Моему кусту сирени. И про Геннадия Айги

    "МОЕМУ КУСТУ СИРЕНИ". И про поэта Геннадия Айги.
           Записи  разных лет.               

    Это не рассказ или повесть. Это просто сырые, блокнотные записи разных лет. Это как бы глина, или как тесто, как материал для "выпечки", создания  дальнейших работ со словом, из Слова. С тем, что потом можно будет назвать  прозой. И только. Это даже не обязательно  читать. А уж если и читать, то только специалистам, проффи и "ведам". То есть литературоведам.
             
                *   *   *
   Искусство простоты. Это очень не просто. То есть в одном стакане и простота и искусство - это сложно. До этого надо ещё дорасти, созреть.  Вспомните творчество раннего Пастернака и Пастернака последних десятилетий. Как тут всё наглядно. Вот об этом же  говорит нам и слово святых отцов оптинских: "Где просто - там ангелов со сто. Где мудрено - там ни одного". В творчестве не стоит начинать с лукавых мудрствований, с заумей, с инсталляций и прочего. Заплутаешь, запутаешься и всё станет скверно, не совершенно. Художник Юрий Ракша, автор прекрасной живописи, которая в Третьяковке, автор  гениального триптиха "Поле Куликово", говорил: "В высокой простоте  реализма скрыты безмерные силы, возможности. Постигать их радостно, это словно упрямо идти к горизонту. И можно идти всю жизнь, без конца". А вот о том же слова бессмертного Леонардо да Винчи: "Простота - это то, что труднее всего на свете. Это крайний предел опытности  и последнее усилие гения."
                х   х   х
  К этим моим давним дневниковым записям я сегодня прикрепила фото-коллаж, чтоб порадовать моих  постоянных всезнаек-читателей. В коллаже - главные даты жизни  Геннадия Айги, он же Айхи, чувашского поэта-классика и переводчика. Тут есть и моя фото-работа - Гена стоит возле низких дверей бревенчатой баньки в родном чувашском селе Шаймурзино. Рядом  его сокурсник из Уфы Рим Ахмедов. Это год 1958. Третий курс Литинститута. У Гены ещё черная кудрявая богатая шевелюра.
...На фото слева - обложка брошюры чувашского журнала "Ялав" со стихами Айги, посвященными мне. Написанными им чернилами от руки, вокруг его фотопортрета. Это год 1960. Потом уже год 1970. "В день распределения сада, тебя восхищенья, звезды, и бессмертья, и неба...И одиночества..."  И красиво, и грустно.
В центре фотоколлажа - стихи Айги опубикованные в "Новом мире", перевод на русский язык с чувашского подстрочника - супер-поэта  Давида Самойлова. Вот эти чудесные строки:

Как в глыбе ледяной
Луч света отражённый,
Сияет под луной
Сирени куст гранёный.

Гроздь - белая гора,
Пришедшая в движенье.
В ней сон или игра,
И рост, и разрушенье.

 А в центре коллажа рисунок художника Юры Ракши. "Ню". Это я тех лет. (А куст сирени действительно рос в Переделкино у дачи общежития литинститута под нашим окном. И зимой его красиво заносило снегом, словно гроздья белых цветов. И поутру, глядя в окно на это чудо Гена говорил : "Это тебе от меня в подарок."). А из буквы "И" в своём имени, он начинал моё имя. Обозначая этим нашу слитность, единство навеки.
               
    АйгИрине   
   
Соцветья, лепестки
Они, как метки мелом,-
Летящие кружки
То в голубом, то в белом

И в синем белый цвет
Теряется для взгляда,
Как семафора свет
Во время снегопада.

   А после стихов - это уже год 1980. Скорбная Генина телеграмма, присланная мне домой, на смерть Юры Ракши (Теребилова), моего второго мужа, выдающегося русского художника. После двадцати лет нашей совместной жизни его настиг лейкоз, рак крови. И вот что тогда написал мне Гена Айги. "Печалью и скорбью узнал кончине Юрия вспоминаю его умный и добрый облик  глубоко печалюсь за тебя знаю твоё мужество и очень верю твою душевную стойкость скорблю вместе тобой и твоими  родными  - Айги." 01.09.1980г.
 А вот ещё одна из последних фотографий Гены Айги. Он уже стар, мудр и сед, он устал. Он воистину всю жизнь, где и с кем бы ни был, держал меня в кругу своего любящего взгляда. В поле зрения. Словно подпитывал этим свои силы. Не отпускал меня никогда. А в юности, ещё в Переделкино написал мне такие стихи: "И уйдём мы из мира вместе, одной волной. И не снега и рельсы, а музыка будет мерить расстояние между нашими могилами". Написал он это в том НАШЕМ ещё 1958 году.
На всех его ранних фото он в клетчатых рубашечках. Он любил эти байковые, хлопчато-бумажные в синюю клетку рубашки. Я их покупала ему в Детском мире. Выбирала с любовью. Теплые, мягкие и дешевые.
 В конце земной гениной жизни один из наших общих знакомых передал мне его слова: "Но по-настоящему я любил  всегда только её, мою Ирину, мой куст сирени в ночном саду."  Думаю, это правда, если уж он воедино, навечно слил в одно два наших имени. Сделал Своё имя началом Моего - "АйгИрина"
                х    х   х
      В разных своих блокнотах, в разных записках я вспоминала о Гене не раз. О нашей молодости. О свадьбе, придуманной Михаилом Светловым. О нашем начале пути. И двери, которую мы открыли в большое искусство. Возможно, следовало бы все эти записи собрать воедино. Может, даже в одну общую интересную книжечку. Но кто это станет делать? Его жены не будут из зависти. Сестра - умница Ева уже стара. Его поклонникам "айгистам" (а они живут в разных странах) это не интересно. У них устоялся свой миф об Айги. И мне теперь уже некогда. Мне ценней и дороже была моя остальная долгая жизнь, без него. А Гена пошел по дороге легенды о самом себе, о себе-любимом. Он всегда жаждал славы. И своё неумение невозможность  стать воистину русским поэтом, спрятался за ценное мастерство переводчика западных классиков (и современников) на никому неведомый  чувашский язык. Но именно за этот высокий подарок, за этот подвиг Чувашия и должна быть ему благодарна. К тому же он придумал ещё и некое своё "гениальное"  диссиденство, даже порой русофобию. И пользуясь повальной модой на постмодерн, и общим незнанием и чувашского, и русского языков, "обвёл всех вокруг пальца". Добился-таки известности, популярности своего имени. (Правда, в узких кругах). И только люди воистину серьёзные понимают, что такого "Айги-поэта" нет, не существует. Он просто гол. Да-да, именно, гол как тот Король. А ведь при мне Гена начинал без фейка, и грамотно, и интересно. И мог бы блестяще осуществиться. Но, как язычник, Богу не поклонился, не попросил.
                *   *   *
          Как-то в поздние годы я где-то  встретила Гену. Помню спросила, ну и сколько теперь у тебя детей? (Когда-то он очень хотел ребёнка, но я не пошла на это.)  И он ответил с довольной улыбкой. "Много. Восемь. Но всё это дети моих разных жен..." Может быть пошутил, а может и правду сказал. Он не раз менял женщин. Особенно разных около-литературных дам. Они легко попадались на удочку его "гениальности". Да и сами множили вокруг его имени легенды и небылицы.
                *   *   *   

Для Севы, Всеволода Алексеевича Сурганова (нашего с Юрой близкого друга) прекрасного критика и профессора Литинститута долгое время понятие Родины и понятие СССР как государства сливались в нечто единое. Хотя это, в общем,  понятия разные. Но с годами, со временем, чем больше открывалась для меня,  Юры, и для Севы Сурганова историческая правда, открывались архивы, секретные документы, неопровержимые факты. эти понятие стали  расходиться; как расходится лёд тающей полыньи, как рельсы расходятся на развилке.. Факты упрямая вещь.  И нашим душам от всего этого становилось безмерно больно. И мы уже не спорили, яростно, жарко, а горевали. Тихо и долго.
***
Шло разочарование по многим фактам истории и по поводу самого понятия СССР. Поскольку всё социальное,  политическое, и гражданское, и любое другое уже обнажалось фактически, документально. А понятие Родина, твоя родная земля, что у тебя под ногами — это ведь что-то иное, очень кровное. Это как мать.  И чем твоя мать больнее, тем ее больную, страдающую ты больше любишь; заботишься, сострадаешь ей. Так и с Родиной. Чем больнее она, тем ее больше любишь. И вот в 60е -70-е годы , после оттепели это расхождение меж понятиями Родина и Государство  становилось все глубже, больнее, острее. И наконец между ними разверзлась пропасть.
***
И писалось Севе Сурганову (автору многих хороших книг) уже по-другому; и на ум  критика приходили имена иных авторов, которым он отдавал предпочтение в своем творчестве. И в душе его шло такое постепенное просветление, восхождение. Я очень люблю это слово — восхождение. Это мы с Юрой придумали такое название к его фильму «Сотников», где Юрочка был главным художником. а режиссером Лариса Шепитько (ВГИКовская наша подруга), по повести Василя Быкова «Сотников». На "Мосфильме" при съёмках  будировалось  название только как «Сотников». «Сотников», печаталось на всех бумагах, на всех документах, произносилось во всех делах , почти до конца, до момента монтажа плёнки готового фильма. Но однажды Юра сказал: «А ведь это же так глубоко, это же  — ВОСХОЖДЕНИЕ». И мы стали с трудом убеждать и убедили-таки  Ларису поменять уже в титрах слово «Сотников» на «Восхождение». А причиной тому был всего один эпизод. Перед казнью партизан-героев фашистами, которых гонят по дороге в гору на площадь к висилице. Где их длёт смерть и бессмертие. Эпизод короткий, сильный и мудрый, его выстроил, осуществил сам Юрочка в городе Муроме, где и нашел для съемок всю зимнюю «натуру». Шепитько согласилась не сразу. Но всё-таки уговорили. Теперь фильм «Восхождение» уже навсегда классика советского кино.
***
Пришел ко мне вечером в гости Коля Рыжов. Решаем с ним какие-то поэтические проблемы. Я ему очень рада: замечательный поэт и хороший мой друг. Принес пирожки от жены Зины; она сама для меня их испекла. С детьми и внуками они в Москве редкая счастливая полная семья.  Вот мне бы такую.
                x   х   х
«Мало есть людей, от которых можно что получить, получать всё время. А вот книгу – открой и читай, получай.» - Игумен Никон.
                x   х   х
 Е.Евтушенко мастер слова, и слов, мастер мудростей. Поэт просто прекрасный. Но в 90-е годы  он предал нас, предал Россию, Отечество.  А биографию личности создают, движут не намерения, не слова, а поступки. А он сбежал в тяжкий для нас момент. Не оглянувшись на Родину, перешагнул океан и давно уже благоденствует с новой семьёй в США. Но это когда-то уже многими предполагалось.      
                x   х   х
 Известно давно. воистину  . «Дух дышит, где хочет»  Новый Завет.
                *   *   *
«..В бездействии ночном...Пушкин.... Но горьких слез не утираю…»    А.Пушкин. Великие слова. хххххххх
                *   *   *
Мне не надо гипноза. Я и без него, по своему желанию свободно  писателяпутешествую во времени и пространстве... своей памяти. Это моё свойство писателя, очевидно, профессиональное. И свойство прекрасное. Я одна проживаю множество жизней моих героев. Так что я просто волшебник.
             ***
 Давно собираю русские народные пословицы и поговорки. Они бесценны. Особенно редкие. Порой услышанные случайно на перекрёстках дальних  путей-дорог. Порой встречаются  грубые, и даже жесткие. Но собираю все, сразу стараюсь записывать. Например: "Мужу-псу не кажи жопу всю." "Срать и родить нельзя погодить". Или «Русскому уроду нет переводу». Вспоминаю и бабушкины и мамины, обретенные как подарок, в родной семье, а так же   услышанные на улицах, в сёлах, рынках и поездах. Пословицы всегда украшение любого текста. Порой и я опираюсь на них в своей работе, как на фундамент.
****
Патриотизм и независимость — вот два чувства, два качества без которых не может состояться ни одна социальная личность.
                ***
      Сегодня уже 29 октября. Боткинская больница. Скоро у меня операция. Дочка Анечка принесла мне сегодня талон на операцию сустава ноги. А я вот... почти две ночи читаю, и как всегда, с восторгом стихи Толи Третьякова, его замечательную поэтическую книгу «На ладонях моей земли». Я помню, как мой учитель великий поэт Михаил Аркадьевич Светлов говорил нам студентам литинститута, что в любом стихотворении очень важна последняя строфа, и даже последняя строка, строчка. Он называл её "опорной". Да, да. Понимал это и Толя, например, в весёлом стихе о восьмом  марта (это день его рождения), чувствовал что последние строки всегда должны быть опорными.
  Как же это  здорово все у тебя получается, Толечка, мой дорогой Третьяков! И всегда существует эта блестяще найденная опорная строчка. Вот даже первоапрельская шутка в твоём стихотворении замечательная. Вот как ты её заканчиваешь:
«Я прошу: живи, не остывая,
 Подержись еще во мне, душа.
 Тихо март уходит не спеша..."
 "Я прошу: живи, не остывая, подержись еще во мне, душа...». А казалось бы, в начале все было такое  шутливое, мартовское, даже первоапрельское. А в конце-то какой серьёзный, но светлый восклицательный знак. Вот тебе и опора!
* * *
Человек стоит ровно столько, сколько стоят его дела.
* * *
Надо ещё сказать о смирении души человеческой и о его свободе. И то и другое – от Бога. Это Его дары. Две стороны одной медали.
* * *
 Мое дело — это слово. Значит, человек стоит столько, сколько стоит его слово. Писательское. Да.да. Столько, сколько стоит его слово. И потому, берясь за перо – всерьёз думай о своём слове. И вообще нужно ли оно людям, это данное слово?
*  *  *
Несмотря на атеизм провозглашенный после Октября в стране, несмотря на зверские последующие репрессии, на жуткие разрушения церквей, моя Россия, даже советская,  всегда оставалась страной глубоко Православной. Генетически православной христианкой. Потому и выжили.
*  *  *
Я сейчас не останавливаюсь не на превосходном, образном языке Набокова. Автора книги «Другие берега» и других. Я говорю о другом. Хотя именно без его блестящего русского языка не было бы ни такой чудо-прозы, ни этого автора. А у человечества была бы потеря. Дыра. Просто чёрная яма. Невосполнимый провал.
***
Вот в  этом и есть Гармония - это единство высокой формы и высокого  содержания.
*  *  *
Меня давно интересуют не отношения человека с человеком, а отношения человека с Богом. Порой это выражается в мелочах. Но любое большое и состоит из мелочей.
*  *  *
Если хочешь к празднику  что-то  кому-то подарить, дари нечто хорошее, ценное, а не то, что «на тебе, Боже, что нам не гоже». Меня бабушка меня так учила. Дари то, что порой  даже жалко дарить. Наступи на горло собственной жадности. Наступи, не бойся. И подари. Учись побеждать чувство скупость.
*   *   *
"О, скольких я друзей во век не увидала И не узнаю больше никогда..." А жаль.
***
 Часто мы принимаем стойкость за смелость, за подвиг. А это ведь норма… Но стойкость порой вещь не менее ценная.
***
Чем я больше мудрею, чем больше восхожу, воспаряю, тем больше ощущаю себя все мельче и мельче, все незаметнее... Чем ближе к Творцу, тем ты мельче, ничтожнее... Никто, ничто и звать никак. Перед Его стопами.
*  *  *
Нельзя долго помнить зло. Память надо очищать, чистить её как посуду. Надо чаще прощать. Прощение, всепрощение — это великая вещь для твоей же Души.
*  * *
Нельзя культивировать в себе зло. Надо от него избавляться, освобождать душу. Душа должна быть чистой, ясной и доброй. Открытой лишь для любви.
                *  *  *
Для христианина жизнь всегда впереди, поскольку смерти нет. Не зря Христос воскрес, не зря омыл Своей Святой Кровию череп Адама, смыл ею наши грехи. "Смертию смерть поправ". У нас смерть уже за спиной. А основная жизнь — впереди. Жизнь ведь не только здесь, на земле, но и Там, вечная. Это должно быть очень ясно, понятно каждому думающему человеку.
***хххх
В истории человечества советский период  ХХ века, так называемая советская эпоха, была временем эксперимента. И очень коротким. Для мирозданья эти 70 лет буквально мгновенье. Однако  для жизни конкретной личности - это была воистину эра, высокая ЭРА либо счастья, либо несчастья,  растянувшаяся на всю его одну-единственную бесценную жизнь.
*  *  *
Мы не говорим, какова была эта жизнь , чем  наполнена, злом ли добром ли, но по своим идейным программам  — это был краткий миг счастья. Пребывания на чудесной и грешной нашей земле.
   *  *  *
Когда в Переделкино мы с Геной Айги молодые, влюбленные, взявшись за руки, куда-то спешили, например, на электричку и бежали по улице, по укатанной  заснеженной дороге, вдоль Сетуни и кладбища, то издали могло показаться, что это мать с ребенком дружно спешат куда-то. Так Гена Айги был худ и мал ростом.
х   х   х
Русские пословицы и поговорки всю жизнь сопровождали быт моей семьи: с самого моего детства. Все русские поговорки, то и дело произносила и бабушка и мама, пересыпая ими свою речь. Я их очень любила, повторяла, запоминала. А надо было бы записывать, собирать. Но детская память как губка, просто впитывала их навсегда: «Не место красит человека, а человек место.», "Близок локоть да не укусишь", "Бог терпел и нам велел".
*  *  *
Очень популярные, даже заезженные - «Баба с возу — кобыле легче.»  «Дареному коню в зубы не смотрят», "Конец - делу венец".Они и сегодня бесценны.
*  *  *
«Пермяк соленые уши» — порой посмеиваясь говорила моя  бабушка деду – профессору МАИ.  А я, маленькая, спрашивала: «Баушк, а почему у пермяка уши соленые?» —Она отвечала:  «Потому что родом он из того края». А я опять: «А почему уши-то соленые?» «Потому что пермяки были грузчики и на закорках мешки с солью таскали. На соляных приисках»  И это я тоже навсегда запомнила....
*  *  *
 А позже узнала уже и ещё кое-что. Оказывается, пермяки очень хорошо солили грибы, которых в уральских лесах хоть косой коси. И на базары возили, в Питер и даже в Москву санными обозами, возами, с большими кадками соленых груздеё, похожих на уши. Потому и называли эти грузди «солёны уши».
*  *  *
«Пермяк солёны уши». А дедушка родом был как раз оттуда. Аркадий Иванович Трошев, знаменитый авиатор, который и меня воспитал. Это был третий бабушкин муж. (Первые два умерли до революции и от революции) Выпускник Академии им.Жуковского (Второй выпуск 1927 года. Академия, по велению Ленина, располагалась  в здании Путевого Петродворца, построенного ещё Екатериной II)
*  *  *
Первый мой кровный дед Епифанов Кирьяк Николаевич, член Земской управы (отец моей мамы) умер после Первой мировой войны. Второго мужа бабушки - блестящего адвоката, юриста, Виталия Павловича (фамилии не помню и спросить уже некого), большевики арестовали и забрали в конце  НЭПа. Но не расстреляли, а сослали  куда-то под Архангельск, на торфяные болота, на разработки, где   вскоре он и погиб от чахотки. И бабушка уже в 32-ом году вышла замуж за выпускника Академии имени Жуковского, давно ставшего москвичом. И прожила с ним всю жизнь, до его смерти в марте 1953 года. (Всего месяц не дожил до смерти Сталина) А сама умерла , царство ей Небесное, в 1986 на 94-м году жизни. Оба они похоронены рчдышком в Лефортово, на Немецком кладбище. Там и пробабушка моя лежит и мамочка, и дчдч и тетки - семь родных могил..А мой муж художник, Юрочка Ракша – он похоронен на Ваганьково. (По распоряжению Моссовета, как замечательный народный художник) И теперь Анечка моя там, рядом с папой на аллее художников, рядом с могилой любимого ими пейэажтста Саврасова. Помните его картину в каждом школьном учебнике "Грачи прилетели"?
                ***
Выдающийся русский прозаик Юра Казаков (а для нас просто Юра) часто бывал у нас, на Короленко 8, в Юрочкиной подвальной мастерской. А также в нашей кооперативной  квартирке-«хрущёбе» на Преображенке (Черкизовскаул.8 кор.2 кв.177). Это три трамвайных остановки от Казаковской квартиры, полученной им бесплатно от Союза Писателей. Да-да, последние годы он жил в большом белом доме на Стромынке, это было буквально в паре шагах от нашей полуподвальной мастерской, куда и Вася Шукшин заходил к нам в гости. А Юра Казаков  спускался на лифте со своего шестого (?) этажа, поворачивал за угол своего многоподъездного  белого дома в переулок на ул. Короленко и, пройдя два строения, оказывался у нашего красно-кирпичного старинного доходного дома, где в подвале и была наша арендная, от Союза художников, мастерская, моего Юрочки, Юрия Михайловича Ракши. И Казаков, еще не войдя во двор, издали видел, есть ли свет в наших полуподвальных окнах, пробивается ли из-под земли, освещая ноги прохожих. Или нет. Если свет горел — Казаков шел во двор, в крайний подъезд,и  спускался вниз по разрушенным ступеням, и стучал к нам в дверь. Если же издали видел, что у нас света нет, отправлялся к нам домой. Рядом на улице Стромынка, садился на трамвай, (остановка была  прямо напротив его дома), и ехал в гремящем трамвае к нам на Преображенку, это всего через три остановки за Яузой. Первая остановка была за Яузским мостом, трамвай со звонким громыханьем переезжал Яузский мост. И устремлялся в горку. Вторая остановка, мимо кинотеатра «Орион» была на Преображенской площади. А третья уже наша на  Большой Черкизовской. Справа перпендикулярно улице стояли пятиэтажки длинные-длинные «хрущобы» в несколько подъездов. Юра Казаков выходил и меж дворовх тополей тяжело неспешно шагал вдоль нашего дома к самому последнему подъезду,(который был ближе к Преображенскому кладбищу), и поднимался долго и грузно – он был тучен,  пешком на наш последний пятый этаж. На чёрной обивке стекляшка "№177". и нажимал на звонок. И вот там-то  на нашей крохотной пятиметровой жаркой кухонке и происходили наши замечательные посиделки, наши частые встречи. Там я - хозяйка и королева-  кормила его, да и других  гостей, своими борщами, кашами, блинчиками которые я в те годы сама постоянно пекла и варила, поскольку жить надо было экономно.
   Мы с моим Юрочкой жили безденежно, голодновато. Выплачивали и за кооперативную квартиру и долг другу-художнику, взятый на этот самый первый кооперативный взнос.. Но всё равно жили мы жадно, молодо и в общем счастливо, И дочка наша любимица Анечка возрастала с нами в этой квартире в любви и уходе..
*  *  *
«Щи да каша — пища наша», — любили говорить оба Юры (Казаков и Ракша), которые часто сидели друг против друга за этим столиком в углу «голубой» нашей кухоньки, возле единственного окна, и разговаривали об искусстве. О высоком искусстве, о политике и о живописи. Ели, хлебали мои щи и борщи, под разглворы о Босхе, Рублёве, Гагарине, кубизме, Гумилёве, Зощенко.  Шедро нахваливая мои картофельные шанежки. Или Юрины блинчики на постном масле. на них он был просто мастер.

 А за окном цвела зима или же лето начала 60-х годов, Ведь Анечка родилась в 1965-ом. Весной 13 мая. (И скончалась по Божией воле от аневризмы  тоже 13 мая).
           *   *   *   
Мы ведь тогда, в начале 50-х годов, молодые, тонкие- звонкие, отправлялись на целину, в Сибирь, на Восток, на Чукотку, в Арктику очень легко и охотно. А не потому, что там платили «подъёмные» и зарплата  в глухомани, в глубинке была вдвое больше. И не потому, что искали некое неведомое Беловодье, какое-то былинное царство, где можно жить по особой воле. Ведь и в древние века тоже, и за Урал, и в Сибирь, и по Амуру смедые ходоки шли всё дальше и дальше в поисках совсем не денег, не прибыли, а именно тех свободных земель, где можно построить свою новую жизнь по правде, по-новому, светло и счастливо. Где нет давления дурацкой власти, бюрократии,  нет обмана. Вот и мы тогда рванулись из тёплых уютных городов на мерзлоту, на целину, в Казахстан, на Алтай, еще куда-то, где и могли бы применить свои молодые руки, силы, работать, и в то же время жить по новому. И это было не только романтично, но как-то искренне, бескорыстно, порывисто, что свойственно душе нашего народа.
*  *  *
      Сколько книг, сколько романов и пьес было тогда об этом написано! Как презирались те , которые по мещански не хотели куда-то уезжать, которые старались остаться в Ленинграде, в столице Москве, в  благоденствии, в насиженном теплом, привычном "болоте". Об этом написаны и обличительные пьесы того же Галича, того же Светлова, и массы драматургов, поэтов, писателей того яркого времени.
*  *  *
Вот еще  старинная русская пословица: «Невеста без места, жених без куска».
*  *  *
Очень хотелось бы, чтобы  поактивней читали мою прозу, чтобы у меня было много-много читателей. Но при капитализме, в который мы вляпались, нужна реклама, а на рекламу деньги. Так что у кого деньги, того и пиарят. Даже если это бездарно.  И ещё я осознаю, что книга как бумажный носитель, как бумажные сшитые страницы  — с годами все больше уходит, отходит в историю, в прошлое. Но всё же пока  остаётся, как не исчез до ныне древнейший акаунт театр с усилением телевидения и кино...Ах, как бы я всё же хотела, чтобы литературу, тексты читали постоянно и все,как раньше. Ведь называли же  Россию "Самая читающая страна».
И жаль, что я пока ещё не умею ставить свои книги в интернет. И могу охватить, захватывать, как в кольцо своих рук, весь читающий мир, что пока я в технике  «чайник».Но научусь. Вожу же я ещё со времен целины, как  шофёр, любой транспорт, любую машину. На жигулях гоняю. Вот и интернет покорю... Ведь он сам уже покорил  всякие прочие технические средства. Так пусть же и мое слово пошире пойдёт к людям, "в народ", к любимым моим читателям.
*  *  *
О глупом или пустом человеке моя бабушка замечательно говорила: «Пирожок ни с чем».
*  *  *
Надо написать о Цейлоне. Как мы летали туда с писательницей, моей подругой прозаиком Маей Ганиеой И с писателем из Иркутска, её любовником Володей Колыхаловым и пр. Написать о романтичном Цейлоне, о ночных моих походах по дивному ароматному парку, об одиноком дереве сплошь светящемся в ночи светлячками. О посещении индийского цейлонского  ночного домика с его  убогой семьёй. О криках обезьян и диких слонов в тропической чаще, которых местные крестьяне ненавидели за разорение их огородов. Об ощущениях при катании на верхом на слоне. О его волосах на загривке, за которые я держалась кулаками как за конскую гриву.
***
Лежу в Боткинской больнице. Жду операцию на бедре на следующей неделе.Тоскливо и тревожно.
*   *   *
На Яблочный Спас у меня на Истре, на моей даче прекрасный урожай красивых яблок. Так соседи мои  и деревенские из Алёхново стараются их сорвать и даже украсть. А чудо-яблоки мои "ьелый наоив", как говорится - наблюдные,  для освящения в соседнем храме Казанской Божьей Матери. А также я постоянно даю их белые крупные (этот белый налив, с моих пяти деревьев) и ещё апортовые. Сорт - апорт, крупное яблочко поменьше, но ароматное. Тоже подоспели, созрели - наблюдные. А как же? Всё к празднику. Вот он Яблочный СПАС и пришел! Большая радость!
*  *  *
А у этого дяденьки на бахче арбузы рассахарные всегда, с подтреском. Можно и так брать-выбирать-покупать, а можно "на вырез". На вырез подороже, конечно.
*  *  *
Во второй половине лета два деревца вишни у меня на участке, на Истре, стали совсем сквозные, листьев мало лсталось, а ягодок и того  меньше. Почему не знаю. Может соседка-густая калина их угнетает? Зато стволики вишни янтарные, и смола ароматная, прозрачная тихонько по ним стекает, как молодой мёд. Липкая, липкая. Вспоминаю, как я, радосная в резиновых сапогах и с лопатой, когда-то их молодыми саженцами привозила сюда с берегов Истры на своём жигулёнке...И вот они выросли. И теперь угнетают друг друга. (Сама виновата. Плохой агроном, хоть и в Тимирязевке училась. Не верно их посадила. Помню шутку бабушки: "Под ногтями чернозём - сразу видно, агроном")
*  *  *
Ну вот, дня через три-четыре у меня юбилей, семьдесят лет. Даже не верится. Врачи посетили меня сегодня в палате, сказали - " Будем готовиться к операции". Боюсь, конечно, тайно трясусь: все-таки сустав меняют бедренный правый. Да и левый тоже потом надо менять. Кость пилят  "болгаркой". Даже после анастезии боль жуткая. Ничего, буду терпеть, держаться. Читаю сейчас замечательного Шмелева «Лето Господне», пишу дневники. Спаси, Господи!
*  *  *
А сейчас ко мне пришли мои друзья, Зиночка и Коля Рыжовы. Мои поэты. Поддержали меня добрым словом и вообще взяли меня на поруки: еду домашнюю принесли, и пищу духовную, и физическую, и логическую, и творческую. И я  мысленно обнимаю всех прочих друзей моих. Пока-пока. Точка.
* * *
Русский человек в той мере русский, насколько он христианин. Так говорил Достоевский.
*  *  *
Ну вот завтра и мой день рождения, юбилей. Мне исполнится семьдесят лет. Жуткая цифра! Вообразить невозможно. Оглядываюсь назад, и кажется, что я вообще не жила. Сижу вот на койке в Боткинской больнице, операцию на четверг отменили, потому что есть еще какие-то проблемы со щитовидкой моей, с которой тоже нужно что-то делать. Ну  прочее запишу попозже. Звонят приятные люди, навещают меня. Анечка тоже приходила. Принесла костыли алюминиевые, блестящие. И вот костыли теперь есть новые, несмотря ни на что, не смотря на её скупого  мужа. Мы с ней о нём стараемся о нём даже не вспоминать.. Все, все-всех целую, люблю, пока-пока...
*  *  *
Батюшка говорил хорошему, парню, «Чтоб тебе Бог хорошую невесту послал. Вот в чём счастье»..
*  *  *
Все здесь, в больнице, идет своим чередом. По строгому расписанию. А я вспоминаю свою усадебку на Истре, деревню Алехново, свой участочек, лесную рощицу под окном, ароматы трав и цветов.  Вспоминаю, как дожди шли шумные и стучали по крыше, как бородатые тучи небо обкладывали вокруг деревеньки, вокруг глади водохранилища, Воистину бородатые как деды. Помню, как начинался дождь и первые холодные капли  падали на мой лоб. Как молнии сверкали, длинные, как волшебные просверки от Святого Ильи.
*  *  *
А громы все трещат, все катятся по небу над крышей моего дачного  домика. Словно раскатывают меж тучами огромные брёвна. Словно Святой бородатый Илия-пророк в колеснице катается по небесам.
*  *  *
  По ночам мечтаю о большой, широкой музейной  выставке Юрочкиных живописи и графики. Так и представляю по стенам залов его картины и массу зрителей, зрителей с его альбомами в руках...Мечтаю о своём восьмитомном собрании сочинений. (Как у Юрия Бондарева, стопку, которую он мне прислал в подарок с  курьером).  Там и проза, и дневники, и сценарии, и фото. Больше восьми томов не надо. Больше - плохо. Вон Сергеева-Ценского сколько томов-то понаписал, наиздавал, а кто его читает? Пылятся  везде мёртвым грузом по полкам...Может и доживу до такого?
Так что думаю - если не ставить перед собой максимальных задач, то не добиться и минимальных.
     *   *   *
Надо достать и прочесть книгу Андрея Визигина «Манифест созидательного национализма», где автор очень интересные вещи рассматривает. В том числе есть его статья «Вне народности нет мышления, нет познания, нет творчества». При этом он особо отмечает, что нам нельзя поворачиваться спиной и к Западу. Любопытно.
*  *  *
Замечательная песня нашей юности — «Главное, ребята, сердцем не стареть». И еще, конечно, моя любимая про целину.»Ох ты, зима морозная, ноченька яснозвездная... Скоро ли я увижу свою любимую в степном краю-ю-ю?» И мы юные девчата целинницы битком в кузове грузовика возвращаемся в ночи с работы в свои палатки. Усталые – едем по снежной морозной алтайской степи, под звёздным небом, под яркой луной и отчаянно поем, голосим во всё горло, глотая ледяной ветер, не боясь простуды, «Родины просторы, горы и долины…серебром одетый дальний лес грустит. /Едут новосёлы по земле целинной, /Песня молодая далеко летит»… И дальше звенит наш маленький хор: « Ты ко мне приедешь, раннею весною молодоый хозяйкой прямо в новый дом…» А пока в двух вагончиках и трех палатках нас ждут солдатские койки, заледенелые оконца, и раскалённая как в войну потрескивающая печка-буржуйка…А пока синяя-синяя тень от нашего грузовика не отставая скользит по сугробам вдоль скользкой дороги…Ах, как же хорошо было всё это тогда в нашем зерно-совхозе «Урожайном»! На фоне далёкого  синеющего по горизонту хребта Бабур-хан.
*  *  *
Вот она любимая замечательная песня о целине., А как мы пели ее тогда, молодые столичные девочки!  И сейчас как услышу её по радио, (да хоть бы в больнице) так мурашки и пробегают по коже.
*  *  *
«... Родины просторы, горы и долины, в серебро одетый зимний лес грустит.. /Едут новоселы по земле целинной, песня молодая далеко летит. /Эх ты, зима морозная, ноченька яснозвездная, / Скоро ль я увижу свою любимую в родном краю...».
Ладно. Остальное допишу позже.
*  *  *
Батюшка говорил хорошему соседу, парню из соседней палаты, "Твоя операция это не главное. Главное, чтоб потом тебе Господь хорошую невесту послал. православную. Вот о чём ты молись-то. Вот о чём. Тогда и операции не заметишь.»

*  *  *
Всё здесь, в больнице, идет своим чередом. А я вспоминаю свою усадебку под Москвой, деревеньку Алехново, свой участочек в шесть соток и рядом,  вплотную лесную рощицу, ароматы цветов и трав. И как за лето ароматы эти меняются. Вспоминаю, как шли дожди, как бородатые тучи небо обкладывали вокруг Алехново, вокруг тёмной глади водохранилища. Как холодные первые капли падали мне на лоб. Как молнии сверкали, длинные, как просверки в небе.
*  *  *
Впоминю. Громы все трещат, все катятся по небу над крышей моего бревенчатого домика. Раскатывают, словно это сам святой Илия пророк в колеснице ездит   по небесам.
*  *  *
И опять по радио замечательная песня о целине, я люблю ее. Мы пели ее, молодые девочки.
*  *  *
«... Родины просторы, горы и долины, в серебро одетый зимний лес грустит./. Едут новоселы по земле целинной, песня молодая далеко летит. /Эх ты, зима морозная, ноченька яснозвездная, / Скоро ли я увижу свою любимую в родном краю...». Кажется, разбуди меня ночью сегодня - с радостью пропою до конца.
*  *  *
Твое национальное,  главное— это твой ЯЗЫК. Это  мышление на твоём языке, а значит и речь твоя, и  традиции. А ещё для меня - это творчество.
*  *  *
О милых спутниках, соратниках, современниках  писать обязательно  надо. Которые в наш век даже просто своим присутствием помогали тебе, животворили, рядом шли, рядом дышали, жили. Они - твой народ.
*  *  *
"Как молоды мы были, как искренно любили, как верили в себя". Это, кажется, Юна Мориц сказала. Хорошая моя приятельница. Мы не раз с детьми своими в Коктебеле отдыхали. В доме Творчества писателей. У домика Волошина, у самого синего моря. Буквально. Юнна никогда России не изменяла, когда другие, те что её предовали и разбегались по разным сытым углам земли. Такие великие евреи как Левитан, Пастернак, Мориц – гордость России. Они воистину самые родные. самые наши, русские. Снимаю шляпу. О Левитане я написала рассказ «О, если б навеки так было…» А киселёвское имение Бабкино, где Левитан бывал я очень люблю. Это рядом с моим Алёхново. Там Чехов снимал Дом с мезанином и Левитан у него гостил, ходил по холмам с этюдником. дивные истринские пейзажи писал. Прятался от сестры Чехова Машеньки, влюблённой в него. И об этом мой рассказ тоже.
*  *  *
Томительные дни в больнице. Томительное ожидание операции. ... Приносят бумажки-квиточки, ... с анализами по щитовидке. Ну вот вроде бы они наконец оказались приличными. На среду назначили операцию. Уже две недели, как я в этой Боткинской. А дома, который недалеко, через Ленинградку, кошек моих кормит соседка Лидочка моя спасительница. Актриса. Невестка актера и ровесника моего Миши Ножкина. («А я в Россию домой хочу. /Я так давно не видел маму»- это его хорошие стихи и песня).
*  *  *
«Ты что тут все канителишься?», говорят мне малышке бабушка. Это когда я долго куда-нибудь собираюсь. "Канителиться" - это значит медленно, долго что-то делать, тянуть, затягивать дело. Слово старинное. Канитель это при вышивании , дорогая нитка, которую надо вытягивать особо осторожно, медленно.  Ах, какое же это  бесценное чудо - русский язык.
Или вот ещё. «Нельзя такой затрапезкой ходить. Ну-ка иди переоденься, давай-ка принарядись.»
*  *  *
Чувашский поэт Гена Айги мой сокурсник по Литинституту (мастерская поэта Михаила Светлова), а главное мой первый муж, моя первая любовь, мой первый мужчина, не любил в баню ходить, вообще не любил мыться. Мы жили тогда в Переделкино в общежитии, на бывшей даче поэта Ильи Сельвинского. Нам-молодоженом дирекция литинститута по просьбе Светлова выделила комнатёнку на две койки, под деревянной скрипучей лестницей. Мы на этой даче и свадьбу сыграли «венигретную» студенческую. Так вот… У Гены порой пятки  были темны, как только что выкопанные картошины.  Так вот лежит Гена на постели  с головой накрытый одеялом, (он почему-то любил так спать) а  ноги торчат. И ступни черные и пятки черны. Баня в Переделкино была по ту, по другую сторону от станции. И уговорить его пойти в баню было нельзя. И тогда я щуплого Гену мыла в комнате на полу, в большом белом эмалированном тазу, привезённом с Таганки  от бабушки. Предварительно нагрев на электроплитке целое ведро горячей воды. (За что меня вечно ругала экономная злюка уборщица. "Я по счётчику-то вижу сколь ты электричества тут нажгла! Вот завхозу-то напишу - заплатите до копеечки"). Ах, как Гена не любил эту процедуру. А я любила и всё озорно смеялась, шутила намыливая его чёрные  кудри и натирая его как куклу мочалкой. И густые  его волосы потом сладно долго пахли сладким земляничным мылом. А как-то даже я нарисовала Гену сидящим в горячей пене в тазу. Этот рисунок и ныне храню. Уже пожелтевший, весёлый такой.. И подпись внизу - «Гений в тазу». А потом этой мыльной водой мыла пол меж нашими койками и у дверей.
*  *  *
... Выпустили наконец-то книги Шмелева— «Богомолье», «Лето Господне». Читаю, особенно «Богомолье». Каждая страница— наслаждение. Каждый абраз, каждая строчка приводит в восторг.
*   *   *
На свой юбилей, на 70-летие спряталась здесь, в Боткинской. Лежу в палате. Рядом на тумбочке  в обрезанных пластмассовых бутылках стоят букеты, штук семь. Не штук семь, а конкретно семь штук: это  приходили ко мне мои близкие, друзья. Хризантемы тут – осеннее чудо, и голландские розы, бордовые, розовые, красные. В палате нас трое,  Палата светлая, чудесная. Вообще корпус этот новый больничный великолепный, лежишь как в санатории. Телевизионный экран – в пол стены. А за окном Хадынское поле. Знаменитое. Трагичная Ходынка.
*  *  *
Если бы не операция, совсем было бы хорошо. Операция через два дня, 26-ого, в среду. Боюсь, конечно. Тут все и всё как на войне.
                *  *  *.
Я подхожу к окну и с треском отмахиваю в сторону тонкую пластиковую из вертикальных полос  занавеску. Вот она холодная ветреная Ходынка. Совсем недалёкое печальное прошлое. Уже история. А молодая соседка моя по палате даже не знает что это такое...Кошмар... Понять не могу, чему нынче учат в школе?
*  *  *
Через полчаса повезут на операцию. Позвонила Анечка, позвонил отец Валерий. Сказал - Будем за Вас молиться. Надеюсь, все закончится хорошо. Пока-пока.
                *  *  *
Только что возили на второй этаж на каталке, сделали рентген. Все идет на плану. Очухалась. Уже на ноги вставала. И стала сегодня ходить на костылях. Настроение вроде лучше. Вчера был батюшка Валерий Мешков с моими милыми «куликовскими» сестрами. Господи, слава Богу за все. Линочка была Мкртчан. Лина— это вообще чудо, Прекрасная певица. Меце-сопрано. Глинка, Чайковский. Однако по благословению Святейшего патриарха Алексия 2-го искусство бросила. И проводит ежемесячно   православные вечера в Доме кино в Белом зале Тематические, великолепные. Народу полно, православного, конечно. Лмна и автор, и ведущая. Умница….
А я - Ура - маленько проковыляла на костылях по коридору. Не ощущаю, что сустав не мой, металлический. Всех вас целую и люблю….Нужно принимать какой-то миакальцикс.
*  *  *
Кунжут, кунжутный орех. Будем кушать — опять же кальций. Кунжутное масло тоже, да?.. Надо бы купить кунжутные козинаки, которые мы ели порой в голодном детстве, о медицине вовсе не думая.. Наслаждение  нищих останкинских ребят, барачной шпаны, шантропы.
*  *  *
Надо не забыть купить имбирь, в любом виде: сырой, сухой, молотый, любой.
*  *  *
Непременно купить сухой имбирь в пакетах в «Магните». Непременно. Даже сушеный имбирь.
*   *   *
Я еще в больнице. Тут как-то подумала, лежа в послеоперационной  палате, Да, всю жизнь я была слишком открытым простодушным человеком. Руководствуясь мудростью святых отцов: «Где просто, там ангелов со ста. Где мудрено, там ни одного.» Но вот подумала, нельзя так. Ибо всегда была не просто  открытым, а даже человеком распахнутым . Порой  даже преступно распахнутым. Со всеми. А это преступно, в отношении со злыми. Преступно  в отношении своей собственной души. Ибо этим многие пользовались…Но подумала, повздыхала - нет, меня уж, видно, не переделаешь. А, может, и к лучшему?
*   *   *
Пословица. Современная: «Что полезло, то и полезно».
*  *  *
Горе горькое. Душу щемит. Умер Патриарх Московский и всея Руси. А ведь я с ним встречалась. Очаровательный мудрец. Он принимал меня, ничтожную, в своей малой келье, под своим любимым образом Спасителя. Даже есть фото. О Плевицкой моей вспоминали. Я ему подарила книгу, выпущенную мной в 1993 году (впервые в России) её мемуары написанные в эмиграции в Париже "Мой путь с песней"…Рука у Патриарха теплая, мягкая, нежная. Но обо всем этом надо  писать отдельно.
                Х   х   х
 У меня, спаси Господи, все налаживается. На днях из больницы домой. Как-то там мои кошарики? Они все такие разные. Одно общее –все спасённые мной, все "дворяне" дворовые и любимые. Вернее – уважаемые. А теперь они домашние королевы. Соскучилась по ним. Хозяюшки мои.
*  *  *
Я поняла, что действительно уже постарела, А поняла потому, что заметила – мне перестало хотеться кокетничать. Я раньше любила чуть-чуть пофлиртовать, пококетничать. А сейчас нет, абсолютно безразлична.
*  *  *
Какое счастье! Только что позвонила Толечке Третьякову в Красноярск, услышала его голос.   А перед этим получила от него письмо с фотографиями. Сказала: «Толя, из всех друзей ты мой единственный собеседник, с которым я заочно разговариваю на равных и постоянно. Ты единственный воистину достойный. И это все идёт с молодости, через пятьдесят лет нашей дружбы и жизни врозь...» О, как же он там в Красноярске был этому несказанно рад!
*  *  *
Сегодня девятый день, как схоронили нашего великого патриарха Алексия Второго, которого я так любила, с которым встречалась, о котором у меня трепетные, необыкновенные воспоминания. Их надо еще написать. И написать хорошо. Есть на магнитофоне и запись нашей долгой беседы. Во время приёма пришел его секретарь, сказал что господа комерсанты во главе с Чубайсом пришли и ждут его в комнате приёмов. Он ответил: "Ничего, пусть подождут». И наша встреча продолжалась. Мне было лестно. Это было в 1994 году.
         *   *   *
Я тщеславна только тогда, когда пишу. Потому что в момент писания, в момент работы со словом я ощущаю себя царицей. Я жрец, я всесильная королева, я хозяйка. И мне хочется научить этому окружающих. Всех. И тупиц, и не тупиц, и идиотов, и умных -- научить всех их тому, что знаю и умею сама.  А они так или иначе не умеют, не знают. И вот потому- то я и тщеславна. А когда  ставлю точку или выключаю компьютер, я становлюсь просто самой собой. Смертной Ириной. И теперь даже очень скромной. Совсем не писателем.
*  *  *
Ницше сказал: «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Не люблю я его экзостенциальных теорий, и  никогда не любила, не принимала. "Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами..."
***
     Зато  с юности я запомнила его фразу, которую не совсем тогда понимала. Ницше: «Не смотри долго в пропасть, иначе она может отразиться в твоих глазах». Тут он прав. Я с годами поняла её очень глубоко. И в пропасть стараюсь не смотреть.
*  *  *
Актер — это профессия великая, глубокая, многообъемлющая. Но другая, еще более серьезная, и великая — это профессия писателя. Писательство — это такая многомерность, многоплановость, такое много- актерство в одном лице. Но это, конечно, только в том случае, если это истинное искусство.
                Х   х   х
Ну вот, пришел мой любимый Коленька Рыжов, прекрасный поэт, мой настоящий давний друг. Принес мне приветы от Зиночки, от всей своей большой семьи. Сегодня ночью наступит Новый год. Тысяча... как тысяча?., Начинается две тысячи девятый... . Боже мой, дожили... И я вижу в моей белой больничной палате Колю, побритого, красивого, свежего, в замечательной наглаженной Зиной рубашечке, в свитерочке, непризнанного, нет-нет, уже признанного поэта, (кстати, благодаря мне, заставившей его издать-таки свою книгу с замечательными стихами). Надеюсь, в этом году он ещё одну добротную  книжку подарит читателю.  Поживём - увидим.
*  *  *
Читали с ним стихи Жданова. Как его, Жданова-то, нашего звали?.. Игоря, которого я знала хорошо в молодости. Оказывается, последние стихи его просто, как Коля говорит, великолепные. Выдающиеся.
*  *  *
Ну вот, встретила Новый год  дома. Провела его одна, но, словно бы со всем миром вместе. Уйма звонков, даже из разных городов. Была поражена голосам некоторым людей, которых не слышала много лет и почти уж забыла. А они вдруг звонили и признавались мне в давней  любви. Много таких звонков. Так что никакого ощущения одиночества. Напротив, словно обняла весь мир. И даже радостно стало, что не пришлось мне миски таскать с оливье, закуски и рюмки-тарелки, из кухни в гостиную к гостям и говорить при этом всяке глупости... А так - думала, что хотела, говорила миру, что хотела. (Жаль, дочь Анечка не позвонила, значит муж рядом)… Это была одна из лучших ночей в моей жизни. Наступает утро. За окном салют, это шпана и не шпана - обыватели взрывают по городу, по пустырям китайские петарды. Новый год наступил! Ура! 2009-й!
*  *  *
    Удивительна новогодняя ночь. Такая чистая, прозрачная, задумчивая... Я очень рада, что дожила до этого года, и что почти прошла моя такая длинная,  но почему-то такая короткая жизнь. А впереди осталась еще короче. Но у Бога ни времени, ни времён  нет. Всё -- сейчас. Так что пусть, что будет, то будет. Все равно душе сегодня очень радостно и светло. Только очень жалко животных и птиц, и собак бездомных, которые сейчас под сотнями выстрелов этих дурацких петард и ракет мечутся по городу.  Жалко голубей под небом, ворон, разных прочих птиц и тварей, а главное — бездомных кошек и собак. Голодающих, которые в ужасе трепещут от этой жуткой, долгой стрельбы, от дурной канонады. А для меня эта ночь всё же чудесная, омраченная лишь вот этими горькими мыслями о зле человеческом. О мерзавцах-охотниках. Человек с ружьём – это мой враг, Если только он не защитник Отечества. Если это не «Поле Куликово».
*  *  *
Гена Айги. Чувашский поэт. Последнее время меня это имя и образ его просто преследуют. Он мне даже снится. Видно, пора мне написать о нем серьёзные воспоминания. Пора, пора. чтобы он меня, наконец,  оставил в покое. У него много поклонников, любителей его нечленораздельного творчества.. Названного  авангардом и даже поставангардом. Особенно за границей, например в Польше, во Франции.  Там есть даже клубы "Айгистов". И они пишут о нём (к сожалению, полно ерунды)  и всерьёз изучают. А умер Гена не так уж давно: в 2006 году  в феврале, снежной зимой, которую он с юности так любил. И вот теперь он стал без конца  тревожить меня. Видно  потому, что уже пора рассказать то, что  могу рассказать только я. И о нём, и о нас. И такого никто другой такого не сможет. Ведь он  мой первый муж! А я его первая жена. И вообще мы оба были друг у друга – первыми.  И надо правдиво и с любовью подробно рассказать обо всём, что было, что мы пережили. О чём теперь знаю лишь я одна. И  передать сумею и описать только я. Да, только я. Я даже обязана это вспомнить и рассказать. Чтобы случайные щелкоперы (и не щелкопёры, а просто завистники, сплетники) не напороли  всякой отсебятины и ерунды. Чтоб не насочиняли небылиц про нас прекрасных и юных, про те наши студенческие, дивные годы в Переделкино и Москве, в Чебоксарах и Шаймурзино.  Когда даже зимой у нас под окном цвели "кусты сирени в ночном саду". Тем более чтоб они не печатали в СМИ с наглой самонадеянной лжи. Мы пока живы. И я ещё жива. Так что «Жив Курилка». Живи. А вы ждите моих  завидных бесценных признаний.
     *   *   *
 А тамадой у нас на Переделкинской общежитской свадьбе был Эмка Мандель (будущий известный поэт Наум Коржавин), а гостями – Светлов Михаил Аркадьевич с семьёй (жена Родам и сын Сандрик), легендарный Виктор  Шкловский, педагоги и студенты литинститута. Это была снежная волшебная зима 1958 года. А потом в свадебное путешествие в феврале 1959-го мы с Геной (почти без денег) ездили к нему на родину, в Чувашию, в глухое сельцо Шаймурзино, к его маме. Всё это помнится как сейчас…Вот и продумаю, запишу. Так что ждите - Ура! Вперёд и с песней!
*  *  *
Обожаю Челентано, Тото Кутуньо, Джо Дассена, твисты шестидесятых-семидесятых годов, работы Марчук, пластинки польских «Филиппинок», «Руде риц» - рыжий рыжик... Все то, что мы слышали, впитывали, подо что озорно танцевали уже в годы 60--е. Со вторым моим мужем Юрой художником и вгиковскими друзьями в нашей уже купленной кооперативной двушке на Преображенке. До сих пор, когда вдруг слышу эти музыкальные чудо-мелодии, уже ушедшие в историю и ставшие ретро-ретро-ретро, — сердце вздрагивает, замирает  Откладываю все дела и слушаю трепетно, с жадной радостью  каждый звук, каждое слово...Воистину каждому времени – свои песни. Но у каждого есть песни вне времени.
*   *   *
Есть строгие русские пословицы, про "пофигистов": «Была бы честь предложена». Или вроде этой пословица про утреннего петуха. Петух говорит: «Было бы пропето, а там хоть не рассветай». Или «А там - хоть и трава не расти». Я бы ещё добавила: "Не мешайте идиоту заводить себя в болото". "Насильно мил не будешь". Или:  "С кем хлеб-соль водишь, на того и походишь".
                *  *  *
... Я знаю такой телефон: 683-13-83, Но Люся забыла главное ... В начале всегда надо сперва набирать КОД города, места, района.) А Люся  школьная моя подружка из Останкино,  соклассница его не знала. И вот однажды...Да-да, именно вдруг и однажды, спустя много десятилетий, она стояла с мужем у меня на пороге. "Привет, Ракшуля!.. Что, не узнаёшь?" Потом говорит - что, мол, в гости  заехала, что моего телефона никак набрать не могла. Да -а-а…Молча стою, оторопело смотрю. Неужто и правда, Люська, Люсенька Цыпина?.. Постаревшая, потолстевшая кареглазая моя одноклассница. По школе №271 в Останкино.  Правда, сейчас там уже давно Звездный бульвар. А Люся, насколько я слышала, давно эмигрировала. На ПМЖ в Израиле. Интересная была девочка с черными косами-корзиночкой, умница и отличница, какой тогда была и я. Мы с ней негласно соперничали, соревновались, кто "отличней". И вот мы втроём тепло проводим вечер у меня дома. "А помнишь? А помнишь?.. А Юрку Тимохина со второй парты помнишь? Он в тебя был влюблён. Всё записки на уроках тебе писал. А наша училка их перехватывала. Нарочно читала классу вслух. А Юрка сперва терпел, а потом красный как рак выскакивал в коридор. Да и к директору его таскали и мать вызывали." Она встрепенулась: "А что, Тимоха в Москве? И телефончик дашь?" "Он в РАН был, член-кором. Известный лингвист. Умер недавно. На похоронах я не была. тяжело. Недавно дочь похоронила. -  Я помолчала. - Умирают не люди, умирают миры". "И мои старики лежат на Лефортовском.- и живее. - А помнишь нашу большую трубу через овраг? Возле самой школы? А внизу Тухлянка текла?" "На этой трубе, на середине мы ещё портфелями дрались? Кто кого вниз столкнёт. Только того оврага давно уже нет, теперь это  "Звёздный бульвар" с тополями. Широкий. А в нашей школе директором хнаешь кто? Старый таджик, мигрант. По русски с ошибками говорит. И всё семейство его оттуда перебралось. Учителями в нашей школе работают. Представляешь? "...
    Вот так и сидим мы втроём уютненько за чаем, и конечно, с бутылочкой, тарелками-рюмками. За вечерним окном с высоты моего этажа как на ладони пульсирует, мигает  миллионом  окон Москва. А мы за разговорами и беседой  всё ясней и ясней понимаем, что жизнь-то в общем минула, прошла, растаяла... А постаревшая Люся моя до сих пор не знает к чему себя приложить, как применить проучше. Но старается, какие-то курсы там по идиш закончила. Но всерьёз всё что-то не получается, не выходит. Однако говорит с увлеченьем, что нынче какие-то фигурки из кореньев по паркам ищет, вырезает что-то. А ещё пытается рифмовать на русском, стихи сочинять. Вот даже издала за свои деньги брошуру, для друзей, 50 экземпляров. И мне вот дарит такую, старательно подписывает своим красивым почерком отличницы "Дорогой Ракшуле, подруге детства..." Её молчаливый муж, уже седой, длинный  дядя родом из Харькова. тоже еврей -- репатриант. Теперь он оказывается  господин очень знатный, успешный. И с якобы очень русской фамилией Ярославский. Люся то и дело с гордостью  назывет его - "мой профессор". Он  математик, очень ценный сотрудник какого-то там НИИ. И жену очень любит, такую большую и тучную. Прямо заглятывает ей в глаза.  У них завидная квартира в престижном квартале Иерусалима. Только вот жаль детей нет, а  брать чужих они не хотят ..А Люся свою фамилию на его поменяла. Вместо Цыпиной по паспорту теперь Ярославская. Или Ярославцева?  Гордится, что эта фамилия звучит так ярко, так значительнно и как-то совсем по русски. Чудачка… А последние годы в Иерусалиме её вдруг заела настальгия по родине, по Москве. Хотя вообще-то они подумывают - может, в Штаты податься, а может, в Европу? "Такие чудо-специалисты как мой профессор везде нарасхват."  А пока в Россию вот прилетели, погостить, попрощаться.  ("Москву не узнать прямо! Просто красавица. Из такой мы может и не уехали бы. И в Третьяковке   были на днях. Такую очередищу на Левитана  выстояли. . А помнишь, как нас туда всем классом насильно возили.? А мы, зелёные малолетки дурные,  по дороге старались сбежать ... А сейчас такой хвост отстояли.. Вот билетики сохнанила. Синенькие. Дорогущие.  Дома всем показывать буду, Пусть завидуют").
   В Москве они жили у какой-то дальней родни на проспекте Мира, возле Госзнака. Точнее, на родной своей Маломосковской улице и в своей же квартире, (где раньше девочка Люся  счастливо росла и на отлично учила уроки в прекрастой "трёшке" с любимыми папой и мамой, пристижными чиновниками какого-то советского министерства). Пожили супруги в родных стенах, поплакали в Лефортово у родных могил, и вот завтра улететают. А жаль. Не успела я им туда свои подарочки передать. У меня в Израиле и знакомые есть, и друзья юности. Поэт Давид Маркиш (сын легендарного Перца Маркиша расстрелянного в 49-ом), поэт Феликс Розинер (был, умер), хороший музыкант и хороший прозаик Золя - Зиновий Бекман, репотриант из Крыма, кто-то ещё. и ещё. Но супруги, имея билеты на точную дату с хорошей скидкой, улетели-таки. С моими новыми книжками (если конечно, из-за тяжести, то есть из-за "перегруза", не оставили их в Шереметьево где-нибудь на подоконнике). И с альбомом моего покойного мужа Юры Ракши "Художник и Муза" (живопись, графика). А у меня в руках осталась  подаренная Люсей  брошура.
        Порой на досуге рассматриваю её. Под незнакомой фамилией почти незнакомый женский  портрет. Модная стрижка, улыбка на камеру, а взгляд печальный, даже пустой. Где те её чудные косы корзиночкой? Радость "пятёрок" в табеле. Где её смущенный и всё же лукавый взгляд на влюблённо Юрку Тимохина?. Где её звонкие крики радости на майской демонстрации у Кремля, куда брали только отличников, а влюблённого Юрку -нет?  Листаю серые хрустящие как живые странички. (Лесов там у них на жарком юге, почти на экваторе нет, и потому бумага скверная, наверно, рисовая). Листаю и  всё надеюсь найти в ней что-то особенное. Отыскать, разгадать какую-то тайну, а может даже  порадоваться? Но... На всех левых  страницах чёрные фото. Какие-то сухие кривые коряги, веточки, корешки, (Оказывается, есть такое искусство "природы, натуры", но я забыла его название). Представляю, как Люся, пока муж на работе в НИИ, одиноко бродит, шурша опавшей листвой, по израильским скверам и паркам. Ищет и подбирает сухие коряжки и разный хворост. Так и вижу, как уже дома она старательно это чистит, скребёт ножом, потом полирует, покрывает блестящим  лаком. Потом это липкое высыхает и наконец становится на что-то похоже. Внизу читаю: "Журавль в небе", "Весёлая лягушка", "Цапля-охотница". А коряги особо замысловатые, более скрюченные, которые ни на что не похожи, те названы философски и поэтично: "Поцелуй на рассвете", "Мы в лабиринте", "Прощай, мама", "Диаген в бочке", "Женщина в чёрном". И под каждой картинкой заботливо, с особым значением указана дата --  год, месяц и даже день созданья, день рожденья "шедевра".  А справа, на каждой правой белой странице рыхлым шрифтом, в столбик  строки стихов в прозе. Так что листая брошуру, мелькают, сменяя друг друга, листы то белые, то чёрные. Белые-чёрные, белые-чёрные. Как в жизни. Как сама жизнь. Позже я их все до конца, честно прочла, рассмотрела  не торопясь.  И увидава-таки, оценила все старания, все потуги моей подруги -- создать что-то  собственное, своё, что-то особое. Даже может чем-то и удивить. Но главное - самой, самой осуществиться, остаться. Вот откуда жадное её желанье найти  себя хоть в этом. Хоть в этих забавных фигурках. Сегодня я случайно наткнулась на этот её подарок. Полистала это "чёрно-белое кино". Опять  попыталась понять, куда и когда она пропала, растворилась, исчезла так и не дав плодов (как та библейская смаковница). Исчезла и яркая, удачливая, сытая жизнь той перспективной девочки? Той отличницы? Но я опять не нашла ответа.
   Но всё равно, дай тебе Бог, моя подружка, там на малой земле  великого Иисуса, и удач, и здоровья. В наш зараженный, жестокий и умирающий век. А мы на земле уж, видно, не встретимся. 
                *  *  *
  А перед цифрами моего телефона тебе надо было набрать  8-499. Это тоже московский код, (не только 8-495) И начинать звонить надо именно с этого кода. А ты, Люся, начала сразу с номера. Вот почему я так удивилвсь твоему появлению у меня на пороге...А пока, счастливо тебе. И не болей там в своём легендарном Израиле. (Где я не раз ходила по Божьим следам). Делай прививки от вируса. Вы там с этим бесом лучше России справляетесь. Там всё круче и строже, и правильно, поскольку народу меньше. А в Москве нынче по полтары тысячи умирают, На клабщищах уже места нет. Тела хоронить  под Звенигород  возят. Просто ужас. И катастрофа эта по всей нашей планете. Видно, пришли последние времена.
     *   *   *
    Так называемую поэзию Айги я не спешила бы называть заумью. Это не совсем заумь. Это напоминает написание, пусть не рифмованных, но симнатичных загадочных строк, или стихотворных головоломок. Например, о природе или о детстве, о сирени или снегах, а потом взять маркер, кисточку с белой мазилкой, и из этого вроде понятного текста вымарывать отдельные строфы, строки или даже слога, буквы и даже знаки препинания. И вот если эти оставшиеся обрывки слов, эти нечленораздельные куски, во что-то соединить, то есть перевести с языка  известного и понятного на язык неизвестный и непонятный, то и получится текст Айги. Он  непонятен, но объясним. И это манкое,  незнакомое  соединение слов и строф в результате назовётся   "Поэзией, поэтикой Геннадия Айги". Можно это изучать и в нём разбираться? Конечно, можно...Но  лучше - не нужно. Иначе  начинает работать закон "Единства формы и содержания". А форма тут за пределами смысла.
*   *   *
 Собственно авангардные тексты Айги и рассчитаны на то, чтоб над ними ломали головы. Они - словно головоломки. И кто-то в этом находят какую-то прелесть. Поди-ка догадайся, что автор имел в виду? Покрути башку свою словно флюгер. И вот в попытках этих догадок,  головоломок, модных постмадерных "заумей» и... диссертациё об это написанных, и состоит очарование поэтики Гены Айги. Помню, он не раз говорил: "Поэзия, это свобода". Да, но нельзя её понимать как вседозволенность. Ведь это не только "свобода" Хлебниковых и Кручёных – их невнятные «тырли-бутырли». Ибо это как раз НЕСВОБОДА, а клетка, которая только выглядит золотой. (Кстати,  Гена горячо любил старика Кручёных . 1886 - 1968 гг. И даже встречался с ним, порой даже ездил в гости). Так что поэзия это не свобода вседозволенности. Это вечные жесткие рамки законов, культуры  стихосложения. (А не протест).  А то, к примеру. кто-то на Красной площади  решит нагадить, а назвать  это «свободой» или «демократией». А не хулиганством... Хотя наблюдая за ходом истории, понимаю, что и такое может случиться. И, представьте, случается.

*   *   *
Некое особое обаяние сам Айги и факты его жизни имеют и для русофобов, Своей нерусскостью, отдельной малостью нацмена (нацменьшинства). Своим небрежением к постулатам православия и славянства вообще. К законам русского языка, Слова и речи. Своей  нелюбовью, порой справедливой, к соцреализму и строю в СССР, а заодно и ко всей России. (Уже 30 лет оставшимся позади). Для него понятие Отечество,Родина — это и не кровно-чувашское сельцо Шаймурзино с могилами предков, но и не вся большая наша Россия-матушка. Он, хотел ощущать себя, "человеком планеты". За что, собственно, те, кто без корней, особенно  слои иудейские, живущие всюду - в Париже и Израиле,  в Польше и Италии его особенно Любят и почитают.
За эту его нерусскость, и отстранённость И принимают это за бунт и протест.. Но будь он к примеру, некто  Иванов, о нем никто и никогда бы и не вспомнил, и не заметил, и не заговорил. Даже пиши он такую же  изящную «абракадабру» как Айги.
   Однако другое дела его переводы. В Чувашии должна быть и, думаю, есть особая гордость за Айги как за поэта-переводчика. Выучив французский и итальянский языки он внес бесценный вклад в культуру Чувашии второй половины ХХ века. Он подарил ей французских и итальянских  классиков (да и современников тоже) переведя их на родной малоизвестный чувашский язык. Вот тут уж Айги победил, тут он в золотых, ку рамках мировых законов стихосложения...Похоронен Гена в родном селе, где мы с ним были счастлмвы, куда ездили в его родную избу, к его старенькой маме, в наше свадебное путерешествие.
 Так снимем же шляпу возле его могилы, где часто бывает его сестра Ева. Спасибо тебе, наш дорогой человек, за светлый твой труд. И вечная благодарная память потомков.
                *   *   *
   Вне церкви, вне веры никто никогда не спасётся. А Божий суд - он уж не за горами. Сами увидите.

                *   *   *
Мой Юрочка всегда был душою очень чист, целомудрен, терпеть не мог лжи и пошлости. При нем, например, у нас дома гости совершенно не могли пошлить, ссориться, задираться. Говорить непристойности. Когда у нас  собирались  приятели, то отсутствие пошлости было стопроцентным. Великие поэты Мустай Карим, Давид Кугультинов и Кайсын Кулиев даже старались не брать с собой к нам в гости своего  великого дружка, называемого ими в шутку «Гигант», поэта Расула Гамзатова. Поскольку Гамзатов (по сути человек сельский, с гор), выпив,  позволял себе быть развязным, отпускать пошлые шуточки, солдатские анекдоты, и прочее. И потому,  оберегая наш дом и нас с Юрой, его друзья говорили: «Собираясь в гости к Ракшам, мы, - пишет Мустай Карим в своей статье «Талант высочайшей пробы», - старались отделаться от Расула. Не говорить ему , куда и к кому мы едем в гости», (Это в тех случаях, когда они приезжали в Москву из своих республик  на разные заседания и Кремлёвские съезды писателей.)

     *   *  *
В интернете в Википедии кажется, написано, что  Айги был исключен из Литературного института в связи с тем, что он-де поддерживал гонимого тогда Пастернака, выдвинутого на Нобелевскую премию. Это ложь, враньё совершенное, за уши притянутое! (Как и вообще многое в википедии). Как мог Гена тогда поддерживать или не поддерживать великого Пастернака? Сопливый студент из чувашкой глуши, никому кроме сокурсников не известный, да неизвестный и самому Пастернаку: (ведь он только дважды его и видел. И Пастернак никогда ни на что Гену не благословлял.  Для Пастернака  совершенно чужды были  литературные экзерсисы начинающего  Айги. Как впрочем и М.А.Светлову, нашему мастеру.)  Так что про Пастернака это все вранье. Просто кому-то сейчас очень удобно так трактовать и то время, и биографию Гены... А исключили Айги (тогда Лисина) из института по совершенно иной причине. Всё это было на моих глазах.
                Х   х   х
 Основное в интернете вранье — это то, что Гена вылетел из института якобы из-за Пастернака. Всё это ложь кому-то в угоду. Сему я свидетель, пока живой. Лисин был просто не допущен к защите , потому что ему по-существу защищаться было нечем. Никакого диплома по сути и не было. Тех стихов, о которых можно было бы говорить на комиссии. А оппонентам выступать в его ,защиту, говорить что-то всерьёз про «диплом» Айги было попросту нечего. Наш мастер Светлов Михаил Аркадьевич  был просто растерян. Не знал, как выкрутиться, что предпринять в помощь Гене. Ведь Айги столько лет был в его мастерской, даже любимцем. На многое закрывал глаза, возил с собой на практики. Даже свадьбу нашу устроил. И потому страшно печалился, переживал... Но всё-таки он мудрец и тут кое-что придумал, чтоб Гена диплом получил, чтобы не был просто "прослушавшим курс". И потому убедил начальство отсрочить защиту "до представления новой дипломной работы: поэмы, цикла стихов, или венка сонетов. Которых у Гены и потом конечно же не было. (Хоть я и печатала на машинке на папиросной бумаге - закладка с копиркой в шесть экземпляров - его невнятные строфы, его странные вирши, вечный его  "грёзофарс"). Но Светлов уверил, что это только дословный подстрочник с чувашского, а впереди усилием автора или же русского переводчика (Светлов имел в виду даже себя) будет представлен диплом на русском... (Так   извлекают, к примеру, металл из россыпи  горной  руды. Очень точно сказал Маяковский: "Изводишь единого слова ради/ Тысячи тонн железной руды".)   Так, благодаря Мастеру, папка стихов, поданная в комиссию для защиты, стала пока считаться ПОДСТРОЧНИКАМИ. И порукой тому стало стихотворение Айги "Моему кусту сирени в ночном саду", напечатанное в "Новом мире" в дивном переводе Давида Самойлова. В разделе  «Национальная литература. Поэты Чувашии». Это была победа. Гена с гордостью подарил мне этот журнал и подписал авторучкой с чернилами. (И тут я повторюсь) Как бы пророчески, символично, с особым значением. К последней букве  своей фамилии "И" (АйгИ)  добавил буквы – "рине" И получился некий единокровный кентавр, навеки определявший наше единство. "АйгИ-рине".  Позже это  стихотворение было представлено на кафедру литинститута, как пример "нерушимой дружбы двух братских народов, двух литератур".

Я двери затворю,
Я встану перед дверью,
Без памяти смотрю
На гроздья, кисти, перья.

Так застываешь вдруг,
Когда сойдя с трамвая,
В толпе движенье рук
Любимых узнавая.
   Сегодня я, конечно, не знаю, получил ли всё же Гена  свои  дипломные корочки  или  нет. ..  (А Борис Пастернак, которого мы в Переделкино посещали, тут совсем  не при чём.)
Вот такие дела. А наш любимый "Михал-Аркадич" скончался 28 сентября 1964 года от рака легких. К сожалению он постоянно курил.  И не только дома или в ЦДЛ в ресторане за рюмочкой коньяку, но даже в аудитории литинститута, когда вёл мастер-класс. Учил нас уму-разуму. Курить тогда было модно. И  студенты курили. Кто дешевую "Приму", кто дорогой "Казбек". Курил тогда и Айги. В его худых по птичьи согнутых пальцах всегда зажата была сигарета - дешевая, тлеющая, почти обжигавшая пальцы. 
     Вот пишу эти строки, а в памяти встаёт наша с Геной счастливая жизнь полная светлой любви и надежд. Общежитие  в Переделкино в бывшей даче поэта Сельвинского.  Двухэтажный дом среди тёмных стволов промёрзших сосен. И наша комнатенка в две кровати под лестницей. А под оконцем дрожит заснеженный куст сирени. Его белоснежно-лёгкие гроздья, как соцветья в ночном саду.. И будто слышу мелодию чудо-романса (с крутящегося винила): «Белой акации гроздья душистые вновь аромата полны…» И дальше, дальше: «Боже, какими мы были наивными! Как же мы молоды были тогда…»

*    *    *
   Вот передали по радио. В Горном Алтае разбился вертолет. В нём было десять человек. Разбились не все. Один вертолётчик выжили. Оказывается – это охотнички. На охоту летали в горы. Поразвлечься решили по крупному. Всё большое начальство. Кое-кто депутаты, коммунисты. Как прежде бывало партийные. А как же? Январь, каникулы новогодние, пьянки. А почему бы не полетать с ружьями над горами? Не пострелять? На халяву не поразвлечься, пусть даже  кроваво, не поржать, не пожрать свежатинки?  Мы же тут в крае начальство  самое "верхнее". 
  Слушаю радио с содроганием. Для меня Горный Алтай это судьба. А слова:  Сростки, Майма, Чемал, Кошагач, Белуха — волшебные, кровные. Это моя «малая родина». Я-девчонка московская став целинницей там даже десятилетку кончала. Совхоз Урожайный строила. А в Сростках, что рядом с совхозом  в доме у Шукшиных на печке-лежанке не раз отогревалась в метель. А Васина мать Марья Сергеевна меня окликала, будила: "Слезай-ка девка. Попробуй чо я тут настряпала. Какие шаньги-то знатные. Это тебе не покупные, столичные. Васька бывало наедался от пуза." И Чуйский тракт я тогда "до дыр" проутюжила. Снизу до верху, от Бийска и до самой Монголии.. . Поэтому услышав по радио родное слово.(звук, знак) - «Горный Алтай» – встрепянулась и душой напряглась. А узнав про  аварию в скалах была просто потрясена. Где, с кем, как случилось? Выяснилось, вертолёт  разбился от перегруза в горном ущельи где-то у Кошагача. А устроили это всё мерзавцы-охотнички. Летели в новогодние дни с ружьями "оптика" потешить себя, пострелять. А вдруг на удачу кроме копытных попадётся на мушку  снежный барс, ирбис? Как его местные называют "властитель гор"? Или попадётся рогатый архар? Или козлотур? Такие чудо-трафеи на чучела хороши и для офиса авторитетны и дом на зависть украсят. Да и пострелять с вертолёта в охотку престижно и завидно. А главное на халяву, бесплатно. И опробовать надо дорогущие ружья с оптикой. Но... Но вдруг катастрофа!  Разбились на смерть... от перегруза. В ущелье рухнули, в скалы и навсегда.  Прямо с трофеями. С чудо-ирбисом.  Всё это я слушала негодуя, с  бьющимся сердцем. Даже в уме мелькнуло  совсем не случайное: «Вот она Божья-то кара. И ведь справедливая. Видно, не дал Господь разгуляться мерзавцам. Наказал за зверства. За последних убиенных животных, за Божьих невинных тварей".  Выжил лишь вертолётчик. И неспроста.  Наверное чтоб быть свидетелем и... ответчиком. И ещё для урока. Вот всегда бы так – поделОм, по делам. И воистину гласит Святое писанье: "По делам их узнаете их". А  поэт, словно Бог, резче сказал об этом : "Я стреляю и нет справедливости/ Справедливее пули моей".

*   *   *
Охотник, человек с ружьём — это мой вечный  враг. Если, конечно, это не Куликово Поле, не защита родного Отечества. И такой человек с ружьем, добивающий всё живое, последнее  на земле — мой лютый враг. Но ведь он всегда ещё и оправдывает себя. Хитрит!  "Ты же мясо-то ешь, ты же не вегетарианка?". Да, отвечаю, ем, но ем то, что человек сам для себя вырастил, как хлеб насущный выращивают на полях. А вы охотнчики стреляете не от голода. И не с рогатиной в лес идёте, как некогда ходил на земле человек. Или когда у помещина на всю округу его было одно лишь ружьё. А ты-то идёшь убивать для чего? Для потехи. Забавы. До первобытной утехи, радостных чувств   "победителя". До кровавой смертной потехи. От гона, от вида огонии беззащитного в его же дому. До ощущенья острых своих "пещерных инстинктов". А потому  вы  преступники и мерзавцы.. ххххххххххххххххххххххххххххх
*   *   *
Переделкино. Тишайшая зимняя ночь. Вокруг под звёздным небом слышно как шелестят густой хвоей смолистые сосны. Шепчутся перед сном, разговаривают. Порой кричит где-то вдали у станции электричка. Но не будит сладкий подлунный, полуночный  мир. На писательских дачах таланты-хозяева спят, уткнув головы в разнообразные подушки, валики, "думки". Свет погашен. И в их кабинетах на письменных столах чуть белеют страницы из остановленных замерших текстов. Квкие всё имена, какие таланты, цвет культуры ХХ века. спят совсем рядом среди вот этого леса. Светлов и Катаев, Федин и Пастернак, Чуковский и Нилин, Леонов и Мальцев, Фадеев и Симонов.. .. Неужели и это  исчезнет в какой-то единый миг? Взорвётся  в адском атомном пламени взрыва?.. ххххххххххххх
                *   *   *
Сладкая тишина лунной ночи. Спят в темноте  среди сосен дома. Мы с Айги рука об руку замерли на ступеньках дачи Сельвинского. Наши дыханья не слышны, лишь пар возле губ. Мы внимаем  чуткому миру. У нас за спиной в доме все уже спят.  И поодаль под нашим окном замер куст сирени в белоснежном цвету. Зима 1958-ого года. Жаль, что для нас  этот миг Божий неповторим. А у Него Господа-Бога он вечен, бессмертен.
*  *  *
 Блок коммунистов и беспартийных, когда-то он назывался Сталинским. . Вот за него-то  в Останкино мы все искренне голосовали. Голосовать ходили в клуб Калинина. Взрослые наши родители, а с ними, конечно, и мы малыши. Самые разные. Повыше, пониже, но все тощие, барачные,  послевоенные дети. Там на участке в буфете клуба Калинина в дни выборов еду продавали дешевле, чем в магазине. Бутерброды с сухим желтым сыром или с кружечками колбасы. Сметану в стакане с торчащей ложкой, венигрет из свеклы, и красный напиток - морс... А еще в буфете (нас туда порой запускала теть-Роза татарка-буфетчица) можно было доесть с тарелок объедки-остатки - лапшу или кашу. Но за это мы пилили ей на задворках  дрова для печек в клубе. Кто повзрослей пилил берёзы на козлах звонкой двуручной пилой. Кто поменьше -  носил дрова охапками к печкам. Под крики и ободренья теть-Розы. Таскала дрова и я. Прижав к груди, как обняв, ароматные  свежие чурки. Перед смертью в огне, они падали на пол с глухим добрым стуком. И напоследок плакали, оттаивали с мороза, озарялись пламенем из открытой дверцы печи.
*   *   *
     Союз советских писателей, основанный Горьким ещё в начале тридцатых годов, конечно, союз не случайный.. Он был всегда союзом людей духовных интеллигентных, предпологалось талантливых. Принимали в члены союза строго, с тремя рекомендациями, и, как минимум, с двумя изданными Госиздательством  книгами. И ещё в уставе была значительная приписка:     «Имеющими самостоятельное творческое значение». А сейчас в новом веке у нас не Союз, а безобразие. Каша какая-то. Плати 10 тысяч и получай билет. А закрытый клуб ЦДЛ. некогда  наш родной дом, куда пропускали лишь по членским билетам, стал буквально проходной двор. Все залы раскупили чубайсы-предприниматели. Теперь туда писатели и не ходят. Противно.
*   *   *
Кстати, слово «шамбала» в переводе с санскрита означает «клятва», "заклятье". Странно. Раньше не знала.
*   *   *
Слово «ракша» очень древнее. В переводе с санскрита оно значит «защита, оборона, охрана». В Индии например особые существа ракшасы,  охраняют в храме бесценный  Зуб Будды. Когда я посещала Индию, (там у меня рассказы перевели, то ли на хинди, то ли на бенгали) моя фамилия воспринималась как у нас популярные - Иванова, Претрова. И министерство обороны у них  звучит вроде как - «Ракша-министериум». Так что, возможно, моя фамилия меня охраняет, хранит. Что ж, спасибо ракшам-ракшасам. Одну такую маску ракши из дерева, яркую, расписную  я привезда в Москву. На даче повесила, на втором этаже в кабинете. хххххххххххххххххххххххххххх(далее в работе)

*   *   *
Гена  Айги из букв русского алфавита  создает свои собственные творения, Они как мифы, как сказки, этакое виртуозное буквосочетания. И какое-то время автор живёт внутри них и с ними.. Потом словно выныривает в нормальную повседневную жизнь. Но тут ему и скучно. и пусто, и холодно. И опять ныряет, и опять сочиняет свои драгоценные нескладухи.  Именно нескладухи с точки зрения законов  русского языка. Но слово хорошее, доброе.
*   *   *
Душа Гены Айги, живущая внутри структур русского (и не только) языка, как бы восстает то и дело, поднимает бунт и даже восстание. Всё это от некоей «гордыни гения», от некоего «я» человека изначально не русского, от малой комплексующей нации - чуваша. Он – «большой человек малой нации». (Как к примеру прибалты) И все это выливалось на бумаге (и в жизни) в некое издевательство, а с его точки зрения, эксперимент над русским языком. Потом, когда он взялся за переводы (объём увеличился, итальянский, французский)  всё встало какбы по местам, и в душе и в работе. Спокойнее стало, тише. Без боли. На третьем курсе мы выпустили единственный номер рукописного журнала «Нелыкомшиты». Там и стихов и рисунков много. Много карикатур. И Генка везде там на пьедестале. Или сидит в тазу, а я его мою. Он был грязнуля и ненавидел баню… Лохматый. Бравурный. И часто в журнале подпись «Гений», «Гений»…Рисовал и Яша Камочкин, и Симонёнок, и Румарчук, и я, и Миша Рощин (тогда Гибельман), и сам Генка (конечно, абстракции) и Юрка Смышляев, и Рим Ахмедов,и  Эмка Мандель (Наум Коржавин). Я этот журнал сохранила. (С 1958 года) Думаю, надо его как ценный раритет в интернет выставить. Для знатоков, конечно. И Генино фото. И его телеграмму присланную мне домой гораздо позже на смерть моего Юрочки, в 1980.
*   *   *
Это был протест нацмена Гены Айги. И протестно он взялся освоить и французский, и итальянский, которые, (он так решил) может освоить и знать так же, как русский. И переводы его, антологии, с итальянского и французского на чувашский, и обратно, — это все тоже на основе и бунта, протеста, и самоутверждения. На основе всегда больного, незаметно и вечно болящего  «Эго».
*   *   *
А больное «эго» и «компленс наполеона" маленького, невысокого человека был с ним всегда. Это у него было с детства, с деревни Шаймурзино (где мы с ним были в свадебном путешествии, у его чудо-мамы, в родной избе). Шло с непонимания в детстве русского языка. И ещё конечно, от физической малости. Просто очень малого, «мальчукОвого» роста. Что, кстати, мне высокой и ладной девушке не помешало за него выйти замуж). Но это чувство "ущербности" было  в его  подкорке всегда. И неизменно накладывало отпечаток на всё. На поведение, на мышление, на жизнь духовную. Буквально на всё. Не могло не накладывать. И я булучи рядом, чутко понимала это. Порой по юной любви и по юной дури, я стараясь это степеть, даже взбодрить его. Говорила «Ты же гений, ты Гулливер». Имея ввиду, что вокруг лилипуты.  Даже на полоске ванмана написала тушью и сдури прикрепила над нашей кроватью лозунг «Стать Гулливером!!!» Не понимая, что делаю ему больно. Просто тычу в болячку…Ах, глупая юность. "Если бы юность умела, если бы старость могла». (Кстати, всё это могут понять лишь невысокие люди, и ещё психологи и порою писатели. Но хорошие. А я писатель.)
*   *   *
Гена словно художник Рерих придумал себе некий отдельный, особый мир, некую страну, которая была далека от понятия «страна русской культуры». Рерих придумал себе и открыл в себе, для себя  свою «шамбалу», как заклинание, и вся его жизнь и поездки в Индию, человека глубоко русского, даже православного, который потом придумал миф, жил в нем, и надел на себя это мифологическое, эти одежды мифотворчества, это рубище. Так и наш Гена Айги, чуваш. Только немножко, конечно, другим путем и в другое время. К тому же у него было основание смотреть на запад.  Ибо  он не любил государственный строй России - социалистический, в будущем коммунистический, пусть даже с "человеческим лицом" У него сливалось это неприятие строя с нелюбовью у СССР в целом. И выливалась в эксперименты с русским языком. Я хозяин - что мол,  хочу, то с ним и ворочу. Опять же "комплекс Наполеона", невысокого человека. Комплекс «эго».
*   *   *
И ведь Гена добился того, что хотел. О нем заговорили, узнали, прочли. Сейчас даже есть какие-то общества и "кружки Айги", которые изучают его,  пытаются этот миф "разгадать" и в этом себя показать. Хотя все очень просто, как дважды два. И мои размышления будут им не приятны.
*   *   *
И опять я пишу про этот разбившийся вертолёт в Горном Алтае. . Про про злосчастных убийц и несчастных горных туров-козлов.  Горно-Алтайск - Майма – Иня  - Кошагач. А летело в нем местные большие лихие чиновники. Из Барнаула и пара человек из Москвы,в том числе даже какой-то помощник Путина. Летели как раз в зимние каникулы поохотиться, на алтайских барсов, на туров. Кстати на планете последних, занесенных в Красную Книгу. Так вот эти охотнички, до чего охотники-то? Не до еды, не до мяса, конечно. (Этого им-депутатам хватает) А до потехи своей ничтожной пещерной душонки, до созерцанья победы над слабым, созерцания смерти,  агонии живых беззащитных тварей.  И вот  одиннадцать этих нелюдей сперва приземлились на пол-пути га берегу бвстрой Катуни, в сказочном чудо-местечке Чамале среди таёжных сопок.. (Мне с юности дорогом и близком ). По-хозяйски там пировали, гуляли, жирно жрали, много пили. А  дальше полетели в глубигку еще южнее и выше, ближе к монгольской границе. И вот там, на сопках и кручах созле Белухи заметив в снегах стадо  туров
 дорвались, совсем озверели, (Орали, рёв мотора перекрывая "Домой, чтоб по туше каждому! И чтоб с рогами покруче!)"  И с высоты полёта палили, стреляли кто сколько может. Лт дущи настрелчлись. Опустились на кручу с трудом (спасибо-вертолётчики-мастера, площадку нашли!)  Все в крови, и радостном хохоте таскали , грузили тёплые мягкие, рогатые туши  Летуны в запале орали: "Все нельзя! Столько нельзя! Перегруз!" Но в запале победы их плохо слушали. Грузили и туши и просто рогатые головы убитых. Для будущих завидных чучел на стенах своих домов и богатых усадеб....Взлетела машина с трудом. Но перегруз был большой и над горой Черной, недолеко от Белухи, вертолет рухнул, разбился, провалившись в  в ущелье. В результате - Семь мерзавцев "охотников" -  трупы, Четверо, (в том числе один вертолётчик) выжили.
   Местные жители в Горном Алтае уверены  ъххххххххххххххх

  что их не пустила туда иная, особая сила. А  не пустила туда этих варваров богиня Алтая, не пустил их туда Господь Бог Творец Не дал убитьещё нескольких туров, их последних животных. И одиннадцать человек, с ружьями, с доспехами, с куражом охотничков не долетели. Ещё одиннадцать выстрелов не раздалось. Ещё одиннадцать животных продолжают пока жить, скакать, если это козы и туры, по гребням, и барсы, если там они ещё есть, ещё кто-то остался... Так что ещё одиннадцать дополнительных выстрелов не прозвучало. И это была работа Всевышнего, это была Его команда, Его воля.
*    *   *
Но если у Рериха была идея, мантра, идея прихода грядущего Будды, прихода Всевышнего, то у Гены Айги всё на нем самом и кончалось. На нем, и на его  работе.
*   *   *
Айги придумал даже якобы некое «благословение» Бориса Леонидовича Пастернака ему, который, так сказать, должен идти в грядущее и стать великим. И творчество должно стать великим. Все это ерунда. Борис Леонидович никакого не давал ему посвящения, не мог дать, потому что он терпеть не мог  извращений в  русским языком. Хотя ранний Пастернак очень не прост. Гена, кстати, видел Бориса Леонидовича дважды, и я присутствовала при этом.
*   *   *
Юра работал очень много. У него была масса и живописных полотен, и маленьких этюдов, эскизов, рисунков, портретов, и ещё - он очень много раздаривал. Так что и в Москве, и в Минске, и даже на Дальнем Востоке, в том же Уссурийске, где с Куросавой «Дерсу Узала» снимали, в городе Арсеньеве в музее даже есть его эскизы. И вообще, была масса всяких эскизов, им кому-то раздаренных. Даже недавно из Нивосибирска звонила жена  одного какого-то  помощника режиссера, или даже осветителя, которому Юра во время съемок подарил свой прекрасный эскиз. Тот очень восхищался этим Юриным пейзажем, и Юра ему подарил. Юрочки  уже нет на земле почти тридцать лет, и тот помощник киношный уже умер давно   И вот жена его в Новосибирске искала, кому бы продать Юрин эскиз. Пока не нашла. А я бы купила. Но вот что-то сейчас не могу найти ее адреса. С удовольствием бы выкупила эту Юрину работу, написанную на Дальнем Востоке в период съемки с Куросавой фильма «Дерсу Узала». Там Юраша был главным художником-постановщиком. Его в Москве сам Куросава искал и пригласил, буквально уговорил с ним работать.
*  *   *
Сколько в жизни возможностей и невозможностей тоже.
                *   *   *
Михаил Аркадьевич предупредил: не надо никакого журнала издавать. Он знал, что такое 58-ая статья, Это измена Родине. По ней в СССР большинство в лагерях и сидело. И Светлов это всё понимал. И спас нас. А мы, не понимающие, юные дурачки-студенты, немного обиделись, когда он запретил нам издавать дальше этот смешной журнал «Нелыкомшиты». И журнал так и остался в единственном экземпляре, Мы успели его издать в Переделкине на даче Сельвинского в общежитии.. Вместе с Геной и другими ребятами из Литинститута. А в МГУ, где издали такой же юморной самиздатсий журнал , кажется «Зелёная лампа» был судебный процесс. Но слава Богу, это было уже  в конце пятидесятых, а не в начале.
*    *    *
На свете так много интересного, столько интересного не прочитано... Но жизнь такая короткая, я понимаю, что я не имею права тратить время на то, чтобы увлекаться например, историей Эйфелевой башни, или Бермудских островов, или островом Пасхи, или необыкновенной венской оперой. Надо сделать свое, самое главное, чтобы успеть, успеть... Жизнь такая короткая. Уже ясно чувствую это.
*   *   *
Есть хорошая пословица: «Дружно — не грузно, а врозь — хоть брось», бабушка говорила. Они с дедушкой, профессором МАИ и МАТИ пекли к праздникам у себя дома на Таганке для нашей семьи (папа, мама и я) большушие прямоугольные румяные пироги. Особенно с жареной капустой, луком и яйцами. Объеденье сплошное., И везли с Таганки в Останкино. А когда в Москве отключали  электричества и порой не ходили трамваи, Они от Ржевского вокзала эти тяжелые пироги на деревянных противнях, тащили к нам в Останкино, впрягшись в саночки. По Ярославке, где мы с мамой и папой жили в бараках у Выставки, возле ВСХВ (потом ВДНХ)..
*   *   *
Санки с пирогами тащить было тяжело. Сперва они ехали с этими санками и с этими пирогами на трамвае, а потом саночки вынимали у Рижского вокзала, клали коробки с пирогами, привязывали веревочкой, впрягались, и как перовская тройка, только вдвоем с дедушкой, тащили эти санки через Рижский мост, по снегу, и дальше, дальше, по теперешнему проспекту Мира, А тогда это называлось сперва Мещанская, потом Ярославка, то есть Ярославское шоссе. Там по сторонам были деревянные почти деревенские домики со ставнями, заборы, сараи.. И вот дед и бабушка шагали по снегу до села Алексеевское, а потом поворачивали налево в Останкино, где стояли наши шесть желтых двухэтажных бараков. Мы с мамочкой жили в шестом, была у нас там каморка своя. Правда, было пианино и несколько старинных бабушкиных вещей из мебели: буфет старинный дубовый, столик письменный ломберный маленький... Замечательные вещи были вещи. А мама прекрасно играла на пианино. И был у всех нас музыкальный Новый год с вкусными пирогами с Таганки.
*   *   *
 Этот чувашский национальный головной  убор, эту хушпу(именно по-чувашски "хушпу", "хушпа"), мне  подарила сама мама Гены Лисина, когда мы ездили к нему на родину в глухое-глухое село. Генино фамилие было Лисин. Лисиным он приезжал к нам на Алтай со своими сокурсниками под рукоыодством Светлова. И с Москве в институте он был всегда Лилин и Лисин. Маленький, худенький желтолицый с глазками, близко посаженными у носа. Ну вылитый лисёнок. А псевдоним Айги он придумал при мне. Спрашивал нравится мне или нет? Мне нравилось. Но я спрашивала – а что это значит. И он оъяснял, скорее переводил на русский. Вот идёт по улице человек, а другой по другой стороне. Или навстречу. И кричит первому «Айги!.. Эй, Айги!» То есть «Эй.ты1» Мол, остановичь. Ай-ги!..И никакогоиного фамильного значения, никаких традиций этот возглас Ай-ги, за собой не имел. Но всё чаще и чаще Гена ставил на старницы к стихам этот вновь родившийся звучный псевдоним. Спрашивал меня – Нравится? И мне нравилось.Это уж потом, потом для красоты Гена придумал историю про какого-то своего деда-садовода. Якобы тоже Айги. Что ж, пусть выдумывает , хозяин-барин. 
  А в деревне в родовой избе мама Гены со скуластым желтоватым лицом,  улыбчивая пожилая чувашка в платочке,, с несколько морщинистым, похожим на ещ1 молодой грецкий орех лицом, и совсем не похожая на сына, встретила нас замечательно. Ах, как мне хотелось понравиться ей, как я волновалась. Помню как в первый же  вечер на смотрины приходили со всего села гости учителя и бригадиры и просто соседи, посмотреть на Генку и его молодую столичную женушку. Как приносили за пазухой к одинокой вдове Лисиной теплый самогон в  графинчиках розового стекла с выпуклыми гроздьями винограда по стенкам. А, поскольку несли сквозь сельский мороз на груди под меховыми полами полушубков, самогон этот становился теплым как их тело и как душа., А какое вечером это было застолье! Как оно разгоралось. Как кричали нам молодым чувашское приветствие «Тав Сана!» По десять раз, пока мы не выпивали до дна стаканчики из гранёного стекла с мутноватым этим теплым и вонючим напиток. К тому же я должна была отвечать громким криком  «Тавищь! Тавищь!»… Я обо всём этом ещё напишу рассказ. И про тупоносые лапотки, которые мне сплели в подарок из ароматного берёзового лыка сельские мастера, предварительно палочкой измерив мою маленькую стопу. И про Генкин деревянный сундучёк, некогда обклеенный изнутри для красоты цветными открытками с кремлевскими звездами, с морум и Крымскими кипарисами, Полный его школьными тетрадками и его ранними стихами в этих тетрадках.. И многое прочее, прочее Это будет совсем отдельный прекрасный и вкусный рассказ. Он начнётся с алтайской целины в совхозе Урожайном, куда поэт-классик Светлов привез на практику своих студентов литинститута. Наше с Геной свиданье на велосипедах, в степи на берегу ручки. Потом будет наша московская студенческая свадьба в общежитии в Переделкино. Потом свадебное путешествие в Чувашию к Гениной маме… А пока что я вспомню про свекровь и её  свадебный мне невестке подарок.. А подарила она мне старинную крестиком вышитую одежку и замечательный фартук тоже цветасто расшитый крестиком.. Но главное – редкий национальный праздничный головной убор,  красную такую украшенную шапочку-кокошник, которая называлась по-чувашски - «хушпу». Как же она, эта хушпу была хороша. Как украшала моё молодое бокоже-румяное, голубоглазое личико.И как все радовались вокруг. А Гена гордился,  хоть виду старался не подавать. На хушпе, падая мне на лоб, красовались царские серебряные монетки, бусинки натуральных алых кораллов, темных и светлых Спускались на щеки, белые жемчужинки. Сталкиваясь и звеня, они путались с раковинками каури на серебряных цепочках. И все это крепилось на красном кокошнике, который завязывался на затылке под моими кудряшками. И в этой хушпе меня заставили просидеть за праздничным, впрочем убогим дощатым столом весь вечер..И Гена просил. Сперва хозяева и гости старались говорить по русским, но вскоре изрядно выпив, забыли про меня, впрочем как и сам мой притихший любимый муж, и шумное веселье пошло своим чередом. А потом на скрипучем  и тёмном  морозном крыльце, под огромной ночной лунищей меня долго тошнило, буквально выворачивало самогоном, Я с трудом держалась на ногах, и слушая отдалённый собачий лай, думала, что вот-вот умру,  а  Генка и не заметит. Но я замерзнуть еще не успела как вышла свекровь, заговорила что-то по-своему и заботливо отвела меня в избу,  на деревянную широкую и как мне показалось самодельную кровать,  Укрыла почти с головой тяжелым  лохматым тулупом, так что в рот мне всё лез и лез меховой воротник. Сперва меня непривычно качало, кружило как на качелях. Но, наконец я уснула под громкий, непонятный мне гомон и песни пьяных незнакомых людей, часть которых теперь оказалась моими родственниками…. А красная бархатная хушпа так и стояла перед глазами. И на мой лоб, на мои щеки  всё ниспадали её чудесные дары - алые и розовые кораллы, царские монетки и мелкие ракушки-каури..  Как потом мне объяснила свекровь, в хушпе всё было значительно, символично, особенно украшения в виде ромбиков. А, как известно, у язычников эти ромбики - дружная большая семья.  Красный же цвет —это достаток и счастье. Когда ромбики, ракушки и монеты, звеня, наползают друг на друга, то это значит соединение, соитие, желание иметь детей. Да побольше. Ох, уж эта хушпа, хушпа!.Целый загадочный мир!  Когда я за столом  надела её на голову, какой был восторг на лице у Гены, и всех гостей, теснящихся за столом на лавках, плечом к плечу– Восторг был и у близких соседей и у дальних родственников семейства Лисиных. А семейство их было, в общем-то, небольшое, и к тому же с секретами. Так уже позже я поняла, что отец  Гены, погибший на фронте, –  был первым мужем хозяйки, и сынок Геннадий родился недоношенным, маленьким. В тридцатые годы голодали, грудного молока у матери не хватало... А вот Генины младшие сестры, первая Ева и вторая Луиза (к сожалению, глубоко больной человек,  аутист) – родились от другого отца. (Да и внешне они с братом совсем не похожи) Но это было уже потом, в войну..И главное брат и сестры очень любили друг друга.
 А той морозной зимой в Шаймурзино эта хушпа была очень дорогим для меня подарком,. И  не только потому что хушпа красива. Она была ещё и символом. Признанием меня своей, даром свекрови на счастье её первой невестке, подарком новой семье её единственного, беззаветно ценимого  и такого удачливого сыночка. такого грамотного московского  студента. Даже поэта.
 Хушпу я конечно привезла в Москву. (Возвращались мы с Геной на поезде, а из деревни до станции двигались на санях  в жуткий свистящий ветром буран. Спасибо умной лошадке, нет, не пьяному бригадиру-вознице, а именно заиндевелой, выбивающейся из сил лошадке, привезшей нас таки  на станцию. (И даже на свой, проходящий поезд мы не опоздали). А  в Москве я привезла подарок похвастаться и на Таганку к моей дорогой   бабушке Зинаиде Ивановне Никольской. (Дедушка профессор МАИ, к этому времени уже умер. Лежал в Лефортово на знаменитом немецком кладбище) Она не без ревности и без особого интереса как-то невнимательно осмотрела подарок, но вздохнув, ничего, буквально ничего не сказала. (А я так ждала!) Но она оказалась права. Языческий перезвон на красном кокошнике не принес её единственной непутевой внучке Ирочке счастья. Следующим летом в из Чувашии в Москву приехала поступать в ВУЗ и сестра Гены Ева. Я отвезла её в Тимирязевку (где ранее сама проучилась ровно два курса) и Ева Лисина - скуластенькая, круглолицая крепкая девушка  из глухой деревеньки Шаймурзино легко поступила, кажется на агрономический факультет, и даже получила на Лиственной аллее бесплатно-советское студенческое общежитие.
 Однако не помогла хушпа. Мы с Геной расстались. Я  уже год жила в скромненькой профессорской квартирке у бабушки на Таганке, когда однажды в нашем общем коридоре раздался телефонный звонок. Это звонила Ева, Она почему-то резко попросила меня вернуть ей  хушпу – ведь это была  вещь  её мамы. Я недоумевала, даже возмущалась. Как можно? Ведь это подарок мне лично вручённый свекровью..Да и вообще мне совсем не хотелось с ней расставаться. Прямо до слёз. Но Ева настаивала, Звонила ещё и ещё. Она уже не была молчаливой деревенской скромницей. Она даже грозилась приехать к моей бабушке. Повторяла, что произошла ошибка, что хушпа  должна была стать  её.  что это вещь с семейными  традициями. .. И моя мудрая любимая бабушка спокойно и строго  сказала мне — «Отдай ей это, раз ей так хочется. Возможно ей это нужнее. А тебе и правда, она ни к чему» . И я отдала. (Правда, совершенно не помню самого этого момента. Напрочь всё стёрлось из памяти).  И я до сих пор так и не знаю  - принесла ей хушпа в жизни семейное счастье и много детей или же нет.