Сосед Коля Семёнов подсчитывал свой баланс. Результат у него получался неутешительный. Заниматься арифметикой он обыкновенно садился тогда, когда получал счета к оплате, особенно непредвиденные, на которые никак не рассчитывал. Вот пришла доплата за электричество, которое он перерасходовал аж на 293 евро. Я помню его лицо, растерянное и заостренное от обиды.
Семёнов недоумевал, однако ничего поделать было нельзя. Как он ни экономил, это чёртого электричество всё время куда-то у него одного девалось, с каждым годом всё больше приближаясь к невероятной отметке в 100 евро в месяц.
Вообще экономить Семёнову было противопоказано. Стоило ему только об этом задуматься и начать, как тут же он оказывался в непредвиденном минусе. Например, он ходил раз в неделю ради здоровья в сауну на целый день за 22 евро. Стоило ему задуматься об экономии и пойти на последние 4 часа за 14,50, то есть сэкономить 7,50, как он тут же обнаружил, что потерял сдачу и всю мелочь в общей сложности на 9 евро, то есть оказался снова в убытке. В следующий раз он заплатил за полный день, но уже через два часа на него нашло вдохновение, и он стремглав понёсся домой к мольберту.
Или он решил сэкономить и арендовать на неделю дешёвый автомобиль СМАРТ. Вместо экономии получил штраф за неправильную перпендикулярную парковку.
И так с ним случается каждый раз.
Если ему везло на "ложку", то сразу же не везло на ту же "ложку", однако с хорошей горкой. Или, например, он вечером покупает любимое мороженое с миндалём не по 6, а по 8 штук в коробке за ту же цену и радуется удаче, зато утром получает счет на 293 евро доплаты за электричество. Какая тут причинно-следственная связь? Да та же, что и везде, чему нас уже научила жизнь. Одному народу, например, дали свободу слова, а они тут же схватились за пистолет, другой народ пустил в страну беженцев, отчего вдруг участились случаи приставания к женскому полу в общественных местах с поглаживанием и пощипыванием их филейных частей тела и исчезновение велосипедов.
Каждый раз подсчитывая свой баланс, Семёнов делал вывод, что такова его судьба в принципе. Ещё в детстве, когда он был всего лишь одаренным мальчиком, а не взрослым бугаем, родители направили его по лингвистической линии, хотя могли и по музыкальной. В итоге английский ему пригодился всего пару раз в Лондоне, по одному разу в Нью-Йорке и Амстердаме, когда ещё не знал немецкого. В это время его одноклассники строили на этом знании особняки в ближнем Подмосковье. Выходило, что лучше бы он стал музыкантом, хоть ресторанным лабухом. Всё был бы при деле. Или выучился на художника, в конце концов.
И вот так каждый раз.
Приехав в Германию, Семёнов почти сразу устроился на небольшую ставку преподавателем русского языка. Не видя в этом большой перспективы, через два года пошёл по своей второй профессии полиграфиста. Десять лет он готовил качественные плёнки для четырехцветной печати, пользовался уважением в коллективе, пока его профессию не отменили, и вся дорогостоящая техника вместе с ним пошли в производственный утиль.
Началась дигитальная эра. Семёнов за полгода освоил профессию дизайнера. Но их развелось по тем временам так много и цены так катастрофически упали, что проще было сидеть дома без дела.
От нечего делать Семёнов завел блог. И он снова показал себя способным малым. Его заметили. Предложили писать статьи по заказу. Блог свой Семенов временно забросил. Занялся журналистской поденщиной. Платили где по 50, где по 80 за полосу, пока печатное дело не проиграло интернету и заработки сошли на нет. Возвращаться в блогерство было уже поздно. Все, с кем он начинал, заняли крепкие позиции, догнать их было уже невозможно, а начинать снова и плестись в хвосте не позволяли амбиции.
На личном фронте тоже всё как-то сошло на нет. Первая жена потерялась где-то в Америке, вторая – на Рублевке, третья – в Кёльне, четвертая – в деревушке с немецкой стороны голландской границы, каждая ушла в отставку с серьёзным выходным пособием, то есть со всем, что было у них совместно нажито к тому времени, ну и, естественно, оставив Семёнова с долгами.
Надежды Колины на то, что ещё хватит сил заработать, с каждым новым поворотом судьбы таяли. Хотя, казалось бы, должен был действовать закон отдачи: чем больше отдаёшь – тем больше получаешь взамен. Но в случае с Семёновым закон действовал как-то невпопад, если не наоборот. Иначе он должен был сидеть на горе из чистого золота и шиковать, как буквы в надписи HOLLYWOOD.
Если раньше всё складывалось так, что ему везло и деньги появлялись сами собой, то со временем Фортуна стала как-то его не замечать, видимо, обращая внимание на других, более перспективных по таланту и возрасту. Или Семёнов уже все свои возможности, данные ему судьбой, исчерпал, то есть дошёл до своего внутреннего предела, что не исключено. Всё труднее стало добывать деньги, и их временами стало не хватать на простые вещи, как катание зимой на лыжах, а не то, чтобы воссоздать свое былое благополучие.
Семёнов был теперь уверен, что с его нынешним везением он сегодня может выиграть миллион в лотерею, однако на завтра узнать, что у него запущенная злокачественная опухоль 4 степени, и что долгожданные деньги ему потратить никак не суждено.
В общем печально было Семёнову сознавать, что жизнь сходит как-то на нет, наблюдать, как изнашивается организм, одновременно изнашиваются перспективы, возможности и судьба.
Однако, у некоторых его одноклассников она всё равно была на подъёме. Справедливо было и то, что большинство пребывало в значительно худшем положении. То есть как только Семёнов начинал сокрушаться о своей судьбе, ему наглядно демонстрировала показательная жизнь других и его собственная память, что не так уж всё плохо, потому что он избежал той или иной катастрофы, например, он не был направлен ликвидатором на Чернобыльскую АЭС, как Марик, не проживший после этого и года, как Димка, разбившийся на мотоцикле, как Илья, скончавшийся от рака крови, как Вовка, ходящий второй десяток лет за свихнувшейся женой Клавдией. То есть с этой точки зрения он был как бы в некотором плюсе.
Ему тоже двенадцать лет пришлось заботиться о матери, но это уже давно прошло и почти забыто. Главное, ему теперь никто не капал на мозги, и он мог делать то, что хотел. Не скрою, по последней жене он тосковал, предпоследнюю вспоминал, помнил вторую, да уж что там, первую тоже, но обзаводиться снова обязательствами – Боже упаси.
Лучше уж одинокая смерть. О ней он думал постоянно, в том числе и о собственном бессмертии в том ключе, что если бессмертия нет, то почему мы о нём думаем? Ведь не думаем мы о том, чего нет, например, о безымянной, еще не открытой астрономами планете. Или оленевод никогда не думает о теории относительности Эйнштейна, потому что для него её не существует вовсе.
Однажды Семёнов всё-таки придумал себе денежное занятие. Он походил по выставкам современного искусства и заметил, что ещё никто не писал картины, например, пасатижами. Мышеловками, к примеру, были, а пасатижами – нет. Придумав собственную технику, он сотворил таким образом несколько холстов и отнёс галеристу. На удивление, был им хорошо принят. Оставил работы и, воодушевлённый, стал дальше эксплуатировать свой приём, до тех пор, пока тот не приелся, и надо было придумать новый. Но Семёнов так увлёкся, что пропустил пиковую фазу, думая, что пребывает в золотом времени, а на самом деле, наступал закат его творчества. Сбило его, видать, то обстоятельство, что несколько его работ купила новая Третьяковка, и он со своими пасатижами вошел в историю искусства, как Гюнтер Юккер с гвоздями, виртуозно вбитыми им, пожалуй, во всё неподвижное, от табуретки до потолка. Галеристы и коллекционеры со временем наелись, любители искусства смотрели уже скептически, а работы перестали продаваться.
Тут надо было бы срочно предложить новое направление, но Семёнов ошибочно пребывал в затяжной эйфории. Когда окончательно спохватился, стал суетиться, писать лозунги на заборе, комбинировать картинки с прозой, писать на холсте скабрезные анекдоты, используя слова, обозначающие половые органы, стал изображать сами половые органы, затеял устраивать перфомансы – водил зрителей в лес и там пугал их на все лады, пока не придумал штриховать классику. Возьмёт, например, копию того же Матисса, и заштрихует. Возьмёт Ботичелли – покроет штришком, не замажет, не закрасит, а сделает свою работу уважительно, чтобы картина великого мастера убедительно проглядывала через штрих, как город сквозь затяжной дождь.
И снова галеристы были в восторге. И снова жизнь стала налаживаться, а то ведь были времена, когда Семенов поглядывал на пустые бутылки, как на финансовое спасение, и только амбиции не позволяли их поднять с земли или заглянуть в мусорный контейнер, хотя ум подсчитывал возможную прибыль и пересчитывал на насущный хлеб.
Лучшее время дня Семёнов проводил теперь на спорте, укрепляя тело, и в сауне, разогревая мозг. В парной у него появлялись замыслы неким молниеносным видением, и Семёнов шел домой воплощать их в жизнь. День за днем сменялись одинаково:
В это время он был уверен, что его судьбою было жить легко и на широкую ногу. Современный человек хочет любой ценой прославиться и заработать денег. Как минимум одно из двух Коле Семёнову удалось. Он видел в этом высший замысел и провидение, слияние с потоком жизни и судьбы. Уже подсчитывал положительное сальдо и оптимистический конец.
Но в том то и дело, что если всё пустить на самотек, то есть поддаться замыслу провидения, черпать вдохновение извне, надеяться на подсказку сверху, предварительно разогрев на жаре или на пару мозги, то не известно, куда всё может зайти и каков получится окончательный результат.
Потом, когда Семёнов, стоя на подоконнике своей квартиры шестого этажа, снова изучал задним умом своё прошлое, его удивляло, почему он не отнесся критически к идее заштриховать «Солнце», картину Пита Мондриана, потому что с этого момента вспоминались только одни гадости. Это при том, что финансовое благополучие Коли удвоилось, он несколько раз в год ездил за границу, снова побывал на Лазурном берегу, участвовал в «Русской Ночи» в Ницце, где прошёлся по красной дорожке и позировал репортерам вместе с Цискаридзе, его стали приглашать на международные выставки авангардистов, один раз с блеском прошёл конкурс и был выдвинут на престижную голландскую премию современного искусства.
Но при всём этом что-то было не так. Было такое чувство, что он преднамеренно забил кирпичом маленького вороненка, правда, не забросил в кусты, а закопал его под тополем во дворе. Но смерть получилась настоящая, а похороны – искусственными и надуманными.
От воспоминаний о заштрихованном «Солнце» им время от времени стала овладевать тоска. Семёнов часами мог сидеть у окна кухни и смотреть на кирпичную стену напротив, стал пропускать спорт, сауну и всё реже заштриховывать картины классиков, предварительно отпечатанные на холсте в натуральную величину. Возьмёт, к примеру, репродукцию картины Иванова «Явление Христа народу», заточит карандаш, посмотрит на размер, прикинет, сколько надо сделать штрихов и сколько потратить карандашей, и его охватывает зевота и уже упомянутая тоска.
Параллельно с этим стали возникать удручающие воспоминания, например о том, как изменил своей первой жене со второй, а вместо того, чтобы покаяться, со страху сменил "шило на мыло" и семейная жизнь в целом пошла на убыль, пока вообще не свелась на нет. Он с горечью вспомнил этот случай, полагая, что если бы он остался тогда с первой женой, вся его жизнь пошла бы иначе, и они вместе бы затерялись где-то на просторах Северной Америки и о них двоих не было бы ни слуха, ни духа.
Наверное, думал он, если бы не расстался с третьей женой, сын бы не вырос таким оболтусом и разгильдяем, вспоминающем про отца исключительно в период крупных финансовых растрат и житейских катаклизмов.
Если бы не расстался с четвёртой, в молодости оголтелой бабёнкой, то наверняка смог бы с ней встретить намечающуюся старость, о чём она с надеждой говорила, и не раз.
В общем, что-то нехорошее, постыдное проснулось в нём, и он интенсивно увлёкся женским полом, но не как раньше, с романтическим уклоном, выбирая любовницу из числа поклонниц, будущих художниц и фотографинь, утомительных к утру и бесполезных в быту, увлекая рассказом о своём творчестве, и под их восторженными взглядами, возбуждаясь снова на временную любовь, – а чисто плотоядно. Семёнов стал пропадать в заведении под названием Арт-ремиз, где он приглядел себе самочку, совершенную во всех физических отношениях, однако абсолютно без ума. Она была так красива и глупа лицом, что ей хотелось слепо верить, любить, содержать, снисходительно инвестировать в её бесконечную глупость, если бы она не приговаривала:
– Нарисуй меня, художник. Выйду за тебя замуж. Буду тебе лучшей женой. Мы все ****и такие.
Семёнов об этом от кого-то постороннего тоже слышал. Она вся была для него как бинго. Но вот как раз портрет он сделать был не в состоянии. Отговорившись тем, что не в розовой же комнате, на самом деле, писать с натуры её образ, он попросил фотографию, срисовал аккуратно по клеточкам, раскрасил гуашью, но даже после того, как по обыкновению заштриховал, всё равно получилось не то. Нелепо торчал на портрете гоголевский нос.
– Фи, – сказала Гортензия, в миру Валя, – ерунда какая-то. Вот так-то ты меня любишь. А ещё художник называется.
И после этого стала как-то с прохладцей относиться к Семёнову, а однажды сделалась занятой в условленный ими час, отдав предпочтение молодому поэту Гвоздикову, забежавшему поебаться внепланово и вне очереди.
Это было форменной катастрофой. Обычно Семёнов старался не замечать её труда, не придавать значения её ремеслу. Ограничиваясь отведённым временем, прощал ей других мужчин, потому что не знал их, не встречался с ними и концентрировался исключительно на себе, но поэта Гвоздикова, работавшего продавцом в магазине модной одежды, он знал лично, покупал у него уценённые пиджаки фирмы «Дольче и Габана» внешнего романтизма ради, поэтому воспринял этот случайный сбой, как измену. В своих рассуждениях он Гвоздикова никак кроме как негодяем, а её исключительно мерзавкой, не называл. Так его задела эта неверность, прямо скажем, в его понятии – блуд.
Ему уже натурально представлялась связь негодяя с мерзавкой. Когда Семёнов вспоминал себя с ней, но на своём месте он неожиданно обнаруживал негодяя, прерывисто дышащего мерзавке в спину, и сердце его в этот момент щемило от боли. Вся жизнь ему казалась зряшной, если вот так глупо обрывались его мечты и наказаны его последние страсти.
В воскресенье, с утра пораньше, Семёнов битый час выносил свои картины на улицу. Когда холсты в квартире закончились, в доме воздух стал как будто чище, как в детстве, когда в солнечный день по весне мама открывала и мыла окна, встав на подоконник, устраивала на короткое время продувной сквозняк в доме, от чего в носу появлялись мельчайшие осязаемые частички, радовавшие и бередящие душу.
Спустив всё вниз, Коля стал раздавать картины случайным прохожим. Соседи, в основном благочестивые турки, шарахались от щедрого, но бессмысленного, по их понятиям, подарка. Но вдруг набежали студенты из соседних домов, и всё разобрали на интерьер для своих голостенных коммуналок.
Семёнов снова поднялся на шестой этаж, собрал в пакет карандаши и разноцветные мелки, которыми не реже чем раз в два месяца по заказу штриховал квадраты Малевича, выбросил в помойку, побрился, переоделся в новенький чёрный костюмчик от «Дольче и Габана», открыл настежь все окна, подставил стул к тому из них, куда прямолинейнее и ярче светило солнце, ступил на подоконник, встал на него двумя ногами, вытянул по бокам ручки и прыгнул, как в детстве с обрыва солдатиком, навстречу земле и солнцу, которого ни разу за свою жизнь так толком и не нарисовал, разве что закрасил.
Записку он не оставил.
Что-то пролетело сверху вниз около полудня мимо соседских окон.
Сидя теперь в недоумении, я гадаю, что это было на самом деле. Сука!?
Пошлое ли самоубийство на почве неразделенной любви или Русский космизм, когда, вопреки закону всемирного тяготения, сформулированного англичанином Ньютоном, частица под названием «Николай Семёнов» полетела на встречу с частицей под названием «Казимир Малевич», частицами «Константин Циолковский», «художник Иванов» или молекулой под именем «Мондриан»? И всё это как будто придумал русский философ Николай Фёдоров.
Берлин. Июль 2017