в редакции бросились меня успокаивать. Не волнуйся, до суда не дойдет. Если и дойдет, он нипочем не выиграет. Если и выиграет, для газеты не страшно: наши хозяева – люди богатые, не тебе же платить. Популярность газеты исчисляется количеством скандальных судебных процессов, так что даже если суд будет, то это для газеты реклама. Да это просто удача, если дойдет до суда!
А знаете, что сказали мои христианские друзья? Что в этой статье я перешла все границы.
Что мне им ответить? Что это не я? Но ведь я даже пожалела о том, что не я. Вот почему я чувствовала себя виноватой и не спешила оправдываться и защищаться…
Я тупо ждала, когда все это кончится.
Прибежала в редакцию режиссерша из Оперного, Леркина подружка-сплетница.
- Да, он очень разозлился, когда прочитал, весь театр ржал, теперь он ходит и грозит судом. Успокойте его, напишите о нем что-нибудь.
- Но нам нужен информационный повод, мы не можем с бухты-барахты.
- Пожалуйста: вчера он спел в «Паяцах».
- Да они сто лет идут, эти «Паяцы». Тоже еще новость.
- Но ведь ему пришлось замещать заболевшего артиста, и он сделал это. Срочный ввод – это прекрасный информационный повод, - расписывала режиссерша.
Валентина со вздохом пошла у нее на поводу, и я со слов посетительницы запустила в газету какую-то мульку про «срочный ввод».
Конечно, эта неубедительная писанина не спасла ситуацию. Александр Белкин самолично принес в редакцию повестку в суд.
…Когда человек в черном длинном кожаном плаще с высоко поднятой головой вошел в нашу обитель, как Статуя Командора, торжественно неся на вытянутой руке какую-то бумажку, все присутствующие сразу же поняли, кто он и зачем. Как Моцарт догадался, что он отравлен, когда человек в сером возник на пороге, чтобы заказать ему Реквием.
Валентина невозмутимо, без лишних слов, приняла повестку и спокойно расписалась, где требовалось, испрлортив человеку миссию. Певцу не оставалось ничего, как гордо удалиться.
А я вдруг вспомнила его. Мы же с ним в одной опере пели!
***
Ей-богу, не вру.
Когда я поступила на первый курс, в Оперном приступили к постановке «Хованщины» Мусоргского. Народу в опере полно, больше, чем в зале, а где взять? Понятное дело, в консерватории.
Из нас, глупых восторженных первокурсников, набрали хор. Ему даже дали высокотехнологичное название – «Спутник», хотя изображали мы всего-навсего простонародье.
Первые полгода по три раза в неделю мы бегали на спевки, учили партии. Потом приехал знаменитый режиссер Ваагн Багратуни, огромный породистый восточный человек, и начались репетиции на сцене.
Гениальный армянин поводил черными очами вправо, подумав с минуту, властно указывал пальцем в сторону:
- Спутник, сюда!
И вся наша толпа с грохотом перемещалась по сцене направо.
Ваагн Вачеевич обозревал картинку своими полуприкрытыми черными глазами, затем выбрасывал могущественный палец в противоположную сторону:
- Нет, Спутник, туда!
И массовый Спутник шумно возвращался на прежнее место.
К премьере нам выдали холщевые рубахи, юбки и штаны, девушкам платки на голову, и в таком виде мы до самой весны пели и играли в каждом спектакле «Хованщины».
Раз в месяц мы отстаивали артистическую очередь в кассу за гонораром, весьма скудным, зато по пропуску через служебный вход могли ходить в театральную столовую, - там было вкусно и недорого, и всегда на подносе лежали горячие пирожки с картошкой и с мясом.
Выпускник консерватории Александр Белкин в этой постановке пел Андрея Хованского и в финале сгорал, как положено, в раскольничьем ските. Как все вокалисты, молодой тенор выглядел самовлюбленным и высокомерным, и не только на сцене, где так полагалось по роли, но и за кулисами, и в очереди за пирожками.
Поскольку мы, статисты, в прследней сцене не участвовали, то могли себе позволить любоваться пожаром из зала, с галерки.Не раз я наблюдала, как горел в огне Белкин.
А теперь он подает на меня в суд.
…С тех давних пор Белкин изрядно поправился, стал еще амбициознее. По хищно-злорадному выражению лица, которое тот торжественно пронес сквозь нашу редакцию, было видно, как он жаждал крови. Моей крови.
Что ж, судиться так судиться.
***
« …В статье идет глумление над моей личностью… порочится честь, достоинство и деловая репутация… Мне стыдно смотреть в глаза друзьям и знакомым… Каждый по-своему интерпретирует «потерю мною самого дорогого»… Я выхожу на сцену к зрителям с ощущение, что они все информированы о кощунстве печатного о р г а н а надо мной. Стиль и характер публикации явно направлен на унижение меня как человека…
Прошу:
1. Обязать ответчиков опубликовать … мотивированное извинение передо мной за публикацию циничных измышлений в мой адрес.
2. Взыскать … 80 000 000 в качестве компенсации морального вреда...»
- …Валя, ну почему я? – в конце концов возмутилась я. – Ты-то понимаешь, что я не при чем!
Валя не афишировала факт, что это она сама вписала в заметку опасную двусмысленность, подставив мою полосу и в конечном счете меня. Более того, она хотела, чтобы именно я пошла в суд как ответчик. Не слишком ли?
- Ну, Ольга... Кому-то от газеты нужно присутствовать на суде. Какая разница, кому? Я занята в редакции, ты же понимаешь. Раз уж так вышло, вот ты и давай! Даже если газета проиграет, платить не тебе. Не волнуйся! Это уникальный опыт, в конце концов.
…Адвокатесса была совсем юной и не слишком эрудированной.
- Ой, я ничего не понимаю в этих ваших музыкальных делах, - пожаловалась она. – Помогите мне составить ответ, Вы же в курсе. Похоже, он обиделся на намек насчет того, что у него член отрезан, так?
- Ну, мы будем настаивать, что мы имели в виду волосы, а не то, что все подумали, - предложила я. – Можно еще обыграть слово «обрезано». Не «отрезано» же, а именно «обрезано». Обрезание – это не кастрация, а уважаемый древний обычай иудейского народа…
Несмотря на "иудейскую" внешность и профессию, адвокатесса оказалась не в теме.
- Да? Ну, я в этом ничего не понимаю. Может, Вы тогда все это и напишите? Вы же журналист.
Мне пришлось составлять глупейшую юридическую бумагу, занимаясь какой-то культурологической демагогией. Я отчаянно призывала на помощь карнавальность Бахтина и весь свой юмор, а также совершила экскурс в иудаизм и теорию кошрута, затронув вопросы антисемитизма. В общем, я написала небольшую диссертацию - и все это, из пушки по воробьям,
для того, чтобы объяснить, что «это не то, что все подумали».
- Да, это же ценный опыт, - подхватила Лера. – Я пойду с тобой, мне все это очень интересно.
-… Так, может, Вы выступите в качестве свидетеля? – предложила Лере адвокатесса. – Вы тоже из этой редакции? На какой должности?
- В трудовой у меня записано, что я литературный консультант.
- Вот и отлично, - одобрила наша защитница. – С литературной точки зрения вы на суде объясните, что газета не имела в виду ничего плохого.
Лере все это показалось даже увлекательно.
Вообще, мы по-разному относились к предстоящему суду. Я себя чувствовала, как перед смертью, а Лере все эти перипетии доставляли неизведанные острые ощущения, и она жаждала обогатить свой жизненный опыт. За чужой счет, между прочим. Все это немного отдавало «на чужом пиру похмельем».
С юности с Лерой у меня сложились непростые отношения, хотя ей я обязана своим нынешним финансовым благополучием.
***
…Далеко не со всеми музыковедами нашего курса можно было обсуждать свои свежие идеи и теории.
Лера была из тех, кто все понимал с полуслова. Она умела оценить здравое зерно и перспективу мысли, какой бы бредовой на беглый взгляд она ни показалась.
Мы были совсем разными. У Леры выявилась прекрасная обучаемость и хватка. Львиную долю предметов она не сдавала: вместо экзаменов она получала отличные оценки «автоматом», выступая на семинарах. Никогда я не умела этого делать: за все годы ни разу не выступила ни на одном семинаре, даже руки не смогла поднять.
Помню ее конспекты по педагогике, аккуратные, без единой помарки, наглядные. Порядок присутствовал в любой ее деятельности. Я же была страшной бардачницей, - свои конспекты я и сама не могла прочитать.
Тем не менее нас неодолимо тянуло друг к другу.
- Пойдем покурим, - приглашала Лера, и мы выходили на кухонный балкон студенческого общежития.
Я так и не научилась за все году учебы в консерватории, - но любила болтать с ней, пока курила она. Лера это делала очень красиво, вальяжно, глубокомысленно. Мы сидели на пороге балкончика, утопая глазами в буйной тополиной зелени, почти добравшейся до седьмого этажа, и обсуждали наши курсовые, потом и дипломные работы, - мой Стравинский, ее Калинов Мост. После беседы с Лерой безумно хотелось развивать свои идеи дальше.
Почему-то это воспоминание ассоциируется у меня с беспредельным счастьем. Деревья были большие, трава была зеленой, а мы были молоды, любимы, бесшабашно умны и пока еще не знали, что подписались на самое бесполезное образование в условиях перестройки.
…Я так и не поняла, когда мы перестали понимать друг друга.
В какой-то момент, работая в редакции, я почувствовала, что научилась чему-то, и что этого у меня уже никто не отнимет. Я вдруг стала популярна в наших узких кругах, не побоюсь этого слова. Хотя следовало бы: популярность музыкального критика выражается скорее в проклятьях и ругани, нежели в комплиментах и похвалах.
Завидовать особенно нечему, однако Лера, похоже, начала ревновать ко мне читателей-меломанов.
Но даже не в этом дело. Лера всерьез решила переквалифицироваться в журналистку на все сто и стремилась добрать до профи, восполнив пробелы.
- …Пойдем покурим, - ежедневно приглашала она меня перед обеденным перерывом на лестничную площадку.
У окошка Лера зажигала сигарету и после пары глубокомысленных затяжек бросала затравку для беседы.
Однажды там, на лестнице, она выдала вещь, которая неприятно меня поразила.
- Интересное интервью получается как раз тогда, когда журналист вежливо хамит собеседнику, - сказала Лера.
- Но я не хочу никому специально хамить, - запротестовала я.
- Тогда ты никогда не станешь хорошим журналистом, - заявила Лера. – Или ты должна этому научиться. Иначе никак. Журналист должен быть жестким, не бояться в лицо человеку говорить неприятные вещи.
Я ее знала как отзывчивого и жалостливого человека, всегда готового прийти на помощь, поделиться последним. Оказалось, что именно от этого она твердо решила избавиться, - чтобы никто не смог больше давить ей на гниль.
С тех пор мне разонравилось ходить с ней на перекуры: пуская дым мне в физиономию и глядя в глаза, Лера принималась говорить пакости в мой адрес. Я уже понимала, что она избрала меня жертвой своего психологического тренинга.
Мы отдалились друг от друга.
Но когда моя подруга вновь и вновь затевала свои игры, тогда я вспоминала, как много она для меня сделала.
***
Суд переносили два раза.
Каждый раз я плелась в суд, как на собственную казнь. Выяснялось, что еще не конец, и слушание отложено. Все это было невыносимо.
Наконец, Судный день наступил. Холодное утро десятого февраля тысяча девятьсот девяносто восьмого года…
…Из редакции мы с Лерой отправились в здание суда. Лера нарядилась, как на собственный день рождения. Тоскливо передвигаясь, я мечтала только о том, чтобы поскорее наступил вечер, и все уже позади...
Суд откладывался, потому что судья еще не пришла на работу. А может, это был специальный маневр, рассчитанный на то, чтобы все участники эмоционально перегорели, и судейским было спокойнее работать.
В коридоре суда шел ремонт. Зловещий лязг терзал уши нежные преступников, юристов, свидетелей и потерпевших. На этот раз уши особенно нежны, ведь у некоторых присутствующих был абсолютный слух.
Участники процесса расположились двумя антагонистическими кучками: тенор Белкин со своим адвокатом и свидетелями стоял, демонстративно отвернувшись от нашей компании, задравши нос. Он листал оперный клавир, а его свидетель-вокалист громко пробовал носовой резонатор. Наша газетная троица - я, Лера и адвокатесса – держались отдельно.
К процессу мы больше не готовились: я свою объяснительную речь выучила чуть ли не наизусть, Лера тоже с помощью юридической поддержки продумала все, что будет говорить как свидетель ситуации. Чтобы расшевелить нас, - в основном меня, угрюмо молчавшую, - адвокатесса бодро щебетала, перекрикивая зубодробительный лязг дрели, пытаясь нас развлечь случаями из своей судебной практики, пока что не слишком большой.
Наконец, явилась судья. Ей оказалась измотанная жизнью простоватая тетка неопределенного возраста, ни злая, ни добрая, ни умная, ни глупая. Она была больше похожа на училку начальных классов, чем на Фемиду.
Судья пригласила нас в какую-то комнатенку, скорее смахивающую на тесный кабинет завуча, чем на зал суда. Как-то иначе я себе все это представляла. В комнате помещался всего один письменный стол судьи и шкаф с папками. По стенке стояли стулья, на которые нам предложили присесть. Все мы – истец, ответчик и адвокаты – уселись по стеночке, словно двоечники, вызванные для взбучки. Судья еле виднелась из-за своего стола, захламленного судебными делами.
Она то и дело брала трубку, коротко произнося:
- Занята. Процесс, - и сразу же опускала ее на рычаг.
И процесс пошел…
- Встать! Суд идет.
***
…Первый же удар под дых я получила от собственного «свидетеля».
Вызвав Леру, перед допросом ей велели подписать документ насчет «ответственности за дачу ложных показаний». Лера вдруг жалко залепетала что-то типа «да я, собственно, тут не при чем, я ничего не знаю, я не я, и шляпа не моя», попятилась к двери и выскользнула из кабинета.
Я чуть со стула не упала, зато у молодой адвокатессы ни один мускул на лице не дрогнул. Она и не к такому готова.
- Ответчик, что можете сообщить по существу дела?
Едва очухавшись от шока, спешно взяв себя в руки, я на автомате выдала домашнюю заготовку:
- Наша газета вовсе не посягала на личность певца. Если бы в роли Самсона выступил другой певец, в заметке не изменилось бы ничего. Эта публикация по определению не касается личности исполнителя. Она написана в жанре «подпись под снимком». Точнее, над снимком. Ну, это неважно. Материал всего лишь отвечает на вопросы «что, где, когда». При всем желании я не могла написать больше, ведь я там даже не была. А чтобы информация не была пропущена читателем, для интриги, если так можно выразиться, я обыграла забавное внешнее несовпадение библейского сюжета и момента «концертности» исполнения оперы – то есть без костюмов, париков и декораций.
Не стану лукавить, слово «обрезать» действительно вызывает некоторые ассоциации с древним еврейским обычаем обрезания. Да, имеет место игра смыслов на уровне текста (исполнитель – волосы) и подтекста (Самсон – обрезание). Но на что обиделся певец, мы в газете так и не поняли.
Судья вызвала на допрос первого свидетеля со стороны истца. Им оказался заслуженный артист России Дмитрий Лебедев, певец-баритон. Кстати, мне про него тоже доводилось писать в газете.
- Прочитал я эту статью – я вообще-то газет не читаю, а тут пришлось, – и подумал: вот ведь какое безобразие, стыдно читать! Критиковать каждый может, а ты попробуй спой! А то критиков развелось, и все критикуют, критикуют, а ты попробуй спой…
Моя адвокатесса не выдержала:
- В чем Вы видите здесь критику?
- Дык ведь это… Критиковать каждый может… - далдонил свое Лебедев.
- Почему Вы решили, что эта статья критическая? И что она вообще имеет отношение к артисту? – не сдавалась моя защитница.
- А не понимаю я этих ваших тонкостей.
Это и так было понятно. Как и то, что статьи он не читал.
Зазвонил телефон. Судья в очередной раз сказала в трубку слово «Занята».
В приятную беседу вступил адвокат истца:
- Свидетель, расскажите суду, как в театре восприняли появление этой статьи.
- А вот как: народ хихикал, веселился. Все показывали друг другу газетку. Истец сначала бесился, а потом, как говорится, дошел…
Тут я взяла речь:
- Вы ведь сами, как человек публичной профессии, понимаете, что актер должен быть готов к тому, что о нем станут писать.
Неожиданно для всех Лебедев разулыбался мне:
- Лично я на вас не в обиде. Вы обо мне и о моем голосе в газете очень даже положительно отозвались. Вот только (без улыбки) зачем Вы написали про «затрапезный» тембр контрабаса?
(Убей – не помню, когда это я вообще такие слова употребляла! Он что-то напутал, но не время выяснять…)
- Я больше не буду, - зачем-то брякнула я.
- А про Брамса, что он плохой композитор? – не на шутку разошелся баритон, приписывая мне все большие и большие глупости. – Нельзя же так, что ж вы так! Критиковать каждый может, других критиковать легко…
Весь этот «процесс» начинал меня забавлять. Но не судью.
- Прошу говорить по существу, - сделала она ему замечание, впрочем, справедливое.
- …А про сферу интимного, - вернулась я к «самому дорогому». – Неужели вы не чувствуете разницу между обрезанием и…
- Даже слушать не хочу, - замахал на меня Лебедев. – Срам-то какой!
- Да при чем тут срам: обрезание – это почитаемый обычай священного воссоединения с Богом избранного народа…
Меня перебил адвокат истца:
- Не читайте нам тут никому не интересных лекций!
Когда судья вызвала второго свидетеля со стороны истца, я прямо-таки расслабилась и получила удовольствие от «процесса».
Это был эдакий Шариков во всех отношениях. Его сверхзадачей было намечено выразить мнение "простого народа" о моем злополучном материале.
- Хи-хи-хи! Прочитал я газету и заржал. Жена говорит: ты че там ржешь? А я ей: да тут такое написано! Дескать, конец пришел артисту, - отрезали у него самое дорогое, - достоинство, значит, мужское. Хи-хи-хи!
Защитница газеты возразила веселому свидетелю:
- Разве в газете не сказано, что самое дорогое – это волосы?
- Где? – спросил свидетель, картинно доставая очки. – Я до туда не дочитал.
- Но разве из содержания оперы не следует, что обрезаны были именно волосы, а не то, что вы подумали? Вы вообще-то слушали оперу?
- Дык ведь это… Они ж на французском пели.
- Ты Вы не знаете сюжета! О чем там говорится? – напирала наша адвокатесса не по-детски.
- О предательстве, - с чувством произнес свидетель. – Все оперы о предательстве. Даже «Аида» - о предательстве.
Слово срочно взял адвокат истца:
- Свидетель, считаете ли Вы, что в статье оскорблено достоинство певца?
- Считаю, да! Конечно, оскорблено: ничего не сказано, как пел. А мне, может, было интересно узнать, как он пел. А то черным по белому – пел, как кастрат, тонким голосом! – придуривался этот «глас народа».
Я не выдержала:
- Что Вы такое говорите! Вы же сами слышали, что пел он никаким не тонким голосом! Своим тенором он пел драматическим. При чем здесь кастрат!
- Дык вот я и думаю: при чем тут? В общем, ущемили достоинство артиста, и все тут!
Нет, это просто какой-то цирк! Когда это кончится!
- Объявляется перерыв заседания на пятнадцать минут, - провозгласила судья. – Суд удаляется для вынесения решения.
… Суд постановил иск артиста частично удовлетворить: опубликовать извинение в газете и выплатить ему компенсацию морального вреда в сумме три миллиона рублей.
Занавес.
***
- … Валя, мы проиграли. Газете присудили ему выплатить три миллиона рублей и еще извиниться, - выложила я, ввалившись в редакцию на последнем дыхании.
Валентина рассмеялась:
- Мы не проиграли три миллиона, а выиграли семьдесят семь! Молодец! Что такое три миллиона!
Да, в том году это была скорее смешная, нежели солидная сумма, особенно для газеты. Но все равно обидно.
- Садись пиши извинение в номер, - потребовала Валя. – Только живенько как-нибудь, - в стиле «Рабинович не сволочь? – Я извиняюсь!» И в конце припиши: обещаем Вам про Вас больше никогда не писать в нашей газете.
Выпив чайку с печеньем, посплетничав с коллегами, я немного ожила. Приключение теперь казалось мне не столько мрачным, сколько смешным. А какие действующие лица и исполнители – тенор, баритон…
Я вдруг поняла, как следует написать об этом – в стиле оперного либретто, в трех актах! Ну конечно!.. «Дело на восемьдесят миллионов» - шикарное название! Блестящая идея!
«Хроника скандала на почве публикации в концертном исполнении» – таким будет подзаголовок.
«Действующие лица и исполнители:
Истец – драматический тенор
Ответчик – меццо-сопрано
Свидетель Истца № 1 – баритон
Свидетель Истца № 2 – бас (из самодеятельности)
Судья – контральто…»
Вот только Свидетеля Ответчика в тексте нет.
…По дороге из суда мы с Лерой обе ни словом не обмолвились о том инциденте.
Мне было так стыдно за нее, что я избегала смотреть ей в глаза. Но она, похоже, вовсе не испытывала неловкости и даже непринужденно трещала всю дорогу.
Психотренинг явно принес свои плоды.
***
Я недолго проработала в газете. У меня действительно не открылось журналистского куража.
Зато Лера через несколько лет перебралась в Москву, сделала прекрасную карьеру, - и до сих пор успешно трудится в одной из главных российских газет на должности заместителя главного редактора.
Читайте книги Ольги Сквирской
https://www.litres.ru/olga-evgenevna-skvirskaya/