Лабиринт зверя

ПРОЛОГ

"Позвольте мне быть откровенным. Я вам не понравлюсь. Господа будут завидовать, а дамы испытают отвращение. Со временем эта неприязнь только усилится. Внимание, дамы: я всегда готов. И это не хвастовство, а твердокаменный медицинский факт"
к/ф Распутник

Ты - и лабиринт, полный тысячи поворотов, заполненных тенью, таящей сомнения и страхи, ты и зверь, посреди лабиринта, который однажды просыпается в тишине нутра и требует пищи. И демоны выходят из тени, танцевать вокруг тебя, такого социального, такого всегда себя понимающего, а теперь совершенно самому себе чужого. Больше нет света и тьмы. Есть пятьдесят оттенков серого. И они отнюдь не те, что в дрянном кино, делающим влажным промежности барышень, изнуренных пресным бытовым супружеским сексом. Это - матовые оттенки Голода твоего зверя - от тусклой стали ножа до мокрого асфальта, по которому обманчиво-скользящей походкой идешь за понравившейся тебе самкой, накатывающие волнами дурноты в самый неподходящий момент.
Мне искренне жаль ту девочку бухгалтера, на которую я вчера сорвался. Отличное объяснение "прости детка, я БДСМщик, а это обратная сторона медали моей девиации, покуда я в активном поиске" - отличное объяснение для ванильной девочки, не так ли? Демоны вокруг меня хохочут, скребут в душе кошками и воют на сотни ладов: Голод... Долбаный Голод. стучащий набатом в висках, отзывающейся тянущей болью где-то в груди, там, где у чудовищ сердце. Голод, выхватывающий вниманием вывески на баннерах, вроде "Наша пицца - это Тема". Он ищет и тычет меня в эту растущую нужду, в потребность, в необходимость быть утоленным.
Такой биохимически объяснимый Голод, в состоянии которого забываются умные слова, правильность и социальность. Плохо так, что хочется едва ли не схватить первую попавшуюся девку на цлице, пихнуть ее в машину и... Вдох. Выдох. Я не зверь. Но зверь во мне. Покуда я держу поводок. Лежать! Он урчит, и недовольно прячется в тени лабиринта, чтобы через пару часов вновь заскрежетать внутри недовольным рыком, требуя быть накормленным.
Тема - то, что в тебе просыпается и мучает. Желания, вырастающие ослепительно яркими картинками до сухости во рту, встающие в разрез с привычными нормами морали и норм обращения с женщиной. Сперва пугаешься, гонишь пикантные картинки, но они вкрадчиво дожидаются в подсознании, чтобы снова и снова всплыть поверх обычной эротической фантазии: трахнуть вон ту рыженькую... Трахнуть, да. И надавать пощечин, придушить до хрипов, дождаться слез и плюнуть в лицо, увидеть ее у своих ног и оставить там - на единственно положенном по мнению твоего зверя для женщины месте.
Часто заморгав, закуриваешь, делаешь глоток виски, выдыхаешь длинную дымную струйку. Так нельзя... Мир расказывается на "до" и "после". Мир превращается в канат над пропастью, идти по которому приходится с хирургической точностью, потому что ошибки могут стоить не только потери человечности, но и статьи уголовного кодекса. Черт возьми, куда меня тянет все больше...
Бороться с самим собой - нет бесполезнее войны. Нет мучительней ее. Ты не можешь сдаться. Ты не сможешь победить. Ты сам себе напоминаешь опасного хищника, который держит нос по ветру: добыча ходит вокруг в красивых платьях, но все не та, не то...
Они не в Теме. И ты это знаешь, держишь себя до зубовного скрипа, до бессоницы, до внезапно выступающих капелек пота над темными бровями, но однажды человек дает слабинку, а зверь получает разрешение.
Так растет внутри раздражение, ты срываешься орать на подчиненных и споришь в семье, маешься и мечешься, не зная куда себя деть, и тут вдруг подворачивается она. Мясцо с нужной мне половой принадлежностью, выбесившая до разрешения моему зверю перекусить. Мне такую женщину хочется поставить на колени силой, с подсечкой, чтобы она резко упала, схватить за волосы, вбить в горло член, глядя как давится и плачет, задыхаясь и захлебываясь. Игра больше не нравится, сучка? Но мне уже плевать! Учитывая мою диету и шведский стол сегодня, стоп-слова не предусмотрено. Поэтому град пощечин и сладкие для моейго девиантного внутреннего чудовища мольбы остановится, которые распаляют все больше... Как там? Поначалу все перебарщивают? Хорошее у меня начало. Ее страх щекосет нервы, дергает моего зверя за усы. Бойся сильнее, детка! Покорми меня своим ужасом, парализующим тебя безвольной куклой у меня под ногами.
Абсолютная власть пьянит быстрее виски. Это легкое головокружение, когда приближаюсь к ее лицу близко-близко, облизывая горьковатую слезинку, смешанную с потеками туши на щеке. Страх - мой персональный афродизиак, и я сглатываю слюну, становящуяся тягучей. Но мне ведь хочется не этого. Ты ведь там, в машине, согласилась на все, чтобы удовлетворить такого "интересного мужчину", ты так глупо улыбалась, чем раздражала еще больше. Плевок, и девочка отшатывается, тут же пойманная за волосы.
Чувство вины, нормы поведения с женщинами, представления о "можно" и "нельзя" падают в легкий туман того, что происходит сейчас. Оттенки вкуса - ее слезы и смазка на пальцах. Оттенки запаха: ее солоноватый терпкий страх, смешанный с запахом дорогих сладких духов, остающихся в моей ладони после ее волос. Звуки - всхипы, сбивчивые слова, мой голос, который я сам не узнаю, и слышу как бы со стороны. Ощущения: крошечная точка ее пульса, бьющаяся в ее сонных, когда беру за горло и рывком ставлю перед собой, надавливаю сильнее... Это не Тема. Это ее иллюзия. Но я настолько голоден, что согласен сожрать иллюзию. Мне не жаль. Мне хорошо. Ей? Не важно...
Такое глупое убеждение "настоящий мужчина всегда заботится об удовольствии своей любовницы". Тут не любовница. Тут тупая не интересная игрушка для удовлетворения моих потребностей в игре, которую придумал сегодня я. Моя игра. Мои правила. В конце ее оргазм, если сучка заслужит. Тема меняет до неузнаваемости. Но ведь только попвшее в землю зерно прорастет. Стало быть, во мне это было. Просто пришло время. Пришло мое время...
...Пришло ее время плакать у меня под ногами, обезумев от ужаса. Плачь, детка, плачь, это так вкусно, так нужно, так... по кайфу. Порванные колготки, сброшенные туфельки, жесткий секс, ее оргазм, после которого она падает в настоящую истерику. Взяв на руки, приношу ее в машину, к цветам и конфетам: пожалуй, это хуже, чем деньги проститутке. Деньги хотя бы честно. А здесь - общепринятая подачка, липкое "спасибо", которое не хочется говорить. Но я остываю, туман в голове рассеивается, она плачет у меня на руках, стуча зубами о бокал с коньяком, а мне хочется бросить ее здесь, заплаканную и дрожжащую посреди леса, где провел сессию, и уехать, чтобы никогда больше не позвонить.
"Мне жаль" застревает в горле, я прячу не сказанное слово за фальшивой улыбкой. Мне не жаль. За то, что сделал - нет. За то, что делаю сейчас - да. Но себя, а не ее. Врать тошно... Но нужно. Она накормила моего зверя выбитыми из нее эмоциями. Да, в целом по лайту, хотелось жестче. Всегда хочется жестче. Всегда мало, вечный Голод и вечный тормоз внутри: не разрушить. Навредить так, чтобы зажило без следа. Чтобы больше за мной не бегала, считая психом. Но я и сам не хочу второго раза. Один стейк на один раз. Завтра будет другой.
Это одноразовые девочки-презервативы, которые выбрасываешь после использования, забывая имена и номера телефонов. Они из рук вон плохо насыщают, но я выбираю себя и прихожу перекусывать снова и снова. Я жду. Ту Самую. Я такой обыкновенный в этом поиске Той, в желании найти ее. Я такой особенный в поисках и пробах, в сделанных в Ней шагах. Я ищу и жду. И ожидание это не самое честное, часто мерзкое даже мне самому, стопроцентно отвратительное, узнай кто подробности моих перекусов, но плевать на все. Голод лишает самоконтроля там, где он необходим. По слухам - мужчине необходим везде. На деле - как пойдет. Страх полного крышесноса тоже толкает хоть редко, но давать внутренней твари перекусить такими "на все для тебя согласна и фильм смотрела, хочу попробовать". Как их много, как мало в них оттенков вкуса, как все они похожи одна на другую. Мышата под ногами моего черного зверя. Но ничего другого пока нет, и я выбираю мышек и рыбок, зайчиков и прочую беззубую мелочь подножия пищевой цепи. Я выживу, дождусь, не сойду с ума, я сохраню человечность путем редких, идущих вразрез с ней поступков.
Наверное, это жестокость и так нельзя. Наверное. Вы имеете право на это мнение, господа! Но громче всех судит тот, кто сам подвержен тягам, пристрастиям, и, быть может гасит их, а, быть может, как я, тайно реализует, в жизни нося маску благопристойного гражданина, ведущего традиционную активную сексуальную жизнь. Признаюсь, мне глубоко плевать что вы обо мне думаете. Я выбираю снова и снова свою дорогу в Теме, ищу свою Женщину в Теме, а пока ее нет, сойдут мышки. Моему огромному хищнику тоже надо что-то есть, и порой мышек бывает много, порой мало. Но мышкам никогда парой большому дикому коту не стать, зверь это знает. Он не помнит имен. Он не помнит номеров телефонов. Он не помнит ничего, что может заставить его сердце забиться быстрее. Мышки - всего лишь мышки. Сегодня, завтра, до тех пор, пока...
А великую охоту мой зверь устроить сумеет. И узнать на кого ее начать - тоже. Тут я ему доверяю целиком и полностью. Эта тварь куда умнее меня. Это он просто жрет, не давая увидеть в десятках девчонок ничего, кроме того, что есть сейчас, и не хочется повторить после. Это мы сейчас с ним, голодным, воюем, но чую, скоро не плохо сработаемся. Или Она его приручит своей любовью и покорностью, своим бесстрашием, полным вкусного для меня страха, своим "да" на все, чего бы я не захотел.
Отвезя девочку домой, закуриваю, привалившись к машине, выдыхаю дым в ночь. Безветрие большого города. Такие редкие сквозь смог звезды. Голод утих внутри, и, кажется, даже дышать легче. Нет этой тянущей сосущей пустоты в районе солнечного. Усмехаюсь горько: добро пожаловать, ты в Теме. Ищи свою.

ЛАБИРИНТ ЗВЕРЯ
Глава 1 МЫШКА

"А я хочу попробовать, знаешь, хочу проверить:
Твои принципы – железо, но оно ржавеет…
Вся такая в образе, куда там, невеста.
Избалованная сука, я скажу, где твое место!
Знать полезно, если полезла, в мой лес.
Принципы золота, что теряют блеск
Твои образы со временем, как лед тают…
Я не ангел, и ты далеко не святая…
Не надо учить меня, как жить правильно!
Что ты видела, кроме своего кабельного?
Было тяжело, но выдержала оборона.
Ты не королева, хоть тебе идет корона.
Твои подруги принцесс из себя строят,
Закрой им рот, сука! Или я закрою!
Я заплатил по полной - оставь себе сдачу…
Не до свидания, а прощай… Давай, удачи…

Не будет встреч, роз и этих слез.
Ты моя сука, но я не твой пес!
И все всерьез – Забудь! Сотри номер!
Все закончилось! Конец! Game Over!"
Окси "Сука"

Она считала себя особенной умницей. Считала она плохо, я несравнимо лучше. Но у мужчины так часто плохо с цифрами, когда перед ним красивая женщина. Разве что счета в ресторанах и за букеты, но эти цифры не помнятся, не считаются и окупаются радостью и благодарностью той, для которой делаешь. Она считала себя особенной. Я, увидев ее улыбку, напрочь позабыл математику.
Есть женщины, которые обещают счастье. Нет, не так, они сами являются обещанием счастья. А есть те, что обещают удовольствие, даже если не являются по сути таковым. Самый беспроигрышный шаг к мужчине: я сладкая девочка, хочешь меня съесть? Звери, выходящие на охоту, идут не играть. Они голодны. И я ее хочу...
Звери знают несколько голодов, какими бы примитивными их не считали. Мужчине нужен не только секс. И даже пусть он — девиант, одной Темы также мало. По отдельности все это — сухие, а порой приторно сладкие кексы, которые хочется запить... Чем? Любовью, как бы пошло это не звучало, как бы не знал от себя это слово, которое стало болевым мучительным опытом, а шрамы от него закутали меня в броню циничности и сарказма.
"Я хочу тебя. Хочу быть для тебя. Только с тобой" такие сильные, еще ничем не заполненные слова, потому что мы еще не встречались в реале. Я не верю, презрительно фыркаю, но мой зверь уже прислушивается, и порой одергивает меня: береги, это не на раз. Может на пару? Может на три?
Опыта у нее никакого, а это не вишенка, а целый торт. Вечная мужская жажда первенства: ступить на завоеванную землю, войти в покоренную женщину, остаться первым и, по возможности единственным. Но последнее - если игрушка стала чем-то большим, а игра перешла на совершенно иной уровень.
Зверь внутри поскуливает от нетерпения, подергивает черным хлыстом гибкого хвоста, мешает нормально думать и работать. Я излишне суетлив и не собран, срываюсь на ни в чем не виноватую секретаршу, но внутреннее раздражение не позволяет извиниться, а ее укор в больших детских глазах бесит еще больше. Проливаю кофе, обжигая пальцы, щелкаю запонкой, закатывая рукава до локтей, распахиваю ворот, вынув маленькую пуговку из петли, закуриваю на парапете офисного здания, закрываю глаза. Вдох. Выдох. Клик сообщения.
"Ты говоришь, что тоже хочешь меня, но в ответ на просьбы встретиться, я слушаю только твои завтраки и уходы от ответа. Мне надоело ждать! Я не нужна? Почему ты не можешь бросить свою чертову работу и приехать, я так тебя жду и скучаю. У меня тысячи вариантов вокруг, я всегда нравилась мужчинам, но не один как ты не цеплял. Не с одним я не хотела того, что хочу с тобой. Но тебе плевать! У тебя сорок дел, и все они стоят куда больше, чем я. Ты расставил приоритеты, я все поняла. Мне так больно, потому что влюбилась, поверила, душу была отдать готова..."
Бинго! Лучший способ общения с Доминантом: это выносить ему мозги. Это и обычные мужики-то обожают, а в случае с девиантом, у которого суть девиации состоит в поиске покорной и прогибающейся под его властью женщины, это самая лучшая коммуникация: упрек, вызов ревности для поднятия своей ценности, которую глупый мужик сам не в состоянии осознать, ничем, кроме пафосных словечек не подкрепленный упор на нужность объекта, которому написано сообщение - и - апогей - по сути ультиматум: или/или. Ультиматум снова сдобрен упреком, прилетевшем в морду хищнику! Глупая добыча, вместо сладкого азарта, разбудила злость дерзостью требования! Требование - прерогатива Верхнего, но никогда нижней. Худшего она, пожалуй, в разговоре сделать не может. Эта - сделала. Глупая кукла, полагающая, что сама охотница.
Гашу дисплей, не удостаивая зазнавшуюся сучку ответом. Интуитивно правильное молчание, и снова ее ошибка. Типо ошиблась сообщением, которое не оставляет сомнений, что писалось оно не мне, а другому, а на требование показать переписку, снова скандал о не доверии, упреки, обвинения.
Доверие, моя девочка - канат, где у канатоходца нет даже шеста. Путь до него - по стеклам. Путь по нему - без тени сомнения, потому что я сказал подойти. И вот когда ты придешь с изрезанными ногами, упадешь у моих, дрожа от пережитого ужаса и вымученно улыбаясь по-настоящему счастливой улыбкой, что смогла для Меня, ради Меня, вот тогда я тебе поверю. И может даже однажды скажу "люблю". Если почувствую. А почувствую я лишь тогда, когда увижу собственными глазами: через доказанное доверие, через служение, через твое переступание через себя, когда я гну тебя до хруста, потому что мне так нравится.
Усмехаюсь, набираю ей сообщение: "Скажи номер карты, я оплачу билеты. Приезжай. Будет тебе Тема, детка! Будет тебе Дом и незабываемая сессия, где все твои мечты и фантазии исполняться..." Отправляю, закуриваю еще одну. Приготовить блюдо по предложенному рецепту - слишком просто. Тут нет игры, азарта, тут есть следование женским прихотям той, кого даже не уважаешь. Приготовить блюдо под своим тематическим мужским соусом, учитывая ее ингредиенты, сдобрить выбранными по своему вкусу специями. Мне ведь тоже должно быть вкусно, малышка, не тебе одной наслаждаться. И мне будет вкусно. А мои вкусы редко совпадают со вкусами подобных самовлюбленных глупых кукол, считающих, что могут мной помыкать.
Суть ошибки в том, что в отличие от меня, имеющего воспитание в целом хорошего правильного мальчика, моему зверю глубоко мимо на все нормы и правила человеческого общества. Он ценит искренность, которую обнюхивает с осторожностью, всерьез раздумывая, а не присвоить ли обладательницу себе, если она будет продолжать кормить его этими чистыми эмоциями. Но стоит ей солгать раз, взбрыкнуть, пнув зверя по морде дешевой манипуляцией, полной лжи и бабской мелочной выгоды, зверь, чихнув, отпрыгивает в сторону, мотает головой обозлясь, и больше смысла беречь не видит. Такая-же-как-все - для него не Та-Самая, а значит, нечего церемониться. Добыча на разок, разочаровавшая кукла, которую не жалко сломать и выбросить, без сожаления уйти дальше, чувствуя, как под подошвами начищенных дорогих ботинок жалобно похрустывают фарфоровые черепки. Мы не плохие и не хорошие. Мы те, кто мы есть: такими нас делает окружающий мир, а изнутри мы выбираем реакцию и поступок. Я выбрал. И она выбрала. Клик сообщения. "Люблю тебя. Я приеду завтра".
За это слово не буду беречь вдвойне. Голод солоноватым комком встает в горле. Завтра зверь опрокинет лапой добычу и наконец погрузит в нее клыки. Охоты толком не было. Она пришла и повесилась на меня сама, но зверь жрет иллюзии на жесткой диете, а в иллюзиях можно все, что хочется. Ну, или почти все.
Красивая женщина радует глаз тогда, когда начинка у этой конфеты хотя бы вполовину такая же вкусная, как фантик. Игрушка уверенна, что она игрок, а я в подтверждение этого улыбаюсь маленькой глупой игрушке, потому что игра эта моя, и правила здесь мои, и капелька ее искренней радости в потоке фальшивых слов и обещаний, вываленных в Интернете, меня даже забавляет.
-А куда мы едем? - она кокетливо хлопает ресницами, выпрямляя спину, показывает грудь.
-Доверие, помнишь? Ты как много о нем говорила, детка. Это твой путь в Тему, не боишься?
-С тобой ничего не боюсь.
Игры в любовь. Игры в доверие. Игры в принадлежность. Игры в искренность. Они скоро кончатся, скоро игра станет отчаянно честной, мышка разучится врать своему хищнику. Доминант, такой обманчиво мягкий в переписках, на сессии снимет маску, а у потенциальной сабы наконец в голове сойдутся пазлы: отличия девиации от затейливых потрахушек. Пожалуй, траха вообще не будет. Предпочитаю трахать хотя бы умненьких. Тут за пустой красотой меркантильные коротенькие мысли золотой рыбки, разбираться в которых уже не хочется. Доминант выбирает мозги, и всегда падок именно на них в выборе партнерши. Но ведь бывает и так, что не на кого покуда охотится, и бродя по "лесу", твой зверь оголодал настолько, что согласен на бросившуюся ему под ноги дичь. Это заведомая падаль, не пощекотавшая твоих нервов азартом погони, но Голод, чертов Голод, сейчас, здесь, в эти секунды остановки на светофоре, толкает тебя на согласие: сожрать. Хочешь в Тему? Будет Тема. Моя Тема. Ввести не в введу. Кого попало Дом в свой дом не водит. Но на пороге мы пообщаемся и кое-что я тебе объясню, дерзкая сучка!
Поворот. Поворот. Лес. Она оглядывается на высокие сосны, нервничает. Сладко пахнет солоноватым страхом. Мой зверь подрагивет кончиком хвоста, и подумывает не начать ли прямо сейчас...
-Ты готова? Точно я тот самый мужчина твоей мечты? - улыбаюсь я, заправляю прядь волос ей за ухо, успокаивающе поглаживаю пальцами по теплой скуле.
Уже не важно что она ответит. Это просто часть игры. Не важно куда метнется мышка, зверь прижмет ее к земле лапой.
-Да, я уверена что это ты - упрямо сжимает губы, впивается пальчиками в кольцах в коленки, обтянутые тонким бежевым капроном.
Хорошо... Я целую ее нежно, медленно, словно палач перед казнью, приговаривая, но она этого не понимает, пытаясь податься вперед, толкнуться мне языком в губы. Отстраняюсь, почти отшатнувшись, выхожу из машины. Последняя галантность на сегодня: помочь выйти.
Высокое крыльцо, скрипнувшее новые туфли. Помню брал их в какой-то из своих поездок, отличная добротная венгерская марка, сочетающая в себе комфорт и качество. Тогда, увидев в витрине, заплатил, не пожалев, что скидка кончилась вчера. Заплатил полную цену, потому что платить за хорошее - не трата, а вложение. В данном случае в себя. Туфли сейчас гораздо интереснее куколки, мнущейся за моей спиной. Ее время еще не пришло. И в отличие от венгерских туфель, которые я увидел, захотел сам и заплатил без сожаления за свой выбор, данная особа не стоит ломанного гроша моего внимания.
Вот бывает, привык ты ко всему лучшему, и эстет, и гурман, и сибарит до мозга и костей, и не соглашаешься на что попало. Но попадаешь в адово жаркий день, маешься в пробках, ругаешься с мату на мат с перегородившим дорогу водителем очистительной машины, зол как черт, хочешь пить, и тут тебе подворачивается самый дерьмовый коктейль-бар, который вообще существует на этом свете. Вваливаешься в него, заказываешь безалкогольный с каким-то мерзким сладким дешевым сиропом, который делает коктейль противно-сладким, плохо утоляющим жажду. Но он иллюзия утоления, приятно холодный, и - да, ты на него согласен сейчас и самоуважения от этого не потеряешь. Возможно, тошнит потом на жаре, но это будет потом, а сейчас этот стаканчик со льдом приятно потеет в руках, и упирается трубочкой в нижнюю губу.
Мой коктейль ойкает за спиной, и я останавливаюсь, а она налетает мне на спину, в полумраке коридора не успев остановиться. Крутнувшись, хватаю ее за горло, ударяю спиной в стену:
-Ну что, сука, вот тебе и Тема. Я очень плохо помню твои табу, шлюха, их было так мало, что не вижу резона напрягать память. Ты ведь мне все позволишь?
Она пытается кивнуть, судорожно сглатывая под моими пальцами. Бешено бьющийся пульс в сонных, мой зверь словно принюхивается к ней, морщит усы перед прыжком.
-Шагай, тварь! - рывком отрываю ее от стены, толкаю вперед по коридору. Она вскрикивает и падает, не удержав равновесие на высоких каблуках.
Треск узкой юбки. Всхлип. Волосы, упавшие на лицо. Присаживаюсь перед ней на корточки:
-Сладкая моя девочка, если я дважды повторю свой приказ, последствия тебе очень не понравятся. Если ты не можешь понять что я от тебя хочу и выполнить с первого, ласковым я быть перестану.
А вот друзей она никак не ожидала. Задохнулась от возмущения, инстинктивно шагнула назад, наткнулась на меня. Удержал руками за плечи. Паника раньше времени нам ни к чему.
-Где ты их находишь? - один из парней подходит к нам совсем близко, берет прядь ее волос, пропускает сквозь пальцы, - Не бойся, тебе понравится сегодняшний вечер.
-Ты обещал... - она поднимает полные укора глаза на меня, полные слез, говорит это одними губами, цепляется мне за рукав пиджака, - Передачи в чужие руки не будет.
-В РУКИ не будет. Но есть много способов добавить в привычные практики перчика. Впрочем, это для меня они привычные. А ты сразу начнешь с изысканной кухни, такой опыт, потом спасибо скажешь, ты ведь так хотела в Тему именно со мной!
-Я думала ты...
-Вы, сука! - за волосы вниз, ставя на колени, не давая опустить лицо, - С кем ты разговариваешь сейчас?
-Простите, Вы ведь знаете, что Вы для меня все, что я Вас люблю... - она пытается прислониться лбом к моему колену, но я крепко держу в кулаке ее волосы.
-Сегодня ты мне докажешь, как любишь. Раздевайся! И желательно побыстрее, ждать я не любитель.
Она путается в хитрых застежках какой-то модной блузки изо всех сил сдерживая слезы. Парни ржут, подбадривая ее сальными шуточками, оценивая открывающиеся виду прелести. Я молча пью виски, покачивая в холодном бокале лед, прислонившись к дверному косяку: как бы наша девочка не вздумала сбежать. Входная, конечно, закрыта, но играть в догонялки по комнатам нет никакого желания. Медленно, слишком медленно... Прикрываю глаза, сосредотачиваясь на дыхании. Желание в два шага метнуться к ней и разорвать эти чертовы тряпки с тысячей крючков крепнет с каждым ударом сердца.
-Я сделала как вы сказали...
-Помнится, ты хотела быть вещью. Вставай жопой кверху в кругу.
Парни сдвигают кресла по кругу. Она делает в него шаг. Еще один. Дрожа опускается на колени, умоляюще смотрит на меня. Ну, ослушайся моего приказа, так хочется игры пожестче... Вдох... Выдох... Она опирается на колени, принимает ту позу, которую я хотел.
Ни грамма покорности. Страх, колотящий стройное тело. Капельки пота между лопаток, выброшенные на кожу адреналином. Бесит! Это не подчинение, это прогиб перед сильным, это отвратительная слабость, которую мой хищник не уважает. Она его злит.
-Зачем это? - дергается, отстраняясь от холодного края гинекологического зеркала, функция которого по моему замыслу сделать из ее дырочек пепельницы на этот вечер.
Безопасная, изящная на вкус девианта и такая унизительная практика. Девочка-пепельница. Да-да, та самая, из цеха хороших девочек, за которой всю жизнь бегали мальчики, умирая от ее не земной красоты, опасаясь предложить ей минет в сексе, чтобы не обидеть. Та самая хорошая девочка, которая одна у мамы с папой, и у которой самомнение где-то в районе облаков, раз она решила сделать из меня тупого ручного котенка. Да-да, та самая хорошая девочка, которая сейчас стоит раком с расширителями в дырках, скуля от унижения, и я первый стряхиваю ей во влагалище сигарету намеренно с маленьким алым пятнышком.
Парни от визга морщатся, я всерьез задумываюсь о кляпе. Хорошо, что руки зафиксировал, а то бы сейчас точно начала убегать. Схватив за ногу, держу, пока не затихает, всхлипывая.
-Пожалуйста...
-Девочка, мольбы это скучно, ты так предсказуема, что раздражаешь. А от моего хорошего настроения очень зависит твое душевное здоровье. Ты точно хочешь меня разозлить?
Она мотает головой, замирает, всхлипывая и вздрагивая. Мы пьем виски, курим, смеемся, один толкает ее в бедро ногой, и она растягивается на полу, наверняка больно ткнувшись в него носом. Страх начинает притупляться, а значит, пора плеснуть в этот костерок бензина. Он уже превращается в болото. Это неинтересно. Осторожно вынимаю зеркала, она пытается обнять мою ногу. Толчок, я кладу ее на лопатки, промежностью к ребятам, заставляю раздвинуть ноги:
-Шире сука, че как целка жмешься?
И тут мышка впервые удивляет бесстрашием безмозглости:
-Не смейте со мной так разговаривать!
-Что??? Ты, сука, кто здесь? Кому ты это говоришь? В глаза мне смотри! - ловлю за подбородок, не давая дернуться, - В руки тебя не отдавать чужие? Так это ценными вещами делятся, а ты дешевка, подобранная от скуки. Ты назвала меня Хозяином сама. Ты право на табу этим потеряла по сути. А вдруг я решу их нарушить? Сейчас точно время показывать характер в комнате с мужиками, оценивающими твои рабочие прелести во всех ракурсах?
-Нн-ет, не надо... Я... это вылетело, простите меня, простите, я...
-Ну что я, зверь какой что ли! - приправить это фирменной улыбочкой маньяка, сожрать ужас из ее пульсирующих зрачков, - Но просто так же я оставить это не могу, да? Сама понимаешь. Ну какой я Доминант, если за такую дерзость не накажу? Сучек с очень длинными несдержанными языками учат... как? Как мне тебя наказать, маленькая мышка?
-Простите, я нечаянно, я не хотела...
Да-да, а в страхе эти гордые дерзкие и типо такие храбрые девки становятся детьми, готовыми описаться. Но их уже не жаль. А зверь мой все еще голоден.
-Вставай, моя хорошая, - даже жалких, к которым не испытываешь жалости надо гладить. Зачем? Чтобы не вышли из игры раньше времени. Останавливать женскую истерику в мои планы не входит, а вот продолжить развлечение с симпатичным мясцом, вполне.
Цепляется мне за руку, не ловко поднимается, силится улыбнуться. Я сияю в ответ всепрощающей мягкостью, в которую она еще верит. Никогда не любил дур...
-Знаешь, игрушки бывают разные. Бывают игрушки для игрушек. И вещи для вещей. И если одна вещь говорит, что доверяет, она должна доказать Хозяину свое доверие, да?
Она кивает обреченно. Я достаю нож. Момент и правда эффектный. Нож прямо конкретный тесак: положи его лезвием к запястью, до локтя будет. Мышка впечатляется, начинает что-то лепетать. Парни тоже впечатляются:
-Это что ты с ней делать собрался?
-Она рассказывала мне, что очень хочет анальный секс попробовать, не было не с кем. Я обещал что она попробует...

Глава 2 КИСА И РЫБКА

Я расскажу вам историю о моей рыбке. Это рыбка №641 за всю мою жизнь. Родители купили мне первую рыбку, чтобы научить меня любить и заботиться о ком-то другом. 640 рыбок спустя, я знаю лишь одно: всё, что ты любишь, умрёт.
Чак Паланик

-Сигаретой угостишь? - я оборачиваюсь рывком, бешенство внутри еще не улеглось, но этот мурлыкающий голос осадил моего зверя.
Светлые глаза мягко поблескивают в полумраке вечера. В них огоньки и льдинки, покачиваются словно в бокале. Опускает ресницы, снова смотрит в упор. Твердо, но мягко. Облегающее платье, кокетливая портупея, подчеркивающая высокую грудь. Верхняя... Хм.
Молча протягиваю ей пачку. Галантно чиркаю зажигалкой. Никогда не понимал Верхних женщин. В моем Доминантском мирке, полном личных вечно-голодных демонов, я хочу видеть женские глаза снизу, а не вровень с собой. Зверь мотает головой на эту женщину, не вписывающуюся в его представления о женском месте. Лежать и не рыпаться! Кошка передо мной интересная. Породистая. Красивая. Самоуверенная. Сильная. Сила уважает силу.
Она делает затяжку, закашливается, смеется:
-Я не курю. Но ради знакомства с таким красивым котиком, порчу здоровье. Чего полыхаешь на всю улицу?
Ну как вот объяснишь?.. Незнакомой Верхней да сходу причину зубовного скрежета? Отличная идея! Лучше - не бывает.
-Да, понимаешь, нравилась мне девочка... - докуриваю сигарету, закуриваю новую, приваливаюсь спиной к стене, - И, думал, стоящая. Вкусная девочка была. Хорошая. Думал, настоящая. А тут прихожу в клуб, и вижу ее практикующую с другим. А добрые люди докладывают, что кроме публичной порки, там и по туалетам у них с ним большая и чистая любовь... - брезгливо плюнул, сжал челюсти так, что желваки заходили.
-Мило! - колокольчики в кошкином голосе осыпают меня серебром цыганских монеток, - Долго встречались?
-Три месяца...
-А ушла к именитому от тебя неизвестного?
У меня вдруг появляется острое желание проверить теорию о том, правда ли у кошек жизней девять. Даже ладони вспотели. Поднимаю на нее тяжелый взгляд:
-Смешно тебе?
-Конечно смешно, дорогой! Ты по таким пустякам расстраиваешься! Что делают коты с глупенькими золотыми рыбками?
Она подходит ко мне очень близко, так, что я вижу пульсацию ее зрачков в лунных камушках глаз. Они завораживают, и мой зверь в них смотрит своими желтыми, затаив дыхание.
-Ты домина?
-Садистка больше, но все могу! - касается поцелуем моей нижней губы, отстраняется, кокетливо маленькими пальчиками сует мне в карман рубашки визиточку. Усмехаюсь. Сказал бы "сучка", но кошка может обидеться. Обижать ее не хочется. Она заинтересовала. Красивая свободная кошка...
-Захочешь развлечься, позвони! Рыбку захвати с собой!
Щелчки каблуков по асфальту. Словно хлястики черного мягкого кнута над моей головой в темноте ночи. Сама хищница. Сама игрок. Сама опасность. Интересно.

***

Кошке и коту всегда найдется о чем помурлыкать, и мы не видим причин отказывать себе в удовольствии. Дважды попили кофе, стали добрыми приятелями, намекающими друг другу на жаркую постель, но так до нее и не добравшиеся. Это вкусная игра. Это дорогой хороший коктейль. Такое не пьют залпом. Такое медленно тянут через трубочку, облизывают губы, прищуриваясь. Я подвожу ее домой, забираясь руками в шелковые волосы, она целует рывком в ответ, но тут же отстраняется. В её глазах качаются, вспыхивают льдинки и тают огоньки.
-Пока, сладкий!
Я рывком притягиваю ее к себе, прикусываю за шею, оставляя победу за собой:
-Позвони мне, конфетка!
-Мальчики звонят первые! - смеется она, выходя из машины.
-Мальчики - да! Мужчинам плевать на правила приличия! - кричу ей вслед,
она не оборачиваясь рассыпает по улице свой серебряный чарующих смех. Ее каблуки сегодня звучат как-то мягко, как-то согласно на мои условия. Уходя, она сдается мне, как сдается женщина, знающая себе цену - лепесток лаврового трофейного венка с резковатым ароматом ее духов падает мне под ноги...

***

А будет выбор между мной и кем-то еще,
Заклинаю: не выбирай меня, не выбирай.
Предательством тысячу раз до тебя крещен,
Я предпочту честный ад, чем фальшивый рай.
Е.Холодова


-Прости меня, пожалуйста... - она рыдает у моих ног, и меня это бесит.
Продажная маленькая сучка. Лживая дрянь. Ненавижу таких шкур! Саба - это преданность. Саба - это верность. Саба - это чистота, даже когда Дом ее толкает в грязь, она встает для Него снова и снова. Она принадлежит. Она - персональная шлюха, любимая игрушка, она... Душа.
Брезгливо морщусь от пафосности последней фразы, мученически закатываю глаза. Вот за что мне такое дерьмо? Ползала в ногах неделю назад, сладко пела о ценности отношений со мной, просилась под ошейник. Что-то меня тогда остановило. Зверь осторожно сделал шаг вглубь моего естества, затаился. Вкусная девочка сегодня почему-то его насторожила, он фыркнул и не откликнулся особенным своим чутьем во мне.
-Вернемся к этом разговору через месяц, у нас слишком много экшенов в последнее время, ты на эмоциях, мне нужна твоя трезвая голова, малышка. Да?
-Я уже считаю тебя Хозяином, мне так это нужно, мне так важно перед всеми чувствовать себя Твоей, носить этот знак принадлежности, засыпать, поглаживая его, думая о тебе, пожалуйста. Только твоя... Ну разве я этого не заслужила? Дай мне эту малость, докажи что я Тебе важна...
Тогда кончилось страстным минетом, после которого она попыталась снова завернуть разговор на ошейник, но я решения не изменил и зверю внутреннему доверился.
-Детка, потом! Я хочу, чтобы ты кончила, покажи как ты это сладко умеешь, ну! - пальцы, стянувшие трусики, забираются в нее глубоко, дразня точки на верхней стенке.
Она захлебывается стонами, на выдохе пытаясь произнести мое имя, у нее не выходит, она теряется в удовольствии, все шире раскрывает бедра, насаживаясь на мои пальцы, взрывается оргазмом, заливая мне колени тягучей горячей смазкой. Провожу ей подушечкой влажного указательного по губам, целую медленно, давая остыть. Она утихает у меня на руках доверчивым калачиком. Человек испытывает к ней нежность и верит. Зверь усомнился и молчит внутри, отворачиваясь от прежде вкусного лакомства.
Зверь не ошибается...
Мы все никак не пробовали порку жесткими девайсами, хоть она просила. Я боялся и берег. Она такая нежная. Молоко и мед. Кисейная шелковистая кожа - немного жестче схвати за запястье, остается синяк. Мои укусы на ее спине заживали долго. Такая хрупкая игрушка. Так жаль портить. Почему-то на этой белоснежной, пахнущей лилиями коже, мне не хотелось видеть синяков от тяжелых кожаных плетей. То ли эстет во мне тягостно вздыхал от этих предложений, то ли недостаточные навыки по флагелляции останавливали... Не скажу наверняка. А теперь это уже не важно. Я отказывал несколько раз, потом просьбы прекратились. А потом...
Я это видел. Ее - белую плавную линию хрупкого тела, сломанную девайсом Мастера. Крик - какой-то совершенно животный, безумный, перешедший в хрип, слышный мне даже сквозь музыку клуба. Ее эмоции, принадлежащие мне когда-то, расплесканные ароматным адреналиново-эндорфиновым морем вокруг - по барным стойкам, улыбающимся лицам тематиков, омывающие темные бархатные шторы...
Я не хотел, чтобы так. Я дал бы, дал бы рано или поздно, подожди она, попроси она послаще у меня под ногами, подняв эти искренние, такие детские глаза. Но отложенная на потом практика, отсроченный ошейник, может еще что-то - не даёт право сменить Мастера, не поставив в известность Меня. Меня, чьей так хотелось быть, чью метку так хотелось носить, чье...
Моя... кто ты мне теперь? Это чувство обманутой собственности рычит и бьется сейчас внутри, так отчаянно больно полоснув скальпелем по старому шраму. Не она первая. Наверное, больше я любить уже не могу. Наверняка, потому что даже в эту не был влюблен. Хороший вкусный трах, сессии два раза в неделю, обоюдный кайф. Но МОЯ - это только моя. И ничья больше. Она сказала "люблю" мне. Я этого не чувствовал. Мне любовь была не нужна. Мне нужен был крошечный лесок, куда мой зверь будет выбегать и ощущать себя свободным. На какое-то время. Пока батарейка эмоций не сядет.
Моя - это твое обещание, что другой тебя даже не коснется. Даже, ****ь, не коснется! Но моя девочка, очевидно, решила меня, ее не оценившего, проучить. И практику с другим Верхним украсила вишенкой на торте - минетом в туалете, о котором мне так "случайно" доложил знакомый. Он не знал, что она была моя. Он просто бросил шутку. А я ушел курить, стиснув зубы до побелевших скул, гордясь своей выдержкой.
Хотелось... даже страшно сказать, что с ней сделать хотелось. Тратить слова нечего, а для таких действий, на которые толкает ревность, я человек, а не зверь. Зверь меня не понял сегодня, но, быть может, завтра я порадую его вкусным ужином, и он меня простит за этот человеческий поступок.
-Ну, прости... Я сама не знаю, как так вышло. Он... он сам меня нашел, он позвонил, он... я не знаю... Мы просто сходили в кафе, а потом он позвал меня посмотреть на экшены, а там... поцеловал, и как-то все... ну прости, я же просто глупая у тебя, я ошиблась. Все ошибаются ведь. Ну ты же умнее и сильнее меня, ну имей благородство, ты так нужен мне... Я никогда не врала тебе.
Я стою с закрытыми глазами и считаю выдохи и вдохи. Сто семьдесят четыре. Сто семьдесят пять. Сто семьдесят шесть.
-Ты, тварь, кто мне? - рывком поднимаю ее за горло. Она стоит передо мной на цыпочках, и слезы, смешанные с тушью, уже бегут по моим пальцам.
Маленькая глупая рыбка на берегу, осыпая ладони рыбака чешуей, бьется в поднятом садке.
-Я... Хозяин...
-Не помню, чтобы согласился на этот статус в отношении тебя, шлюха! Ты не нижняя, ты просто обычная шалава, сосущая мужикам по сортирам! Руки после тебя вымыть хочется!
-Это была одна ошибка, тебе наврали! Не было...
-Нет? Посмотри мне в глаза! Еще одно вранье, я тебя прямо здесь...
Делаю шаг назад, она оседает на пол, униженно рыдая, ползет ко мне.
-Пожалуйста, я никогда... я... Извини меня, я для тебя все...
Но не договаривает, потому что мы таки встречаемся глаза в глаза. И что-то в моих от гнева угольно-черных такое, отчего девочка подавилась всхлипом и заткнулась, как уличная собака, которую пнули тяжелым сапогом с железной подбойкой. Клиническая дура, но чувство самосохранения все же есть. Или все же нет? Надо проверить.
-Все, говоришь? Моей хочешь быть, да?
Она резко вскидывает голову, судорожно кивает, подползает ко мне, присевшему на корточки. Даже трогать ее противно. Гнев больше не полыхает внутри, не душит, он горьким комом встал в горле. Мой голос звучит хрипло и низко.
-Возьму, ты же такая ценность! Красивая да нарасхват. Видел я сегодня, как тебя ползАла глазами во все дырки трахнуло. А один так даже и не глазами, но что говорить про любителей объедков с королевского стола, да, сучка? Ты моей игрушкой останешься. Без стоп-слов. Без табу. Без имени даже. Ты же так меня любишь, да?
Она опускает голову, долго сдавленно плачет, садится передо мной, обняв колени.
-В тебе нет человечности... Дом должен быть...
-Ты судишь, какой Дом должен быть? Ты... ****ь, ты!
Как я не ударил, я сам не знаю. Комната качнулась. И встала на месте от ее выкрика:
-Как ты хочешь! Я на все...
Что-то очень темное улыбнулось внутри, я отвернулся, намеренно вальяжно достал из кармана телефон:
"Киса, хочешь рыбку?"
Ответ прилетел ожидаемый.

***

Ждать Кису было скучно. Плачущая посреди комнаты рыбка раздражала все больше. Виски успокаивал из рук вон плохо. Мучительно хотелось переплавить свой гнев в какое-нибудь демоническое злобное веселье.
-Ты же любишь собачек, рыбка?
Она поднимает голову, затравленно глядя на меня, отрицательно качая головой.
"Любишь" в данном случае обманчивой ласковостью подчеркивает то, что я отлично помню ее панический ужас первой встречи с моими псами. Тогда это было так мило. Моя девочка спряталась за меня, умоляя убрать чудовищ, а я был спасшим принцессу рыцарем.
Мои бойцовые парни, натасканные на охрану, совершенно подчиненные воле хозяина убийцы. В отличие от людей, псы знают, что такое преданность, и скорее сдохнут, чем предадут хозяина. Может, животные знают про любовь больше людей. Их выбор полумер не терпит, в нем нет выгоды, сомнений, лжи. Приказ будет выполнен, пусть даже ценой их жизни. Никто чужой не то, что не прикоснется, даже не приблизится. Можно пристрелить, но с мертвого нет спроса. Он остался верным до конца.
Дачный участок, окутанный теплым осенним вечером. Последние теплые дни в золотых кострах листвы, которая сгущающийся полумрак осветить не может.
-Раздевайся! - я стою у рыбки за спиной.
Псы смотрят на нее, не мигая, не двигаясь. Две статуи в синих сумерках. Совершаю движение, они слаженно делают шаг навстречу, а девочка - ко мне. Э, нет, больше я тебе не защитник. И тот, к кому ты отшатываешься в надежде быть спасенной, куда опаснее собак в легких прогулочных ошейниках.
Так громко жужжит расстегиваемая молния. Кажется, все перестали дышать. И даже ветер стих. Девочка неловко втягивает по бедрам платье, вышагивает из него, переминается на каблуках, оглядываясь на меня.
-Что я там не видел? Голая на публику выйти можешь, а тут вдруг приступы скромности? - фыркаю я, жестом торопя ее пошевеливаться быстрее.
Она упрямо сжимает губы, скатывает чулки, расстегивает легкие босоножки, щелкает застежкой бюстгальтера. Поворачивается ко мне, смотрит с вызовом, явно не думая снимать трусики.
-Если я повторю еще раз, что хочу видеть тебя полностью голой, то процесс твоего раздевания завершат они, - киваю на псов у нее за спиной, она ежится, пряча слезы, выполняет приказ.
-Доволен? - она спрашивает тихо, обняв себя за плечи, униженно ссутулившись.
Один из псов тыкается мордой ей в ягодицу, и дикий женский визг взлетает подброшенным мячом в темное ночное небо. А я не могу не расхохотаться. Однако, Кису мы будем ждать очень весело!
-Погуляем? На четвереньки, сука!
-Но...
Не надо со мной спорить. Категорически не рекомендую. Особенно маленьким глупым рыбкам, которые умудрились своим поступком плюнуть в морду моему зверю. Тот внутри делает шаг навстречу, смотрит моими глазами: видит, как пес встает на задние лапы и толкает ее в спину. Зверю вкусно. Зверю не жалко. Зверь зол и голоден. Ее страх пахнет соленой карамелью адреналина, горчинкой картизола и коричной ноткой дофаминовой паники... Мммм... Еще!
Девочка стоит на коленях прямо перед огромным питбулем, который, словно разделяя мое настроение, вдруг зевает во всю пасть. Страх перерастает в панику. Сильные - борются. Отчаянно, до смерти, выключив рассудок, заходясь рыком, кидаются на противника, даже если тот несоизмеримо сильнее. Сильные бегут: бегут, спасая свою жизнь, петляя как зайцы, огрызаясь на пути, спасая свою шкуру. Слабые - замирают, сдавшись. Сломанные страхом сразу, не делая попытки воспротивиться уготованной участи. Тупая покорность даже не приказавшему тебе. Тупая покорность собственной слабости, не умение управлять древнейшей эмоцией людской, ставит на колени душу, с ноги с противным хрустом ломает ей хребет.
Собаки зажимают ее с двух сторон литыми атласными плечами. Красавцы! Черт возьми, в сравнении с хрупким, белым в вечерних сумерках женским стройным телом, они выглядят особенно устрашающе прекрасно. Но нежность этой маленькой лилии больше ни уважать, ни беречь не хочется. Восхищение ее слабостью погасло, оставив отвращение и брезгливость к ней. Растоптать и сломать окончательно. Красота - мимолетна. Если за ней ничего нет, это пустышка. Размениваться на пустышки как-то не хочется. Я готов заплатить за настоящее. А посему:
-За мной шагай, ты больше не человек.
Поднимает дрожащую "лапку", делает первый неуверенный шажок руками. Псы молчаливыми тенями шагают рядом. То, что доктор прописал!
-Ты бегаешь как? Быстро? - нарочито скучающе интересуюсь я у новой собачки.
-П-п-плохо, по физкультуре тройка была... - по-детски честно с заиканием отвечает она, - А зачем В-Вы спрашиваете?
-Волнуууюсь! - присаживаюсь я перед ней на корточки, голос такой участливый, теплый, я его магию проверял многократно, и сейчас он этой теплотой обеспечивает маленькой глупой рыбке эмоциональные качельки.
-Вы меня простили, да? - она пытается метнуться ко мне, но врезается в горячее тело пита, считавшего движение моего приказа "не подпускать" - Уберите их, пожалуйста...
-Волнуюсь, что ты настолько дура, что попытаешься убежать! - эту фразу вбиваю ей в крошечный рыбкин мозг гвоздем, - Я уйду, ты не оценишь компании и решишь от парней моих невежливо свалить. Не то, чтобы я не знаю, что с порванным псами трупом делать, но не хотелось бы. Ты же умная девочка, ты без меня обществом собачек насладишься, да?
-Вы уйдете? Вы меня с ними..? Вы...
-Заткнись и сиди тихо. Шума они не любят, женщин тоже... Хотя... Это как посмотреть. Ты мясо, которое их челюсти оценят, вздумай ты совершить глупость.
-Я не хочу быть Вашей! Вы давали право уйти, Вы давали право сделать шаг назад, говорили...
-Ты точно хочешь сейчас напомнить мне о моих обязанностях и своих правах? - рявкаю я, больно хватая ее за волосы, почти укладывая лицом к своим начищенным ботинкам, - Точно, сука? Мне не нравится, когда мои вещи даже думают без моего разрешения и ведома, а ты посмела сделать! Вот сейчас, без табу, без имени, без права уйти, без права даже в туалет сходить без моей воли, вот сейчас ты действительно моя! Только я тебя больше не хочу... По крайней мере, как раньше. Но я хочу тебя по-другому. Поэтому: играть со мной в игры "я вся такая дерзкая, и вообще БДР"... Хм... Мне так лень указывать тебе твое настоящее место. А вот мои псы тебе его укажут ТАК, что... нет, за лечение я платить не буду. Предпочту добить и избавиться от трупа.
-Ты...
-Осторожно, девочка, мы с тобой не одни. Ты очень моим псам не нравишься. Даже с влажной промежностью они тебя равной себе не видят. И я с ними согласен.
Я уходил в дом под рычание и сдавленные всхлипы. Мисочку что ли вынести в лучших традициях пэт-плэя? А, обойдется! Ей тут с такой "любовью" к собакам будет не до еды и питья. Такие припудренные игры со сладенькими девочками-сучками на фото тематических группок ВК, где тебе уютная квартира, розовая мисочка, вымытая гламурная косточка... Какая прелесть! Только вот мой зверь предпочитает более... натуралистичные игры. И сегодня мы в них поиграем на моих условиях, с учетом моих пристрастий. Не то чтобы я прямо спал и видел эту картинку ночами, но решение пришло как-то само собой. Помнится, в комнатный эротический пэт-плэй мы уже играли, она так хотела эту милую забаву для подогрева своих сексуальных эмоций, а я завелся от ее увлеченности этой ролевушкой. Сегодня игра в собачку будет по мужскому сценарию. Делать из Домов плюшевых мишек, фантазии которых сходятся на жестком анальном сексе и шлепками по заднице, а потом еще погладить силиконовой плеточкой сабу по спине, огорчу: все совсем-совсем-совсем не так.


Ломает, играет, снимает все маски до
Души, беззащитной в готовности быть и верить.
В Страшной сказке зверь пахнет "Kenzo" и носит пальто,
Но всегда остается зверем.
Е.Холодова

Кошки ходят бесшумно, если втянут когти. Туфельки-лодочки почти без каблука по темному линолеуму - шаг за шагом, не роняя в дымную тишину комнаты ни звука. Шелковое бежевое платье - вставшие соски сквозь кружево бюстгальтера под ним я вижу даже из темной глубины своего кресла. Мой взгляд скатывается с одного ее бедра, с другого, поглаживает круглые колени в матовых колготках. Кошка смотрит, осознавая свою привлекательность. Льдинки в глазах почти расстаяли, огоньков стало больше: игривых и многообещающих, они зовут подойти и поцеловать хозяйку. Кошка пришла играть. Я люблю игры.
-Ты, смотрю, собачку новую завел? - мурлыканье в ее голове приятно царапает мой слух острыми коготками намека, - С рыбки собачка плохая, давай-ка лучше ее на столик перед аквариумом положим и развлечемся?
-Давай!
-Ну так заканчивай прогулочки на травке с твоими монстрами, даже я их боюсь... Брр!
Рассмеявшись, иду за рыбкой. Рыбка готова. Человека там больше нет совсем. Только первобытный ужас, окончательно сделавший девчонку беспомощной тряпичной куклой. Кроме эмоции страха не осталось никакой другой. Страх, заставляющий уже не бороться, но реагировать. Как мертвая лягушка, лапку которой трогают раскаленным прутом - рефлекторная реакция.
Но всем уже хватит и реакции. Я все еще зол, Киса голодна, а девчонка - просто вещичка для развлечения. Ну не отказывать же себе в нем в такой компании!
...Белая лилия под ногами, поднятая из лужи - пэт плэй красоту значительно рыбке попортил. Грязная, с растрепанными волосами и оцарапанной щекой. На спине тоже царапины. Видимо, мои собачки все же ей поинтересовались, пока меня не было. Слегка, конечно, но эффект мне нравился. Эта нежность ее тела, прежде вызывающая такой трепет, теперь вызывала желание втоптать белоснежный цветок в грязь.
Рыбка стоит на коленях, скорчившись и дрожа, уже не умоляет, уже смирилась со всем, что будет. Киса медленно холеными пальчиками отделяет от мотка краешек пищевой пленки. Толчок изящной ножкой, девочка, ойкнув, растягивается перед ней ничком.
-Красивая рыбка... - сокрушенно вздыхает кошка, медленно приседает над девочкой, глядя прямо мне в глаза.
Ммм, девочки меня сегодня по полной развлекут! А я то уже скучать начал, нет, представление только начинается!
Пленка покрывает тело. Тихий шелест мягкого липкого целлофана, судорожное дыхание рыбки, отточенные, уверенные и грациозные движения умело работающей над ней кошки. Все меньше свободы, все больше страха, все меньше виски в моем бокале. Я смотрю, прищурившись, салютуя качнувшимися на дне виски льдинками Кисе, в чьих глазах почти такие же. Мы улыбаемся понимающими улыбками хищников.
Обмотка доходит до шеи, и тут девочку накрывает. Видели неловких больших гусениц? Вот примерно это я сейчас наблюдаю: жалкие попытки отползти.
-Ну куда ты, рыбонька?! - кошка жестко прижимает ее коленом к полу.
Что-то опасно-хищное, жесткое в ее чертах сейчас, нет той обманчивой мягкости, что она всегда демонстрировала со мной.
Посмотри Верхнего на сессии. Мы не видим себя. Никто не темачит в зале с зеркалами. А и доведись ему оказаться в таком экстремальном для сессии месте, зверю, когда он видит добычу, нет смысла смотреть в зеркала.
-Поможешь? - кошка бросает в меня быстрый взгляд, кивком указывает на девочку.
Плавно поднимаюсь, встаю на колени перед рыбкой, фиксирую голову. Слезы текут у нее по вискам, ныряя в волосы. Глаза - озерца с соленой водой. Что-то есть извращенно прекрасное в женщине у твоих ног, которая беззвучно плачет, у которой не осталось сил даже умолять тебя пощадить ее. А может, посмотрев на меня, наконец уяснила, что не пожалею. Пленка ложится на лицо. Моя кошка достает из блестящей сумочки маленький ножик, чиркает им. Девочка вздрагивает, дернувшись, но толку с этого, разумеется никакого. Надрез по губам - шумный вдох...
-Дергаться, милочка, я тебе не советую, ты такая красивая, вдруг у меня рука дернется. И в отличие от мужчины, который бы твое милое личико пожелал, я трепета к твоим прелестям не испытываю. Поэтому: рыбка, тише, кот на крыше!
Аккуратные надрезы в области глаз и сосков. Зачем второе - не понятно, но выглядит весьма симпатично. А дальше, прямо над зафиксированной игрушкой, Киса тянет меня к себе - губами в губы, рванув ворот моей рубашки так, что отлетает пуговица и катится, стуча, по линолеуму куда-то под шкаф. Секунда моего удивления и потерянного равновесия над мумией, которая все это прекрасно снизу видит, и я подаюсь вперед, рыча, рванув шелковое платье с плеча пахнущей чем-то дурманяще-дразнящим женщины. Мы как-то оказываемся на диване. Мне казалось, что сверху был я, но жестко ошибся, и она сидит на мне, путаясь в пуговицах, ловя язык языком. Поднимаю ее на себе, подминаю под себя, вжимаюсь между ног бедрами, чувствуя, что в паху уже больно от желания поскорее войти. Она смеется подо мной, запрокинув голову:
-Дорогой, тебя не учили, что женщине нужна прелюдия?
-Женщине - да, кошки - и так всегда готовы, да?
На мгновение мы замираем глаза в глаза. Лед в ее голубых совсем расстаял, на меня смотрят два теплых океана, расширенные зрачки пульсируют, выдавая возбуждение. Она вглядывается в меня так же пристально, как я в нее, руками внизу стягивает с меня брюки, ниточку трусиков я рву ей, почему-то уверенный, что не обидится. Она снова смеется, закрывая на этот раз свои колдовские удивительно красивые глаза, толкается на меня бедрами, как-то сразу угадывая верное направление... Толчок. Толчок. Снова замираю, прислушиваясь к ощущечниям, распознавая их, чтобы дальше рвануть вперед и ни о чем уже не думать, не делая остановок. Она сама заканчивает мою паузу, потянув на себя, застонав, двигая бедрами, погружая глубже в себя...
Пошатываясь, она идет, уже не реагируя на собак, серыми тенями двигающимися шаг в шаг. Они провожают ту, у которой больше нет имени. Она даже мою сперму со своей щеки не вытерла, и обрывки пленки на ее ноге видны мне с крыльца очень хорошо. Участь сломанных игрушек - существовать дальше. Существовать, но никогда больше не жить. Что-то внутри навсегда потерялось, исчезло, какая-то важная часть личности, искорка, которая делает глаза женщины живыми и лучистыми. У этой - матовые. Она посмотрела на меня там, освобожденная от пут целлофана обреченно, без единой эмоции. Ни укора. Ни обиды. Ни гнева. Ни-че-го. Даже страха не осталось. Такая хрупкая кукла. Такая мертвая рыбка...
Киса ежится от ночного воздуха, поводя плечами. Притягиваю ее к себе, зарываюсь носом в волосы.
-Мы переборщили, котик... все же зря так девочку.
-Тебе жалко?
-Смотри, она даже на псов твоих не обращает внимания, а так боялась!
Молчу, вдыхая кошкин запах. Чужой, вкусный. Запах свободы, обмана, удовольствия, которое она дарит тем, кого выбирает на эту ночь, на следующую... Таких любить себе дороже. Они предают и уходят, оставив свой лживый терпкий запах на подушках. С такими хорошо играть на одной стороне, а когда они говорят, что им кого-то жаль, никогда не верить. Мы слишком похожи, моя сладкая, но пути у нас разные. Если захочешь, позвони, мне, кошка, мы найдем о чем помурлыкать, пока не поцарапаем друг друга!

Глава 3 МОТЫЛЕК

"Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой"
Лермонтов "Герой нашего времени"

Вот так оно и бывает: врываешься ты демоном преисподней, разрушающим серенький тоскливый мирок банковских клерков, швыряешь в бумаги пламенем претензий, мечешь молнии и громы по поводу неправильно указанного счета, пахнешь серой и песками жарких пустынь, а против тебя встает ангел в женском обличии. И даже солнечный свет так смешивается с тенью за ее хрупкими плечами в батистовой белой блузке, что они кажутся крыльями. Повышенный тон скатывается на спокойный: она всем своим видом призывает меня к тишине и бережности. Мой зверь отступает вглубь моего естества, восхищенный этой какой-то одухотворенной слабостью. Женщины всегда говорят о глубине чувств, мужчинам важнее высота. Вот в этой девочке, с пепельно-русыми волосами и глазами цвета летнего неба, высота - ни один дракон не осилит. Лунные камни глаз смотрят по-детски доверчиво, и словно что-то внутри у меня стихает, пораженное невинностью, чистотой и ее светом.
Наверное, когда-то такие девочки останавливали войска своим лучистым взглядом: что-то такое пишут в книжках, которые я читал сто лет назад, но позабыл названия. Она - героиня какого-то романа про восемнадцатое столетие, стоящая на балконе с резными белыми перилами. Ей не место здесь, в этом банке, передо мной, опасным и сильным, таким убийственным для ее хрупкости. Она - цветок, а я - морозный вихрь из открытого окна. С подоконника цветочку некуда деться, корешки погружены в красивый тесный горшочек. Цветочек стоит, где стоял, и не может мне ничего ответить.
Она просто смотрит, и я спотыкаюсь на грубой фразе, опускаю глаза, внутри одернутый моим зверем, мгновенно вставшем на защиту этой хрупкой чистой девочки. Вот же... но даже мысленно не смог сматериться.
-Я понимаю, да... - она, наконец, отвисает, подает мне какую-то бумажку, указывает пальчиком место росписи и дрогнувшей рукой протягивает мне ручку.
Она боится. Так протягивают руку к опасному животному, чьи намерения плохо понятны непосвященному человечку. Мне за ее страх как-то неловко. Я хочу увидеть ее улыбку, чтобы света в глазах стало еще больше, чтобы взгляд перестал быть затравленным.
-Простите, я тут погорячился. Позвольте исправить мне эту ошибку и загладить свою вину кофе? Когда Вы заканчиваете работать?
-Я... - она растеряна от перемены моего настроения, смущенно опускает вниз ресницы, а подняв, выпаливает, - До восьми...
О, а ангелы пьют кофе, как обычные девочки. Надо же! Тем интереснее...

***

Есть в женщинах одухотворенная студеная чистота воительниц. От нее холодно и горько, она отталкивает святостью и такой зубодробительной моралью, что изначально чувствуешь себя врагом этой валькирии. Есть теплая, светлая, детская, манящая чистота юности, рядом с которой хочется сидеть, словно у ручья, глядя, как искрятся капли. Есть ослепительная, словно свет в глаза - манит и отталкивает одновременно. Такое чувство, что ты и правда бес из преисподней рядом с ангелом, а нимб светит так, что мучительно хочется спрятать глаза за солнечными очками.
Она пьет кофе и улыбается. Тепло то светится, то ослепительно сияет, и я купаюсь в этом свете, чувствуя себя сопричастным к какому-то совсем иному миру, в котором я лучше, чем я есть на самом деле. Или мне только кажется. Но какая разница, правда это или вымысел, если хорошо? Чего заморачиваться, когда можно насладиться. Она пьет кофе. Я пью ее: взглядами, от которых она краснеет и опускает глаза, губами, уже изучившими дорожку от уха до ворота блузки, пахнущей чем-то пудровым и интимным, руками, пробирающимися под тонкую ткань юбки по внутренней стороне бедра, чтобы тут же целомедуренно вернуться к коленям и не испугать. Уровень стыдливости у нее такой, что меня уже подмывает осведомиться о статусе ее женского положения: а не девственница ли передо мной? Вопрос, конечно, еще тот, задавать не хочется. Но услышать положительный ответ в процессе еще хуже. Но если там что-то и было, то только формально, а на деле передо мной неопытный невинный ребенок, которого с одной стороны так заманчиво портить, а с другой мучительно жаль... Жаль, потому что этой невинности больше не будет, а значит и волшебство исчезнет.
Она пьет кофе, а я смотрю ей в глаза, и меня словно отпускает все дерьмо минувшего дня с его суетой, напряжением, усталостью и гневом. Свет ее взгляда становится тишиной во мне, разрастается внутри, усыпляя моего зверя. С ней отступает Голод, и даже мои внутренние демоны подозрительно молчат, не отпускают едких шуток, не подбрасывают пикантных картинок. Нет, картинки есть, но они какие-то все тоже ажурные, едва ли не с лепестками на простынях... Однако, слишком много сладкого на сегодня! Провожу-ка я ее домой, и наконец, завершу эти гуляния за ручку с мороженным и осторожными поцелуями хоть каким-то да сексом. Улыбаюсь ей, она улыбается в ответ, сама забирается ко мне на колени и сама меня целует. Страсти в этом поцелуе нет. Есть теплая нежность, окутываяющая меня ее цветочным каким-то пудровым сладковатым запахом. Мой зверь чихает внутри и облизывается.
-А ты 50 оттенков серого смотрела? - вдруг ляпаю я, и она искренне задумывается.
-Нет, а про что? - вижу темные волоски ее бровей, хочется разгладить их пальцами.
-Про... давай к тебе заедем, я покажу, ок?
-Хорошо! Я как раз хотела тебя позвать что-нибудь посмотреть!
Вот какая бы другая была, так я прямо себе перевел "покупай резинки, парень!", но тут никакого намека, никакой пошлости, никакого... ни хрена тут нет! Мой зверь сочувственно вздыхает внутри. Ангелов он есть не умеет. Даже ему они не по зубам. Небесные создания лесным опасным тварям не добыча.
-Пойдем тогда?
-Пойдем скорей, да! Мне интересно!
Интересно ей... мне смотреть этот бред еще раз! Но раз уж начал, придется. Зверь заинтересованно поднимает морду: может все же лиши ангела крыльев, и на коленях, униженная и влюбленная, она сойдет за женщину, с которой можно поразвлечься? Скоро проверим.

***

Так бесценен опыт, что ценность минут – оплатить невмочь:
Коли вытянешь, твое сердце останется каменным.
На какую-то (я со счету сбиваюсь) ночь
Эта боль вызывает стойкое привыкание.

Так переживается – до полнейшей бесчувственности души,
Насади ее на иголку, как бабочку – и гляди…
Если правды не вынести, дай мне хотя бы лжи,
Я безумной надеждой ее поселю в груди.
Е.Холодова

Хорошо хоть не девственница, и основной фронт чисто физиологических работ кто-то до меня провел, но тоска смертная. Замеделенная съемка, ускорить которую я никак не могу, потому что девочка снова и снова меня останавливает на очень долгие и нудные поцелуи, приторно-сладкие неловкие ласки, а на всякое резкое движение... чего врать, я сам боюсь его сделать! Притягиваю ее к себе, макушкой к щеке, целую в ароматный пробор, спрашиваю у потолка:
-Тебе фильм как?
-М?
-Ну, мы смотрели...
-Ааа, здорово! И герой так на тебя похож!
Я давлюсь сигаретным дымом, кашляю долго и до слез, она сидит надо мной, предалагая похлопать по спине. Такие психологические травмы, детка, похлопываниями не вылечишь! То ли ржать, то ли злиться. Но на ангелов не злятся. Ну, не из этого мира человек, и мысли там - голубизна неба и ветер морской.
-Ты попробовать не хотела бы в такие отношения поиграть, когда мужчина всегда главный, а ты его... вещь? - прокашлявшись наконец выдавливаю из себя я.
-Ну я же не вещь...
-Ну это же игра!
-Ну, если игра...
-Так да?
-Хочу, да!
Хочу мороженное с клубникой. Хочу платьице. Хочу книжку про принцессу и людоеда. Хочу поиграть в БДСМ! Да-да-да! Глупое хихиканье.
Я хочу виски! Срочно... это... перебор даже для меня.
-Мне надо бежать, ты вторую часть без меня посмотри, ладно? Потом скажешь свое впечатление, хорошо?
-Подожди! - она ловит меня за плечо, встает очень близко, поднимается на цыпочки, говорит мне в губы, - Я тебя люблю. А ты?
Я зависаю с глупым "эээ...", а она ждет. Ворота рая захлопываются, и он кажется удушливой клеткой. Качающиеся яблоки над головой хочется с бесовским хохотом сбивать из рогатки... Звонок мобильного - динамит у основания райских ворот. Оглушительный грохот мелодии, ее глупая улыбка, типо понимающая. И я, спешно хватающий телефон, с извиняющейся улыбкой "дела, малышка, потом".
Я валю в закат, раздраженно отторгнув от себя зефирные облака и заменив их серыми дымами сигаретных. Выдыхаю в машине, окунаю лицо в ладони. Ее райские сады порядком надоели приторно-сладкими ароматами.
Город пахнет дождем и бензином, пахнет неоновым светом с асфальтовой горчинкой, моим парфюмом, вплетенным в тысячу других, растворенных в каменных джунглях Петербурга...

***

Такая заманчивая идея - быть для своей женщины идеалом. Кумиром ее внутренних ангелоподобных чертят, заставляющих ее течной кошечкой ластится к тебе в постели. Сладкая фантазия Доминанта - абсолютная принадлежность душой и телом девочки у твоих ног. Пусть даже и не любимой, но вполне себе интересной в этом слепом обожании. Она сидит у моих ног, и глаза цвета неба кажутся бездонно-глубокими. Она - тихий омут, полный пресных сексуальных фантазий на шелковых прстынях, на которых я скольжу и не могу взять желанный мне темп. Хочется взять ее за горло, толкнуть на спину, вбиться в это еще не проснувшееся для страсти тело, услышать стоны, становящиеся животными. Мой зверь в ужасе мотает головой внутри, одергивает меня: сломаешь! Тронуть страшно. Вечная опаска прикосновения к шелку - не оставить затяжки, не повредить расписанную палевыми розами драгоценную ткань. Стоя на краю этого омута, я прячу за пазухой камни гнева, проглатываю их сам, давясь подавленными эмоциями, я все жду их от нее... Она - небо у меня под ногами. Трудно быть богом. Те могут ходить по небу. Но я не бог. Я проваливаюсь в эти пахнущие ванилью облака по пояс, как в снежные сугробы, голубой ветер меня не держит, а лишает ориентиров.
Грязные словечки в постели она слушает, не зажигаясь, а остывая. Детской искренней обиды в глазах все больше. Игра мне в тягость. А ей - уже жизнь.
-Я дышу тобой! Я даже не думала, что ты... что ты такой, что ты так меня изменишь, откроешь! - она сидит у моих ног, и хочется стряхнуть ее тонкие руки со своего колена, выпустить дым ей в лицо и грубо оттолкнуть.
Выдыхаю сквозь зубы, выпускаю струйку дыма через нос. Эмоция обожания. Что у нас еще? Ни-че-го! Магнитофон реально заело.
-Детка, ты скучна... Про свою охеренность я в курсе. Ты как тот голлум из "Властелина колец", но только я не твоя прелесть. Мне надоело... и пора.
Я встаю, она вцепляется мне в брюки:
-Не уходи, пожалуйста, я что-то не так сделала или сказала, но направь, объясни, как нужно... Я же не знаю...
Она ничего не знает обо мне. Хуже, она не хочет знать. Она соткала меня из своих грез и ночных фантазий. Ее любовь была розовым плюшевым костюмом с заячьим хвостиком, с которым эта нимфа в бежевых туфельках ходила по миру в поисках того, на кого примерить. И тут я. Да-да, я, тот самый плохой мальчик из романа, который в конце становится образцовым влюбленным и возлюбленным, отцом многотедного семейства и таким душкой, что, пожалуй, с душком. Эти вредные книжки для мечтательных барышень, засидевшихся в детвственницах, овеянные стихами и туманами. В этих сладких туманах мои демоны уже имеют стойкие астматические припадки, а зверь жалобно скулит, окруженный солнечным хрусталем ее фраз. Она ничего не знает обо мне. Узнай - не поймет, не примет, не поверит. В ее голове про нас с ней лафстори такой ванильно-сахарной образцовости, что я хочу влепить ей пощечину и наорать так, чтобы, ужаснувшись убежала.
Она стоит передо мной на коленях, как перед иконой, целует мне ноги так часто, что я всерьез опасаюсь за долгосрочность своей обуви после ее лобзаний. Ее невинность кажется непроходимой тупостью. Ее свет режет глаза, хочется сморгнуть и отвернуться, а лучше, спрятавшись за стеклышками солнечных очков, уйти в привычную темноту. Она - никогда не была поводом выйти из сумрака. Но мне казалось, что обитателям сумерек порой полезно посидеть на свету, подлечить душу теплом и чистотой женской души. Ее пафосные фразы вызывают отвращение. Она как заевшая пластинка твердит одно и то же. Дай другуй эмоцию, этой я уже сыт по горло! Хочется опрокинуть этот изящный резной столик с однообразным угощением.
И мне мучительно стыдно за эту свою тошноту, я чувствую себя последним подонком, обижающим равнодушием глупого безумно любящего меня ребенка. Ребенок ждет и пишет мне тысячи СМС в день. Я перестаю читать сообщения, прикрываясь работой, выдуманными командировками, всеми способами избегаю встреч. Даже секса я уже не хочу. Мой зверь вообще не любит пирожные. Мой зверь хочет мяса. Жрать ангелов - дело хреновое. Как бы не подавился крыльями.
Она закатывает мне истерику вечером, что я бросил ее, что я жестокий, холодный к ней. Чем она виновата, что лишена счастья видеть меня?..
Она ничего не знает обо мне. И не хочет знать. Я все знаю о ней. Но уже не хочу знать. Пятьдесят оттенков серого, где в тени нет ничего, что радует моих демонов. Она - глоток чистой воды, за которым начался приторно-сладкий сироп, а сладкого я не особенный любитель.
-Я приеду завтра, малышка! - вру я ей, быстро вешаю трубку.
Три клика прилетевших сообщений длинною в мое уже становящееся темным раздражение. Плохо. Очень плохо. Звери ангелов не жрут. Они просто ломают им хребет, отбрасывая на обочину пути, по которому идут.

***


Она плачет. Она вечно плачет! Обожание сменилось на вечную печаль. Небесно-голубые глаза стали цвета мокрой полыни, мне все меньше хочется смотреть, как угасает в них свет. Она осунулась и похудела, она перестала спать, и темные круги под глазами - немой укор мне. Она не упрекает словами больше, она просто тихо плачет, просит уделять ей побольше времени, потому что живет мной и кроме меня ей больше ничего не интересно. Увы, но мне не интересна та, которой неинтересно ничего, кроме меня. Тихий омут стал засасывающим меня болотом. Она неприятно предсказуема, тяжела и скучна так, что впору взвыть и сбежать в свое привычное адово пекло от этого серафимового пения.
-Я покурю... - чувствуя, что сейчас задушу это хлюпающее унылое создание, не вызывающее больше ничего, кроме раздражения, валю на балкон.
Курю, лихорадочно думая, как поставить точку в этом извращенном ванильном ДСе, который стал все более сужающейся обоюдной клеткой. Она растворилась во мне, как сахар в чае. Только вот я не чай, а как скоро она вернется в прежнее состояние, вообще не понятно.
Пора валить. Это ****ец...
...Она сидит на полу с моим телефоном в руках, продолжая всхлипывать. Поднимает на меня глаза:
-Как ты мог... я же так тебя люблю.
Комната качнулась в алом пламени накатившего гнева. Как подошел к ней, я не помню. Помню, что поставил ее перед собой, схватив за горло.
-Как. Ты. Посмела. Взять!
-Я тобой живу, а у тебя полный телефон каких-то переписок со шлюхами!
Хорошо, что взглядом нельзя убить. Иначе был бы труп. И поджечь. Иначе был бы пожар на шестом этаже многоквартирного.
Пожалуй, одно крыло ангелу я сегодня таки сломаю и сожгу. А кучку ванильного пепла стряхну со стола ножом. Может это прибавит ума этой тупой кукле, посмевшей трогать мои вещи и лезть в личные переписки?
Треск порванных колготок и трусов. Ее сдавленный писк, рыдания лицом в подушку, задранное до посяницы платье. В фильмах все так красиво... В реальности тоже не дурственно, но не всем участникам процесса.
Первый удар, и она кричит, захлебнувшись собственным криком, извиваясь на моих коленях, зажимая ягодицы с широкой красной полосой поперек.
Второй удар. Мне не жаль. Вообще. Бешенство гнева за ее проступок кипит где-то в районе солнечного, отдает сухой горечью в горле.
Третий. Морщусь от ее крика, перешедшнего на визг. Она неловко барахтается у меня на коленях, второй рукой придавленная за спину.
Четвертый. Хороший ремень. Очень нежная кожа. Багровый кровоподтек на правой ягодице отзывается внутри странной радостью удовлетворения. Мой зверь одобрительно дышит внутри, смотрит на все моими глазами.
Пятый. У девочки уже настоящая истерика. Вроде и бил то не сильно, но ванильки такие чувствительные. А ангелы боятся боли пуще обычных девчонок.
Рывком поднимаю ее за волосы, ставлю перед собой на колени:
-Ты поняла за что?
-Д-да... - она рыдает так, что хочется ударить ей ремнем по лицу.
Хлестнуть наотмашь, увидев, как судорожно дернется голова и на пряжке останется клок пепельно-русых волос... Картинка вспыхивает и гаснет. Я сглатываю, гоня от себя дурные видения, посланные голодным зверем.
-Ты достала меня, детка! Ты чертова скучная кукла! Ты то печальная, то умираешь любишь, с тобой скучно, адьёс! Больше не звони и не пиши мне! Лафстори кончилось.
Стряхиваю ее руки со своих джинсов, размашисто подхожу к двери комнаты. Я не собирался оборачиваться. Но тишина остановила меня, зверь внутри забился, отчаянно предупреждая об опасности, заливая меня паникой. Оборачиваюсь рывком, и в лицо мне бьет осенний ветер.
Она на подоконнике. Тоненькая изломанная фигурка в легком безвкусном цветастом платье. Хрупкие ножки в обрывках капроновых колготок, волосы ниже лопаток, с которыми играет ветер. Выступающие в вырезе платья трогательные, такие беззащитные лопатки. Нота ее духов, брошенная мне приговором щепотью ветра...
Я обернулся. Она нет.
И человек не успел бы поймать. Нет, человек не за что не успел бы.
Это мой зверь одним прыжком преодолел комнату, и вот я уже держу ее на руках, прижав к себе, словно она сама жизнь, которую у меня только что чуть не отняли.
Ангелы уходят в небо, откуда пришли к нам. Это так понятно, так просто, так правильно.
За людей, вышедших в окно, положен срок тем, кто довел их до шага с подоконника.
Иллюзии развеялись. У меня на руках ревела обыкновенная скучная глупая девочка, которая ничего не видела, кроме своего дерьмового филфака, забившего ей голову дрянными книжками. Флер волшебства потек, как тушь с пушистых, но совершенно человеческих ресниц.
-Ты меня н-не оставишь, да? Я жить без тебя не смогу, понимаешь, просто не смогу!
Небо в ее глазах совсем погасло. Мокрая, измятая моим разочарованием полынь тусклого серого. Смотреть в них больше не хочется. Отвожу взгляд, заранее соболезнуя себе в том, что сливать ее придется долго и нудно.
Если ты - огонь, вокруг тебя всегда будут виться глупые маленькие мотыльки. Захочешь обнять их - опалишь крылья. Захочешь потанцевать с ними - упадут в твой жар, растворятся, словно их и не было на свете. В этих бабочках нет никакого смысла. Их прелесть быстротечна, обманчива, скучна. Они будут лететь в огонь даже тогда, когда не нужны ему.
Впрочем, они всегда не нужны. Это какой-то путь маленьких глупых самоубийц, которого я никогда не пойму. Но у меня другая суть...
...Ветер стряхивает с моих ботинок пыль. Пепел сгоревшего мотылька. Имени ее я не помню. Ее глаза цвета неба. У меня нет крыльев, чтобы смотреть в них и ощущать в душе попутный ветер. В моей душе зверь, предпочитающий твердую почву под ногами, в которые можно вонзить когти и мести хвостом, поджидая добычу в засаде.
Жажда эмоций - отчаянная, скручивающая нутро болезненным спазмом, давно стерла сожаление о той, что подлетела к моему огню.
Когда меня любят - мало...
Когда я люблю - слишком много.
Но может найдется та, которой мой зверь поставит лапы на плечи и, хоть ненадолго, успокоится.
Город полон рыбок, мышек и мотыльков. Мой зверь от них брезгливо отворачивается.
Понимаю, дружище, меня они тоже достали!

Глава 4 ВОЛЧОНОК

"По тебе, крошка, заметно то, что ты хочешь делать все, что запретно,
То, что с тобой не делал прошлый бойфренд, а позапрошлый бойфренд считал, что пошло и вредно."
Окси


"Я в поиске, могу ли рассматривать Вас своим потенциальным Верхним?"
"Да, пообщаемся. Что Вы можете мне предложить?"
Переписка завязывается сразу, как-то легко, она рассказывает, чего бы ей хотелось. Я читаю, прищурившись, положив ноги на стол, отвечаю экономно и осторожно. Говорит нижняя. Верхний слушает. "Я хочу" в этот раз звучит как-то ненавязчиво, снизу, по-женски. Я, укаченный этим журчанием женской речи, облаченной в мелкий шрифт на экране, начинаю расслабляться: может и правда что-то интересное? Ну да, неофитка, но какой-то опыт за плечами есть: пометка в голове - "выяснить, какой". Ну да, чрезмерно вежливая, путанная и многословная, как часто бывает у нижних девочек. Ну да, обещает мне золотые горы своих эмоций, просит-просит-просит...
"Так что, если ты меня берешь, то других никого не будет? У тебя полная страница каких-то непонятных девок!"
Секунда удивления, и мой зверь с рыком вскакивает внутри.
"Что это было????" - клик для отправки.
"Простите, Господин, я забылась!"
"Не забывайся впредь, иначе будет тебе не Верхний, а ЧС от кандидата!" - вырубаю телефон, встаю походить по комнате.
Интересная малышка. Приторно-сладкие фото на фоне моря, цветов, легкие летние платья, тоненькая фигурка девочки-подростка, хотя по возрасту давно не девочка. Что-то там есть.
"Встретимся завтра? Откуда тебя забрать?"
Ответ прилетает мгновенно, словно знала - вот-вот напишу. Место, время. Бросаю телефон на диван, начинаю собираться по делам. Ванильная жизнь неумолимо тащит окунаться в нее. Зверь внутри урчит недовольно, загнанный поглубже. Кожаная куртка, рывком наброшенная на плечи, обдает меня терпкими нотами Hugo Boss, привычно застегиваюсь, вжикнув молнией. Бросаю взгляд в зеркало. Темные глаза на секунду сверкнули желтизной, мой стаф заскулил, ткнувшись мне в ладонь. Похлопав по литой шелковистой спине, окунаюсь в темноту подъезда. Завтра посмотрю на девочку: пусть там будет больше, чем на глоток. Пусть там будут вкусные мозги, которые я трахну, захлебываясь отчаянной чистотой ее эмоций. Пусть там будет хоть что-то похожее на настоящее, после чего не тошнит много недель спустя...

***

Большеглазый безобидный щенок. Трогательный и маленький, неловко двигающийся, но эта неловкость какая-то милая, она включает у моего зверя желание осторожно обнюхивать диковинную малышку. Он обнюхивает: смесь корицы с чем-то лимонным. Пепельные волосы вокруг тоненького личика, полные влажные губы... Спотыкаюсь о них взглядом, воображение тут же бросает внутреннему взору жаркую картинку. Маленькая грудь, узкие плечи, острые коленки. Щенка бы немножко докормить, за хорошую сладкую сучку сойдет!
-Мой бывший Верхний делал то, что мне не нравится или нельзя: приказывал лизать ему ноги, мочился на меня, получал анальный секс без смазки, когда ему этого хотелось...
Поднимаю бровь:
-Остановить процесс?
-Нет, наши отношения в Теме были без стоп-слова, мне было безумно плохо, а потом хорошо... Не знаю, как это объяснить. Словно я ивовый прут, на который наступают ногой, меня гнут до хруста, почти ломают, а потом бережно гладят и хвалят, говорят, что я хорошая девочка. Эти моменты насилия: как будто он что-то из души у меня вынимает, ты отказать не можешь, тебя убивают, и это нужно, именно это мне и нужно... Понимаете?
-Понимаю! - киваю я, делаю большой медленный глотой кофе, - ты хочешь от меня того же? Чтобы трахал в задницу без смазки?
Она вскидывает на меня полные темных светлячков глаза, что-то в них новое, животное, жадное:
-Как Вы это сейчас сказали, ммм... да, мне нужна эта грубость, я так по ней скучаю, пожалуйста!
Она подается вперед, хватает меня за руки, ее глаза так близко, что хочется отшатнуться. Это пинок ногой в дверь личной территории, которую маленькая хрупкая девочка сносит с петель, показавшись полубезумным демоненком. Осторожно провожу ей по скуле пальцами. Она вздрагивает, мелко возбужденно дышит жадным зверьком, ест меня широко распахнутыми глазами, в зеленоватой голубизне которых пульсируют черные зрачки.
-Девочка моя, ну куда тебе грубость? - нежно-нежно обвожу горячий влажный рот, задерживаюсь на крошечном родимом пятнышке под уголком вздрогнувшей нижней губы, - Ты такая хрупкая...
-Мне это нужно! - делает резкое движение головой, норовисто вскидывет подбородок, отчего я едва не усмехаюсь, так смешно это выглядит, - Чтобы меня ломали, копались в моей голове, чтобы я подыхала у Ваших ног, Господин! Это называется ПСИ, кажется, я читала об этом... Мне нужно это! Вы ведь можете мне это дать? Можете? Я очень хочу быть именно Вашей, я...
Кончиками пальцев под столом я стаскиваю у нее с колен маленькую сумочку в паетках. Щелчок замочка. Она не слышит. Она смотрит на меня, пьет мои эмоции и почти насильно поит меня своими. Демонстративно поднимаю перед ней ее аксессуарчик и резким движением переворачиваю вверх дном. Гелевая ручка, помада в блестящем тюбике, презерватив, прокладка, влажные салфетки и мелочь с грохотом раскатываются по полу. Люди в кафе оборачиваются. Девочка замирает, нахмурив темные брови, поджав губы, будто вот-вот кинется на меня за такое оскорбительное действие.
-Собирай, сука! - говорю тихо, только для нее, наслаждаясь вскинувшейся эмоцией гнева, обиды, тяжело дающейся покорности... Вкусно.
Она, съежившись, ныряет на корточки передо мной, дрожащими руками собирает свою мелочевку, шмыгая носом. Не плачет, держится. Этот маленький волчоночий стерженек и правда гнуть и гнуть в свое удовольствие. Помада лежит у носка моего ботинка. Она замирает, протягивает руку, но словно боится взять... Взгляд снизу: непокорный, злой, отчаянный, бросающий вызов. Слезинки в уголках глаз и упрямо сжатый рот, в который хочется впиться, обхватив хрупкое тело, почти ломая его пополам за дерзость этих серо-зеленых глаз.
Кто-то за спиной называет меня нелицеприятными словами за хамское поведение с этой женщиной-подростком. Они правы, они так чертовски правы со своих ванильных пьедесталов, вот только нам, двум отчаянно голодным зверям, плевать на правила и нормы мира по ту сторону... Все мимо нас. И только она передо мной, с раскрасневшимся от стыда и гнева лицом, блестящими злыми глазами, тонкими пальцами, до белизны сжавшими ручку. Ее рука ложится на мое колено, маленькие ноготки все сильнее впиваются:
-Нравится? Ты со всеми это делаешь, да? Всех своих шлюх сюда водишь?
Резко за волосы, так, что она оскалилась и почти зарычала.
-Ты точно хочешь поговорить об этом здесь?
-Боишься, что кто-то за меня заступится и даст тебе в морду?
-Полагаю, детка, на этом все. Привкус дерьма в маленьких сладких конфетках не является моим любимым. Адьёс!
Я встаю, стряхивая ее руку с колена. Она сидит, опустив голову, и узкие плечи жалобно вздрагивают.
Холодный ветер бросает снежинки в лицо, я спешу до машины, морщась.
-Стой, ну стой! Пожалуйста...
Она падает прямо мне под ноги, наверняка больно ударившись.
-Встань, дура! - вздергиваю ее за рукав тоненького пальто, беру лицо в ладони - Ты че творишь на улице? Есть в этой красивой головке хоть немного мозгов?
Больше нет волчонка в щенке. Есть огромные умоляющие глаза, дрожащие, искусанные от волнения губы, которые она облизывает и кусает снова, не в силах справиться с волнением. Передо мной виноватый ребенок, которого хочется простить разом за все и защитить. В моем случае лучшая защита: гуляй, малышка, есть я тебя не буду!
-Не оставляй меня, ты же... Ты же меня хочешь, я дам. Все, что скажешь, все что захочешь! Только... - подавилась всхипом, закрыв рот рукой, зажмурилась и снова стала оседать передо мной на землю.
-Сто-ять! - удерживаю ее в вертикальном положении, беру за голову, окунаю лицом себе в плечо, - Ну, волчонок, не плачь!
-Возьмешь меня? Не оставишь одну, да? Мне так плохо, Голод такой, что... пусть внутри станет тихо, сделай это, пожалуйста, сделай так больно, чтобы перестало быть больно...
Она плачет. Я слушаю. Мой зверь внутри молчит. Снежное небо над нами распахнуло непроглядную серо-белую бездну, и, кажется, падает на нас.
Сделай мне больно, чтобы мне не было больно... Непонятный моему зверю взгляд снизу пси-мазочки, которую ни один нормальный человек не решится оскорбить даже, не то что взломать ей мозги болезненной опасной практикой, наслаждаясь слезами, стыдом, ломкой маленькой серой души.
У меня в табу по жизни: плевок в душу.
У нее в Теме это - главная практика, за которой она пришла ко мне.
Мы такие разные, мы так мучительно нужны друг другу в этой разности, чтобы... чтобы выжить и не сойти с ума.

***

Я быстро вывожу мужчин на чистую воду. Уже через неделю общения со мной я вижу, что он -
нервный, дерганый психопат
сеть

Так и становятся темными: сквозь тоску,
Жажду и ненависть прут – устоять и выжить…
Резче черты отныне бровей и скул,
Взгляд исподлобья все тяжелей и ниже.
Знаю, что в ребрах гулкая пустота
Голодом разрастается до гортани…
Если же тьму отталкивать перестать,
Она для тебя особенной силой станет.
Дай полечу тебя нежностью, обниму:
Пусть одиночество кончится в этот вечер.
А хочешь, я покажу тебе свою тьму?
Смотри мне в глаза, до боли сжимая плечи…

Е.Холодова

Она вращает запястьями в силках веревок, проверяя их крепость:
-Это зачем?
-Чтобы разум освободить... Тише.
Она встряхивает головой, будто не соглашаясь. Вся - резкая линия, чиркнутая углем. Ни плавности, ни мягкости: острые углы и колючки, острые иголочки клыков, которые вонзятся, как только противник зазевается.
Я внимателен и собран, носить шрамы от глупых бешеных волчат в мои планы не входит.
Сажусь перед ней, достаю из кармана пирамидку. Бесшумно ставлю белый треугольничек на стол.
-Нравятся статуэтки из черного камня?
Она прищуривается на меня, переводит взгляд на пирамидку, снова на меня, упрямо сжимает губы:
-Она же белая...
Поднимаю бровь вопросительно, насмешиво. Улыбаюсь одними губами, зная, какая темная стынь сейчас у меня в глазах.
-Белая?
-Ну да...
-Ты видишь белую?
-Ты меня за дуру держишь?
-У тебя цветоразличение нормальное? Никогда проблем с этим не было?
-Да, я вижу, что она белая, все со мной в порядке! Пирамидка белая! - она говорит, продавливая меня словами, настаивая на своем.
Щелкаю телефоном, показываю фото с черной пирамидкой, присаживаюсь перед ней на корточки, глаза в глаза:
-Малыш, ты чего? Видишь, она черная.
Ступор. Паника в глазах, по-детски вздрогнувшие губы, отчаянный взгляд на пирамидку на столе, снова на фото в телефоне:
-Она белая... - говорит без голоса, одними губами, и потом во всю силу легких мне в лицо так, что приходится несколько раз моргнуть, - Она белая-белая-белая!
-Не ори, ты на всю башку больная! Какая тебе Тема, у тебя крышечка свистит, детка!
-Это все ты сделал!
-Поменял цвет предмета? О, ты преувеличиваешь мои магические способности!
-Я вижу, что она белая... может просто... просто... что-то...
-Что-то с тобой... - добиваю я, ласково гладя ее по щеке.
-Нет! Нормально со мной все... - говорит уже тихо, неуверенно, старается опустить голову, я ловлю ее за подбородок.
-Ты понимаешь, что у тебя галлюцинации, да? Ты ко мне в нижние так сильно хочешь? Тебе не к Верхнему, тебе к психиатру, тебя лечить...
-Не надо меня лечить!
-Ну ты же не видишь, что пирамидка черная!
-Потому что она белая!!!
Замираем друг напротив друга. Тяжело дышащая она на грани истерики. Насмешливо-спокойный я напротив.
-Может, мне оставить тебя тут на денек, ты посидишь, посмотришь, голова встанет на место...
-Когда ты меня отвяжешь...
-Ой-ой-ой, что? Что, сука, ты мне сделаешь, а? - моя рука у нее на горле давит на сонные.
Девочка хрипло вздыхает, прожигая меня глазами.
Ощущение, что вот-вот оскалится и зарычит. Звереныш. Провоцирующий, опасный, не смотря на свой малый рост, звереныш. Таких топят в грязном ведре без капли сожаления, потому что не приручишь. Натура загнанного в угол крошечного чудовища, которому нечего терять, который добьется от партнера обратки гнева любой ценой. Демоны у нее внутри - чертята со спичками, норовящие поджечь моему Зверю усы. Он рычит и скалится раз, два, на третий бросится и просто убьет. Даже играть с волчонком ему не хочется. Раздражающая мелюзга поднимает внутри что-то темное, безжалостное, молниеносно-убийственное. Несколько раз моргаю, всматриваюсь в ее лицо: лицо невинного ребенка с глазами, полными Голода. У этого Голода нет сытости. Ее редкие просьбы "берегите меня, будьте мягче" обманчивы и лживы. Рука, которая гладит, будет укушена, едва зазеваешься. Только Зверь сменяет гнев на милость, обманутый детской хрупкостью, малышка оборачивается бесенком в шипах и один из них бросает Зверю в морду. Сказал бы, забавная зверушка, но это не так. Забавного в ней ничего. Маленькая подлая тварюшка, понимающая только силу. Придавишь коленом к земле до скулежа - умоляет и лижет руки. Отвернешься - кидается.
-Смотри лучше, ты же умная девочка, какого цвета пирамидка?
-Бе...
-Смотри, ****ь, лучше!
-Не ори на меня! Она...
-Черная...
-Нет!
-Да!
-Неееет! - бьется в обвязке, мотая головой, словно пытаясь стряхнуть с себя мои слова.
Встаю перед ней, беру маленькое личико в ладони:
-Ну, знаешь же, что черная, ну, моя хорошая, посмотри еще...
Она смотрит воспаленно-блестящими глазами, по-детски приоткрыв рот, не пытаясь даже дернуться. Переводит полубезумный взгляд на меня. Я улыбаюсь ей ласково-ожидающе:
-Видишь теперь?
-Дд-да...
А дальше - слезы. Много-много-много слез. И дикий волчоночий вой. Путаясь в узлах, режу, психанув, канцелярским ножом. Цепляясь мне за брюки, сползает к ботинкам, свертывается у ног клубочком. Захлебываясь, плачет, зажав рот рукой, воя в прокушенную до крови ладонь. У волчонка стальной стерженек внутри. Сегодня я согнул его до трещинки. Надо бы выпрямить как было... Но Зверь внутри презрительно фыркает и не дает даже присесть над ней. Похвалить, погладить, поблагодарить за эмоции. Она не хотела делиться. Она хотела жрать меня.
Стряхнув ее руки с лодыжек, ухожу, не обернувшись. В спину летит, накрывая, совершенно не человеческий рев. Мой зверь, удовлетворенно рыкнув внутри, заставляет меня ускорить шаги и намеренно громко хлопнуть дверью.

***

Испытай меня, боже, на прочность – ну, испытай.
У тебя на меня, вероятно, большие планы,
Если, крылья сломав, ты требуешь «полетай!»,
Если соль щедрой горстью в открытые сыплешь раны.

Так ломаются сильные – молча, держа лицо,
Улыбаясь – над пропастью, в солнечной ржи по пояс…
Искать виноватых – уже не найдешь концов,
И времени не остановишь ушедший поезд.

Испытай меня, боже, на прочность, я все смогу!
Ну а коль не сумею – ты лихом меня не помни.
Бросив теплое сердце кровавым комком в снегу,
Развернуться на каблуках, убегая в полночь.

Этак легче, прости… Не болит, не дерет внутри,
Словно йодом помазали душу в потеках ссадин.
Время приходит шагать на большое «три»,
В бездну, поющую ласковым ветром сзади.

Крыльев не будет – все чудеса прошли,
И волшебство во мне умерло сказкой страшной.
Пламя мое стихает в руках земли,
Всходит ростком на черной весенней пашне.

Испытай меня, боже, на прочность – отныне и
Впредь я готова к жестоким твоим проверкам…
Небо по венам – смотри-ка, какие синие…
Я становлюсь похожей на человека,

Я становлюсь такой же как все они,
Этого ль ты хотел с меня, чертов праведник?
Самое время что правильно, что не правильно
Выбрать в зубах предложенной западни.

Ты испытай меня, боже – до стертой гордости
В пыль у своих огромных усталых пят…
У души моей, чую, кончаются сроки годности,
Суставы ее при шаге к тебе скрипят.

Ты испытай – рассохшимися корытами,
Самыми близкими, что предают, любя…
Время придет, если выживу – и испытывать
Буду я тебя.

Е.Холодова

"Привет. Как ты?" - сообщение долго не читает, хотя онлайн.
"И это все, что ты можешь, Верхний? Я думала ты колдун, а ты чертов фокусник!"
Мой зверь внутри издает звуки, подозрительно похожие на хихиканье. И правда, забавная тварюшка. Ничем сучку не проймешь.
"Ну что ты, детка, я тебя завожу? Я только начал..."
"Помоги кончить! Ты бросил, ты... Ты!"
У меня в личке персональный цирк зарвавшейся девчонки. Она пишет и пишет, я читаю вполглаза. Мой зверь поднимает морду внутри на такие нужным нам с ним в будущем фразочки "душат колготками", "друзья отца", "зоозащитный фонд", "всегда стеснялась своей худобы..."
Неделя общения, которое напоминает мне театр одной актрисы, которая играет из рук вон плохо, и, совершенно не задумываясь, открывает сундучки своей маленькой и весьма хитро устроенной головы. Она болтает ни о чем, вспоминая случаи из детства, делится эротическими фантазиями, на который мой зверь хмыкает, сглатывая жадную слюну отнюдь не от согласия осуществить их. О, нет, осуществлять как хочет она мы ничего с ним не будем. У нас своя развлекательная программа. Малышке понравится.

***

"Трахни мне мозги! - умоляет глупая сабочка, ползая в ногах Доминанта, - Поменяй мои мысли так, чтобы это было больше, чем секс... я хочу с тобой больше, чем секс, понимаешь?" О, моя сладкая, я понимаю как никто. Я сам хочу больше, чем секс и могу. Но готова ли ты? Голод... Голод... Голод... Больше, чем секс.
"Дай мне больше, чем просто любовь..." Дам! Тема - это отдавать, даже когда берешь. Даже когда не любишь и не можешь, даже когда это слово забыл. Если у вас проблема с тем, чтобы чувствовать, питайтесь чужими. Этот извращенный вампиризм, бьющийся жаждой в районе солнечного, заставляет тебя улыбаться мягче, уговаривать слаще, убивать дольше - чтобы вкусно. Вкусные девочки, сервирующие свои сучьи мыслишки под мое воздействие, встающие надо мной северным сиянием эмоциональной обратки.
Тебе плохо, когда хорошо. Мне хорошо в любом случае, я трахаю тебя в душу, я имею твои мозги во всех возможных вариациях и позах. У самой тупой девки есть что-то, что вкусно Зверю. Он найдет и дернет на себя, ставя дрожащую игрушку на колени, подойдет сзади и вонзит зубы под шелковую ароматную ключицу. Страх... Боль... Стыд... Граница сознания, за которое я толкаю ту, которая сама захотела. Добровольность. Ты все еще хочешь? Как я могу отказать, когда я хочу тоже...
..."Остановись! Пожалуйста! Не надо!" - это не стоп-слова, отнюдь. Это мой персональный кайф твоей грани, сучка! Я хочу протащить твою душу горлом по лезвию, сожрать хрипы, угасающий свет, каждый разворачивающийся черной схваткой страх, ломающий тебе ребра в этом мире - в моем мире, где ты просто еда. Я не помню твоего имени, это все фальш, застывшие капли воска, которые я соскребаю ножом, оставляя красные вспухшие полоски царапин. Я не помню твоего имени, я хочу изнасиловать твою суть. Осквернить, растоптать, забрать все, что делает тебя хорошей правильной девочкой, проломить твою социальность, такую важную в мире, которому мы больше не принадлежим. Кто ты, девочка? Забудь, кто ты, чтобы я назвал тебя иначе, как Я захочу. Власть. Теперь ты понимаешь, что такое принадлежать, тварь? Молчишь? Правильно, у тени нет голоса. Нет воли. Нет желаний, кроме тех, что Я внушу и Я решу, удовлетворить ли их. Ты думаешь, что это думаешь ты, малышка? О, как ты ошибаешься!
Я насыпал разноцветных стекол, иди ко мне, моя хорошая! Ты плачешь от счастья этой боли, я обещаю тебе больше, чем просто любовь...
"Трахни мне мозги! - умоляет глупая сабочка, ползая в ногах Доминанта, - Поменяй мои мысли так, чтобы это было больше, чем секс... я хочу с тобой больше, чем секс".

***

-Не понимаю! - она послушно протягивает мне руки, которые я ловко спутываю веревкой, - Зачем меня связывать? Я же пришла сама, я сама хочу...
-Много говоришь, редко радуешь! - целую ее в бровь, она фыркает, отшатываясь.
-А секс у нас будет? Я хочу...
-У нас будет больше, чем секс, детка, повернись ко мне спиной!
Теплый свитер перетянут веревками. Мне не жарко даже в пальто. Холод за меня на этой питерской крыше многоэтажки.
-У меня чешется нос, и я хочу в туалет!
Последний узел затягиваю рывком, легонько толкаю ее в спину, заставляя прогнуться. Она стоит на коленях, поднимает на меня глаза. Я сижу на корточках перед ней.
-Ты думаешь, ты такая хорошая и правильная, потому что занимаешься своим зоозащитным фондом? Ты лицемерка! Ты не спасаешь, ты убиваешь этих животных, ты называешь гуманностью то, в чем нормальный человек увидит ублюдочность лживого мясника!
-Да что ты... - она поводит плечами в обвязке, делает на меня неловкий выпад, неловко завалившись вперед.
-Да, ты сама знешь это. Что тебе снится по ночам, когда отпускают влажные фантазии? Вина, остающаяся на спине липким холодным потом и тошнотой в горле к самой себе, да? Так?
Она поднимается, до хруста выпрямляя спину. Морщит пересохшие губы, упрямо сжав их, глаза у нее цвета неба надо головой - тусклые и не пропускающие вглубь. Матовые латунные поверхности с черными ртутными капельками-зрачками, пульсирующими от гнева.
-Нет!
-Даааа! О, я угадал, сучка! - выдыхаю ей сигаретный дым в лицо, делаю новую затяжку, и слова мои наполнены серыми клубами, - Это ты делаешь уколы, сама! Ты, маленькая живодерка, оправдываешь избавлением от страданий убийства зверей! Тебе это нравится? Может возбуждает? Между ног становится мокро, когда собака умирает под твоими руками в конвульсиях? А?
Она давится собственными вдохами, красные пятна на лице сменяются восковой бледностью.
-Все не так...
-Так, тварь! Ты хуже тех, кто жжет котят по подвалам! Они хотя бы не прикрываются лживой святостью спасения, они убивают с удовольствием и в открытую об этом говорят, а что делаешь ты? Ты, такая маленькая невинная девочка, о которой пишут в газетах как о героине! Ты не героиня, ты... ну кто ты?
-Я...
-Это все же с детства, с детства твоя сучья натурка, грязная, подленькая, похотливая до удовольствий, любому нормальному человеку отвратительных! Помнишь, тогда, в пять, от мамин пощечин ты текла как последняя ****ь, а потом трогала себя там, где нельзя, умирая от стыда и кайфа? Ну, расскажи мне, как это было? Хотя нет, мне противно. Сегодня буду говорить я, чтобы ты поняла, какое ты законченное дерьмо. Я же вижу это, знаю, вот ты всем улыбаешься, такая малышка, а меня не обманешь! Тогда отец порол тебя, помнишь? Обжигающие удары ремня по ягодицам, накатившая фантазия, что тебя трахают во все дыры его друзья, такие яркие ощущения их членов во всех твоих влажных дырках. Все это вперемешку с болью, с унизительной и такой сладкой для тебя болью, вытолкнувшей тебя в первый сквирт... Ты в этих судорогах, сползая у него с колен, залитых собственными выделениями, о чем ты думала? Что ты чувствовала? Вспоминай же, как было хреново, тошно от самой себя, ты же знаешь, что так нельзя, нельзя получать удовольствие от таких вещей! Есть же, что никогда нельзя! Есть людей, убивать животных, кончать от таких фантазий, просить своего парня во время траха придушить тебя колготками. Отвращение в его глазах тогда сегодня стало словами, которые я тебе говорю. Слушай меня, сука, слушай меня, тварь, я тебе душу выебу как никто до меня, как никто после. Будешь ползать в ногах, став наконец собой, презирая себя, прося добить. Жить с этим уже не сможешь...
Она дышит то судорожно-глубоко, то мелко, как загнанный зверек, кусает губы, а глаза у нее сухие, словно у человека, долго пролежавшего с высокой температурой. Сухие глаза, сухие губы, натянутые струнки жил на шее, ссутуленная спина. Она словно пытается сжаться, спрятаться от меня, закрыться. Поздно... Я уже проломил все защиты, все барьеры, все "нельзя" потеряли смысл. Здесь нет человеческого. Здесь есть Зверь и его добыча, которую он как тряпичную куклу возит по земле, прежде чем начать жрать по-настоящему.
Ломать можно по-разному. Долго и понемногу, гнуть, с каждым разом делая вмятину в личности все глубже. Можно довольно жестко, пинком выбивая дверь в сознание. А можно так: набить голову гранатами, привязать к ним ниточки и разом дернуть.
Семь нот. Семь болевых точек. Миллион сыгранных мелодий на флейте твоего позвоночника, мой сладкий волчонок!
-Не надо... - хрипло, одними губами произносит она.
Это не мольба. Не просьба. Это каким-то чудом вытолкнутые из горла слова, смысла которых она уже не понимает. Так, наверное, говорят убийце, лишенные страха, смирившиеся с приговором, зная - не пожалеет. Сильный и не сломанный, стоя на коленях, вдруг говорит эту фразу не как проявление слабости, а как что-то чуждое в том, что сейчас происходит. За секунду до выстрела. Никому не нужная фраза.
Я ее слышу издалека. Она не принадлежит этому миру, этому действу, она - сбой ритма мелодии, которую я из нее извлекаю. Никаких смыслов. Только эмоции, только детали. Выбившаяся прядка волос, перечеркнувшая высокий чистый лоб с темными бровями. Я вижу каждый волосок их, отчетливо прорисованный сейчас в моем сознании. Зверь видит иначе, чем человек. Зверь видит все. Зверь ест, смакуя, вглядываясь, с наслаждением хрустя косточками угасающего страха, раздробленными сухожилиями воли, надломленным сладковатым на вкус хребтом умирающей в девочке личности. Глубже и глубже, до сердца, погружая в него когти. В душу, выворачивая ее наизнанку, бросая в грязь, под литую тяжеленную лапу - чтобы никогда-никогда-никогда прежней не стала. От меня не уходят прежними. Я отпускаю их измененными, чтобы дальше они менялись сами...
-Ты не хочешь жить, ведь так? Зачем такой твари жить, да? Ты никому не нужна, ты несешь смерть. Твои удовольствия противоестественны и отвратительны, ты... - рывок ножа и сухой вжик веревки под ним.
Обвязка опадает серыми клочьями, ветер подхватывает обрывки и медленно катит их по крыше. Белые-белые пальцы девочки, розовые полосы на запястьях, крупная вязка свитера. Снежинки вокруг - краем взгляда я выхватываю причудливую резьбу их лучиков. Развязанный узел под моими замерзшими пальцами.
-Не развязывай, не лишай...
-Чего?
-Свободы...
-Ты еще не свободна. Ты тут свободной не будешь, понимаешь? Надо, чтобы совсем? Ты же хочешь, чтобы хорошо, чтобы не стыдно и не больно, чтобы быть нужной, да?
Она кивает мне радостно, улыбается по-детски, цепляясь за рукав пальто, совершенно безумными глазами ищет мои:
-Да, а как? Что надо, чтобы... чтобы мне хорошо, чтобы ты... доволен?
-Туда - я показываю ножом в небо, лежащее за перилами крыши.
-Ты поможешь перелезть? Там высоко, я маленькая...
Я ждал, что попросит подтолкнуть, если струсит. Я ждал... ждал страха. Его больше в ней нет. Теперь страшно мне от того, что ей больше не страшно. Мой зверь перед этой смертью уважительно склоняет голову, с извращенным восхищением смотрит пристально и беззвучно.
-Конечно, моя девочка, вставай! - она берет меня своей маленькой ледяной рукой, встает ломко и дерганно, пошатывается.
-А я не дойду, у меня голова кружится...
-Нужно дойти, малыш! - мягко, шепотом, ей, в сухие ледяные губы.
-Да, надо... ты меня похвалишь потом? Я хорошая?
Я киваю, пряча глаза. Утоленный ее эмоциями Голод разбегается щекочущим нервы теплом по венам. Прости. Мне не жаль. Мне так хорошо сейчас.
Она делает шаг. Второй, словно воздух густ и вязок. Но маленькая кукла - нож сквозь холодное масло питерской влажной осени, перемешанной со снегом, кружащимся вокруг. Два мира - параллельные прямые вопреки законам геометрии сошлись в этой куколке, делающей еще один шаг к краю. Она обрачивается ко мне и улыбается. Я в ответ - не могу...
-Спасибо тебе! - голос звонкий, искренне-радостный, брошенный мне мячиком, который я ловлю и роняю. Мячик - хрустальный шар. Осколки под ногами. Теперь мне по ним идти босиком - до нее, делающей шаг в снежную бездну, на дне которой кипит, суетясь, город иной реальности.
-Нет-нет-нет! Пустиииии! - она бьется у меня в руках обезумевшим зверьком, царапается и норовит укусить.
Мои движения молниеносно точны. Хрупкое маленькое тело поймано в капкан моих рук и ног. Мое сердце ровно стучит ей в спину - куда-то между острых худых лопаток, сквозь вязанный толстый свитер.
-Все хорошо, все хорошо, ты шагнула, я не поймал тебя на крыше...
-А где я? - она перестает биться, поднимает на меня мутные, совершенно пьяные глаза.
-Приснилось...
-И ты приснился?
-Да, я приснился тебе. У тебя все будет хорошо, ты такая хорошая девочка, ты такая молодец, тише-тише-тише...
Она плачет жалобно, раскрытая до самой души, которую я только что вывернул и перешил наживую, без наркоза, наслаждаясь каждым хрустом, каплей лимфы на скальпеле, шелестом оконченного стежка...
-То есть этого нет? Этого всего... Это мне?..
-Смотри на меня... тебе хорошо сейчас?
-Очень... мне так... мне пусто, мне легко, я плачу, кажется...
-Кажется, все так, как должно быть...
-Я никогда не кончала с мальчиками...
-Что?
-Я никогда... что ты делаешь?
-Тише...
Стянутые джинсы, поломанный второпях замочек, тоненькая преграда уже влажных трусиков, скользнувшие в нее пальцы, выдох с полустоном мне в рот. Я целую ее, забирая теплое дыхание, не даю опомнится в этом спейсовом головокружении, безошибочно нахожу сладкие точки. Она послушно раздвигает бедра, поднимает их навстречу, выстанывая, танцуя на носочках, течет горячо и вязко мне в ладони...
-Нет, я... я хочу писать...
-Нет, тише, впусти меня глубже, девочка...
-Мне страшно...
Я ловлю ее, зашедшуюся криком, сломанную судорогами оргазма, мне в запястье бьет горячая струя ее сквирта, смывающая вязкую смазку с пальцев. Сладкие спазмы упругих, ребристых, таких обжигающе-горячих стенок... Дрожащие губы, ставшие снова теплыми, маленькая родинка под нижней, так отчетливо видимая мне сейчас. Мы упали в небо. Она, которая снова может бояться и жить дальше. И я, который убил ее и вернул к жизни собой настоящей. Мы оба упали в небо над нами, раскачивающее нас на снежных качелях ветра, который больше не причинит нашим душам холода.
Это Тема - та, о которой невозможно рассказать ванильным. Она пахнет коричными нотами ее сквирта на рукаве моего пальто, ее слезами, которые стали живой водой для нанесенных моим зверем царапин, она пахнет такой отчаянно высокой болью, которую не прожить, не прочувствовать, не полюбить в параллельном мире. Мне хорошо, что тебе плохо. Мне хорошо, что тебе хорошо после этого плохо. Смотри на меня, я здесь. Я тебе привиделся, но ты у себя осталась. Дыши, моя маленькая сильная девочка, мой сладкий доверчивый волчонок, это гораздо больше, чем Любовь, это Тема, малышка.

Глава 5 ПТИЦА

"Но убивают все любимых..."
Тютчев

Мой голос садится тебе на плечо золотистой птицей,
Погладишь – шагнет в ладошку теплом горячим.
Ты улыбаешься и опускаешь свои ресницы –
И мне вдруг кажется, что сегодня я что-то значу,
По мере слов, что заплетаю в стихи и лисья,
Я что-то намного большее, чем – страница,
В которой рассказана правда на чистом лисьем,
Чтоб сказкой детям привидеться и приснится.
Мой голос танцует вокруг, поднимая ветер
Тебе до пояса – заплетается нитью в пояс…
Если я спрошу – ты сможешь, наверное, мне ответить,
На счет ответов я давненько не беспокоюсь…
Мой голос врастает в тебя серебристым стеблем,
Оплетает от копчика и до шеи – твой позвоночник…
Тебе меня слушать предписано где-то в небе,
А мне тебя слушать назначено этой ночью.
Е.Холодова

Когда-то очень-очень давно та, которой доверял и берег мой Зверь, вонзила ему в сердце нож, провернула там и оставила. Шли годы, а его так и не вынули. Рукоять растворилась в теле, стала частью Зверя, лезвие навсегда засело у него между ребер. Любовь - личный способ самоубийства. Однажды умерший больше не чувствует, но помнит. Я выжил... Что-то внутри тащило меня из смерти там, в реанимации, и глаза другой женщины, потерянной навсегда, но все еще моей, светили мне во тьме маяками.
"Уходи. В одиночестве не больно"
Я верил в это много лет. Боли не было. Была пустота, в которую я бросал женщин одну за одной, словно они могли заполнить что-то во мне. Черепки сломанных куколок под дорогими ботинками хрустят, не вызывая в Звере ничего, кроме отвращения. Такие же как все... И эта, и следующая, и за ней. Все одинаковы. Все фальшивы. Ничего настоящего, стоящего хотя бы эха чувства, теплоты, искренности. Зверь нюхает, слизывает пудру с ванильных девочек, фыркает, дойдя до начинки. Дерьмо... Все они дерьмо! Перебирай тысячу и еще тысячу. Глубина их глоток не соответствует глубине души. Я вижу это, я отворачиваюсь и ухожу.
Я отшучиваюсь по утрам на вопросы "Будет ли продолжение?" У нас не было даже начала, детка, о чем ты! Сменить простыни, забыть имя. Моя берлога пахнет сигаретным дымом и виски, мой зверь тоскует внутри, полный Голода и злости.
Все, что пахнет слишком сладко, оборачивается горечью. Любая чистота становится болотом. Все не то, не так, не те...
Я закуриваю, закидывая ноги на стол, выдыхаю струйку дыма в потолок. В одиночестве не больно. В одиночестве до боли пусто.
Я ищу в Теме себя, не понимая, что поиск этот закончится тогда, когда придет Она. Это где-то за гранью понимания, этой зависимости не хочется признавать, она тяготит и бесит. Я сделаю себя сам - с любой, кого пожелаю. Желания вспыхивают болотными огоньками в воспаленном мозгу девианта, толкают Зверя кинуться и заполучить. Девочки - баночки газировки. Глоток. Грохот жестянки, отброшенной в угол. Все одинаковы... Разница их - и та полна тошнотворной похожести. Влажные фантазии, которые так легко удовлетворить. Пафосные слова, за которыми стоит будущее предательство этих недостаточно качественных вещей, чтобы заплатить за них совместной жизнью.
Хочу-хочу-хочу на разные лады женских голосов. Обещания не того, что мне нужно. Мелко. Не верю. Глупо. Смешно. Противно. Не та...
Этот поиск своего - того, что позволит стать собой. Особенный путь в УКСТ, по звездам в тернии и обратно, замыкая круг, внутри которого на коленях стоит та, кто видит ТЕБЯ. Такого, какой ты есть. Такого, какой ты "нет", другие покупают за латунный звон своих иллюзий. Я не хочу звона. Я хочу лечебной тишины, я хочу ласковую тень, в которую мой зверь ляжет, ощущая, как лезвие в сердце растворяется...
Наверное, я умер тогда, много лет назад, под пищание реанимационных приборов... Опрокинутый стакан виски жжет, но не греет. Мне не больно. Мне никак. И от этого страшно. Я хочу проснуться...

***

...Я просыпаюсь как от толчка. Нашариваю телефон: 6.00. Подрываюсь из теплой постели с холодным комком внутри. Мой зверь сонно урчит внутри, не желая вставать в такую рань. СМС от приятеля, напоминающее, что я обещал мотнуться с ним посмотреть квартиру. Умываюсь, наспех бреюсь, набрасываю кожаную куртку, наплевав на лифт, сбегаю, шумно топая по ступенькам...
...Она оборачивается, застегивая сумочку:
-Здравствуйте!
Мы с приятелем хором здороваемся. Синяя птица, полная теплого ветра, счастья и света - ласкающие лучи добегают до моего зверя, гладят его по угольно-черной шерсти...
Я залипаю в нее мгновенно. Что-то особенное, чистое, светлое, иное. К нему тянешься. Этого хочется. Это лечит как будто то, что мертво. Или все же живо? Потянуло, дернуло, застучало. Зверь мой лег перед ней мордой на лапы и, тоскливо скуля, смотрел: а может да?

***

Мы сидим в машине и смеемся. Тихий солнечный смех ее бьется искорками в запотевшие окна, я смотрю на крошечные морщинки у глаз, ловлю пальцами русую прядь волос. Текучий шелк, темно-пепельный ручеек течет по моему суставу, щекоча, оставляя аромат духов. Глаза оттенка арахисовой халвы, длинные ресницы, делающий взгляд тихим и каким-то ласково-бархатным.
-Смотря какая тема, темы разные бывают! - вдруг отвечает она мне на шутку, намеренно игриво, и мой зверь настораживается внутри: да неужто?
-Если в Теме с теми, так и Тема, даже особенная, может быть обоюдно приятной... - пристально всматриваюсь ей в лицо, она прищуривается.
-Да, Вы правы, есть такие темы, что только тем и можно о них сказать... - защелкивает сумочку, словно закрывает на замочек наш разговор с двойным дном.
Я тебя разгадаю, Птица! Мой зверь внутри согласно мурлычет.
Намеки. Намеки. Намеки. Этикет. Я тыкаю ей, сокращая расстояние. Она словно льнет, но подчеркнуто остается на Вы, объясняя, что ей так комфортнее, легче, что так она чувствует себя на своем месте. Место птицы - в небе. Но эта здесь, на земле, на голову ниже меня, спрятавшая крылья под мятным пальто, смотрит снизу вверх, улыбается, опускает ресницы, маня куда-то... Тени ее крыльев лежат у меня на плечах, и я, расставаясь, оборачиваюсь от чужого, но такого ласкового ощущения. Она всегда смотрит вслед, словно выстилает мне дорогу светом своей улыбки. Захочу вернуться и коснуться - дождется. Она не намерена улетать.


Не раздумывая, шагнула на острие.
Улыбнулся над ранкой, выдохнул: "ты - мое".
Я стою, и словно жжет меня, словно йод.
Не вылечит, так убьет.
По капелькам крови мне на судьбу гадать.
Встал за спиной, в ухо мурлыкнул "да".
Кровь - не вода - и этим права всегда.
Время смириться дай...
Небо забудет птица внутри груди.
Птицу-сердце просто забыли предупредить,
Что отныне ему выстукивать "приходи!",
Во тьме освещать пути
Тому, кто сейчас стоит за моей спиной,
Тому, кто отныне небом стал надо мной...
"Научись-научись-научись во мне летать!" -
Приказывает Твоим голосом темнота.

Е.Холодова

-Я хочу быть Вашей нижней... - говорит это, опустив голову, становится передо мной на колени.
Совру, если скажу, что не ждал. Ждал, хотел, а когда дождался, отказал.
-Я подумаю...
Зверь внутри тоскливо бьется и скулит: наша. Пинаю его в глубь себя: такая же как все.
"Наша" - скулит зверь, тянет меня назад. Я делаю шаг за порог в попытке уберечь Птицу от самого себя. Ей на земле не место. Она разобьется вдребезги с высоты моего взгляда. Мне нужно стать небом. А я сам себе ад.
**
Птицы бывают разные. Она верит, что феникс, я скоро узнаю, так ли это... В моем пламени сгорают ее белые перья, падая хлопьями пепла под ноги. Она мягко улыбается и гнется все сильнее, раззадоривая моих демонов. Игры в смерть. Отдай мне душу - я без ума от таких игрушек. Безумие привлекательнее нормы, в нем драйв и гнев, заставляющие забыть о пустоте, которая болит внутри...
Она кончает глубоко и громко, обнимая меня ногами, сжимая плечи так, что хочется зарычать в ответ. Два последних толчка в ней, последний после пика, роняя в нее свои судороги, наполняя семенем, остановленным тонкой пленочкой презерватива. Задыхаясь ей в ключицу, откатываясь на спину, тяну к себе, укладываю на плечо. Я снова пьян, и к несчастью для Птицы виски, а не женщиной, доверчиво устраивающейся у меня на плече. Что-то темное заворачивается внутри тугим узлом, бьется в ямочке между ключиц, поднявшимся раздражением.
Кончить в нее. Кончить ее. Закончить с ней. Зачем это все? Очередная игрушка, показавшаяся ценностью, на деле - безделушка. Захотевшая ко мне - они хотят, я беру. Я не хочу брать, но беру снова и снова. Голод... Вы приходите сами, как я могу отказать - удовлетворять ваши хотелки на свой лад так по вкусу моему зверю.
Беречь - такое забытое слово, всплывающее в памяти все реже. Ломать, испытывать на прочность, пока суть не проглянет, пока всех бабочек в животе не наколю на иглы своих желаний. Я пью виски и смотрю, как они умирают. Отличный вечер в сигаретном дыму. Изучал бы людей, был бы паразитологом. Но я специалист по глупым маленьким Птицам, которые так опрометчиво любят Зверя, что взят во властители не по хрупкому птичьему плечу.
-Мне так хорошо с тобой, спасибо... - голос тихий, ложащийся мягким перышком между моих ключиц: туда, где бьется обжигающий комок раздражения - не проглотить его, не остудить глупыми перышками слов.
-Зачем ты это говоришь? - чувствую, как меня передергивает от поглаживания ее прохладных пальцев.
Говорю зло, резко, словно стреляю вишенными косточками из рогатки. Они улетают в ее тишину. Надеюсь, что ранят. Я хочу ее поранить...
-Люблю...
-Ты? Что ты об этом знаешь, девочка? О любви к зверю? Чем ты лучше, чем все они, эти мышки и бабочки, от которых меня тянет блевать? - вскакиваю, мечусь по комнате, мой Зверь внутри рычит и бьется, пытаясь вырваться на волю.
-Успокойтесь, прошу Вас!
-Ты покоя хочешь? Со мной? Ты за этим здесь, сука? Ты забыла предупредить меня об этом желании, просясь в нижние! Никакого на хрен покоя, никакого... Ты такая же как все! Нет, ты хуже их всех, потому что выглядишь иначе, иначе говоришь и думаешь! Ты все то же дерьмо, но подала себя на золотом блюдечке и затуманила мне башку сервировкой! Но суть не меняется! Ты - такая - же - как - все! Меня от тебя тошнит, уйди...
Если демона уполномочить быть богом, рано или поздно вера маленькой женщины у ног взбесит его. Не могу быть тебе небом, даже если захочу, моя Птица, прости... Мне не жаль.
Шумно выдыхая, чувствую, как немеют запястья и дрожат руки. Картинка пощечины вспыхивает в мозгу и гаснет, когда натыкаюсь взглядом на ее опущенные ресницы. Я - ад. Она - тишина, которой не хватит потушить пламя, ревущее во мне. Я хочу ту, кто сумеет в этом пламени танцевать, станет частью. Эта - хочет изменить. Мой Зверь чувствует это, мечется внутри, в него верят, от него ждут того, чего в нем нет. Его словно лишают свободы этой верой, этим нимбом восхищения, которым женщина напротив увенчала меня. Не меня, нет, снова свою иллюзию. А меня? Кто-то готов меня - настоящего? Такого, какой есть? Такого, какой "нет"... такие же как все.
-Вы не верите мне, Господин! - она поднимает глаза, полные уверенности в том, что сейчас скажет, - Испытайте меня! Испытайте, чтобы проверить, достойна ли я быть любимой вещью у ног! Пожалуйста... Я понимаю, доверие невозможно без проверок. Я хочу, чтобы Вы поверили в меня так же сильно, как я в Вас!
Если человек имеет очень горячий нрав, а Зверь его безумен, самое умное - бросить вызов. Вызов тому, кто сильнее тебя в тысячу раз и еще в тысячу. Тому, кто не уважает слабость и считает ее отвратительной лживой чертой, под которой скрывается подлость. Все женщины одинаковы, не смотря на разность имен, обещаний, ума и статуса. За спиной у каждой колчан с ядовитыми дротиками. Повернувшись спиной, ожидая, что обнимет, получишь укол между лопаток, и мир качнется, наполняя тебя оглушительной болью, за которой даже собственного крика не услышишь, возьмись кричать...
Мы боимся прошлого опыта. Заживают не все шрамы. Время не лечит - книги врут. Лечит человек. Твой человек. А если его нет, то со временем злость становится ледяной корочкой жестокости и цинизма на все еще дергающих болью шрамах, нанесенных другими. Не тобой, Птица. Дело во мне. Это я увидел тебя сегодня такой же, как все. Даже если я ошибся, ты заплатишь за мою ошибку по полной. Потому что бросила вызов. Не надо было, моя хорошая, я пытался беречь. Правда... я пытался. Прости. Мне не жаль. Танцевать тебе на кинжалах в моем пламени, пока... я не узнаю, феникс ли ты. Настоящий ли ты феникс. Или маленькая синичка, чьи почерневшие косточки хрустнут под моими подошвами, перемешанные с черепками кукол и пеплом сгоревших бабочек.
***
Говорят: "Не испытывайте любимых, они могут не пройти испытание" Правильно говорят: тот, в ком нужда, берегут. Тот, в ком нужда - часть тебя. Тот, в ком нет нужды - того и беречь нужды нет. Докажи мне, девочка, дернувшая зверя за усы, что ты... кто ты? Покажи мне, кто ты! Я хочу увидеть тебя без масок, без пафосных слов, я хочу увидеть тебя настоящую - сломанную до самой души, с которой сняли кожу. Трогать теплыми руками это обнаженное, пробовать на вкус. Безумие имеет странные фантазии, а когда тебя просят их осуществить тихим "испытайте меня, Господин", как я могу не воспользоваться этим? Это же чертов бифштекс после полугода ограничений, попыток насладиться фруктами. Девочка моя, бедная моя Птица, я не ем фрукты. Я хищник. Ты ошиблась, видя во мне существо, спобобное уберечь тебя от самого себя. Ты любишь - так вкуснее. Убивать любящих - это удовольствие особенное. Они хотят быть убитыми, они лижут руки и просят, веря, что убивая, ты полюбишь эту готовую на все жертвочку. Пока я убиваю, я имя твое забуду. Убитая ты станешь и вовсе не интересна. Я не ем мертвечину. Но раз ты сама захотела поиграть в эту игру...
...Игра кончится, когда я соглашусь. Голова, полная шепота демонов, погружающая меня в картинки сквозь алый туман гнева. Ничего не осталось, кроме сломанных рамок нашей с тобой условной нормы, Птица! Не научишься летать в огне - да какая разница что будет, если не научишься? Разве мне это важно? Впереди такое развлечение! Настоящее веселье начинается тогда, когда никому не смешно.


Дорогие мои, дешевые и бесценные С душами раскуроченными и целыми, Что с вами делать, коли хотите сами Смерть свою встретить бессмысленными глазами? Хочется счастья? Вам его – не осилить. Вы меня об иллюзии попросили. Мне ее вам давать все скучней и проще, Внутри с каждой новой бабочкой – новый прочерк. Не остается в памяти ни зацепки, Ни одной не хватит умения взяться крепко За меня сквозь морок – преодолеть туманы. Ключики к сердцу давать никому не стану. Вот и сижу, играя, читай – тоскуя, Пальцами чуткими бегая вдоль по скулам. Кто ты, малышка, что из обманок хочешь? Ты интересна вроде бы. Но не очень. Пристально смотришь – глубже того, что видишь. Ну, погляди. В целом я не в обиде. Мне-то и вовсе некуда торопиться, Когда напротив такая редкая птица. Ты улыбаешься – мне отчего-то жутко. Девочка, что ты делаешь? Что за шутки? Вот тебе правила – верь мне и следуй следом. Смотришь, как будто путь мой уже изведан, Смотришь, как будто душу насквозь читаешь, Истину предлагаешь мне через тайну. Пламенем в полночь мою входишь обнаженной – Падаю под ноги я, красотой сожженный. А у тебя ни вранья, ни пристойной фальши – Ты в меня входишь глубже, теплей и дальше, Ребра щекочешь дыханием, гладишь словом, Наполняешь нутро мне большим и новым Чем-то – до селе неведомым, непонятным, Остаешься в ладонях сиянием светлым мятным, Никакой обманки – все с тобой честно-честно, И от этой правды мне больно, но интересно… Оказалось творцу иллюзий всего и нужно, Чтобы в мир его босиком вошли сквозь туман жемчужный, Наполняя взглядом до дна, подошли вплотную: «Дай тебя в сердце, милый мой, поцелую…»
Е.Холодова

Человек - вещичка забавная. Она боится и сопротивляется, если сильная. Если не может бежать. Эта не может. Эта поймана у входа в свой офис в своих чистеньких колготочках и платье, наспех скована наручниками, лишена возможности видеть мешком на голову... Визг шин сорвавшейся с места машины. Отчаянное сопротивление на заднем сидении, где ее для надежности держит, лишая возможности биться за жизнь, незнакомый мужчина, слишком острые запахи ароматизаторов в салоне, чтобы различить что-то, что даст надежду - это игра, это не по-настоящему.
Наручники быстро натирают запястья, она пытается вынуть их из легких, но надежных оковок. Шутки мужчины, игривое касание по груди. Паника, с которой уже не справиться, потому что реальность постоянно напоминает о себе незнакомым смехом, подскоками колес на камнях, которых все больше, а значит, все ближе к лесу. Ужас ее пахнет толченой горьковатой ягодой... Треск рваных колготок, оброненная туфелька, неловко вывернутая нога. Пощечина, за попытку заговорить и образумить. Судорожный всхлип под мешком, нарастающая истерика, отчаянные попытки сопротивляться снова и снова, уже безнадежно, уже обреченно-отчаянно. Силки для Птицы все сильнее спутывают крылья, калеча нежные перья. Рывок из машины, Птица падает, разбивая в кровь колено. Пахнет лесом, ветер шевелит прядь волос на плече. Вынужденный шаг вперед от толчка в спину, как только поднимается. Падает снова. С помощью незнакомца волоком идет вперед, уже не по асфальту проселочной - по траве, и шишечки созревших травинок бьются о колени. Заплетается, царапая лодыжки, какая-то липкая, режущая нежную кожу травка. Птица не просит, не умоляет, она с каким-то невероятным достоинством идет, изо всех сил пытаясь выпрямить спину. Человек - вещичка забавная... Сила духа кончается там, где эмоции выше логики, больше разума, могущественнее социальности, порванной вместе с капроновыми колготками в первые минуты похищения у машины. В игры, стоящие свеч, лучше играть вообще без свеч. Втемную. По крайней мере для одного из игроков.
Я хочу это видеть. Она - не увидит. Она будет чувствовать. Руки, гуляющие по телу под незнакомый хохот и сальные шуточки, укус на бедре, заставляющий взвизгнуть и снова забиться, пальцы, погрузившиеся в нее, совершенно сухую, упрямо сжимающую стенки. Все рывками, все минимально-больно, все максимально-страшно. Страх, наполняющий тело, заставляющий биться на грани здравомыслия. Отчаянные попытки сдвинуть ноги, порванные трусики, содранные о еловую лесную подстилку колени, рывок вниз, и мой - наверх, чтобы больше не вильнула от члена. Ногтями по спине: чтобы взвыла и рванулась вперед, пойманная под живот, зажатая, совершенно беззащитная. Абсолютная власть, в костер которой брошен страх - персональный наркотик. Употребляю редко, но коль такое роскошное предложение! Удовлетворять желания женщины так, как по вкусу мужчине - идеальные отношения. Прямо таки жду восторгов от противоположной стороны, которая хрипит и воет подо мной, наверняка очень болезненно ощущая эти толчки до предела. Оргазм не обязателен. Мы здесь не за этим. Мы здесь совершенно за другим.
Ты хотела спуститься ко мне в ад, моя светлая? Я пригласил тебя так любезно, как только мог. Забыл предупредить, что через каждые три - нож заменяет ступеньку. Ты же хочешь ко мне? Иди... А если нет, я опущу сам. И, поверь, лучше, коль вызывалась, ступай на лезвие сама. Я тебя не ногами пройти заставлю, душой. Больно? Впереди еще тысяча ступеней! И - к несчастью для тебя - я тебя не люблю. Ты придешь и сдохнешь у моих ног, потому что я не оценю подвига. Я не хотел, ты шла сама. А теперь мне чертовски весело... Потому что моя нелюбовь - не повод не насладиться твоим спуском по лезвиям. Боль - это честно. Я хочу тебя настоящую. Фальшивкой ты мне больше не нужна. А настоящая ты будешь только в боли, которую причиню, которую ты так опрометчиво позволила причинять себе.
Я кончаю, выдохнув, отталкиваю ее от себя шлепком по ягодице. Птица падает и ползет от меня, поскуливая, тычась лицом, спрятанным под мешком, в землю. Порванное платье, капли моей спермы на бедрах, тусклый блеск ее смазки, обрывки колготок. Мой приятель, сплюнув, уходит курить. Я сажусь перед ней, стягиваю мешок. Поняла ли она, когда я ее трахал, что это я? Никогда не узнаю. Говорят, женщины - очень чуткие создания. И даже на таких гранях, если любят... какая пафосная чушь! Ни хера она не знала! Ее похитил у дверей офиса незнакомый мужик, отвез в лес и отымел как вздумалось! Нравится, сука? Это Тема, детка! Это тот Доминант, которого ты любишь настолько, что попросила его испытать, достойна ли ты быть его нижней, его девочкой, его персональной шлюхой! Нравится такая Тема, а?
-Благодари меня, тварь! - рявкаю ей в лицо, она отшатывается, захлебнувшись всхлипом.
-Зза что?
-За испытание, которое ты... хм... с честью прошла!
Она опускает голову, со свистом выдыхает сквозь зубы. Делает вдох. Поднимает на меня глаза:
-Вы довольны мной, Господин? Я оправдала ожидания?
-Ты...
И вдруг шепот демонов в голове умолкает. В этой звенящей тишине, где-то внутри, оглушительным гулом нарастает понимание, что же я наделал. Что же я сделал с этой хрупкой и такой сильной девочкой, смотрящей на меня сейчас глазами, в которых почти не осталось света? Неужели это я?.. Тошнота от самого себя встает в горле соленым комом.
Закуриваю, морщась. Дерьмо! Какое же это все дерьмо! Почему никто не остановил меня? Почему я сам не остановился? Тупо смотрю на свои руки, которые дрожат, хочу выпить так, что впору взвыть. Хочу остаться один и заорать на весь этот гребаный лес... что же я сделал!
Моя рука у нее на щеке, сломанная дрожью, холодная. Она окунает в нее лицо, целует.
-Вы этого хотели? Теперь вы доверяете? Любите? Теперь Вы... мой? Да?
****ь, вот зачем? Вот зачем все портить сейчас? Зачем этот тупой вопрос, заставивший демонов взвывать адским шелестящим шепотом в моей голове, а Зверя - вскинуться и зарычать. "Мой" - неееет, Птица. Так не пойдет. Это ты моя. А я - твой палач, за то, что, не осознавая сама, бесишь, бесишь самоубийственно и глупо. Я никогда тебя не хотел. Единственный шанс твой был - попросить беречь тебя и выпустить, но ты захлопнула клетку и подалась грудью на шипы. Птица моя, Птица... Не феникс. Синяя. Та самая, которой место в сказке, а не здесь: в этой реальности, где ты - зареванная женщина в сперме на бедрах, в налипших на коленки хвоинках, в березовых листьях, которые так нелепо смотрятся в спутанном колтуне волос. Это не твой мир. Это не твой Зверь.
-Ты все еще любишь меня, девочка? - не я это спрашиваю - раздражение, бьющееся где-то внутри, темной улыбкой улыбается из моих прищуренных глаз.
-Да.
Кровью подписывают договоры. Приговоры - словами. Я закуриваю еще одну:
-Поехали домой, тебе надо отдохнуть и привести себя в порядок.
Она ломко встает передо мной:
-Я справилась. Обнимете меня?
Перед тем, как убить, обязательно нужно погладить. Не надо быть жестоко-фальшивым там, где жестокость настоящая и смертельная. Я обнимаю ее очень крепко, она плачет в голос, цепляясь мне за свитер, всхлипывая, что-то неразборчивое бормоча. Я не хочу слышать. Все, что нельзя, ты мне уже сказала, моя девочка.

***

Она стоит, уперевшись руками в стену. Намеренно громко ставлю на тумбу граненый стакан с виски, Птица вздрагивает и оборачивается. Перед темнотой моих глаз света в ее осталось совсем немного. Тени сломанных крыльев дрожат на полу за ее спиной. Так жаль, летать больше не сможет... жаль сломанной красоты, лишенной свободы, света и чистоты. Ее время кончается за чешуйками моего снейка, царапнувшего ладонь. Девайс пахнет ее болью и моим желанием причинять ее. Я чертовски пьян. Я чертовски зол. Я устал от самого себя и от Птицы, навязавшей мне свою любовь, как прутья клетки. Она загнала меня в нее и попыталась захлопнуть. Зверь разломал прутья, разгрыз их зубами, рыча и поводя атласными черными плечами, он раздражен за попытку лишить его свободы, он хочет наказать...
Новенький не отбитый снейк на пьяную голову кажется очень простым девайсом. Двумя флоггами пороть у меня отлично получалось, тут ничего сложного не предвидится. Кожаная змея домашнего кнута так обманчиво-послушно ложится в руку. Замах, тихий шипящий свист, шепот, обещающий боль той, что вздрогнула, сжалась и сдавленно вскрикнула, когда кончик снейка вгрызся в бедро, оставив на коже багровую отметину. Порка без разогрева - отличное горяченькое блюдо на этот вечер, не правда ли, моя девочка? Меня ты любишь, мне предлагаешь испытать себя на прочность? Стой, сука, когда стоять больше не сможешь, когда дыхание станет хриплым, а в голове станет темно и пусто, стой, когда я оторву тебе второе крыло, и ты больше никогда не увидишь неба! Ты сама захотела любить меня в моем аду! Ты такая же как все! Твои слезы - это мольбы о пощаде, ты - слабая жалкая игрушка, возомнившая, что сможешь выдержать любовь ко мне. Вот она: второй удар обхватом ложится на бедра, ломая судорогой стройное тело. Негибкий кнут грызет концом нежные бедра наверняка отчаянно-больно. Я хочу твоей боли! Как же я хочу твоей боли, если бы ты только знала, моя бедная Птица, глупо надеющаяся на пощаду, на человечность. Нет во мне человечности, не сейчас, не здесь! Этот свист кнута в третьем замахе калечит тишину, стоящую между нами приговором...
В спину - порванная кожа на лопатке. По бедрам - кровавый подтек, и опять в спину укусом хлыста в кошачье место. Растопыренные дрожащие пальцы, вжимающиеся в стену, сломанные дрожью, крылья лопаток, пораненные девайсом. Выкрики и стоны. Лебединая песня моей Птицы, которая оказалась не Фениксом. Но если ты не волшебство, если ты не чудо, зачем мне беречь тебя, Птица? Ты - не сказка, в которой я обрету покой и дом, ты реальность, ты такая же, как все. Ты фальшивка!
Так затекает плечо на локтевом ударе, и кисть деревенеет и становится непослушной. Снейк свистит в тишине комнаты, наполненной моим гневом и ее ужасом и болью. Сколько ударов? Я не считал. Она, полагаю, тоже. Нет ничего, кроме встречи тела с черной кожаной змеей, облизывающей бедра скулящей у стены женщины. Какой вкус у этой боли, моя Птица? Ты хочешь еще? Тебе вкусно? Нет? Вот и меня тошнит: от себя, от следов на твоем теле, которые остаются после того, что делаю я, от тебя... Тошнота как мерка наших отношений - гнев и отвращение в остатке. Причины всегда внутри, снаружи - последствия.
Она ползет по стене вниз, на пол, заходясь рыданиями. Ну что ты, сучка, всем девочкам нравится порка! Не скули, ты же сильная, ты же любишь меня, ты встанешь сама! Бросаю снейк поверх содрогающегося у меня под ногами тела. Рукоять лежит поверх розовой вздувшейся полосы подсечки на плече. Подсечка подмышкой. Порванная кожа на лопатке. Отвратительные багровые синяки на бедрах. Делаю шаг, девочка отшатывается от меня, шарахнувшись в угол. Ну, что ж. Любить меня очень больно... любить меня не нужно, если ты - это всего лишь ты - такая же как все.
Ероша волосы, забираю стакан с виски с тумбы. Черт! Кончилось! Бутылка на балконе, идя за ней, сношу косяк, смеюсь в голос. Когда-то я был человеком и умел плакать. Когда-то очень давно я был живым. Наверное, я умер много лет назад, тогда, в реанимации, под пиканье приборов, укрытый обережным светом глаз другой женщины, имя которой сейчас не могу вспомнить. Это страшный сон... Только вот как проснуться, когда не спишь?
-Разбуди меня... - скалится в ответ полумрак вечера квартиры, пропахшей виски.
Я боюсь сам себя. Кто встанет между мной и моим безумием? Ее все нет, а мое время кончается...
Прости меня, моя Птица, мне не жаль. Мне отчаянно плохо. Мне так плохо, что ты поплатилась за самонадеянность спасти меня. Ты такая же как все. Ты не смогла бы... и за это... за это заплатили мы оба.

***

"Я любила тебя больше жизни, ты был для меня всем - Царь, Бог, и даже больше. Но сегодня я умерла. А мёртвые больше не могут любить. Они не могут видеть солнце и не могут молиться. Прощай."
Птица

***

А чего боитесь Вы? Я - подойти к портрету, отражающему мою суть. В отражении зеркала он скалится и смотрит в меня желтыми глазами. Я бросаю бокал, мешая осколки с осколками. Режусь одним из них... Я напишу об этом когда-нибудь, я расскажу свою историю, в которой между моим Зверем и миром не стоит ничего, кроме безумия и Голода. Моя Тема, мой ад внутри, в котором под ногами птицы с изломанными крыльями и остановившимися сердцами. Убей меня, убитая мною, останови меня! Я мечусь по городу, ищу и ищу, но ты отныне недостижима. Ты так добра, что не ответишь. Ты так жестока, что наказала молчанием и прощением. Я бы проклял тебя, захлебываясь гневом моего Зверя, но проклятые не могут проклинать.
А чего боитесь вы, когда чудовища внутри вырываются наружу и рушат мир вокруг вашими руками? Что держит вас на грани этой пропасти, которая смотрит темнотой в ответ вам в глаза? Бездна смеется. Эхо ее смеха растекается у меня по венам обжигающе крепким виски, мешает мысли, словно осколки зеркала и бокала, один из которых я сжал в кулаке. Капельки крови. Мертвая душа женщины позади меня. Вечная тень вины в короткую минуту просветления, когда я это я, а Зверь отнял гнев, помогающий жить. Сейчас, без масок, на коленях, на испачканном собственной кровью линолеуме, без масок, без гнева, лишающего меня ужаса перед содеянным, кто я? Поставленный лицом к лицу с осознанием своих поступков, своей жестокости, своей вседозволенности? Кто я, когда рык утихает внутри, и слова занесены надо мной как кнут, что вчера опускался на сломанную нежную спину Птицы? Избранные избирают себя сами, коронуют их любовью и преданностью те, кого нам слишком мало, чтобы уберечь их от самих себя. Я боюсь оглядываться назад, там стоит, усмехаясь, вина. Я боюсь смотреть вперед - мой зверь отыщет свою добычу, он покажет ей мое прошлое, потому что от Той Самой ничего не утаить и не скрыть. Можно ли любить меня, у которого есть только это сейчас, каплями крови падающее на пол? Потому что если нет, то и настоящее не нужно...
"Я больше никогда никому, никого..." - говорю в пустоту квартиры обветренными губами, давясь каждым словом, потому что Зверь во мне уже снова поднял голову, отряхнувшись, будя волну раздражения внутри...
Это лживое слово "никогда" хрустит на зубах горьким пеплом клятвы, которую нарушит мой Зверь, потому что пока он не нашел Ту, что полюбит, у него нет иного бога, кроме Голода...

ЛАБИРИНТ ЗВЕРЯ
Глава шестая
ТЕНЬ: на берегу Океана
(два года назад... )

Человек с глазами темней камней, И со взглядом, острым, как рыбья кость, Приходи ко мне, приходи ко мне, Приходи ко мне, долгожданный гость. Человек с заманчивой тьмой в душе, С тминным запахом в трещинках на губах, Я тебе меды поднесу в ковше, Потому что это – моя судьба. Я гадала по воску в минувший год, Обнаженной шла к тишине зеркал. Знаки мне сказали – за мной придет Тот, кто девять жизней меня искал. Человек с глазами темней камней, Мертвых капищ тело обретший дух, Никого не видела я страшней, Но из чистой гордости не уйду. Я ждала тебя. Расцветал Самайн. Ты сидел напротив, спиной к дверИ, И когда я шагнула к тебе сама, Усмехнулся – будто приговорил.

Е.Холодова

Я стою на сцене босиком, и снова и снова цепляюсь за него глазами. Высокий, коротко остриженные светлые волосы, серый свитер, серые глаза, в которых пасмурное море навеки замерло в берегах темных ресниц.
-Подсознание не слышит НЕ. Все, что входит в него из мира, всегда с пометкой "ДА", отрицание оно отбрасывает. Ваш дракон умеет только кивать, и чтобы манипуляция дошла до него, придется проследить за употреблением частиц и обратить их в цели манипулятора... - вычерчиваю схему на доске, маркер поскрипывает в моих руках, щелкаю колпачком, закрывая, - Пример мне кто приведет? - встаю перед залом во весь свой маленький рост, ободряюще улыбаюсь.
-Не хотите секс прямо здесь не со мной? - он говорит это громко.
Голос у него низкий, глубокий, горячий. Фраза, брошенная в меня арканом, дергает моего дракона к себе. Моя кроха злобно усмехается внутри, возвращает моими губами:
-Не с вами - с удовольствием! - наслаждаюсь смешками в зале, - Желающие есть помочь мне в этом нелегком деле, не касающимся нашего сегодняшнего не разговора, а игры в подсмыслы?
...Закончив, хочется упасть мордой в лавры апплодисментов и застонать от усталости. Группа сложная: едкая, норовящая постоянно раскачать меня на эмоции. Я - железный феликс, маска которого со звоном покатилась сейчас, и осталась маленькая вымотанная я. Сажусь в кресло, все еще босая, снимаю носки, шевелю пальцами, делаю глоток белого улуна с лимоном и мятой, уютно закутываюсь в плед, заботливо приготовленный мне оргом. Очень холодно. Личная особенность переутомления, которую я знаю давно. Ледяные руки, ледяные ноги, зуб на зуб не попадает. Жалобно шмыгаю носом, грея ладошки о чашку с чаем. Кто сегодня молодец? Я сегодня молодец! Плакать хочется...
-Вы позволите составить Вам компанию?
"Херасе букет роз!" - мой внутренний голос искренне восхищается про себя.
-Благодарю за цветы, но нет!
-С чего Вы взяли, что я купил их для Вас?
-Э...
-Для себя. Вы любите цветы?
-Нет! - возвращаю я ему шпильку.
-Как жаль, я хотел поделиться парочкой...
-Парочкой? Полагаете, я умру от счастья, и нам необходимо будет именно четное количество ароматных алых?
-Нет, Ваша смерть в мои планы не входит. Пока, во всяком случае.
-Мне не очень приятна Ваша компания, я дико устала, если позволите...
-Не позволю!
Море из серых глаз выходит под магией его взгляда, бьется вокруг меня, заставляя онеметь восхищенно, вглядываясь в обладателя этих странных чар. Он ловко вынимает несколько роз из букета.
-Дайте Вашу руку!
-О, Вы угостите меня цветочками!
-Нет, я купил их для себя, я же сказал!
-Дадите подержать и отберете, даже если я буду плакать как обиженный ребенок, у которого забирают игрушку?
-Плакать? М... как ты плачешь, я увижу еще очень много раз. Не торопись, девочка.
-Тематик?
-Руку! - рывком хватает меня за запястье, тянет к себе, вкладывает в раскрытую ладонь цветы, заставляет сжать в кулак тонкие стебли с огромными шипами.
-Ммм... - резкая боль, капелька крови, падающая в чашку моего улуна, медленной алой кляксой растекающаяся в ароматной жидкости все еще горячего чая.
-Боль хочет, чтобы ты ее чувствовала. Я хочу видеть, как ты ее чувствуешь.
-Не тыкайте мне и пустите! Я Хозная, и...
-Это не важно! На вкус твоих эмоций эта безделушка, - он показывает на ниточку ошейника у меня на шее, - Совершенно не влияет. Добавляет пикантности. Чувствуешь вину за измену? Еще нет? Почувствуешь, и очень скоро.
Он разжимает мои пальцы, осторожно вынимает шипы из ладони. Морщусь, шиплю, порываясь выдернуть руку. Он резко целует меня в ладонь и - рывком - в губы. Вкус моей собственной крови у него на языке. Хочу отстраниться, но меня держат за голову. Мы замираем глаза в глаза, губы в губы, он отбирает мой выдох, отдает свой.
-Этот вечер для меня. Эти цветы для меня. Ты - для меня.
-Я буду кричать! - охрипшим голосом говорю я.
-Давай! Дешевенькое кино! Ты же любишь публичность, тебе вдвоем со мной становится скучновато? Я только за зрителей: любой каприз, кричи громче, Тень!
-Я не Тень!
-А кто? Игрушка? Вещь?
-Иди в жопу...
-Ммм... позже. Но твое предложение мне очень нравится. Там я тоже побываю. Посмотри на меня!
-Да пусти ты! - я так отчаянно боюсь чужих прикосновений, что уже начинаю в панике задыхаться, на глаза наворачиваются слезы.
-Не бойся, Тень, я ничего тебе не сделаю. Ты сама всего захочешь. Скоро... И, кстати, я вообще пришел познакомиться: нам вместе работать. Следующий курс мы читаем вместе. Ты рада?
-В оргазме.
-Вот мой телефон. Я позвоню тебе завтра и приеду к тебе на съемную квартиру. Да-да, не удивляйся, адрес я знаю. И вообще много чего про тебя знаю. Во сколько ты встаешь?
-Я...эээ...
-Ок. Сам решу этот вопрос.
Он уходит, забрав букет роз, оставив на столе пять, испачканных моей кровью.

***

Запах кофе. Теплый солнечный лучик на щеке. Прохладный шелк сорочки под уютно-теплым одеялом. Я медленно открываю глаза... Давненько я так не орала! В голос, подкинувшись на кровати так, что едва не свалилась с нее. Иронично поднятая бровь сидящего напротив меня мужчины, протянутая мне кружка с кофе:
-Все, восторги утихли, можно перейти к делам? Я тоже страстно рад тебя видеть, светлячок, вставай! Ты похожа на кикимору за печкой. Миленькая такая кикимора, должен признать. И либо я соблазнюсь твоими утренними прелестями, либо мы все же поработаем.
-Как ты сюда попал, господи...
-Эх, трудно быть богом! Это так важно? Тебя что, ухаживая, мужики никогда не удивляли?
-Ужасно... дай кофе и сигареты, и выйди на хрен отсюда, я переоденусь!
-Я отвернусь!
-Выйди!!!
-Какая горячая женщина! А ты всегда так... эээ... громко?
-Я сейчас плесну в тебя кофе и громко будет у тебя. Вышел!
-Суровые уральские мазы они такие...
-И заткнись там, садист!
-Я Дом скорее...
-Без окон без дверей...
-О, дева, как же поставить Вас на колени, коль Вы не трепещите перед моей Доминантностью?
-Никак. Имя свое скажи хоть?
-Океан.
-Атлантический?
-Тихий. А в тихом... что только не водится. Рука сильно болит?
-Зажило уже!
-На кошке как на собаке. Сокровище мое, ты долго будешь копаться, я не привык ждать!
-Привыкай!
Меня рывком прижимают к стене, ставят руки по обеим сторонам головы и наклоняются очень близко:
-Ты точно хочешь поменять мои привычки сейчас?
-Ннет, не трогай меня, пожалуйста...
-Улыбнись мне!
-Что?
-Улыбнись мне! Ты так вкусно боишься. А радуешься также вкусно? Покажи мне эту эмоцию...
-Давай поработаем уже...
-Давай! - он поднимает руки с раскрытыми пальцами, грациозно, пританцовывая, отходит четыре шага назад, - Улыбнись мне, девочка, ну!
Он улыбается сам так, что... Что-то внутри меня глупым восторженным щенком подпрыгивает перед ним как перед хозяином, и я вдруг смеюсь открыто и по-детски. Он смеется со мной, доставая большую синюю папку с записями, подает мне листок с заметками, касается пальцами тыльной стороны моей ладони:
-Спасибо, хорошая ты... Жаль тебя, нравишься мне слишком сильно.

ЗВЕРЬ: Шаг от края

Кормите своих демонов. Нажимайте до пола педаль акселератора, целуйте до боли в скулах желанных женщин, делайте татуировки, бейте стаканы об стены и морды хамам, распевайте пьяными песни на улицах, прыгайте с парашютом и улыбайтесь детям в соседних машинах через стекло автомобиля. Кормите своих демонов, потому что ваши демоны это и есть вы. Вы настоящие, не пастеризованные, не рафинированные, не дистиллированные и не профильтрованные моральными устоями, семейными ценностями, общественным мнением, отеческим порицанием. Кормите их, иначе они съедят сами себя и останется лишь обертка от того, чем является человек. Эпидермальная оболочка личности, надутая комплексами, а не чувствами, нереализованными желаниями, а не эмоциями и несбыточными фантазиями вместо уверенности в себе. Кормите их, и не ждите, пока они сами, без вашего ведома и желания в один момент вырвутся наружу. Разорвут вашу душу, и, ярко вспыхнув от переизбытка кислорода, сгорят навсегда или увлекут вас на самое дно, где вы станете вечным исполнителем своих пороков, а не режиссером своих авантюр. Кормите своих демонов, а не стыдитесь и не бойтесь их. Пусть их боятся другие, те, чьи демоны давно мертвы
(с) к/ф "Господин никто"

-Котик, смотреть тошно! - она распахивает окна, грациозно выгибая спину так, что светлое платье подчеркивает все соблазнительные выпуклости.
Черт, мне сейчас реально не до этого. Отмечаю краем сознания, что эта ароматная женщина по традиции восхитительно хороша, но на восхищение нет сил.
-Отвали, а...
-Это что, виски? - открывает бутылку, нюхает, морщится, ставит на стол, - Фу! До чего дошел, а... Ты в зеркало себя видел?
-Да, поэтому осколки в коридоре доверяю вымести тебе...
-Не королевское это дело, сладкий! Впрочем, до сладости тебе далеко. Вставай, в душ пойдем!
-Уйди, Киса...
-Я принесу сюда тазы и буду омывать тебя, как падишаха. Побереги мое Верхнее достоинство, я не твоя сучка, вставай, мой мальчик, мир тебя заждался!
-Миру угрожает моя свистящая фляжечка, подруга! Уйди, я...
-На меня посмотри! - цепкие стальные пальцы берут меня за подбородок, она возвышается надо мной, и глаза мягко светят в полумраке комнаты, пульсируя черными зрачками, - Новую девку свою жалеешь? Ноги что ли ей сломал?
-Душу...
-Ой, да брось, ненаглядный мой! Душу... Ты такой солдафон, ты так мало знаешь о женской душе, не умничай!
-Это ты кошка, у тебя девять жизней и две души, а она была Птицей...
-Фениксом?
-Нет...
-Так и не о чем жалеть, милый! Давай, ляг и умри на этом линолеуме, где остывают ее следы, это так по-мужски, так по-Верхнему, я думала, ты сильный, думала, ты...
-Не смей! - ловлю ее запястье, дергаю на себя, целую в губы, она подается на меня бедрами и грудью, обжигая жаром своего тела.
-Ммм... так мне нравится больше, - потирается низом живота о мой вставший член, заигрывая, - Так мне нравится еще больше. Присоединиться к тебе в ванной? Я могла бы спинку потереть...
-Боюсь оцарапаешь! Сам... - поднимаюсь рывком, встаю над ней, глядя сверху вниз, заправляю прядь волос за маленькое розоватое ухо, нюхаю пальцы с нотками ее духов, - Чем ты так все время пахнешь?
-Твоими смелыми фантазиями, дорогой! А вот ты...
-Все-все! - смеюсь я и сбегаю в душ, - Кофе свари!
-О, эти Доминанты! Я тебе кто, драгоценный Верхний? Приказы он раздает...
-Не ворчи, просто сделай. Сдохнуть как хочу кофе! Пожалуйста, Киса!
-Вот так-то лучше. Проси меня, я тоже привыкла приказывать. Два Верхних могут не поделить власть и устроить войну, которая разрушит хрупкий мирок твоей квартиры...
-Если мы, трахаясь, переломаем всю мебель, я буду только рад! Дай мне повод сделать ремонт, соблазнительная кошка!
Включенная вода, обрушившаяся на меня струйками душа, заглушает ее ответ, я долго и шумно моюсь, мылясь снова и снова, будто пытаюсь смыть с тела прошлое, которое испачкало душу. Пустое занятие. Не люблю пустых занятий, если только они не приводят женщин к оргазму.
Она заходит бесшумно, толкнув меня к стене душевой, пробегается ноготками по животу, смотрит снизу вверх, играя с членом языком, целует, ныряет на глубокое, медленно выходит, отстраняясь. Улыбается, гладя большим пальцем по какой-то чувствительной точке, ныряет на член снова горячим ртом. Все то медленно, то резко. Выдыхаю, запрокинув голову под струйки воды, бегущие по лицу, плечам. Женщина на коленях передо мной совершенно голая, отбросившая темные волосы назад, закрывшая глаза и что-то мурлыкающая мне внизу, на что смотреть сейчас совсем не хочется, хочется упасть в свое тело, почувствовать его - через ее ласкающие губы, дразнящий умелый язык, сильные пальцы, гладящие ноги. Возбуждение становится почти болезненным, до ломоты поясницы, до желания вбиться ей в горло, взяв за волосы. Не остается звуков, свой стон я слышу где-то за пределами слуха, ноги почти подкашиваются, и я сажусь перед ней, взъерошив волосы, лаская ладонью ее щеку. Хорошо... Мы встречаемся глазами и смеемся.
Меня ждет самый вкусный на свете кофе, куча сладостей в красивых тарелочках на столе, и магия этой женщины, глядящей на меня, слегка наклонив голову.
-Ты откуда всю эту дрянь взяла?
-О, ты невыносим! Это печенье и...
-Ешь сама, я хочу мяса...
-В холодильнике. Готовь сам.
-Я не умею...
-Боже, какой мужчина! Твоя беспомощность запредельна!
-Ну пожалуйста, Киса!
-У меня платье красивое, я его боюсь испачкать, есть фартук?
-Раздевайся, детка! Жарь мясо голой, какое будет зрелище!
-Дай мне свою футболку старую...
-Мммм... мне нравится ход твоих мыслей, в моей футболке ты...
-Подлиннее!
-Ты мастерица обломов!
-Я богиня этой кухни, а ты голодный до моих чудес адепт, давай быстрее, у меня на тебя большие планы!
Многозначительно смотрю на нее поверх кружки.
-Не только эти!
С тяжелым вдохом иду в спальню к шкафу, искать во что переодеться этой красивой дерзкой кошке.

***

-Киса, только не клуб!
-Не будь скучным, котик! Давай развлечемся!
-Я завязал...
-Ты не развязывал! Эх, молодежь, всему-то вас учи... Ты просто посмотришь! На меня, на нее...
-На нее?
-Тшшш... Не все сразу!
Закрытая комната, сидящая девочка на большой подушке на полу. Хорошенькая. Маленькая грудь с острыми сосками, темные волоски между стройных ножек. Темные волосы. Темные глаза. Два шоколада: молочно-белый и темный горько-сладкий. Пахнет она, наверняка, тоже шоколадом с ванильной тонкой ноткой. Мой Зверь поскуливает внутри, скребя лапами до жжения в гортани. Хочу. Нельзя.
-Я не буду...
-Зато я буду! Посмотришь?
-С удовольствием!
Какая удача, что здесь можно курить. Чиркаю зажигалкой, тихонько двигаю к себе пепельницу. Девочка стоит на коленях перед Кисой, откинув голову назад так, что длинные волосы доходят ей до поясницы, задевая концами полукружья белоснежных ягодиц. Тонкие руки, поднятые навстречу в джутовую петлю, босая ножка Кисы, толкающая девочку на спину. Та послушно, загадочно улыбаясь, ложится. Нога между маленькими грудями гладит ей пальчиками одну ключицу, другую, девочка сладко выдыхает, выгибается. Киса придавливает ее обратно, смотрит глаза в глаза:
-Тише, я не разрешала тебе двигаться!
Раздвинув ноги, садится на нижнюю, перебрасывая джутовые петельки от плеч до предплечий. Рывок. Узел. Узел. Паутина веревки плетется изящно, обманчиво-ласково, ложится на девочку болевой тугой обвязкой, заставляя ту выстанывать что-то, падая в личный космос. Рывок, несколько узелков на волосы, девочка перевернута на живот, подаваясь бедрами навстречу Кисе, дышит прерывисто и часто. Джут бежит по телу, складываясь в рисунок из узелков и изгибов, схватывающих тело тугой фиксацией. Разведенные в стороны бедра, руки, привязанные к лодыжкам, раскрытая девочка лежит, развернутая промежностью ко мне, напрягая ягодицы, силится покрутить запястьями в своих обманчиво воздушных путах. Последний узелок. Щелчок зажигалки над свечным фитильком.
-Помоги мне, милый!
Я неохотно поднимаюсь, подхожу к ним:
-Что надо делать?
-Держи свечки...
-Я не...
-Пожалуйста...
Ну, что в воске страшного, да? Это же не порка, не... тут не навредишь...
Капля. Капля. Стоны. Танец женщины в обвязке, которую ласково уложили на спину, влажный от ее возбуждения узелок в промежности, роняющий на коврик тягучие ниточки, которые так хочется поймать пальцами, но руки заняты свечками. Беру три в одну руку, глажу девочку по груди, оттягиваю сосок болезненно-вкусно. Она открывает полупьяные глаза, заходится долгим выдохом-стоном, запрокинув голову, плывет по течению практики, с каждым выдохом проваливается все глубже в себя. Капли переходят в струйки. Я играю с высотой, добираясь таки пальцами до ее клитора под совершенно мокрым узелком обвязки, глажу его пальцами по кругу, девочка кусает губы, хмурится от болезненно-сладких ласк, подается на меня бедрами, желая пальцы внутри. Хочу ее оргазм, хочу... Боли? Легкий шлепок по промежности, она вскрикивает, пытаясь свести разведенные веревками бедра, смеется. Солнечная вкусная девочка. Еще один. Вскрик. Еще. Пальцы в нее, движение по кругу. Стоны. Шлепок. Вскрик. Она взрывается оргазмом от довольно ощутимого удара ладони по половым, заходится стонами и хохотом, извиваясь под восковыми каплями. Вытирая ей о живот влажную от ее же выделений ладонь, кусаю за сосок. Вскрик. Капли воска. Суховатый пряничный запах джута на коже, пахнущей шоколадом и ванилью... Вкусная легкая боль, эротика танца в джутовых силках. Какой ты зверь, девочка? Не важно... Даже имени твоего знать не хочу. Солнечный лучик в озябшую израненную душу - твой смех, смывающий тоску и горечь прошлой ошибки. Ты не вылечила, ты дала надежду, что заживет. Спасибо тебе...
Киса снимает веревки, дает мне нож. Я вопросительно смотрю на нее.
-Воск сними...
Ах, да. Корочка воска под тускло блестящим холодным лезвием. Белые царапины на ее животе, красные пятна на груди, лезвие, танцующее по коже, вызывающее на горячих, раскрасневшихся от воска грудях, мурашки. Красиво. Безопасно. Вкусно. Девочка кладет голову Кисе на колени. Пальцы Верхней в шелковых темных волосах нижней, нежность, бережность, гаснущее эхо эмоций, от которых, кажется, воздух дрожит.
...Ты уходишь из Темы, унося Тему с собой. Как хроническую болезнь, как вирус персонального счастья, разбросанный микроскопическими клеточками в крови, бегущей быстрее от чужих эмоций, которыми можно управлять, которые хочется пить, захлебываясь, скуля от удовольствия...
Я уйду, унося с собой то, что притащит меня назад, в этот черно-белый мир, между двумя цветами которого куда больше пятидесяти оттенков.
Наркотик чужих эмоций, нужный, чтобы ощущать себя живым. Одуряюще-острый Голод и бешенство Зверя внутри, наказанного за ошибку с Птицей. Он обернулся против меня, ломая ребра бешено-стучащим сердцем, соленым комом в горле, упавшей температурой и дрожью в коленях. Даже Ты против меня... Даже Ты...
Но Тема бывает другой. Она улыбается мне незнакомой девочкой с теплых, затянутых матовым капроном колен Кисы, тянет ко мне руку. Ловлю тонкие прохладные пальцы, улыбаюсь ей в ответ. Тема бывает обоюдно вкусной, безопасной, добровольной... Она кажется разумной даже такому безумцу как мне. Мы не звери. Звери в нас. Пока ты боишься потерять человечность, этот страх удержит тебя... Да, будут срывы, будут сломанные игрушки под лапами хищника, будут мертвые птицы, рыбки и бабочки, но снова и снова я буду возвращаться к хрупкому равновесию безумной игры, которая кажется разумной.
Другой мир полон сломанных судеб и разбитых сердец: наших, нами. Другой мир полон солнечного радостного смеха и благодарности за боль, данную в практике. Другой мир на то и другой, чтобы мы в нем снимали маски и отпускали своих зверей, контролируя их человеческой волей.

Глава седьмая
ТЕНЬ: Игрушка

Это только фраза – а сколько всего за ней! Ты реагируешь, девочка, все вкусней! Ты ведешься искренне – поводом продолжать Станет спящая в ножнах сталь моего ножа. Хороводы мурашек. Кожи сухой ментол. Куртка, брошенная рывком на журнальный стол. Чуткость тонких пальцев. Абрис раскрытых губ. Отказать в убийстве я себе не смогу. Извини, что обещал хранить тебя и беречь – Знаешь, так фальшива в таких обольщеньях бывает речь. О, о вкусах не будем спорить… К чему слова? Я же вижу, как твоя кружится голова. Как над бровью три капли пота поймали свет –
Это самый вкусный о вкусах по мне ответ. Не согласна? Время согласий упало вниз – Попробуй над ним с колен теперь поднимись! Бесконечно-короткий выдох заплелся в стон: Расплету его я на стонов таких же сто.
По спине обнаженной к ножу темнота течет. Тебе холодно? Я хочу, чтобы горячо. Подожди – не медли, падай в моих руках! Глубока, моя рыбка, мной созданная река. Вот расстрельный список твоих иллюзий – потом прочтешь. Так легко и радостно ты в мою веришь ложь. Попросила Боли. Вынести – не смогла. Глубже в бабочку сердца входит, звеня, игла. Это игры взрослых темных и жадных душ. Ты еще волнуешься – не потекла ли тушь? Потекла реальность – полно, не вытирай! Так похож на ад твой персональный безумный рай. Внешность – лишь приманка. А вот душа – крючок. Я тот волк, что укусил ее за бочок. Ах, не клала милая, душу б ты на краю – Баю-баю-баюшки (только не спи!) баю! Мы прожили это – верь, что еще жива. Наполняет зрачки безнадежная синева. У объятий холод такой, что не чуешь рук, Но покинуть не хочешь-не можешь проклЯтый круг. Я тебя поглажу – чувствуешь, хорошо? Пропущу сквозь пальцы волос ароматный шелк. Ну, не плачь, малышка – вылетел за предел. Не хотел, поверь. Нет, я же вру – хотел! Но глотая сердце – остановил свое. И оно болит – есть ли в квартире йод? Ты молчишь, не зная, что еще впереди. Имя мое вдоль ребра у тебя расцвело в груди Золотыми буквами – нету верней клейма. Извини, но ты попросила меня сама… Уходить собрался – смотрит, сжимая рот. Усмехаюсь: все предугадано наперед. –Не бросайте, Мастер! – сдавленно говорит. Воланд видел поинтереснее Маргарит. –Ты найдешь причину выжить и даже жить! – Врет. Обоим понятно. Рассвет за окном дрожит. Утро сядет рядом, хмыкнет из-за плеча: «Хорошо ты, девочка выбрала палача!»
(с) Е.Холодова "Страшные сказки о Любви"

Снять ошейник - это как уйти, волоча душу, словно окровавленного медвежонка, пересчитывающего нежными боками все тернии дороги. Мир раскололся на "до" и "после", и такая внутри тоска - заснеженным бескрайним полем, продутыми ветрами легла, не пройдешь ее, не докричишься в белую пустоту собственной безнадеги. Я цепляюсь за все, что можно, Голод сталкивает в отчаяние, в котором нечего ждать, и нет мерок, живая или мертвая. Ты существуешь по ту сторону света, по ту сторону темноты, и тень наполняет тебя отчаянной жаждой боли, голодом по теплу рук, страхом отсутствия веры в себя, потому что Бога больше нет...
...И вдруг приходит тот, кто кажется отчаянно важным и очень нужным. И, кажется, ты тоже ему нужна и важна. Здравствуй, Океан!

***

Никогда не любила дороги. Моя стихия - лес, с его вековыми деревьями, перепутанным ольшанником и ягодами, рассыпанными душистыми каплями под ногами. Асфальт отрезает меня от земли, и, даже стоя на нем босой, чувствуешь себя отсеченной от той силы, которая родная. Машина мерно покачивается, и свет фар выхватывает маленький кусочек пути. В тусклом искусственном свете вьются, мельтеша, снежинки, похожие на пузырьки в закипающей воде. Машины так и остались для меня чем-то мистически-чужим, непонятным, управляемым волей того, кто понимает, как они устроены и зачем нужны. Я этого искренне не понимаю, садясь в них, чувствую себя в коробке, где мало воздуха, где чужие синтетические запахи, где ты беспомощна и полностью зависишь от того, кто за рулем.
Мое доверие к водителю абсолютно - его нет ни в чем, кроме этих минут, протекающих в мерной качке и тягостном молчании. Водит он очень хорошо. Много дорог за спиной, в том числе и ночных. Сегодня асфальт под колесами - каток. Он не гонит, сосредоточенно слушая что-то внутри себя, контролируя каждый поворот, словно слился с машиной, путь которой этой ночью рискованный. Мы не могли не поехать, оба торопились, да и ждать улучшения погоды смысла не было. Мужчина сосредоточен. Я расслаблена, хоть он и заставил пристегнуться. Потихоньку засыпаю под мерную качку и шепот колес. Мягко, тепло, спокойно, сознание плавает в полуяви-полусне, жутко затекает неловко подогнутая под себя нога и спина.
Спросонья я увидела только ослепительный свет встречной машины. Сердце ухнуло куда-то, кажется, в самый низ живота, и затопившая разум паника не дала ничего понять. Грохот, меня швырнуло в сторону, вжало назад, снова в сторону. Не помню, может кричала, может нет, скорее всего да. Он рычал что-то очень близко, пытаясь справиться с управлением. Удар. Огромная ветка, ухнувшая поверх лобового. Я зашибла голову непонятно обо что, больно стукнулась локтем, сердце встало на свое место, запнулось внутри, возвращая меня в меня. Выдыхаю судорожно, всхлипываю, держу себя, включив все механизмы самоконтроля: только не истерика, рано-рано-рано...
-Где тыыы?! Ты живой?..
В ночной тишине, где ворчит израненная машина, так жалобно и тихо звучит мой голос. Запотевшие стекла. Содержимое моей сумочки у меня на коленях. Ледяные дрожащие пальцы, шарящие в пустоте в поисках мужчины, за которого так отчаянно хочется зацепиться в этой нарастающей панике. Его нет... Жив? Мертв? Без сознания? Вышел? Я не слышала хлопнувшей двери... Могла быть кратковременная потеря сознания и слуха, у меня оно бывает, значит, я одна тут... А он где?
-Ты здесь?...
Тишина мне ответом. Я часто моргаю, пытаясь не разрыдаться. Страх. Не ужас, но страх, липкий, ледяной, сдавивший горло шелковой удавкой, затягивающейся все туже и туже. И невозможность сделать вдох. Рыбку достали из воды и бросили на берег. Судорожно хватаюсь за горло, ослабляя пуховый теплый шарф, открываю рот, вдыхая мелко и поверхностно. Словно что-то слиплось внутри, словно там стоит забившееся сито, через которое надо цедить такие нужные глоточки воздуха. Головокружение. Снова паника. Только не сейчас, только не здесь, только не это! Шарю на коленях и сидении, ища ингалятор. Ремень безопасности больно врезается в плечо. Я не помню, где он отстегивается, мысль только одна: вдохнуть-вдохнуть-вдохнуть...
Щелчок. Дверь распахивается. Меня вынимают из ремня каким-то очень ловким умелым движением, тянут наружу из банки-машины, пахнущей дорогим ароматизатором и запотевшими стеклами, на которых в детстве я так любила рисовать всяких непонятных существ. Морозный воздух. Снежинка, залетевшая в бровь, растаявшая холодной капелькой. Пронизывающий ветер. Обледенелая земля с замороженными дудками травы. Спотыкаюсь, оскальзываясь на камне, цепляюсь за него, впиваясь пальцами в мягкую болонь куртки:
-Не могу... дышать не могу...
-Плохо... ингалятор где твой?
Показываю, морщась, на машину.
-Стой тут, поняла?
Киваю, подавившись смехом: как раз собиралась мотнуться до ближайшей аптеки по-быстрому. Но раз сказал стоять, постою, конечно!
Он ныряет в нутро своего развороченного темно-серого монстра, долго копается там, матерясь, выдает:
-Поздравляю, моя девочка! Ингалятор сломан напрочь!
Оседаю, обреченно поскуливая, дышать все трудней, справиться с паникой не удается, отчего спазм в дыхательных путях становится реально опасным. Это все, это конец... я не продышусь!
Я так и думала, что умру именно через дыхание. Либо мои хронические бронхиты добьют меня, когда организм настолько привыкнет к антибиотикам, что простуда из бронхов скатится в легкие, и двусторонняя пневмония уложит меня в гроб. Либо теперь вот так - часто обостряющиеся приступы астмы догонят в самый неподходящий момент, в котором никто помочь не сможет. Сегодня тот самый день. Точка, с которой не сойти, сколько не дергайся, не рвись, не отдавай команды разумом, не представляй картинки глубокого вдоха, наполняющего тело кислородом. Представляй это тысячу раз, вспоминай каково оно: дышать, когда даже не надо задумываться, как это и зачем. Дышать, чувствуя себя живой и спокойной, знать, что твой голос на выдохе звучит красиво, а на вдохе поднимается грудь, обтягиваемая тканью блузки... Это очень давно было, когда я дышала. Тысячи и тысячи секунд назад, за которые этот навык забылся, стерся из памяти, оставив мне теперь только это: крошечные глоточки весеннего воздуха, проваливающиеся в трахеи, словно льдинки. Трудно и больно. И все меньше шансов, что будет как раньше... И все меньше шансов, что у меня будет завтра.
С меня снимают пальто, притягивают к себе:
-Я нажимаю, ты дышишь, да?
-Ммм...
-Ты дышишь по команде, поняла меня? Слышишь?
Его пальцы врезаются мне куда-то под лопатку, я взвизгиваю, лишаясь остатков воздуха. Он давит на какие-то точки на плечах, массирует, снова возвращается под лопатки.
-Давай! Ты можешь!
-Ннет...
-Да! - рявкает он, взяв мое лицо в свои руки.
Мягко мерцающие серые глаза напротив. Пар изо рта белыми клубочками. Его губы на моей щеке, нос, задевший нос. Так близко, он словно тянет из меня этот страх, панически бьющийся внутри.
-Вдыхай...
Снова давит на плечи и под лопатки. Больно до слез. Но вдох. Еще один. Еще... Морозный воздух царапает гортань, и хочется засмеяться от этого счастья: снова дышать, впускать в себя кислород, а не хватать его ртом, бесполезно пытаясь протолкнуть в горло.
-Все, жить будешь?
-Угу...
Он встает с колен передо мной, я цепляюсь за его брюки, тычась лбом в колено, пытаюсь встать. Оказываюсь лицом где-то в области ширинки, вдруг понимаю, что это как-то сейчас двусмысленно, не смотря на трагичность ситуации еще минуту назад. Запрокидываю лицо, натыкаюсь на иронично поднятую бровь и жесткую усмешку:
-Это ты хорошо придумала, такую благодарность я оценю...
-Эээ... нет, я просто встать...
-Я, сука, зачем с тобой вожусь, а?! - хватает рывком за горло, ставит перед собой, заставляя подняться на цыпочки, - Я тебе пацан пятнадцатилетний, ты меня кормишь невнятными завтраками? Я так плох, а? Кто лучше? Тот, с кем ты вчера кофе пила? Ну-ка расскажи мне, что там было, я хочу услышать, какого хера ты бегаешь от меня, который вкладывает тонны времени и сил в тебя, к другим? Что ты ищешь?
-Я... мне очень больно, отпусти пожалуйста...
-Больно? Это очень хорошо, я хочу, чтобы тебе было больно! Не всегда вкусно, не все тебе одной по кайфу...
-Кайфы от тебя вообще сомнительные...

— Помог ли он обрести тебе личное счастье?
— Да. Когда ушёл.
Вадим Черновецкий

Докурить до фильтра, где кончается твой контроль. Если хочешь больно – то будет на ужин боль. Если хочешь сладко – на завтрак – по горло – в мед. Отчего мне вкуснее – черт меня разберет. Так, затяжкой терпкой – резко тебя вдохну, Ты пойдешь по ступенькам ниже – к седьмому дну. До седьмого неба встану я над тобой, Если хочешь любви – назови это все «любовь». У меня в темномирье для игр – свои слова. Ты не радуйся, что покуда еще жива. Смысл отнюдь не в том, чтоб убить тебя побыстрей – Смысл в том, чтоб ключи подобрать от твоих дверей, Смысл в том, чтобы моих накормить зверей. Я срываю маску. Под маской, конечно, еще одна. Стой на цыпочках – тонкая, звонкая, как струна. Я сыграю музыку режущим плоть смычком. Взгляд мой входит в тебя пульсирующим зрачком, И течет по венам – ловко меняя суть. Ты захочешь уйти, но тебя уже не спасут. Если хочешь глубже – просьбу возьму в расчет, Облизав горьковатые слезы с холодных щек. Хорошо подумай – стоит ли свеч игра. Ты киваешь – на воске фитиль зажигать пора. Потанцуем, детка, танец, где правил нет. Докурю до фильтра тебя я за пару лет, И швырну окурок в пепельницу к другим. Уже поздно бегать – поэтому – не беги. Оставайся тихой – слишком пусты слова.
Приходи – покурим тебя, пока ты жива.
Е.Холодова "Страшные сказки о Любви"

-Даааа? Ты мне дерзишь даже когда зависишь полностью, давай-ка я тебе преподам урок, чтобы ты крепко задумалась кто перед тобой и кто ты перед ним!
Мне нажимают куда-то на шею несколько раз, и удушье пугающей волной приходит снова. Тяну петлю шарфа, словно это он меня душит, начинаю оседать перед ним, судорожно глотая воздух мелкими студеными порциями.
-О, ты уже на колени передо мной сама встаешь? Девочка моя, это прогресс! Так мне с тобой общаться нравится гораздо больше!
Страх и гнев. Порванная петелька на пальто. Окоченевшие пальцы. Он рывком поднимает меня перед собой, прижимает к дереву:
-Последнее время мы так редко душевно разговариваем, а я скучаю. Ты же не против, если я поговорю, а ты послушаешь, да? Ты думаешь, что свободна? Черта с два! Ты свободна, потому что я отпускаю! Ты думаешь от денег тогда отказалась и сохранила независимость? Ты на хрен никому не нужна, слышишь меня! Кто будет тебя беречь так как я?
-Дышать... не могу...
-Вооот, в твоей головушке проясняется, да? Ты, дрянь, даже дышать без меня не можешь! Ты осознаешь это? Обычно убегаешь ты. Сегодня уйду я, а ты здесь сдохнешь, как собака, и никто не поможет! Понимаешь это? Мозги же есть у тебя хоть какие-то?
Я смеюсь, и смех переходит в рвущий горло кашель. Теперь мне искренне весело. И от гнева алые пятнышки пляшут перед глазами, напрочь лишая страха.
-Давай ты меня попросишь тебе помочь, а потом пообещаешь слушаться? Я не люблю наказывать, ты же знаешь, что дорогА, я предпочитаю другие способы управления своей маленькой кошкой. Не усложняй нам жизнь, смирись и больше не рыпайся. И когда я звоню, ты приходишь, а не ищешь тысячу отмазок, да?
-Нет...
Он выдыхает, запрокинув голову и смеется. Открыто, чарующе, как умеет смеяться он один. Обычно я этот смех слышу в уютных обстановках съемных квартир, в кафе, в парках, когда он расслаблен и обманчиво открыт, а я перед ним маленькая девочка, которой позволяют быть слабой, и на которую смотрят, как на любимого ребенка. Тогда хочется рассмеяться вместе с ним, всегда хочется. И обнять, повиснув на шее болтая ногами. Оттого этот смех сейчас звучит особенно жутко в этой темноте, в которой все еще стоит разбитая машина и я не могу сделать ни одного нормального вдоха.
-Ты чего боишься так? Клетки? Так зря. Обойдемся коротким поводком. Будешь соблюдать правила, не стану дергать. Ты же умная девочка, не веди себя как дура сейчас! Работать позволю, с подругами общаться, ну, что еще тебе нужно? Будешь жить почти как прежде, даже еще лучше, потому что у моих ног дуть не будет... Чего тебе нужно?
-Жить без позволения... - каждое слово выталкиваю со свистом, говорить трудно до слез, царапаю ямочку между ключиц, словно хочу включить этот забытый навык "дышать".
-Жить без позволения - эхом повторят он, - Вот сейчас ты все сама. Дыши глубже, моя сладкая, я в тебя верю! У тебя получится без меня, да-да! - он отходит на два шага назад, скрещивает руки на груди, широко расставляет ноги, - Слушай, а мне нравится это зрелище! Ты бы свое лицо видела! Мы асфиксию не практиковали, я вообще люблю душить, развернув к себе, чтобы глаза видеть. Занятное зрелище. А тут оно мне просто джек-пот! Ты забавная игрушка: неожиданно радуешь! Нравится меня радовать, скажи? Ах, да, говорить сложновато... Слушай тогда, пока я смотрю. Можешь встать на колени, этот вид мне тоже по кайфу. Сама, давай-давай, не все же тебя, строптивую суку, ставить! Можешь и подарочек сделать... Ты вообще мало меня радуешь, старайся лучше! Если игрушка не радует, я ее...
-Выбрасываешь... - хриплю я, царапая ладони о шершавый ствол.
-Ломаю! - рявкает он, снова подходя вплотную, берет за горло, заставляя откинуть голову, проходится по сонной зубами, заставляя заскулить и забиться.
Рывок за ворот пальто, и оторванные пуговицы разлетаются в стороны, а хруст порванных петель заставляет вздрогнуть.
-Дыши глубже, а то не запомнишь всего веселья...
-Не вздумай...
-Нет? Почему? А, дай угадаю! Страшно? А ты так боишься почему? Давай я расскажу почему и чего, потому что полгода назад я решил поинтересоваться твоим прошлым. Знаешь, врачом быть очень полезно, связи, позволяющие поднять карточки пациентов даже из других городов... Занятно. Шесть операций, посттравматический синдром, полное одиночество покалеченного ребенка... И как ты выдержала, расскажи мне? Я расскажу... Тебя пожалел врач, попытку перерезать горло ампулой замяли... ну, что ж ты тогда испугалась? Ведь не боли же, боли ты не боялась никогда? Что помешало надавить глубже? Все бы кончилось, сейчас мы не стояли бы с тобой здесь, я не рвал на тебе колготки... Жаль, да, что не смогла?
-А ты оратор... Без пафоса можно?
-Любой каприз во твоему хотению, моя кошка! - треск разрываемой ткани, холод на обнаженной коже... Блин, он сейчас серьезно собирается?..
-Э-э-э, стоять, никаких обмороков! Хотя... давай, я потом расскажу как это было. Помнится, тогда, много лет назад, ты тоже выпадала, да? Повторим сладенький опыт прошлого, девочка моя? Что там было, не помню... ах, да, девять пьяных мужиков и бутылка! Представляешь, у меня есть тоже! Рада?
Видимо, особенной радости на моем лице не читается, поэтому меня опять целуют в шею, приподнимают за бедра.
-Вижу, не слишком. Потерпишь! Ты меня порадуешь. Я тебя порадую. Бутылка, да... там, в документах розочка была. Я бы тоже не прочь, но это ж все заживать потом будет, ограничимся горлышком, да?
-Пути меня...
-Пущу, конечно! Дышать не забывай, губы синеют уже... Помрешь не дай бог, как я это переживу, моя вещичка? Я то рассчитывал, что ты пару лет послужишь мне... кхм... разными местами. Или ты все же хочешь как в старые добрые времена - трах и членом и предметом? Организую, только попроси...
Закрываю глаза, сосредотачиваясь только на одном: на попытке сделать вдох, который все короче. Головокружение такое, что ноги не держат. Он целует в шею, забирается пальцами в трусики.
-За отсутствием дыхания, все остальное так остро ощущается... не помню спрашивал ли, есть ли у тебя опыт асфиксии, совмещенной с оргазмом, но уже не важно. Твой приступ так кстати!
-Ингалятор ты сломал? - одними губами спрашиваю я.
-Ну что ты! Я же не монстр! Так вышло... удачно, к месту, вовремя. Дыши-дыши, совсем твои дела плохие. И не падай. Ты же такая сильная!
Так болезненно его пальцы внутри, дыхания нет настолько, что мир качнулся, рухнул черным небом над головой мне в глаза. Слезы на висках, его теплые плечи под моими ладонями, шелковый шепот на ухо, приказывающий дышать, боль под лопаткой... Вдох. Приказ. Выдох. Приказ. Вдох. Он ведет меня голосом в мир холода и снежинок, гладит взглядом серебристых глаз, кроме которых я, открыв свои, ничего не вижу.
-Это того стоило, маленькая?
-М?
-Спорить? Не сегодня, так завтра. Какая разница? Упираешься лапами, выпускаешь когти... зачем?
-Жить хочу в трезвом уме и здравой памяти! - жадно вдыхая морозную ночь, говорю я на выдохах.
-Логично. Но я бы берег же, ты же знаешь...
-О, я знаю! Твои бережения... твои...
Он смотрит на меня очень ласково, притягивает к себе за бедра, пробегает пальцами по ягодицам, поглаживает поясницу:
-Мне правда жаль, я не хотел, чтобы так... Самому больно!
-Что?
-Можешь кричать! - он быстро куда-то нажимает: легко, странное такое нажатие пальцами и ребром ладони, и все, что ниже пояса пронзает ослепительная боль.
Я заорав, падаю ему под ноги, катаясь по земле, перехожу на визг.
-Уронили кошку на пол, поломали кошке лапы... Голос сорвешь. Хотя... не важно, ори!
-Пожалуйста-пожалуйста, ааа! - гордости нет, силы воли, упрямства, все вышибли из под ног - и так просто.
Больно так, что я, мечусь по земле, сдираю бровь о заледенелый камень, струйка крови натекает в уголок глаза. Зимние ботинки перед распылвающимся взглядом. Переворачивает меня носком на спину, прижимает к земле:
-Забыл сказать о пост эффекте того, что я сделал... Мда. Ходить ты не сможешь несколько часов. У кошки девять жизней. У тебя давно не девять. Постарайся пережить эту ночь, ты мне очень нравишься, ладно?
Боль уходит, оставляя липкий ужас беспомощности. Ног я не чувствую. Совсем. Как будто их нет. Даже холода не чувствую.
-Ты же не...?
-Ну ты же все можешь сама! Я даже дышать тебе разрешил. Но сильно расслабляться не рекомендую, очень холодно. Помнишь, я говорил, что ты за мной поползешь, настанет такое время? Ну, вот оно! Вперед, я в тебя верю!
Удаляющиеся шаги. Голос издалека:
-Это не гордость, это глупость. Но, видимо, ты выбрала, да? Мне не ждать?
Молчу, стиснув зубы, уткнувшись лбом в обледенелые комочки земли. Ног не чувствую. Руки замерзли так, что ломит. Порванное пальто не греет, и клочья колготок и так не особенно теплых бедному телу и вовсе защита от весенней морозной ночи слабая. Все очень и очень хреново. Будь это кто другой, я бы так не испугалась. Но в случае с этим мужчиной можно быть уверенной только в одном: жалости там нет, фантазия там почище Ганнибала Лектора, а облегчать задачу своей типо нижней в его планы не входило с самого начала. Глупая кошка! С сильным не играют! Перед сильными либо прогибаются, следуя их правилам, либо бегут от них куда глаза глядят. Ни того ни другого я уже сделать не могу. Он ушел. Я на обледенелой дороге у разбитой машины где-то черт знает где. Я не могу даже идти. Жалобно поскуливая, ползу, перебирая локтями до машины, еле как открываю дверь. Холодно... В машине тоже холодно. Подтягиваюсь на руках, ладонь срывается со ступеньки, я падаю, ушибаясь лбом о что-то железное... Цветочки кончились. Остались ягодки. Встаю на руках снова. Окоченевшими пальцами за сиденье, не могу подтянуть тело, чтобы забросить его на ступеньку. Недостижимой роскошью помнятся три глупых и таких не важных сейчас буковки БДР.
УКСТ, моя милая! Вот оно во всей красе! Наслаждайся! Такая Тема, что если выживешь, будет что вспомнить. Наконец забираюсь на заднее сиденье, забрасываю бесполезные ноги, закрываю дверь. Даже плакать сил нет. Сворачиваюсь калачиком, дрожа и поскуливая, окунаю лицо в ладони и замираю считать минуты. Пока не собьюсь со счета, пока переохлаждение не заберет из головы все мысли, заменив их глубоким сном без картинок...

ЗВЕРЬ: Странненькая

Девочка, что предназначена Зверю, спи, В полночь палач желтоглазый придет за тобой. Ты любимое блюдо в Его пищевой цепи, Он так любит соль твоих слез, твои кровь и боль, Что не может дождаться, когда воспарит луна, Он скулит и мечется, палки грызет в лесу. Ему чудится – ты покорна и обнажена, И все рыцари мира тебя от любви не спасут… Он придет, в предвкушении сладком давясь слюной, Ты засовом скрипнешь – бессонно и чутко ждешь, Он бесшумной тенью окажется за спиной, За окном гильотинным лезвием рухнет дождь. Ты смеешься в желтые бездны звериных глаз, Он кусает пальцы с убийственной нежностью и мурчит. Вы всегда встречаетесь с Ним в полуночный час, Он тебя сумеет из тысячи отличить. Погружая клыки до натянуты мышц в бедро, Перестает дышать, глотая душистую кровь. Отступают от сердца мораль, зло и добро, Если в сердце безумной жаждой цветет любовь. Дрожь окровавленных пальцев роняя в густую шерсть, Ты не можешь встать, с трудом пытаешься сесть, И слезный ком затаив глубоко в груди, Жалобно Зверю шепчешь: «Не уходи…» А Он отвечает: «Не бойся, девочка, спи, Ты любимое блюдо в моей пищевой цепи...»
Е Холодова

Я резко торможу, вглядываясь в темноту. Съехавшая с трассы машина освещает фарами огромное дерево, в которое она врезалась. Выскакиваю на дорогу, оскальзываясь, спускаюсь по обледенелой насыпи, бегу к месту аварии. Никого. Позвал. Ответа нет. Медленно кружится в воздухе снег, и темное небо над головой похоже на черные грязные простыни. Дергаю за ручку двери, натыкаюсь взглядом на съежившуюся девчонку в рваном пальто. Без сознания? Рваные колготки, сапоги на невысоком каблуке, темные волосы. Мда, вот не хрена себе съездил по делам! Ну и дела!
-Ты жива, эй?!
Тишина мне ответом. С трудом достаю девочку с заднего сидения, беру на руки, вглядываюсь в бледное лицо. Разбитая бровь. Запекшаяся кровь на переносице и в уголке глаза. Это то, чего мне не хватало в этот вечер! Бинго! Но ведь не бросишь. Хоть и маленький, а человечек...
Забираю ее в свой черный внедорожник, трогаю с места, уговаривая себя успокоиться и не гнать. Что там случилось такое, что она одна на дороге в пустой машине, и никого вокруг? Машина явно мужская, мало шансов, что ее. Где водитель? Побежал за помощью? Да, скорее всего. Надо отвезти девчонку в больницу, наверняка там и переломы и сотрясение, и даже страшно думать, что еще.
Едем в тишине, я сосредоточенно смотрю на дорогу, поглядывая в зеркало на свою пассажирку. Она лежит калачиком так же, как положил, заострившееся полудетское лицо с тенями под глазами, упрямо сжатые губы, запекшаяся кровь. Включаю печку посильнее, вспомнив, что руки у девочки были ледяными, когда клал ее на заднее сидение своего авто. Хочется врубить музыку, но боюсь напугать и выдернуть из обморока слишком резко. Минуты. Часы. Времени уже не существует, только эта дорога километр за километром ложится под колеса, приближая нас к Петербургу.
-Я...где? - звучит у меня за спиной.
Оборачиваюсь на тихий голос резко, протягиваю бутылку с водой:
-Не бойся, все хорошо, мы едем в больницу.
-В больницу? А... а мой Мастер?
-Мастер?
-Мужчина, что со мной был... или не было никого?
У нее темные глаза и совершенно детские губы. Прищуриваюсь, вглядываясь в бледный овал лица:
-Ты тематик?
-Дда... А Вы?
-Ты водички попей, ладно? Мы в больницу приедем, там поговорим.
-Не надо в больницу! - она почти выкрикивает это, я аж вздрагиваю: после тишины как-то странно звучит такой громкий вскрик, - Пожалуйста! И... мне дышать тяжело...
Она берется рукой за горло, съеживаясь у окна, подтягивает к себе колени в порванных черных теплых колготках.
-У тебя астма что ли?
-Да... Ой, ноги чувствую!
-Твою ж... - резко торможу, выхожу из машины, забираясь к ней, - Ко мне иди, пожалуйста!
-Только не трогайте, я боюсь...
-Чего?
-Когда трогают...
-Нижняя ты?
-Дда...
-Саба?
-Маза.
-Ты че здесь делаешь, мазочка?
-Сижу у Вас в машине и боюсь, что Вы меня трогать будете!
Идиотизм ситуации крепчает, я поднимаю руку медленно, как к перепуганному зверьку, что вжался от меня в угол, тянусь к ней:
-Я помогу тебе дышать, если начнется приступ, будет хуже... Ингалятора же нет? Точки, я буду давить, мы подышим... Да?
-Нет. А можно просто показать мне где они, и... я сама поделаю...
Она начинает меня раздражать. Закрываю глаза. Выдыхаю, и мягко:
-Нет, надо чтобы это делал другой человек, понимаешь? Ты ко мне двигаешься, я нажимаю, мы дышим, ок?
-Это обязательно надо?
-Это обязательно надо... - эхом повторяю я ей, как маленькому ребенку, - Пальто, пожалуйста, сними...
Она послушно снимает, двигается ближе ко мне, смотрит пристально и внимательно. Под этим взглядом мне не по себе.
-Ты чего так смотришь? - спрашиваю, надавливая на нужные места. Она, ответив, вздрагивает, но не отстраняется:
-У Вас брови похожи на двух черных гусениц пушистых...
-Чтооо?
-Ну, которые на черемухе такие... не знаете что ли?
-Это... Это... - меня разбирает дикий хохот: вот такое мне точно женщина говорит впервые, - Это комплимент?
-Да, они красивые! Их на ладонь берешь, они...
-Все, я умер! - уже откровенно смеясь, - Дышать тебе легче?
-Да. А что смешного?
-Ничего. Точно в больницу мы не едем?
-Точно! Я боюсь больниц, все хорошо, мне туда не надо...
-А куда надо?
-Э...
-Некуда, короче, да? - обреченно констатирую я вопросом, на который знаю ответ.
-Я понимаю, что в напряг и... до Питера довезите, я там разберусь.
-Да уже разобралась, я посмотрю!
-Можно я посплю тут?
-А, конечно... Не холодно?
-Нет, тепло, хорошо, спасибо.
Странная девочка. Что-то в ней чужое, нездешнее, очень настоящее и странное одновременно. Надо разобраться. Она забавная.

***

Она так и не проснулась, когда я клал ее в зале на диван, закутывал теплым пледом, гладил по голове. Моя собака заинтересовано девочку обнюхала и легла у дивана. Попытался увести суку в коридор, махнул рукой: ну, испугается, прибегу успокаивать. Все девочки боятся бойцовых собак, не думаю, что эта будет исключением. По мне, так моя рыжая сука совершенно очаровательное существо, и красивее всей этой извращенной мелкоты, типо йорков, мопсов и иной квартирной дряни, которая нынче так популярна у типо собачников.
...Другу я открыл сразу, как тот позвонил в дверь. Мой ванильный приятель завалился как обычно шумно и, увидев женские сапоги в прихожей, отталкивая ластящуюся Берри, зычно поздоровался. Моя гостья проснулась, села на диване, сонно потирая глаза и испуганно глядя на нас.
-Здравствуйте!
-О, прекрасное создание! Вы тут какими судьбами?
-Я тут... о, собака!
Мы зависаем оба. Берри тоже. Она искренне не привыкла к такой женской реакции на свою зубастую рыжую морду. Первой отвисает от шока моя сука, наклонив голову и виляя прутиком хвоста, бежит ластиться. Мы с другом переглядываемся.
-А... это что за девочка? - спрашивает меня Викинг, снимая шапку.
-Сам не знаю...
Недоуменный взгляд на меня, шаги в зал. Девочка чешет мою рыжую убийцу по атласным плечам:
-Песа, а тебя как зовут?
-Берри! - отвечаю я.
-Такая клевая! Печенье будешь? Правда я не знаю, сумочка тогда у меня упала... и что там осталось теперь...
-Э...
-Будешь? - это уже к собаке.
Рыжая морда благодарно цапает печенье с маленьких ладошек. Женские сумочки - просто лампа Аладдина, я не удивлюсь, если там окажется батон и колбаса. Пока только печенье, но мой опыт подсказывает, что так легко мы сегодня не отделаемся.
-Так, ей хватит! - строго говорю я.
-А у меня больше нет! - сокрушенно вздохнув, говорит моя гостья.
-Ты собаки не боишься? - мой друг внимательно всматривается в лицо незнакомки.
-Нет, а надо? Она хорошая же, вон, гладить себя дает и вообще... после печенья не съест же она меня!
-По-любому! - хохотнул Викинг и потянул меня в кухню, - Пойдем, я ненадолго!
-Как всегда? - спрашиваю, доставая бокалы.
-Ага! - как-то задумчиво отвечает друг, прислушиваясь, как в другой комнате на все лады расхваливают Берри.
Девочка правда странная. Ее, пожалуй, даже питы бы мои не впечатлили. Вернее впечатлили, но не как всех нормальных людей, а до щенячьего восторга.
-Слушай, а серьезно, что за чудо у тебя в зале?
-Слушай, реально не знаю... Нашел!
-Где?
-На дороге...
-Документы?
-Нету.
-Да ты чего!!! Как можно у незнакомого человека документы не спросить?
-Ну, там полчеловека, знаешь ли, и вообще девчонка попала в аварию, нет никого, я не мог мимо проехать. Ну что, бросить было?
-Ну, знаешь...
-Знаю, но имеем то, что имеем. Пьем? - протягиваю налитый виски.
-Пьем. Башни у тебя нет, вот что! А вдруг чего...
-Да чего? Она дите совсем! Ну чего там может быть?
-У детей родители есть, ага...
-Ой, да брось. Ей глубоко за восемнадцать, мелкая просто. Каши мало ела. Давай еще по одной и разбежались, я устал, как...
-Ладно, давай.
Мы помолчали. Посидели несколько минут. Он, глядящий на меня как-то грустно и задумчиво. Я, прислушивающийся к девчоночьей болтовне с Берри в зале. "Шоколадной белочкой" мою собаку не звал еще никто. Мда, странные комплименты, странные сравнения, вообще она странная... Но что-то там интересное есть. Разберемся.
-Ну, пошел я?
-Ага...
-Девушка, до встречи!
-До свидания! Приятно было...
-Да, ага. И мне.
Щелчок замка. Напряженная пауза.
-Есть хочешь?
-Ужасно!
-Тогда я гулять с Берри, а ты хозяйничай, да? Ты умеешь же на кухне что-нибудь?
-Как-то неудобно лезть в чужие шкафы то...
-А, не парься. Что найдешь, то твое. Ешь на здоровье.

***

По приходу домой меня ждет чай и яичница. И дома как-то светлее что ли... Хотя девочка маленькая и темненькая, но кухню чем-то особенным и большим осветила, чем могут освещать только девочки.
-Вы с молоком?
-Давай на ты. Я вообще чай не хочу. Ты ешь, ладно?
-Боитесь, что с голода умру?
-Да, не хотелось бы нести ответственность за голодную смерть столь юной особы...
-Я живучая очень... - берет вилку как ложку, отламывает хлеб. Я стою у окна, закурив. В ногах у гостьи лежит моя собака, положив ей на правую ногу свою большую тяжелую морду. Собаку чешут за ухом, возвращаются к сковороде с яичницей.
-У меня вообще тарелки есть...
-Я видела, они высоко просто... Я думала табурет поставить, а потом решила, что и так сойдет. Мне. А если ты захочешь, ты достанешь тарелку, я переложу просто, и...
Меня разбирает смех. Искренний такой. Обнять и плакать. Точно ребенок. Если присмотреться, поймешь, что хорошо за двадцать. Но по сути - дите дитем. Чувствую себя большим, сильным, полным энтузиазма няньчиться с этой темноглазой мелкотой, которая откуда ни возьмись в моей жизни взялась.
-Так как ты оказалась на дороге?
-Он ушел...
-Кто? Твоя Хозяин?
-Нет, я не хозная... он. Верхний, но не мой даже. У нас сессия получилась...
-Это вы во время сессии машину грохнули? - стряхивая пепел, насмешливо поднимаю бровь, - Нормально люди темачат! Как скучно я живу! Неудачный минет что ли?
Она хмурится, опускает глаза в сковороду, замолкает. Вот черт меня дернул это сказать, а!
-Извини, я не то хотел...
-Да ничего, я понимаю. Я не обиделась. Это просто объяснить сложно... Он такой странный Дом, он...
-Стоп! Ты же говорила, что маза?
-Да...
-А Верхний твой Доминант?
-Ну, СМ там тоже у него, но Дом, да. Там пси-практик много, и...
Очевидно, это только у меня желания с такими птахами темачить нет. Тут дохнУть боишься. А кто-то не боится на обледенелых трассах ранней весной проводить сессии с пси-практиками над такими вот девчонками.
-Что-то ты, малышка, мутишь...
-Нет, я не знаю просто, как это... Мы друзья вообще. И темачим иногда. Он... блин! Ну как я это объясню?
-Никак, спать пойдем.
-Что, с Вами?
Пауза. Занавес. Искреннее желание расхохотаться в голос. Вообще с ней смешно. Она забавная такая, все-то у нее не так, все шиворот навыворот.
-Ну, подмыться сначала! - добиваю я, но девочку не пронять ничем.
-Э... мыло тогда бы и полотенчико отдельное, и...
Меня-таки накрывает. В голос. Долго. Ой, я с нее не могу...
-На полотенце, топай в ванну.
-А спать я с Вами не буду...
-Как я переживу это, боже...
Она уходит. Я снова смеюсь, застилая диван в зале. Берри плюхается около.
-То есть ты с ней будешь сегодня спать? Девочки объединяются против меня?
Собака смотрит умно, виляет хвостом. Вздыхаю, хлопаю ее по спине, лаская. Загадочные существа эти женщины. Даже если они собаки. А уж если люди, вообще не поймешь. Эта новенькая - так вообще как та синенькая из фильма "Аватар". Другой мир. Живая сказка посреди реальности. Ну куда вот ее, а?
-Я нашла только мужской шампунь, женского не было, я его взяла... ничего?
-Женскому неоткуда взяться, я один живу. Бай давай, хорошо?
-А Берри со мной будет?
-Видимо, да.
-Хорошо, а то я темноты боюсь очень...
Она серьезно? О боги...
-А чего еще боишься?
-Много чего! - честно признается она, - Но вообще я преодолевать свои страхи могу, я так-то в целом храбрая.
Гладит собаку, забравшись с ногами на диван, кутается в плед. Замечаю, что вообще-то кто-то голый и в одном полотенце.
-Одежды у тебя нет?
-Э... Колготки порванные и грязные, я не стала... А в платье как-то...
-А футболку ты попросить стесняешься, да?
-Ну я и так тут... завелась, ем...
-...Футболок лишаешь. На-ка!
Она цапает поданную вещь, шлепает босиком в коридор, шуршит за стеной так, что мне не видно. Возвращается в футболке, которая ей почти до колен. Вот же милюзга какая! Мне эта футболка до ремня.
-Спать?
-Э... а сильно нагло будет, если я попрошу посидеть со мной, немножко хотя бы? Или на работу завтра, и я напрягаю?
-Да нормально... - почему-то соглашаюсь я, а она отодвигается вглубь, давая мне место, чтобы сесть, - Обнять может?
Памятуя, что все нижние - зверьки ласковые, и в руки идут охотно, удивляюсь на ее смертельно перепуганные глаза и попытку отползти от меня подальше.
-Эй, ты чего, не бойся, ну, не съем! Давай поболтаем просто, да?
-Давайте... Давай!
-Как тебя зовут? Цель визита в почти стольный град Санкт-Петербург?
-Тень... Я по работе сюда, лекции читать. Отработала и хотела ехать домой, на Урал, но не сложилось... И вот я тут, с самой лучшей и красивой на свете собакой лежу в чужой футболке и болтаю с тобой!
-Чудеса!
-Сказки...
-Страшные?
-Очень...
-Не боишься?
-Боюсь, но ты спасешь же?
-А от кого?
-Наверное, от Зверя...
-Я? От Зверя? Да, наверняка...

Спи, моя девочка, и ничего и никого не бойся. Кроме меня.

ЛАБИРИНТ ЗВЕРЯ
Глава восьмая
ТЕНЬ: По воле Океана

50 оттенков твоего вкуса – маловато будет. Девочка, да что ты знаешь о НЕлюбви? До тебя едой мне были обычной люди, Но что-то такое таится в твоей кровИ, Что готов увидеть тебя – без прикрас и масок, Забирая дыхание: прямо в сердце поцеловать. Что ты знаешь, девочка, с книжкою «Страшных сказок», Расскажи мне, пока влюблена и еще жива. Испытаю тебя – доломаю тебя до хруста, Сандаловой ноткою пахнет под кожей пульс… Венозная льется мне в горло душисто и густо, И ты не боишься, но я почему-то боюсь. Смотри на меня, моя милая сладкая жертва! Мои пальцы кажутся легким и теплым ветром, Ты ложишься под них послушной лесной травой… Ты меня принимаешь: голодным, диким, бессмертным, Я люблю тебя так, что оставить хочу живой…
Е.Холодова

-Не надо, я тебя прошу, не надо!
-Ну, ты же умная девочка, ты же знаешь, что надо!
-Не...
-Тихо! - ловит за волосы, ставит на колени, болезненно заводя кулак с моим хвостом назад так, чтобы видеть мое лицо, - Ты, маленькая сука, по-хорошему не понимаешь, да?
-Иди ты к черту, ты мне не Хозяин!
-Нееет, ты точно в этом уверена, игрушка, выброшенная Мастером?
-Я сама ушла, я...
-Жалкая преданная собака, слишком глупая кошка, потратившая восемь своих жизней на того, кому на хер не нужна. Больно? Ну?
-Пусти меня...
-Пущу! Конечно! Ты так хочешь свободы, давай, сучка, иди! Свежее молодое мясцо ждут с распростертыми! А ты мужиков-то не боишься, ты такая ручная, тебе ж ничего, кроме кнута и не надо, да?
-Пусти!
-Пожалуй, нет! В отличие от тебя, самонадеянной дуры, я понимаю, куда ты загремишь, и чем это кончится. А я, как бы сказать... прикипел к тебе. Да, мне жаль, мне так тебя жаль, моя бедная девочка! Пока ты ничья, я считаю себя обязанным. Не скажу, что эта обязанность мне удовольствие не доставляет, конечно...
Его пальцы обводят мой контур губ, спускаются по подбородку вниз, до шеи, задевают грудь, оглаживая полушарие под тканью платья.
-Не смей!
-Нет? Ты откажешь? А как долго ты планируешь мне отказывать? Не то, чтобы я торопился, но хотелось бы знать дату общего праздника...
-Ты...
-Ты никак не привыкнешь к этикету, меня это печалит тоже! Встала! Не буду я тебя трахать, ты мне не за этим нужна...
Оглушительная пощечина заставляет меня отшатнуться, но он ловит за волосы, поднимая. Оглушительный звон в голове и привкус крови на губе. Таки разбил... Обидно до слез.
-Шагай!
Ванна большая. Вода теплая. Бежит из крана полной пузырьков струей, обманчиво успокаивая своим шелестом. Меня целуют в лоб, в щеку, прикусывают за подбородок, притягивая к себе.
-Ты совсем не боишься? - успокаивая, гладит по спине, по чувствительному месту между лопаток, слегка царапает ногтями так, что я выгибаюсь, застонав, навстречу.
А ведь и правда... Мне не страшно. Это какая-то точка отсчета необратимого изменения в отношениях, наверное. Обоюдная зависимость жертвы и палача. Но у нижней, когда она не боится и идет - еще не сломанная, но уже доверчивая настолько, что инстинкт самосохранения отсутствует как у идеальной самоубийцы. А у Верхнего это... Для Верхнего это действительно страшно - когда ему не страшно самого себя и за нее. Он теряет человеческий облик. Последнее светлое пятнышко - опаска навредить, отчаянное желание сохранить, удерживающее вечный контроль, исчезает. Тонкая грань безумия, лезвие - обоюдоострое, по которому пара идет вместе друг к другу, словно не чувствуя боли. Или на самом деле не чувствуя?
...Ты душа моя, девочка, я хочу убивать тебя каждый день. Я духовный мазохист. Вставай, вставай, кошка с перебитыми лапами, до тех пор, пока...
...Мне так больно, сделай мне еще больнее. Чтобы вот тут не болело, когда ты ранишь. Лучше ты, чем само...
Смыкающаяся над головой вода, заломленные за спиной руки и его пах с упирающимся мне в раскрытую промежность возбужденным членом. Если это будет так - в извращенных играх со смертью, пусть. Я улыбаюсь под водой, зная, что сейчас мозг отключится, и накатит дикая паника. Кошачьи жизни мои с ним заканчиваются слишком быстро. Интересно, а воскрешать он умеет? Потушенная о поясницу сигарета и мой крик в воду, после которого я не соображаю уже ничего...
Там, у него под ногами, быть самой собой. На самом дне Океана, а оно у него двойное. Я дышу, когда он позволяет. Я сплю, когда он позволяет. Я ем, когда он позволяет. Я испытываю эмоции по указке. Дни сливаются с ночами, сознание медленно путается, а сходить с ума под опытным руководством Мастера иногда бывает приятным. Редко. Я слишком мало его радую, чтобы мои удовольствия его особенно волновали. Контроль, искусно прикрытый заботой. Унижение подано как желание уберечь меня от себя самой. Абсолютная беспомощность: понравится ли ему? что он скажет, если? выдержу ли? Он - мера вещей. Мой внутренний голос так часто звучит его голосом.
Мне так забавно слушать девочек о том, что они сильные и умные, что они с собой не позволят то и это, и вот это тоже. Хрупкое безе табу ломается в его кулаке, он заставляет меня слизывать сладкие грязные крошки с его сапог. Все ниже перед ним - это высоко. Иллюзорная ценность моя в редких ласках, от которых вздрагиваешь, и в которые прячешься: защити, береги, я же...
Последняя буква алфавита забывается за ненадобностью. Он. Точка. Повторить.
Он хочет. Ему нужно. Ты для него. Никогда не наоборот, даже если что-то делается для себя! Мастер бережет свои игрушки. Не любит, нет, обольщаться не стоит. Бережет. Ломает и чинит. Чинит и ломает. Качели - плохое сравнение. Кладет в гроб. Заколачивает. Закапывает. Засекает время. Откапывает. Хвалит. Думаешь, в следующий раз будет то же самое? О, как ты ошибаешься, девочка! Он повторяться не любит. А ты же такая сильная, он так в тебя верит. И проверяет. Проверяет до сломанного пряничного сердца, до сломанной хрустальной души.
Выйдя из спейса, не можешь вспомнить даже свое имя... Стоп-слова, попытки остановить, ограничить, замедлить... Даже имя... Он напоминает, берет на руки. С высоты его взгляда падать очень больно. Вставать - еще больнее. Спасибо за эту боль, Мастер, я Вас... какое-то слово нужно сказать, но я не помню. Даже имя свое не помню. Когда он решит, что стоит его сказать, он произнесет его, вкладывая в мою память обратно, как кладут малька в теплую воду заводи.
-Ты же меня хочешь, тебе же со мной хорошо, да? Признайся, ты же сама себя боишься, сука, а со мной можно, со мной можно, моя хорошая... Никто же не принял, я принимаю, не бойся.
Он тащит из меня этот ответ снова и снова. И каждый раз комок в горле, и хочется отстраниться и уйти, но я не могу. Ставит на колени. Мне это нужно, мне так лучше. Он решает, что мне лучше... И я уже не могу встать сама.
Уйди он, что от меня останется? Нет, не так... что Он от меня оставит?
Мне правда очень страшно. Значит, еще не все.

Мастер поднимает руку. Тень делает шаг назад.

ЗВЕРЬ: Синенькая

Я считаю, пробуя числа на вкус, до десяти. Убегай, моя милая, мхами и ковылем. Я за тысячу миль слышу сердце в твоей груди, Потому что мой зверь в твою душу давно влюблен. Ночь пугает шорохом, я смакую твой сладкий страх. Я ходил к тебе в сон тысячу лет подряд. И не только в этом, но и в остальных мирах, Я всегда отыскивал твой негасимый взгляд.
Убегай, моя девочка – вкусно играть с тобой, Загонять под корни, стоять во тьме за твоей спиной, И зализывать синяков ароматных боль, И глотать твою беззащитность передо мной. Запах тянется ясным следом сквозь хвойный лес. Ты смешная с палкой, кошкой шипишь: «Не лезь,
А не то!..» – и больше нечем тебе грозить. Убегай, малышка! НЕ можешь бежать – ползи! Все равно не спрячешься, как не петляй следы.
Знаешь, очень давно я увидел тебя в Самайн С расплетенными косами у ключевой воды. Помнишь, ты обернулась тогда на меня сама? И меня поразили лучами твои глаза, И бесстрашие сердца, и чистота души – Я пытался забыть, я твердил себе, что нельзя, Человеческой девочке в мире моем не прожить. Но не смог, понимаешь, любимая, я не смог
Отказаться от этой охоты, и вот теперь – Убегай, от меня – со всех слабых девичьих ног, Потому что в тебя влюблен мой безумный зверь. Я считаю, пробуя числа на вкус, до десяти. Убегай, моя девочка. Я люблю тебя. Я поймаю тебя. Прости.

Е.Холодова "Страшные сказки о Любви"

Утро начинается с сюрприза: женские трусики в ванной на полотенцесушителе, перед которыми я реально зависаю. То есть под футболкой ничего? Занятно... Жаль, что я не вчера вечером это обнаружил, хотя толку: девчонка зашуганная до нервного тика. Проку с нее пока мало, но раз уж этот воробей ко мне в окошко залетел, можно поразмыслить и что-нибудь с этого получить, девочка красивая. А всякую красоту хочется попробовать на вкус, чтобы убедиться, настолько ли вкусно там все, как и красиво.
Выхожу из ванной, столкнувшись с ней на порожке:
-Недолго, хорошо?
-Хорошо, я там кофе сварила - или наливайте или меня подождите.
-Подожду, плавай иди.
Курю в кухне, наслаждаясь кофейным дымком от кастрюли. Правда сварила. Она выходит все в той же футболке, я хмыкаю, вспомнив об утреннем сюрпризе на полотенцесушителе.
-А ты на этот раз в трусах? Или у меня дома в рамках тематического этикета девочка без белья?
-Э... - краснеет, одергивая футболку, берет кружки, - По вынужденным причинам у нас тут легкий БДСМ, да!
Она плюхает кофе из кастрюли в кружки, каким-то чудом умудрившись не пролить, хотя явно боится обжечься.
-Ловко!
-Мое кунг-фу сильней твоего кунг-фу! - смеется она, ставит передо мной чашку.
Она уходит в зал, вернувшись с пачкой сигарет, закуривает вместе со мной. Сидим в молчании, задумчиво рассматривая друг друга. Взгляд у нее внимательный, пристальный. После "гусениц" мне уже реально не по себе.
-Ты чего так смотришь?
-А нельзя?
-Можно, но как-то...
Я тоже ее рассматриваю. Карие глаза, длинные верхние ресницы, детские губы, темные волосы, отливающие чем-то рыжевато-красным на свету. Ничего вроде особенного. Темненькая, маленькая, ладненькая. Мимика подвижная и живая, резковатые движения, нервный тик, который она пытается за подвижностью лица скрыть, но у нее не выходит. А взгляд, который куда-то вглубь, за пределы того, что есть в реальности, вообще жутковатое ощущение оставляет. Так смотрят кошки, видя в тебе что-то настоящее, что-то никому другому невидимое. Но тут человечек, а значит ничего, кроме того, что есть, видеть он не может. Или может?
-А расскажи-ка мне еще раз, откуда ты и что с тобой случилось? Сделаем вид, что вчерашняя ахинея была обусловлена посттравматическим синдромом и я ее не слышал. Давай вменяемо и по полочкам.
-Я по порядку не могу... я вчера рассказала.
-Ты рассказала бред!
-Ну... - она опускает ресницы, упрямо сжимает губы, впивается пальцами в горячую чашку, - Там сложно все, я не могу рассказать...
-Ты в моем доме, и ты не котенок. Ты человек, у которого нет даже документов. Ни кто ты, ни что ты, ни откуда, ни зачем...
-Я понимаю... - она внимательно смотрит в кофе, хмурит темные брови.
-То есть сведений я не дождусь?
Молчание в ответ. Встаю к вытяжке, закуриваю еще одну, закрываю глаза. Ну вот что с ней делать, а?
-Ты, сука, дурой прикидываешься или так задумано? Хозяин твой кто? Где? Быстро отвечай мне! - этот резкий поворот рывком, и мои пальцы у нее на подбородке.
Она замирает, моргнув, и отшатывается с выдохом, с грохотом падает со стула. Хорошо хоть трусы все же надела, а то было бы совсем весело. Ползет от меня на попе к дверному проему из кухни, мотая головой, бормоча то-то вроде: "Я поняла, я уйду, да..." Встает и опрометью кидается ко входной через коридор. Дверь закрыта, как ее открыть, она с перепугу не додумывается. Отлично! Теперь у меня в коридоре на коврике женская истерика с подвываниями, всхлипами и соплями. За что мне все это...
Моя ходячая проблема плачет все громче и все жалобнее. Хоть бы задыхаться не начала...
Приседаю перед ней на корточки:
-Ладно, все! - в руках у меня бокал с вином, - На-ка...
-Ннет...
-Нет?
-Я уйду, я дверь не могу...
-В трусах и футболке по морозному Питеру? Пей, сказал!
Зрелище то еще. Захлебываясь рыданиями, пьет, давится, дрожит и вообще: обнять и жалеть. Мой Зверь укоризненно фыркает внутри: мол, довел девчонку. Как человек я осознаю, что прав. Но все равно малявку как-то жаль. Что-то там у нее стряслось, она одна в чужом городе, тут рявкающий я. Это если все так, как она говорит. Если нет... По ходу разберемся.
-Прекращай плакать, тебя надо одеть. Поехали в магазин, куплю одежду, у тебя нет ничего...
-Как-то неудобно...
-А, полуголой у незнакомого мужчины кормить его собаку печеньем, которое моему стафу, кстати, нельзя, удобно? Вставай!
Поднимаю ее на ноги, она порывается снова уползти на пол. Да что ж такое! Тащу в ванну, умываю. Прижимаю к стене.
-Ты больше не ревешь, да? Не надо этого... Я специально пугать не буду, ты не бойся. Мы едем, ты говоришь что тебе нужно, я в этом всем не разбираюсь, а ты уважаешь мое время и мой подвиг - не финансовый, а моральный. Я ненавижу магазины. Так?
Кивает, икнув, изо всех сил старается не расплакаться опять.
Вид из машины красочный: она приплясывает в сапогах на босу ногу и в платье без колготок. В магазине мямлит, чем доводит меня до того, что опять рявкаю, сгребает купленное в пакете.
-Все?
-Да, но это...
-Что еще?
-Можно носочки? У Вас дома дико холодно...
-Так, на тебе деньги, избавь меня от поиска носков. Сама, ок?
Искренняя радость на лице. Как мало надо для счастья: носочки. Она купила какую-то желтую пушистую жуть и радостно продемонстировала.
-Классные, да?
-Обрыдаться... Сладкое любишь?
-Вообще нет, но вот сейчас умру как хочется. Если купите пирожное, пойду в рабство за еду...
Пауза. Между тематиками фраза звучит особенно забавно.
-Мне как раз нужна, да... с собакой гулять.
-Я даже полы помою.
-Боже! Пойдем, мелочь, там какая-то кафешка.

-В каждом человеке есть дракон. Большой или маленький, спящий или развернувшийся во всей своей красе. Отражение человеческой души: то, что есть в ней необычного, волшебного, индивидуального. Невежды и ханжи требуют убить этого дракона. Они говорят, что дракон - зло. Что дракон - бесплодная мечта. Они лгут. Но однажды человек не выдерживает и решается убить своего дракона, сделать свою жизнь проще. Если ему это удается, вместе с драконом умирает целая вселенная. И человек становится пустым сосудом, тенью, руинами...
Не убивайте своих драконов. Вы погибнете вместе с ними.
© Дракон Рихард

Я бы стал драконом, чтобы ты меня приручила, Только вот дракону быть прирученным ни по чину. Потому останусь у ног твоих все таким же диким Ронять на выдохе томном огня гвоздики. В янтаре зрачков затаив золотую нежность, О любовь твою бархатным носом, скуля, порежусь, И уткнусь в живот тебе лбом чешуйчатым и горячим… Мне почти не больно, отчего моя девочка плачет? Я готов, любимая, за одну из твоих слезинок Умереть, убить, выжечь пламенем синим зиму, Только ты молчишь, гладишь пальцами мне вдоль гребня. Хочешь, я подарю тебе бездну ночного неба? Тихо сердце бьется твое, отмеряя век мой. Старая груша молчит о любви наклонившейся веткой…

Е.Холодова

- Дико вкусно! Вы не хотите?
- Мы договаривались на ты...
Она тянет мне ложку с кусочком пирожного. Я саркастически поднимаю бровь:
- Детка, все тебе! Я не посмею объедать ребенка, лопай!
- Хорошо. Но, правда, очень!
- Рад, что нравится...
- Вам скучно со мной, да?
- Мне... странно.
- Хотите сказку?
- Чтоб еще страннее было?
- Ну... Чтобы интересно. Давайте, я расскажу. Вот у нас мозги так устроены, что как бы разделены на три части. Вот обычный человеческий социальный заставляет меня есть пирожное ложечкой, а тебя носить ботинки. Второе - это мозг млекопитающего. Там эмоции и навыки. Там мы звери. Вот ты тоже зверь. А какой?
- Какой зверь? Животное, в смысле? - делая большой глоток кофе, задумываюсь. - Никогда не задавался этим вопросом.
- Ну, вот я же есть, подумай... Кем себя ощущаешь?
- Ну, я лев по гороскопу...
- Нет. Воплощение души... Как бы это... Вот я волшебница. И я беру тебя за руку и через минуту превращу в зверя. Кем ты будешь?
- Э... А кем, тебе кажется, я буду?
- Ну, что-то черное. Какой-то большой-большой кот.
- Пантера, что ли?
- Ну... чувствуешь?
- Поверю на слово. Так. А третий мозг какой?
- Рептильный. Дракон. В каждом из нас живет дракон, понимаешь?
- Где?
- Тут! - она перегибается через стол, кладет мне маленькие ладошки на сердце и на лоб. - Тут, в груди, Зверь, а здесь, в голове, дракон. Они дружат, но иногда конфликтуют. Драконы помнят все и ничего не прощают. Звери чуют свое и выбирают. А дракон опознает как добычу: питание, размножение, доминирование... Охота. Какой у тебя дракон? Ты огонь ведь... У тебя что-то большое-пребольшое...
- Э... - разговор идиотский.
Сижу я, взрослый мужик с девиацией, посреди ТЦ в какой-то маленькой кафешке. Напротив странная девочка с темными глазами вишневого оттенка, которая меня трогает и рассказывает какую-то ересь. Но мне интересно.
- А дракон у меня прям сильно большой?
- Да. Дикий только. И никто его не обнимает. Давай я обниму.
Я подавился кофе. Что-то мне вдруг вспомнилось из китайского: драконы, нефритовые стебли... Это намек? Этих женщин не поймешь. Может, меня так соблазняют? А девочка настолько странненькая, что у нее методы нетрадиционные?
- Большой! - смеюсь я, - А у тебя какой?
- А у меня маленькая! - вздыхает Тень. - Но очень хорошая и волшебная! Она творит миры, у нее интересная сила... У твоего - защищать. Твой защитник и воин. А Зверь тоже большой и опасный.
- И вообще я страшный...
- Страшный и красивый! И брови очень...
- Так, все!
- И нос такой... прям...
- Ешь давай! Драконы...
- У тебя живой.
- А бывают не живые?
- Бывают мертвые. И тогда человек уже не может любить. А бывают воскресшие. И тогда остается только Голод...
Слово Голод между нами встало многозначительной паузой.
- Голод? Тема?
- И в Теме тоже. Да, мы тут со своими драконами ищем носы...
- Носы?
- Ну, кого любить. Охота. Добыча. Зверь чует, дракон охотится. Воскресшие драконы загоняют так же, но не берегут, они убивают. Они ничего, кроме голода не чувствуют.
- Тогда я воскресший...
- Да нет же! Я же вижу...
- Видишь?
- Я не могу объяснить. Тебя... блин. Я вижу Зверя, и Дракона вижу, я вижу Тебя.
- Ты фильм "Аватар смотрела"?
- Ага!
- Вот ты - та синенькая с другой планеты. Все у тебя шиворот-навыворот. Ты очень странная. Тебя не поймешь. Ты из какой сказки?
- Из страшной. А помнишь, в Аватаре что было? Он пришел в ее мир...
- Э, нет-нет, эта шизофрения про зверей и драконов точно не про меня.
- Твой дракон меня услышал. Не важно, что ты не веришь, правда.
- А будущее ты не предсказываешь?
- По руке? - она смеется. - Это к цыганкам на площадь. Нет, я вижу только прошлое. Будущее могу создавать.
- А ты врачам никогда это не рассказывала?
- Ты смешной...
- Я??? Ты слышишь, что говоришь? Драконы, звери, мертвые и живые... Синенькая, доедай давай, пойдем домой!
- Спасибо за пирожное и кофе, и за одежду... правда, - она берет меня за руку. - Вообще, что ты помог... Все могло бы быть иначе.
-Ты мне расскажешь когда-нибудь, что случилось, внятно?
- Когда-нибудь, может быть. Но не сейчас. Еще не время. Но мне твой дракон очень нравится. И зверь хороший. Только очень большие оба... Не затопчи.
Она смеется. Я треплю ее по голове, ероша волосы.
- А ты чего такая маленькая? Каши мало ела?
- А я лихо лесное. Захочу - буду большая. Но маленькой удобнее.
- Мда... исчерпывающее объяснение. Традиционные пути про кашу, видимо, не твое.
В машине она угревается на сидении, предлагает рассказать мне еще одну сказку. Пожалуй, скоро я увижу единорогов. Как-то слишком много странного для одного дня от одной малявки.
- Твой Верхний тебя искать будет, наверное.
- Точно.
- Ты к нему хочешь, скучаешь?
- Ммм...
- Ко мне домой опять, да?
- Если я не сильно напрягаю. И собака там...
- Давно ты в Теме?
- Почти пять лет.
- Такая маленькая пришла?
- Так получилось.
- Это первый Верхний, он ввел?
- Нет, первый был Хозяин... я бы пока не хотела. Можно, только не кричи пожалуйста, ты страшно кричишь...
Дома она уходит переодеваться. Выходит в футболке и жутких желтых носках. С трудом сдерживаю улыбку.
- Приготовить, может, что-нибудь? Хоть какая-то польза с меня...
- Ага, давай. А ты умеешь?
- Ну... да. Штаны можно? У тебя дико холодно!
- Ты в моих утонешь, тут нет гномьих размеров, это логово великана.
- Ты дай, пожалуйста, я подверну на ногах и заправлю в поясе. Правда, холодно... - жалобная мордочка, на которую я смотрю сверху вниз.
- Шорты на, что ли...
- Спасибо! - она подпрыгивает, цапает шорты у меня из рук.
- Стой-ка! - ловлю ее за предплечье, дергаю на себя, кладу руки на талию. - Ты правда очень странная. И красивая...
У нее расширяются зрачки. У меня, наверное, тоже, она пристально вглядывается мне в глаза, напряженная, далекая, несмотря на близость. Натянутая струна. Дикий зверек: сделай резкое движение, метнется в сторону. Наклоняюсь, заправив прядь за ухо, целую ее в скулу и... она рванулась так, что чуть снова не упала. Страх такой, как будто я не приласкать попытался, а нож достал.
- Да что с тобой такое?
- Не надо, пожалуйста... я благодарна за помощь, но... не могу, не надо. Не делай так.
- Не трогать тебя? Почему ты шуганая такая? Мы могли бы время хорошо провести, не дичись. Или боишься, Верхний твой заревнует?
- Нет, я не хочу...
- Не хочешь меня?
Она отрицательно качает головой, делает шаг назад. Я от нее два. Беру куртку:
- Ок. Сиди, синенькая. Не жди, буду поздно. И не давай Берри печенья!
- Погоди... я могу позвонить с твоего?
- Валяй. Пусть тебя твой Верхний заберет уже, наконец. Твои сказки рушат мою реальность, к черту мне этот хаос. Адьес!


И сидеть напротив: нос к носу, глаза в глаза, Чуя – внутри утробно урчат драконы. Хочешь тепла? Я могу его показать, Щеку небритую мягко ладонь тронув. Если не верить в сказки, а просто жить, Обрастать серой шерстью, чешуйками и шипами, Заменяя «люблю» на жадное «покажи», Ощущая, как кельтский вьюнок забегает в память, Пряча ожоги предательств, над бровью шрам Твой, и мои – уродливые с запястий. Это давно, конечно же, не игра. У дракона багровое пламя летит из пасти, Мой танцует в нем, и течет от огня к огню Что-то большее, чем доступно обычным людям. Ты найдешь меня где угодно – подскажет нюх, Но пока о великой охоте давай не будем. Мы сидим напротив: нос к носу, глаза в глаза, Я кладу тебе руки горячим небом на плечи-склоны… Я целую тебя, забывая про все нельзя, Я драконом своим зову твоего дракона. Давай отпустим, и ты позволишь мне быть собой, И я тебя, наконец, увижу без светских масок. Такая нежность во мне, мой милый, такая боль, Что будучи автором, я давно не читаю сказок, А ты в колдовство не веришь: и что с того? В змею превращается в полдень цыганский бубен, Проглоченный горько-терпкой лесной травой, И в бубен назад, когда полночь идет на убыль. Не верь, это бредни бабок да юных дев, Что жениха гадают впотьмах на святки… Пальцы длинны в текучей речной воде, Липой и донником пахнет легко и сладко. Дай же мне пальцы… А захочешь – целуй в ответ. Ты – костер для моей саламандры, приют горячий. Падает между нами ветреный свет. Чувствуешь чудо? Так-то, мой темный мальчик.
Если в сердце тебя целовать в тишине душой, Знать, что дракон твой меня никогда не тронет, Все, может быть, и закончится хорошо, Саламандра моя сладко спит у тебя в ладонях…
Е.Холодова

- Детка, я тебя сюда привел не вопросы задавать, ок?
Она опускает глаза, разувается и грациозно проходит на кухню. Вслед ей летит тихое "здравствуйте!", не удостоенное ответа.
Тень появляется на пороге кухни, где мы уже вовсю недвусмысленно целуемся, и я уже успел забраться моей девочке рукой между ног. Та застонала, откинув голову и подставляя мне шею.
- Я... там ужин. Я пойду...
Я, оторвавшись от дела, киваю, но гостья моя уже этого не видит. Тихий шелест босых ног по линолеуму. Тишина. Стоны моей нижней под моими губами. Шелест одежды.
Мы заваливаемся в спальню, я ногой закрываю дверь. Стены тонкие, у Тени будет познавательный вечер. Но я в своем доме, хочу трахаться, поэтому потерпит. Сладковатый запах духов, стройное тело, льнущее ко мне, пальцы, оттягивающие сосок, забирающиеся под тонкую ниточку трусиков. Смазка на моих пальцах. Платье в кресло. Трусики туда же. Женщина садится на кровать, глядя снизу вверх, тянется к моему поясу:
- Господин, Вы позволите?
-Слушай, а вот если бы ты была волшебницей и через минуту превратила бы меня в зверя - вот каким зверем бы я стал?
- Что? Почему ты спрашиваешь такие странные... - забыв об этикете, хлопая длинными ресницами, спрашивает она.
- Да так...
- Вы начали читать сказки?
"Я начал жить с одной из них", - говорю про себя, впиваясь в губы нижней поцелуем, нависаю над ней, заставляя лечь под себя, отстраняясь, вглядываясь в лицо. Лунный свет волос на простыне, полуприкрытые веки, пересохшие губы. Страсть делает красоту какой-то животной, настоящей, а тебя рядом с ней - жадным до овладения этой красотой, подчинения ее. Я вхожу в нее резко, она подается навстречу, низко застонав, подстраиваясь под мой темп, заходясь стонами на частых глубоких выдохах. Мир замирает в том, что есть сейчас. Треск чулка под моими пальцами, отводящими ее бедро шире в сторону, ее оргазм: первый, второй, я сбиваюсь со счета, наконец, вылетаю к своему, зарычав и умерев в этой светлой прекрасной женщине, которой мне уже мало, и мой Зверь знает об этом, а я еще пытаюсь обрести в ней покой. Покоя нет.
"Музыку подо мной можно сделать и погромче! - зло усмехаюсь про себя. - Пусть малышка в соседней комнате послушает, от чего отказалась, дичась и шарахаясь меня!"
Свою женщину нужно знать: как войти, где поцеловать ее так, чтобы она забыла даже свое имя. Моя давно не помнит ничего, кроме моего. Но сейчас, захлебываясь стонами, не сможет произнести даже его. Как прекрасна женщина в полной животной страсти, потерявшая человеческий облик, брошенная в оргазмы, как в море, накатывающее на нее волна за волной, лишающее мыслей, ориентиров, любых других желаний и ценностей, кроме того, что есть сейчас с ее телом. И всем этим управляю я - это ли не власть?
...Провожая свою девочку, целую на прощание, приказываю отписать, как будет дома. Она кивает, сияя зелеными глазами, окатывает мою маленькую гостью презрительным взглядом, уходит.
- Вы чай будете?
- В душ сначала, сделай.
- Я там мед нашла...
О боги, только эта синенькая могла найти у меня в доме мед! Может, она и правда колдовать умеет, ну, откуда у меня в холостяцкой берлоге что-то, кроме виски?!
Выхожу в одном полотенце, вижу, что девочка набирает номер, закусив сустав указательного, сощурив глаза, слушает гудки. Однако, скоро я наконец останусь один, а Хозяин заберет эту ходячую проблему в свои заботливые руки. Она бросает быстрый взгляд на меня...
-Привет... да, все... Нет. Просто сказать тебе, что жива и здорова. Не нужно. Да. Нет. Больше ко мне не подходи...
Поднимаю вопросительно бровь. Она нажимает на сброс, вздыхает, неуюьно топчется у окна.
-Чай, да?
-Ну да...
...Она расставляет чашки, ставит заварник. Заткнув покрепче полотенце на поясе, чтобы не свалилось в самый неподходящий момент, ловлю ее, прижимаю к стене, опираюсь по обе стороны от головы. Глаза близко близко с расширенными пульсирующими зрачками. Она боится, замерев, мелко дыша, смотрит вупор и молчит. Глубоко вздыхает, опустив ресницы, делает шаг ко мне и обнимает. Маленькая ладонь на влажной коже между лопаток - прохладная и одновременно какая-то стнранно-телая. Ее нос между моих ключиц и тихий всхлип. Реветь вздумала? Ненене!
-Не бойся!
-Не пугай...
Не ловко обнимаю ее в ответ, очень медленно забираюсь пальцами в волосы, зарываюсь в них лицом. Дымный запах трав, солнца, ветра, леса, костра...
-Ты вкусно пахнешь, что за духи?
-Сама не знаю...
Мда, очень синенькая. Слишком странненькая. Даже не знаю хорошо это или плохо. Мой Зверь тоскливо вздыхает внутри, делая шаг к ней - к этим лесным, таким диковинным в питербургской квартире запахам, к темным глазам с вишневым оттенками, смотрит, нюхает, мурчит. Ему хорошо, а я не понимаю какого хрена эта тварь во мне так залипает в это ничем, кроме странности не примечательную малявку.
Мои пальцы в ее волосах. Ее выдох и вдох, то холодной, то теплой струйкой касающийся моей все еще влажной кожи. Оттягиваю волосы назад, поднимаю к себе ее лицо. Бледной в искусственном свете кухни, и красная царапинка на брови сейчас видна особенно отчетливо. Осторожно целую в губы, не раскрывая, не завоевывая, бережно изучая. Зверь внутри молчит в подтверждение правильности моего поступка. Рука под футболку. Она вздрагивает, я ухожу на спину, не торопясь трогать грудь, пробегаюсь пальцами по позвоночнику, очерчивая подушечками позвонки, обвожу крылья лопаток, немного сжимаю между ними. Она выдыхает и отстраняется с возбужденно расширенными зрачками, закинувшая руки мне на шею, берет за лицо.
-Странно видеть в темных глазах желтый звериный...
-Что? А, звери... Да. А человек тебе подойдет?
-Если только он шаман.
-Это как?
-На чай, остынет! - она отходит, садится, подвигая мне кнужку и чашечку с медом, - Моя дракошка как и твоя огненная. Только твой большой. А моя с ладошку. И танцует она в огне, и служит она Шаману для того, чтобы окрывать и создавать миры. Она проводник и... и творец его воли что ли...
-Что у тебя в голове, а? - делаю глоток дымящегося напитка, морщусь что слишком горячий, - Огненный чаем обжегся вон. Твои сказки всего лишь сказки.
-Так и я обожгусь. Это же человеческое тело. А звери и драконы они внутри. Это не так просто работает все... А я не могу пока объяснить, если ты не чувстуешь. Если человек, то это сидящий у костра - тот, кто зовет, чтобы она пришла и... выбрала. И...
-Так, бред! Тебя когда Хозяин заберет?
-Я не хозная... Я сама...
-Ну, вот и хорошо. А то у меня тут уже твои единороги скачут по кухне. Сама так сама. А с Верхним своим что у вас? Ссора? Обидел? Обиделась?
-Там так сложно все... я понимаю, что напрягаю. Итак Вам спасибо, Вы не бросили, помогли, обогреться дали.
-Ты не то чтобы напрягаешь, маленькая, просто как-то тоже не хорошо. Ты чужая. Мне чужого не надо. Цех, понимаешь. Чужие игрушки...
-Я не игрушка! - она вскакивает, едва не опрокинув чашку, даже ногой топает.
Это смешно настолько, что мне просто нечеловеческих усилий стоит не хохотнуть.
-Нет, ты - маленький самурай, и приказным - Села на место!
Она садится медленно, опускает ресницы, смотрит в свой чай и молчит. Молчим мы оба. Говорить есть куча тем, но как-то не хочется.
-Ты сильно гордая и глупая, я посмотрю, - наконец нарушаю я эту тягостную тишину, - Ты чего-то там напридумывала себе, а сейчас одна в чужом городе. Успокойся и пусть он тебя заберет и отвезет домой, ну как ты такая мелочь добираться...
-Нет, я сама.
-Мужчина может все, если "я сама не мешает". Что он такого непростительного сделала, что ты сейчас удила закусила?
-Чуть не убил...
Закашливаюсь на очередном глотке чая. Настолько? Вглядываюсь ей в лицо. Она сидит, не поднимая глаз, гладит пальцем ложечку. Хорошо что чуть... Шутливо щелкаю ее по носу:
-Не кисни, пойдем спать! На этот раз без меня, надеюсь, уснешь?
-Со мной будет Ваша собака...
-Но я же лучше собаки! - смеясь подмигиваю я, отвечая фразой Карлсона.
-Намного! - улыбается девочка, - Но для моих целей выспаться нужна именно собака, а ты... может потом.
-Может?
-Может...


Она так борется – лучше сдохнет, чем покорится. Не потому что упорно-сильная – звон и сталь, А потому что очень Тебя боится – Того, кем Ты для нее в этот вечер стал. Она боится любых касаний к душе кошачьей, Скулит и мечется, уворачиваясь от рук, Ты ждешь, что сдастся – к ногам прижмется и вдруг заплачет. Она не первая, с кем Ты в эту играл игру. Она не первая, не последняя, но сегодня Тебе забавно смотреть в глаза ей, читая ужас… До страхов Ты, как любой охотник, всегда голодный, И оттого Ты ее теперь предпочел на ужин. «Ну что ты, девочка, ну не съем же, на самом деле!» Она напряженно сидит у Тебя в постели, И даже дышать старается через раз… Тебе уже скучно – и, кажется, вечер потерян, И кажется пошлым набор отработанных фраз. Но что удивительно – хочется достучаться, Узнать, как она меж пальцев Твоих течет, И Ты непреклонно ловишь тонкие пальцы,
И ладонь кладешь на вздрогнувшее плечо. Ее принадлежность – вопрос для Тебя решенный, Она в Твоем сердце цветами засадит пустошь… За каждый ночной ее влажный случайный шорох, Ты будешь любить ее и ни за что не отпустишь, И будешь мучить жестокой нежностью на рассвете, И целовать до кровоподтеков жемчужность плеч. Она уснет поутру в синяках от Твоих отметин, Поверив, что Ты сумеешь ее сберечь…
Е.Холодова

Дома делать нечего. Только ждать, пока друг подъедет. Сажусь на диван, закинув руки за голову, потягиваюсь. Зверь внутри и вовсе устроил мурлыкательно-потягушечное. За окном хмурь и все лень. Спать что ли завалиться? Или сказку стребовать. Теперь же есть персональный маленький сказочник в желтых носках, обитатель моего холостяцкого жилья.
-Есть не хочешь?
-Нет, а ты?
-И я нет...
-Чего делать будем?
-Если можно, я на ручки хочу.
-В смысле? Это как?
-Ну, ты сиди просто. Я заберусь. Можно?
-Ну... да...
Она мнется передо мной, потом решительно выдыхает и садится верхом. Я настороженно замираю: как-то неожиданно. Даже не знаю, радоваться или пугаться. Пугаться вроде нечего, и не будь сидящая на мне тем, кто она есть, я бы искренне решил, что меня жестко соблазняют.
-Трогать можно?
-Где?
-Ну... где захочу...
-Эээ... трогай. Не купленный.
Она берет мое лицо в свои маленькие руки, проводит подушечками больших пальцев по бровям, приглаживая волоски, трогает виски, вглядывается в глаза. Глубоко вдыхает, опускает ресницы.
-И пахнешь ты вкусно...
-Есть будешь?
-Нет, только нюхать. Правда очень хорошо.
-Парфюм ты имеешь в виду?
-Что? Нет... Дым... Хвоя и сандал что ли. Не скажу точно, я чувствую.
-А тебя трогать можно?
-Можно! - немного подумав, кивает она, хотя я уже успел пробраться по бедру под платье, заметив, как она напряглась и вздрогнула.
Пальцами по спине, сквозь ткань, обрисовывая позвонки от поясницы до шеи и снова вниз. Она подается на меня, целует первая, не раскрывая губ, отстраняется, смотрит. Выдыхает, закрыв глаза, когда добираюсь до кошачьего места между лопаток. Осторожно и очень медленно задираю платье. Верхом эротики сегодня будут шерстяные колготки! Черт, надо как-то эту дрянь снять, не напугав. Целую, запутавшись пальцами в волосах, заставляя ее запрокинуть голову. Тени от ресниц, вздрагивающие веки, горячее дыхание. Скатываю платье ей до талии, прерываю поцелуй:
-Подними руки.
Она поднимает послушно, очень серьезно глядя на меня в ответ. Отстраниться не пытается. Ждет и смотрит. Мне как-то не по себе. Обычно женщина учавствует в процессе с большим энтузиазмом. Эта вроде и отвечает, но напряженно и очень сдержанно. И этот взгляд в упор смущает до крайности. Приподнимаю ее, кладу на спину на диван. Рассыпаются темные волосы, она снова смотрит молча, никак мне не помогая. Тяну за резинку колготок, вздрагивает, хватает меня за руку:
-Это обязательно?
-Обязательно! - отвечаю я эхом, как маленькому ребенку, целую в живот, тяну темную ткань по ногам, поднимаюсь вверх, снова запуская пальцы ей в волосы, целую.
Отстранившись, всматриваюсь в очень серьезное лицо.
-Я не кусаюсь, не бойся!
-Жаль! - выпаливает она, - Я люблю, когда кусаются!
Главное не начать хохотать в голос, я напрягаю уголки рта, сдерживая смех. Действительно, забавная девочка.
-А еще что любишь? - вкрадчиво спрашиваю я, но момент уже упущен, мою игру она, испугавшись, поддержать не готова.
Снова целую, не дожидаясь ответа, глажу, приподнимая, бедра, переходя на внутреннюю сторону тыльной стороной ладони, царапаю спину, снова вжимаю ее телом в диван, чувствую, что наконец забывается... Она уплывает медленно, но уплывает. Изменяется дыхание, расслабляется тело, становясь под губами и руками теплым воском, подстраивающимся под мои движения. Добираюсь до трусиков, совершенно не ожидая такого уровня потопа. Интересно... Она, кажется, уже не заметила, что осталась голой передо мной. Я отвлекаю поцелуями, шепчу что-то бессмысленно-ласковое, делаю шаг назад, как только зажимается. В ней словно выключатель: страх-возбуждение. Страх мне сейчас не нужен, я успокаиваю осторожными ласками, настраивая, чтобы она раскрылась. Ввожу пальцы, лаская клитор, она выдыхает, толкается на них сама, широко разведя бедра, утыкается мне в плечо, всхлипывает.
-Ну, все хорошо...
Кивает мне в ключицу, цепляется за плечо пальцами.
Раздвигаю коленом бедро, сбрасываю джинсы. Если сейчас позвонит освободившийся от своих неотложных дел друг, я не отвечу. Мир останавливается, сойдясь в одной точке. Дышу глубоко и часто, контролируя возбуждение, которое успело стать болезненным. Вхожу в нее одним толчком, сам пугаюсь, как она вскрикнула и схватилась мне за плечи.
-Так больно?
-Да... как-то многовато у тебя... эээ... и очень страшно. Осторожно, хорошо?
-Хорошо! - невольно осознав, что отвечаю, соглашаюсь я. Сейчас я вообще на все согласен, только бы не останавливаться.
Осознаю, о чем она попросила, искренне стараюсь двигаться мягко, наращивать темп постепенно и не отключать голову. Это трудно. Хочется бросить вожжи, вылететь в личный космос, распахнуть клетку своего Зверя, но сейчас он и сам прислушивается к новым ощущениям, и даже то, что девочка под нами лежит перепуганным насмерть зверьком и пока никак не участвует в процессе, его не смущает. Она ему нравится. Он извращенец, каких свет не видывал, раз ему это перепуганное насмерть маленькое, пахнущее травками и костром вкусно. Более унылый секс трудно себе представить. И я уже искренне подумываю, а не бросить ли все к чертям, не кончить ли по-быстрому и не оставить ли эту Америку другим колумбам, как вдруг внизу очень горячо и странно. Я удивленно на секунду замираю, вслушиваясь.
-Что ты делаешь?
-Колдую! - улыбается она, притягивая меня к себе, - Не останаливайся, ладно?
Это она сказала зря, голова выключается окончательно. Девочка, которую хочется беречь...а когда не получается, она выстанывает передо мной, захлебываясь криками, двигаясь бедрами в унисон моим толчкам, обнимая меня ногами, тянет в себя, а я словно падаю в этот влажный огненный водоворот, и запахи трав и костра наполняют комнату.
Она стонет все ниже, все глубже впуская в себя, забывается подо мной окончательно, всем телом отвечает на мои движения в ней. Громко. Влажно. Очень глубоко. И она раскрытая вся, больше не боится, не прячется, раскрывается все больше и больше. Меня тащит к оргазму. Я оттягиваю раз, два, семь, но дольше не вижу смысла, да и не хочется. Размываются звуки, как будто меня тянет под водой, я вбиваюсь в нее, ныряя в ее же стоны, как в обжигающие волны. Она мечется, толкаясь бедрами навстречу, разводит ноги шире, падает в свое личное нечто. И я вслед за ней разлетаюсь в ничто. Чувствую влажным лбом ее теплую ключицу, слышу всхлипы, вскидываю голову, остывая от своего оргазма, прокатившегося даже по ногам.
-Что? Больно?
-Нет! - плачет она, закрыв лицо руками, прижимается, словно пытаясь спрятаться в меня, - Хорошо... у меня бывает... все хорошо...
И плачет долго, обнимая, цепляясь, словно я собираюсь куда-то уйти, а она не хочет отпускать. Остывает, изогнувшись на последней судороге, несколько минут спустя, успокаивается, прячет лицо на плече, дышит глубоко и спокойно, чувствую на своей коже движение ее мокрых темных ресниц.
Девочка, которую хочется беречь, даже если не получится.
Мой Зверь смотрит на нее моими глазами, окутанный ее запахом. Чужая душа - потемки. Ее - огромный хвойный лес, в котором моему желтоглазому хищнику очень нравится. Его еще туда не впустили, но большие черные ели обещают свободу, покой, в которых тоска и Голод отступят... Если она встанет в хоровод моих демонов и улыбнется, они не тронут. Ее страх пахнет соленой карамелью, запястья костром, если долго смотреть в эти карие глаза с оттенком вишни, можно обрести самого себя...

ЛАБИРИНТ ЗВЕРЯ
Глава десятая
Тень: Душа игрушки

"Путь к сердцу человека лежит через грудную клетку.
Все прочее - ванильная ересь"
(с)

Это личный карцер. Углов знакомость – неоспорима. Непобедима. Необходима. Мысленно принятА. Ты умеешь любить, но не учишься быть любимой. Запекается горечь в трещинках злого рта. Ты – разбитая кукла. Качай черепки ладошек Парусами на море белой худой груди. Умирай – как положено куколкам – понарошку, Кукловоду шепчи: «Приходи ко мне, приходи… Да, еще помучай!» Одиночество – пострашнее Для тебя, чем лезвия пальцев вдоль позвонков. Ты согласно ему подставляешь под иглы шею – Пусть царапает, раз отношений контракт таков. Это личный карцер. Глупенькая игрушка Раз любишь, согласной на ласку, у ног сиди. «С телом я наигрался, дай-ка мне, девочка, душу!» Ты даешь – отдающий приказ тебе – необходим. Позолота кудряшек – пыльцой у него на ключицах Остается. И хочется плакать, но куклам нельзя. Ты согласна на все, что еще с тобой может случиться: Но чего-то конкретного еще кукловод не сказал.
……………………………………………………………………………………….
Это личный карцер. Сон горячечный, что порожден ангиной,
Но в жару мечась, на краю персональной пропасти,
Ты кричишь в пустоту: «Полюби меня, полюбим меня!
Полюби меня, Господи…»

Е.Холодова


Он пахнет сандалово-хвойным дымом, сигарным парфюмом, тонкими нотами порошка от свитера, кожей куртки и сигаретным дымом... И глаза у него очень темные, и под тенью темных ресниц кажутся бархатными. Только взгляд стальной. Кинжалы под бархатом - посмотрит, сделаешь шаг навстречу, порежешься.
-Погуляй, ладно, пока мы по делам? - приятный тенор, солнечный, холодный.
-Хорошо! - киваю я, и мы расходимся.
-Через час заберу! - кричит мой спаситель мне в спину, я вполоборота улыбаюсь в ответ.
Время побыть одной, подумать, просто походить по теплому торговому центру после отвратительной стылой питерской сырости.
Какого черта столько стихов об этом прекрасном городе? Да, архитектура, да, люди вроде хорошие. Но я не кулик, чтобы на болотах жить. Я вполне себе лесное лихо, меня тянет в чащи, где сухо и не туманит, не льет сутками напролет. Летнюю влажную жару на сковороде раскаленного асфальта даже боюсь представить.
Зависаю над какой-то витриной с индийскими палочками, подхожу близко - шагаю в восточную смесь древесно-сладко-терпких запахов, забываю обо всем. И даже тоска на несколько минут отпускает, а внутри становится легко. И людей как будто нет. Мое личное иномирие, наполненное своими образами, своими ощущениями, своими иллюзиями...
Его шагов я не услышала. Океан всегда ходит бесшумно, в какой бы ни был обуви. Меня мягко обнимают сзади, целуют в затылок, шумно вдыхают запах моих волос.
-Соскучился...
Даже не вздрагиваю. Он всегда находит. Особенное чутье охотника, всегда приводящее ко мне. Необъяснимая темная магия власти взгляда светло-серых глаз, на дне которых нечто, прогибающее волю, тянущее встать перед ним на колени и опустить голову, ожидая решения. Я никогда не вставала сама. Он ставил: нажатием на плечо, подсечками под колено. Взгляд я всегда выдерживала, убегая своим в сторону, иногда дерзко глядя в ответ, чувствуя, как что-то внутри дрожит, поскуливая, тянется к нему, ластясь, желает лизать руку, которая дает такие оглушительно сладкие пощечины. Я так и осталась неприрученным зверьком, вечно скалящим зубы, над которым он смеется, беря за шкирку, бросает себе под ноги, придавливая, чтобы не дергалась. Я всегда с ним сражалась. Так было с первой минуты знакомства тогда, два года назад, когда он пришел на мою лекцию.
Третье свидание, солнечный день, и чертовски обаятельный он, пахнущий морем, толченым перламутром, соленой водой, сухими водорослями сквозь какой-то горьковатый фруктовый парфюм. Я смотрела на него пристально и внимательно, а он нарочито медленно двигался, давая себя изучить, наслаждался моим вниманием. Его движения играют от резких до очень плавных: он словно блики на волне. Этот темно-синий свитер, так удачно подчеркивающий глубину глаз, светлый коротко остриженный волос и удивительно теплая улыбка красивых губ. Все в нем: глубина, уверенность, надежность. Пока никакой опасности, только успокаивающее тепло серо-голубой воды, сияющей откуда-то изнутри. В нем хочется плыть. Плыть, раскинув руки, чувствуя подводные прохладные течения вдоль позвоночника, лежа на спине, запрокинув лицо в серое небо глаз.
Он так понравился тогда, что я, прощаясь, восхищенная беседой, подошла и без спроса обняла. Порывисто, крепко и уткнулась носом в подбородок. Пришлось встать на цыпочки, потому что он очень высокий, но дотянулась, замурлыкала, купаясь в его запахе, шепнула в шею "спасибо!" и сбежала, стуча каблуками по кафельному полу кафешки. А потом еще одна встреча. И он уже совершенно другой: жесткий, опасный, иронично поднимающий бровь и усмехающийся так, что затыкаешься сразу и надолго. Я теряюсь под его взглядом, забываю, что хотела сказать в самый неподходящий момент. Он вдруг переключается на режим "тепло", берет меня за подбородок и очень ласково целует в уголок брови. Говорит: "Не надо, моя хорошая, так на меня смотреть, твоему Хозяину бы это не понравилось!". И я заливаюсь краской оглушительно-болезненного стыда. Задохнувшись, отпрянула от него, засобиралась уходить, лепеча что-то бессвязное. Он смотрит жадно, ест эмоции и молчит, по-птичьи наклонив голову вправо, а потом делает резкий выпад, поймав за запястье. У него в кулаке жалобно хрупает мой жемчужный браслетик.
- Стыд с виной - коктейль отличный. Даже не думал, что так вкусно будет, - он гладит меня взглядом по лицу, медленно разжимает запястье. - Беги, кошка! Увидимся...
- Да я не сделала ничего такого, за что мне стыдно! - возмущенно отвечаю я.
- Порой, иллюзия точно так же дергает за ниточки чувств и ощущений, как реальность. Поступок, вымысел, действие, мысль - всего лишь средства. Практика - средство, понимаешь? Мне нужно совсем не это... цель другая - открыть и съесть. Я - нож, ты - ракушка, в тебе - горсть жемчужинок.
- Забавная метафора, но не более...
- Когда мы опять увидимся? Я хочу тебя еще... - он будто совершенно ничего не ставит за эту фразу, но мое воображение делает это за него.
Я краснею опять, судорожно выдыхаю:
- Я позвоню, ок? Я бы хотела еще кое-что обсудить, Вы там интересно очень повернули, я бы посмотрела на демонстрацию...
- Я напишу первый. Мне нравится с тобой говорить. Голова у тебя решето - на меня чудеса сыплются.
Улыбаюсь и ухожу. Оборачиваюсь на входе, чувствуя спиной его взгляд. Встречаемся глазами, он подмигивает, делая глоток кофе. Подмигиваю в ответ, встряхнув волосами. Два игрока. Только он играет гораздо лучше, а я еще слишком самоуверенная, чтобы понять это на собственной шкуре. Скоро он научит и докажет, кто хозяин положения. А пока - мне позволяют свободно бегать вокруг радостным котенком. Я Хозная, и наши намеки - всего лишь часть совершенно пристойной на первой взгляд игры. Флирт на грани, но никогда ничего большего.
Переписки. Разговоры по телефону. Встречи, когда он в командировки приезжает в мой маленький город. Мы учимся друг у друга, уважая умы и души. Мы впускаем друг друга по шажку. История. Принятие. Шаг назад. Он говорит низко, шелково, убаюкивающе качая на волнах своего чарующего голоса, он смотрит очень мягко, будто гладит. Он тоже во всем необычен, хотя внешность его - стена - отвернешься и забудешь. Пока он не включает что-то внутри, отчего его взгляд как будто тянет к себе - немедленно хочется подойти, прижаться, улыбнуться, быть рядом. Магия. Умение нравиться и располагать. Умно расставленные слова-ловушки, обманывающие подсознание, обеспечивающие вербовку почти любого собеседника. Закрытый человек, умеющий казаться открытым.
Я иду к нему как в театр одного актера. Мне все меньше хочется быть актрисой самой. Мне хочется сидеть в зрительном зале, улыбаться ему и искренне восхищаться. У меня уже только для него такие сияющие глаза. У меня уже только для него это темное короткое платье, которое его так радует, и которое он искренне-провокационно по-мужски хвалит. У меня уже для него прочитаны книги, написаны стихи, мы расстаемся, все больше превышая положенное на встречи время. Он пишет первый, я наспех отвечаю ему, ловлю себя на том, что скучаю, когда уезжает. Я залипаю в его ум, в его умение говорить, в ходы его мыслей, в его Тему, в его... в Него.
А потом он уезжает на четыре месяца, и я, плача, звоню ему в дропе, захлебываясь слезами в трубку, прилаживаясь, как бы сесть на табурете, чтобы не вскрикивать от боли следов с прошлой сессии. Он долго слушает меня, говорит... много говорит что-то волшебно успокаивающее, перемешанное с "моя девочка" и "я приеду".
А на следующий день с утра я просыпаюсь от его смс "Выйди, я жду тебя у подъезда".
Я выбегаю зимой в легкой куртке и тапочках, ныряю к нему в тепло темно-серой огромной машины, забираюсь на руки и реву два часа, а он гладит и целует. Это тепло, эта забота, это потраченное на меня время, которое не уделил свой мужчина, но дал другой... Я выбираюсь у него из рук с чувством огромной вины, смешанной с благодарностью, целую его в подбородок и ухожу. Совместные командировки. Совместные ночевки на съемных квартирах. Намеки, висящие между нами шуткой. Никогда - больше.
А потом я снимаю ошейник и остаюсь одна в целом мире. Внутри - обугленная земля под закопченым колким настом, о который сама же режусь, пытаясь разобраться в душе. Тишина. Пустота. Страх. Голод, заставляющий ползать по квартире и по-звериному выть, теряя человеческий облик. Боли! Боли! Боли! Лохмотья гордости: ползти к бывшему, искать нового, отдаться любому, у кого в руках кнут, заплатить за это тошнотворно-противным с чужим мужчиной минетом, - только бы унять этот холодный, царапающий огонь внутри. Где-то в районе солнечного пульсирует и бьется эта оглушительная жажда, таскающая меня на поводке воспоминаний о порке и ножах, рассекающих серебристыми лезвиями кожу. Я захлебываюсь слюной, лежа на рассыпанных на диване девайсах, трусь лицом о хлястики знакомой "кошки", зарываюсь лицом в мягкие, пахнущие сыромятной кожей ленты ременного и мягкого флоггеров, я глажу дрожащими пальцами чешуйки снейка, и слезы капают, убегая мутными капельками по черным телам плетей. Мне так плохо, что я не хочу вставать по утрам, поднимаю себя усилием воли, которой все меньше. Я прихожу к другу садисту и рыдаю перед ним, скатившись в банальную женскую истерику, а он, по большой садистской дружбе и человеческому участию, предлагает меня выпороть. Такая хорошая идея кончается воем у него в ногах на три часа, его обидой, моим глубоким темным дропом и желанием уползти в пятый угол собственной души и там сдохнуть.

Девочка ходит по краю бездны, предложенной Им, Где единственный способ любить Его – это прыгнуть вниз. Молчит, и взглядом на ветер глядит сухим, Вместо двух зол она выбирает из Хрустящих замерзшей рябиною горьких чувств. Она ногу заносит над гулкою темнотой, И шепчет: «Во что бы ни стало, любить научусь, Раз Ты меня ждешь за пугающей этой чертой…» Девочка падает, веря – вот-вот взлетит… Ей бы плести венки из цветов лесных, Ей бы сидеть в тени говорливых высоких ракит, Ей бы перебирать, словно четки, сны, Но она падает – веря – взлетит вот-вот. Счастье пинает ветром ее в живот. И, разучившись дышать – тоже во имя Его, Давится болью ветрено-ледяной. Девочки слишком доверчивы к шепотам мглы Шелковой речью теней им оплетены Руки и ноги, сердце и шей фарфор. Эта – такая же бабочка на острие иглы Он – ее грез доверчивых хитрый вор, Что подошел бесшумно к ней со спины. …Девочка сломанной куклой лежит на дне Его мира. Стёклышки глаз пусты. Сломанная игрушка. Зачем ты безумного зверя с ладони кормила? Затем ведь, чтоб он тебя, глупую, медленно скушал…

Е.Холодова

Я все реже выхожу из дома, не могу есть, не могу спать, режу себя сама, но это совершенно не помогает. Я всегда кайфовала на обратке сада. Меня цеплял его кайф, даже когда уплывала: его выдох за спиной, свист снейка, и я рухнула в личный ледяной космос спейса. Самой не то. Легче не становится. Мне так больно внутри, я так хочу, чтобы мне сделали больно снаружи... Бессонница загоняет меня в тупики нервных срывов. Я осознаю, что со мной: легла гормональная система, недостаток гормонов удовольствия, привязанный к практикам такими знакомыми симптомами отзывается в теле и на нервной системе. Есть больше шоколада, бананов и фиников. С них дико тошнит, я не могу на них смотреть. Спать. Я убиваюсь успокоительными. Но тяжелый сон сквозь седативные не лечит. Надо отвлекаться, но я такая рассеянная, что забываю, куда положила ключи, все валится из рук, не могу сосредоточиться ни на чем. То смеюсь, то плачу, то выпадаю в гнев и ору, пиная стены, обдирая об них кулаки, вою, стоя на коленях, потом задыхаюсь, скорчившись от острых болей гастрита в животе. Кто не чувствовал, тому не расскажешь как это - Голод...
Хорошо, что вы этого не знаете. Когда узнаете, будет поздно. Из Темы нет выхода. Это билет в один конец. Может, я слабая и глупая, я не нашла его. Я нашла, как в нее. Но как назад - увы... Если можете избежать - бегите. Это темный мир проклятых, в котором единицы счастливы, но даже у них счастье настолько особенное, что про него никому не скажешь. Эта романтика БДСМ постиков о том, как прекрасны эмоции экшенов, как хорошо быть Хозной и как дивно положение нижней... Сказки для неофиток. Реальность имеет обратную сторону луны. Это вечный поиск партнера, страх его потерять, когда нашла, ревность, боль, слезы, сломанные души, разбитые сердца, поломанная психика, Голод-Голод-Голод... Бесконечный, как космос. И когда ты в нем - ты бессмертный космонавт без скафандра. Тебя тащит в этой темноте, швыряя ледяными ветрами, сводя все мысли только к жажде практики, принадлежности, власти или унижению. Постоять на коленях, чувствуя и принадлежа... Выгибаться под змею снейка, врезающуюся обжигающе-кусачим кончиком в промежность, заставляя обмочиться, заскулив, рухнуть в спейс, обмякая в обвязке. Это много-много чего, что так романтизировано и зефирно подано, а на деле... вкусно только извращенцам. Но и тех убивает. Мы не выбираем Тему. Тема выбирает нас. Как особенный магический дар в дурацких ванильных книжках: проснулось интересом, и вот я... садист, маза, саба, Доминант, раздельный свитч... Я оказалась той дурой, которая выбрала мужчину в Теме, я для него вырастила Тему в себе. А уйдя от этого мужчины, осталась в этой Теме, которая теперь ломает Голодом на все лады.
...Он приезжает ночью, обрывает мой телефон. Приезжает, подхватив на руки в подъезде, с запорошенными снегом плечами, за которые я цепляюсь, всхлипывая, и под моими холодными пальцами тает снег. Он целует, раздевая, забираясь под длинное домашнее платье, не давая опомниться, добирается между ног, и я кончаю от нескольких умелых движений, заходясь криком и слезами, забираюсь глубоко-глубоко в его объятия и цепляюсь за эту иллюзию кончившегося одиночества. Он режет ножом осторожно и быстро, минимизируя следы, выдавая мне максимальные ощущения. Я подаюсь промежностью на лезвие, так мечтая порезаться глубже, он надавливает на низ живота рукой, окровавленными пальцами проводит мне по губам. Я облизываю, глядя ему прямо в глаза. Кровь. Густая горячая смазка у меня на бедрах. Мутные струйки сквирта в его ладони. Поцелуи, смешанные с ласковыми словами, его укус, оставшийся синяком у меня на бедре, и тонкие струнки порезов после практики, которые так долго вкусно щиплет после... Он так и не разделся, и в конце, сквозь сон, вижу, как стягивает свитер и снимает джинсы, ложится рядом со мной, сгребая в охапку. "А мне так не нравится спать, когда обнимают!" - сокрушенно думаю я и мгновенно засыпаю, проваливаясь в сон, слышу, как он целует меня за ухом.
...А потом месяцы безумия с Верхним в качестве пси-мазы. Это не пси-практики, это пси-отношения. Разница в том, что сессий по сути нет. Одна большая сессия, которая начинается, когда он захочет. Это включения, которые держат тебя в постоянном напряжении, заставляющем течь до колен и хрипеть перед ним, умоляя остановиться. Его тихий низкий смех сыплется на спину обжигающими ударами ротанга. А взгляд ломает что-то внутри, перекраивая под себя, безвозвратно меняя личность. Он обрушивается штормом, бросает меня на острые камни моих же страхов, стоящих перед ним дрессированными псами. Хозяин говорит: "Ап!", страхи бросаются жрать меня. Он радует и тут же отпинывает в тоску. Он удивляет, и тут же переключает эту короткую эмоцию в гнев, который ломает беспощадно, оглушая болезненными обидными пощечинами, он прогибает волю и превращает в смирение то, что всегда огненно билось и бушевало внутри. СМ в сессиях - это череда не вкусной нестерпимой боли. Он перекраивает в сабу, подсаживающуюся на пси-воздействия в формате лайфстайла 24 на 7. Он забирает ответственность - доводит до истерики, рушит уверенность, воспитывает беспомощность, раскачав до абсолютной паники, ласково снимает проблему с моих вздрагивающих от рыданий плеч: "Ну, моя девочка, видишь, ты так устала, я решу, давай же...". Он обнимает, кутая в тепло заботы, тут же оборачивающейся контролем. Где я. С кем я. Чем занимаюсь. Что ем. Принимаю ли лекарства. Он решает, что мне носить и куда... что мне читать, что слушать, что... что я с ним такое теперь? Персональная безвольная игрушка, вздрагивающая от его шагов, задыхающаяся от возбуждения, страха, тоскующая по его рукам, по его запаху и голосу.
Попытки выломиться, отобрать так вроде бы правильно сданные права, заканчиваются наказанием. Наказывает он жестко. Я не люблю его, тянуть меня за ниточку "ты не интересна" еще рано, но он ее уже нащупал, и нет-нет дергает, доводя меня до слез с икотой в конце. Но еще есть силы подняться с колен, выпрямить плечи: "Не заслуживаю, так и не собака. Служить бы рада, прислуживаться тошно! Не кошачье это дело!". Он догоняет, дергая на себя, целует так, что голова кружится, и я стоять не могу.
Он наказывает эмоцией, вынуждая испытывать то, что очень похоже на боль, если говорить про тело. Любая эмоция на пике - своеобразная боль. Нестерпимая, мучительная, лишающая контроля, выключающая здравый смысл.
Та крыша в загородном доме. Заснеженная, ровная, с которой такой красивый вид на лес. Перегородка, на которой я сижу перед ним, раздвинув ноги. Он стоит между, держа меня за горло и все сильнее отклоняет в сторону пустоты за спиной. Земля кажется такой далекой, между мной и ей так много воздуха и ни единого шанса на то, что крылья вырастут, толкни он меня вниз. Универсальный рычаг - страх перед высотой. Головокружение. Тошнота. Паника. Его серые глаза очень близко, тихий голос, который, кажется, окружает со всех сторон. Каждое слово - гвоздь в крышку гроба моего очередного ослушания. Игрушки раздражают, когда проявляют свою волю, а не следуют воле владельца.
- Ты не Хозяин мне...
- О, вещь имеет свое мнение! Плохо! Хочешь ошейник, сука, выбирай! Если выживешь, удостою...
Я задыхаюсь от возмущения и ужаса, потому что он еще больше заставляет отклониться над пустотой обрыва перегородки. К нему под ошейник? Я его не люблю... Точно нет. Он нужен, я им какая-то больная, порой одержимая, мне без него плохо... Но с ним мне тоже плохо! Вот... Плохо - это же не хорошо. Зачем мне плохо? Так много воздействий, что я выпадаю в похмельные дропы: перебор, и мозг работает как остывающий вязкий кисель. Думать тяжело, постоянно хочется спать и есть. Ешь - тошнит. Не ешь - хочется плакать. Дни календаря путаются, дни недели тоже. Жизнь становится каруселью, которую он вращает по своему желанию. Некому снять меня с этой карусели, а сама я силюсь подняться, но он толкает назад...
- Не хочу... - отвечаю я, а он сужает глаза и сжимает губы.
Ледяные глаза светятся передо мной серым льдом.
- Мне жаль. Я не хотел так...
Он толкает, разжав руки: на горле и на пуховике. Я даже вскрикнуть не успеваю, неверяще взглянув на него, ухаю назад спиной. И почему-то небо не дальше от меня, а словно падает в глаза при мягком ударе... Секунды. Секунды без страха. Удивление и удар о какое-то подобие батута, похороненное в снегу. Лежу, пружиня, провалившись в снег по виски, выдыхаю, и тут накрывает таким диким ужасом, что я ору в это небо надо мной, заходясь рыданиями, скорчиваясь в клубок, стуча себя по плечам руками в синих варежках. Я вою и катаюсь, пытаясь прокричать эту панику, эту эмоцию - настолько острую, что она адреналиновым спазмом скрутила все мышцы в теле, а сердце вот-вот выпрыгнет в этот снег. Встаю на колени, лицом вниз, растираю лицо сперва варежками, потом умываюсь снегом, снова ору, переходя на визг. Ору, пока крик и слезы не переходят в хохот, и уже потеряв реальность в этих сорвавшихся в галоп эмоциях, смеясь, чувствую его руки на своих плечах. Он дергает меня вверх, ставя перед собой на колени, берет лицо в ладони:
- Слушай, что я тебе говорю, и такого не будет!
- Такого... точно.... - задыхаясь от смеха, плача, отвечаю я. - Не будет! Ты... никогда... не повторяешься...
- Попроси меня быть помягче, я пожалею! - вкрадчиво шепчет он, целуя меня в висок.
- Ну, что ты! Давай исчо, смотри, как мне весело! - опять захожусь истерическим хохотом, зажимаю рот рукой, кусаю сухую варежку, надеясь, что передернет от отвращения.
Отлично! Переключиться. Кусаю снова. Сухая шерстяная ткань. Рот, наполняющийся слюной. Сквозь вязку добираюсь до угла ладони, кусаю до скулежа все глубже и глубже, останавливая эту карусель, которую он сейчас так отменно толкнул. Вдох. Выдох. Еще один укус. Смех застревает жгучим комком в гортани. Соленый ком противной тяжестью уже упал камнем в грудь, лежит там, давя, но подконтролен.
- Какая же ты дура, моя сладкая девочка! Но чертовски вкусная! - он прикусывает за мочку, я охаю, подаваясь навстречу. - Знаешь, ты не игрушка, ты игра... Я в тебя поиграю!
- Пока не надоем...
- Ой, не беспокойся об этом. Удивительная воля. Удивительная радуга реакций. Откуда ты такая, ума не приложу?
- Я домой хочу, я очень замерзла.
- Конечно, моя девочка.
После него я эту самую любимую фразу всех нижних девочек возненавижу до желания поежиться и отшагнуть назад.

А губы ее – волчья ягода – горький яд.
А глаза – маслянистый влажный лесной паслен.
Темнотой ее сердца, как тьмою медвежьих ям
Ты стоишь очарован и сладостно-ослеплен.

Коль поверишь в нее – и сбудется для тебя.
Позови – и придет по душистым потемкам сосновых чащ
Волосами покрыв себя с головы до пят,
И отбросит назад их, как шелково-легкий плащ.

Ты смотри-смотри, это сон или явь гадай…
Сможешь любить ее в свете и солнц и лун,
Если она глазами ответит «да»?
Если сумеешь – крепче ее целуй…

Е.Холодова

Он обнимает сзади, толпа людей в торговом центре течет мимо нас.
- Правда, скучал... - трется подбородком мне о макушку.
Я едва дохожу ему до груди. Поворачиваюсь в кольце его рук. Под серым небом серых глаз мне холодно даже от его теплых рук.
- Отпусти меня. Я не могу больше...
- Я решать это тебе не разрешал! - говорит тихо, с нажимом, словно вонзает широкое лезвие своих слов мне в сознание.
- Мы идем, или так и будем тут стоять?
- Даже не возразишь? - прищуривается он. - А как же тот крутой парень, за которого ты так пряталась утром?
- Он помог... Не трогай его, это наши с тобой дела. Он просто хороший человек. Меня наказывай.
- Ждешь?
- Не то чтобы... просто знаю тебя. Рано или поздно ты это сделаешь.
- Становлюсь предсказуемым...
- В непредсказуемости. Никогда нельзя было тебя просчитать.
- Прости, ты просто очень мне нужна. Я тобой хоть ненадолго наедаюсь, в отличие от прочих. Идем! - он берет за руку, стиснув мои пальцы своими, я послушно иду за ним.
Тень больше не повторяет движений Мастера. Мастер еще не понял этого.

ЗВЕРЬ: Тишина

Бросаю ключи на тумбочку в прихожей, вешаю на крючок куртку. Жаль. Какая-то горьковатая нотка сожаления внутри противно жужжит, заставляя хмуриться. Обойдя добрую половину торгового центра, девчонку я так и не нашел. Исчезла, словно ее и не было. Она - странный сон, в котором летали драконы и между хвойных стволов ходили звери. Ее странность так выделяет ее среди прочих. Слишком выделяет. Я даже не пойму, хорошо это или плохо. А теперь, когда ее больше нет в моей жизни, нет смысла в этом разбираться.
Темные глаза-вишни, темные волосы, что-то притягивающее к ней, до конца непонятное. Она - костер. На этот огонь, кажется, можно смотреть бесконечно, видя в нем самого себя, пытаться понять, но так и не суметь этого сделать.
На кухонном столе лежит ее белая резиночка для волос. Кладу ее на подоконник, закуриваю. И сожалений особых нет. Ну, была. Ну, хреновый секс и странные сказки. Она - какая-то саднящая кошачья царапинка, которая заживет через пару дней, не оставив ни шрама, ни воспоминаний. Она забудется за сотней других имен, лиц, темных глаз и темных волос.
От резинки пахнет травами и дымом... Зверь внутри тоскливо скулит и умолкает, загнанный поглубже усилием воли. Она ушла, погладив его по большой черной голове маленькой ладошкой. Таких отчаянно-смелых мой Зверь еще не видел. Или это мне так кажется.
Та, что приходит сама - неинтересна. Нужна охота, погоня, победа.
Та, что уходит сама - не нужна. Значит, это не мое. Свое ведь никогда не уходит. Оно остается, прорастает в тебя, становится частью тебя, самим тобой.
Странная девочка. Хорошо, что была. И к лучшему, что исчезла. В моей реальности совсем не место страшной сказке, даже если у сказки этой хрупкое женское тело.
Наливаю виски, делаю глубокую затяжку, выдыхаю в открытую форточку. Голод внутри жжет смутной тревогой в груди...
Маленькая Тень - большая проблема, которая ушла сама.
Остается только порадоваться.
Выключаю мысли. Курю с пустой головой. Тишина снаружи. Тишина внутри.

Глава одиннадцатая
ЗВЕРЬ: Луна под ногами

Вся об него изранишься. Он - кинжал. Хочешь такие танцы? Ступай на бархат! Смейся, как полнится болью твоя душа, Как от железа медью кровавой пахнет. Хочешь любить? Лезвие - путь к любви. Ну, улыбайся, девочка, улыбайся! Будь, моя сладкая дрянь, а не делай вид, Я ненавижу фальшивых и слабых пассий! Стой до последнего, если таков приказ! Вытянись в струнку и оборвись на стоне... Завтра не будет, если не сможешь сейчас: Та, что в огне не горит и в воде не тонет Ему интересна упорством и новизной. Ну, удивляй, малышка, а то соскучусь! Он приговором стоит за твоей спиной, Страх тебя, детка, опять ничему не учит... Ломает, играет, снимает все маски до Души, беззащитной в готовности быть и верить. В Страшной сказке зверь пахнет "Kenzo" и носит пальто, Но всегда остается зверем.
Е.Холодова

Мне нравится трахать мозги: глубоко, до стонов их обладательниц, до их искренних слез, до полного подчинения мне, когда их мысли становятся моими, когда к эмоциям пришиты ниточки, за которые так сладко дергать послушных куколок... Эти доверчивые взгляды снизу, когда хочется плюнуть в лицо, постучать членом по щекам, опустить ее еще ниже, наслаждаясь эйфорией унижения, стыда, обоюдного кайфа. Чем умнее моя игрушка, тем вкуснее будет иметь ее мыслящую головку. Обоюдоострая игра на гранях ощущений, в которой я хожу по твоему солнечному лунной походкой, останавливаясь, чтобы насладиться очередным потоком эмоций: страх, удивление, удовольствие, боль...
Мастер не хочет повторять дважды, девочка. Мастер хочет точности угадывания его желаний ровно настолько, насколько угадывает твои. Мастер хочет такой принадлежности, в которой ты, паникуя от потери инстинкта самосохранения, вдруг успокоишься под его взглядом. Мастеру нужно не много: ему нужно все. Мастер будет беречь дающую ему сытость: утоление Голода - веский повод оставить игрушку в живых, увидеть в ней Женщину после сессии.
Шестое чувство моего Зверя найдет ключи к твоим ощущениям, вскроет их осторожно и бережно, взломает с хрустом, вылечит нежностью.
Не бойся, моя девочка...
Бойся, моя девочка...
Мне должно быть с тобой вкусно, иначе на хрен ты мне сдалась?

***

Она сидит напротив, курит, опустив глаза, и пепельно-белые волосы мягко отливают серебром в свете люстры моей кухни. В Луне есть все, чтобы раз за разом опускать ее на грешную землю у своих ног: и ум, и стержень, и покорность, граничащая с упрямством, с которыми так сладко играть, прогибая ее своими приказами.
– Я полагаю, что пришло время сделать ЭТО. Тебе это нужно. Ты не согласна? - поднимаю бровь, добавляя в голос стали.
– Мы договаривались. Вы обещали! - о, это та реакция, которую я от нее жду. Она так предсказуема, в ней столько правил, которые мне нравится ломать, раздвигая ее рамки до потери ориентиров, устанавливая свои.
– Я этого не хочу сам, но вижу, что стоит. Ты доверяешь мне? Ты помнишь, как кончила стоя, хотя говорила, что стоя кончить не сможешь... Ты же видишь, что плохо себя знаешь, я знаю тебя гораздо лучше. Я действительно не хочу ломать тебя, но это нужно тебе самой. Как говорят в Теме те, кто и правда в ней: хороший Верхний думает прежде всего об удовольствии нижней и заботится о ней. Я, по-твоему, хороший Верхний?
- Да, но… - она нервничает, теребя брелок от ключей.
Я жестко перебиваю:
-То есть ты сама осознаешь, что мои права на тебя оправданы, и я знаю что для тебя лучше?
- Вы обещали! - она вскидывает глаза, в которых блестят злые слезы обиды.
- Я обещание держу. Я объясняю, - беру ее за руку, нежно поглаживая шелковую кожу костяшек, – Ты умная девочка, ты доверила себя тому, кто опытнее, чтобы тебе было хорошо. Ты – моя вещь. Ты – моя нижняя. Ты – моя игрушка по своей доброй воле. Ты хочешь получать и угождать мне, ты настоящий тематик, и для тебя это действительно важно, я вижу, ты уже понимаешь, насколько я прав, я вижу, как твои черти запах моего предложения оценили по вкусу. Ты – идеальна для меня, то, что нужно, осталась такая малость – последняя проверка, после которой я действительно удостоверюсь, что ты – моя. Путем моей жертвы - я эту практику затеял специально для тебя, я же не садист. Ты как нижняя этой моей жертвы оценить не можешь, ты в безопасности, мне трудно далось это предложение. Я так мало дал тебе, что ты доставляешь мне дискомфорт?
– Вы дали безмерно много, я просто… - она сжимает мою руку в ответ, глядит умоляюще, гнется под мою волю.
– Табу в Теме, с которыми нижняя приходит – нужны только затем, чтобы отбрасывать их, заслуживая любовь Верхнего. Она ценна-то только одним – готовностью поступиться своими табу ради отношений с тем, кого выбрала сама. Страх боли, преодоление себя, проверка покорности... - играю голосом, то гладя, то толкая ее к решению, ради которого начал этот разговор, - Все это разве не доказательство твоего соответствия мне, девочка? Если ты сделаешь это, то я дам тебе ошейник. Говорят, нижняя должна просить сама, но здесь твой шаг такой огромный, что я предложу его тебе сам.
– Я не ради ошейника, я... - она выдыхает, целует мне руку, заглядывает в глаза умоляюще.
– Условности Тематических норм ничего не стоят, если есть ТАКОЕ доверие, такое послушание и такая связь в паре – как в нашей. Ты любишь меня, ты хочешь мне угодить, ты хорошая девочка, я хочу именно такую нижнюю, мы оба знаем, ЧЕГО хотим. Посмотри на это так, как я говорю, почувствуй, как я буду рад, когда ты вернешься к моим ногам, преодолев себя. Я тебя обниму, ты будешь пахнуть моим счастьем, - на последней метафоре жестко умехаюсь про себя: какой бред едят мыслящие образно девочки, - Это как зайти в воду, полную лепестков, я сниму один из них с твоего плеча и возьму навсегда… Ты верила мне до этого. Дай мне повод верить тебе настолько же глубоко, как ты мне. Ведь, иными словами, ты сама хочешь дать то, чего я прошу. Тебе ценно мое доверие, тебе ценно быть… моей, для меня, да?
– Не знаю, Вы так меня шокировали этим…
Я смотрю на нее в упор, я иду ва-банк:
–Твой отказ стоит того? Потери не слишком велики? Я выйду гулять с собакой на полчаса. Когда будешь готова сказать мне «да», набери по телефону. Я жду. Свари себе кофе сама. Выпей и позвони. Ты меня поняла?
– Да, Господин...

Часть вторая

"Я знаю только один способ любить, милорд: сердцем, душой и телом"
к/ф Первый рыцарь

Я не мог оторвать глаз от её совершенной красоты. Я глядел на неё, и каждый вздох с трудом вырывался у меня из груди. Сердце словно тисками сдавило. Голос крови подсказывал: «Да, да, да...» В древних санскритских легендах говорится о любви , предопределенной кармой, о существовании связи между душами, которым суждено встретиться, соприкоснуться и найти упоение друг в друге. Согласно легендам, суженую узнаешь мгновенно, потому что твоя любовь к ней сквозит в каждом её жесте, каждой мысли, каждом движении, каждом звуке и каждом чувстве, светящемся в её глазах. Ты узнаешь её по крыльям, невидимым для других, а ещё потому, что страсть к ней убивает все другие любовные желания.

Грегори Дэвид Робертс
"Шантарам"

Когда я возвращаюсь, удовлетворенный смс, в которой согласие, она курит в окно, глядя на ночной город. Напряженная спина, белоснежные волосы до лопаток. Очертания манящих дотронуться бедер под тонкой темной тканью платья.
Я велел позвонить, она написала сообщение. Выполнить на свой лад... За это я тоже Луну особенно ценю - за это умение пропустить через себя, вложить свой свет во все, что она делает. Порой это ужасно раздражает, но также дает повод для игры.
-Сделай мне кофе, моя девочка! - ласково прошу ее, целуя в затылок, глажу, обнимая по животу, чуть задев низ груди, отстраняюсь, сажусь за стол.
-Да... - рассеянно откликается она, но тут же собирается, начинает выполнять просьбу, в которой скрыт приказ.
Она двигается как текучий бледно-серебрянный свет: льется, скользит, и в поворотах запястий голубые ниточки вен, уходящих в ладони, приковывают взгляд. В ней магия лунной ночи, светлых переливов и темной реки, в глубине которой лежат драгоценные камни тайн. Поднимает глаза - и зрачки расширяются, отражая мое лицо. Сейчас она - плавная гибкая противоположность резкого жесткого меня. Окутывает дымкой своего запаха, наклоняется над столом, демонстрируя не глубокий, но такой соблазнительный вырез. На нее смотреть - и забывать, зачем ты в этом мире. Особенно, когда этого и сам не знаешь, эта женщина своим присутствием словно дает смысл. Смотреть на нее, владеть ей, менять ее под себя и гнуть, видя, как она выпрямляется с улыбкой снова и снова. Сколько не насилуй ее святость, сколько не распинай ее добродетель, как извращенно и грязно ее не трахай, она восстает надо мной лунным светом чистоты, перед которой останавливаешься, восхищенно задохнувшись. Ее прозрачный сияющий холод стоит против моего ревущего огня.
-Ваш кофе... - она грациозно садится слева от меня, положив подбородок на подставленные холеные костяшки пальцев, смотрит зелеными глазами, ища одобрения.
Нюхаю кофе, прикрыв глаза, ставлю кружку на стол. Глажу ее по нежной коже вдоль венок на руке, кончиками пальцев чувствуя участившийся пульс.
-Как твой день? Ты купила платье, которое хотела?
-Да, благодарю, что интересуетесь...
-Давай на ты, расслабься. Долго искали? С подругами посидели? - я смотрю ей в глаза, продолжаю успокаивающе поглаживать.
Она потихоньку тает, все оживленнее рассказывает, как долго они ходили по магазинам, как ей понравились два платья и она никак не могла решить, а подруге тоже понравились оба, и поэтому была плохим помощником, как она представила, какое бы выбрал я... Много слов впустую, таких не важных для мужчины, но таких важных для женщины, которая это говорит. Этот нехитрый процесс: поделиться, выговориться, желание, чтобы мужчина выслушал - всегда расценивается женским полом как необходимая забота. Нужна, важна, интересна - поэтому счастлива у ног того, кто дает это ощущение. Дай его женщине, и конкурентов среди других мужчин никогда не будет.
Она говорит и говорит, а я смотрю на нее, чувствуя, как огненная схватка Голода раскручивается внутри груди, проваливаясь куда-то ниже, в живот, разливаясь внутри саднящим чувством. Мой зверь в нетерпении бьет хвостом по черным атласным бедрам, подстегивая меня перекусить.
-Вы не будете кофе? Он очень вкусный, я старалась для Вас, - говорит Луна, и я залипаю на произносящих это губах...
Медленный глоток, взгляд в упор, в сторону, и кружка с напитком летит об пол, заставив мою девочку вскрикнуть, вздрогнув.
-Ты что, сука, кофе сварить нормальный не можешь?!!!
Тишина, расколотая моим голосом, катится жалобно звякнувшим осколком, растекается грязной черной ароматной лужицей.
-Я... я...
-Заткнись и слушай меня! Я элементарную вещь у нижней могу попросить? Она под ошейник ко мне хочет, табу к моим ногам кладет! На *** ты, если такой элементарщины сделать не можешь, а?!
Она что-то шепчет задрожавшими губами, смигивая слезы, кидается к моим ногам, обнимает колени, смотрит снизу вверх, и глаза у нее сейчас изумрудно-глубокие и такие красивые, что хочется смотреть в них бесконечно.
-Простите, Господин, я Вас расстроила...
-Тварь! - звонкая пощечина, и моя девочка прижимает к щеке ладошку, всхлипнув, а я вскакиваю, став перед ней в полный рост, намотав волосы на кулак, заставляю смотреть на себя.
-Ты нужна, чтобы радовать, а не огорчать. Что бывает с игрушками, которые огорчают?
-Их... - она судорожно сглатывает, смотрит прямо, смело, собравшись с духом, - Их выбрасывают, Господин мой...
-Умница...
Достаю член, обвожу вздрогнувшие губы по кругу, она послушно открывает рот, облизывая головку, опускает ресницы, застонав. Ее горячий язык на напряженной уздечке заставляет меня стиснуть зубы, выдохнув, толкнуться ей глубже в рот, разом достав до узкого горла, чтобы она закашлялась и снова вышла губами на головку. Говорят, смотреть бесконечно можно на две вещи: на огонь и на воду. На три: как губы женщины поверх твоего члена скользят, оставляя влажную дорожку слюны, смешанной с помадой, доставляя тебе удовольствие. Она задыхается, постанывая, добираясь себе рукой между ног.
-Не смей себя трогать! - тихо, но жестко говорю я.
Ее пальчики, поблескивающие смазкой, послушно возвращаются наверх, гладя меня по животу, берут за основание члена. К черту навыки и нежности! Беру ее за волосы, трахаю в рот не до конца, но в том темпе, в котором мне хочется. Запрокидываю голову наверх, глядя ей в глаза, кончаю на пол, отталкиваю вниз:
-Слизывай, сука!
Она послушно опускается на пол, соблазнительно подняв бедра. Я встаю сзади, стянув с нее уже мокрые трусики, ласкаю пальцами, заставляя стонать все громче, быстро возбуждаюсь сам, вхожу одним толчком до самого конца так, что она вскрикивает и замирает, а потом толкается на меня еще глубже. Моя сука знает, что ее Господина радует! Через десять жестких толчков она заходится низкими стонами, падает в оргазм, я, не останавливаясь, продолжаю. Шлепки о ягодицы, ее стоны, ночь, полная светом реклам за окном.
Она забылась подо мной, выгибая спину, подаваясь навстречу, что-то низко гортанно выкрикивая, и белые волосы метут пол, испачканные в не слизанной до конца моей сперме. В нас обоих сейчас ничего человеческого. Я забыл все слова на свете, и, кроме ее судорог, прокатывающихся по мне разрядами тока, ничего не важно и не нужно. Кончаю ярко и глубоко, уткнувшись лбом ей между лопаток, она прилетает на моих последних толчках еще раз, мы задыхаемся, растворившись друг в друге, и на несколько секунд даже о том, чтобы открыть глаза, помыслить тяжело...
Шлепок по ягодице заставляет ее вскрикнуть.
-Что? - она обиженно оборачивается на меня, - Что я сделала?
-Кофе! - садистки улыбаюсь я, - Забыла? Детка, ты должна быть за это наказана!
-Но...
Еще один шлепок, она всхлипывает, поднимает бедра выше.
Ремень прилетает в ягодицу ощутимо, до красной полосы. Она кусает губы, извиваясь, но не пытаясь отползти. Правильно. Себе дороже. Чередую ремень с ладонью. Шлепаю между ног так, чтобы она выдохнула и шире раздвинула ноги. Не трахнуть ли ее еще раз?.. Пожалуй, на сегодня хватит с обоих. Белая кожа. Алые отпечатки ремня и ладоней. Белый шелк становится красным. Кусаю за ягодицу, шлепаю легонько последний раз, вздергиваю за волосы, ставя на колени, прижимая спиной к себе, забираясь пальцами между ног.
-Умница моя, еще раз!
Она впускает в себя, задыхаясь от ощущений, возбужденные точки доступны и сразу ложатся под мои пальцы. Она выстанывает все громче, спотыкается в оргазм на моем резком движении внутри нее, цепляется мне за руки, умоляя остановиться. Глажу ее влажными пальцами в смазке по животу, целую, забираясь языком глубоко, задевая языком о зубы. Она остывает у меня в объятиях, я ласкаю ее, успокаивая.
-Мы не будем?.. Табу останется со мной?.. - она поднимает на меня глаза, поворачиваясь в объятиях так, чтобы обнять меня за плечи.
-Ты согласилась. Не спеши, всему свой срок, моя девочка...
-Ты так нужен мне...
-Не надо, я знаю. Не говори ничего. Слов так мало...

Часть третья

ТЕНЬ: Танцы на стеклах

Из моего мира, малышка, нет, как ни бейся, выхода, Я ловлю тебя за дУшу прямо на рваном гортанном выдохе. Вот, моя птичка, цепь тебе золоченая. Спи, моя нареченная.

Клянись убежать, и борись – так гораздо вкусней прелюдия. К людям рвись, только ведь, дорогая, совсем не люди мы, А те самые страшно сказочные чудовища… От кого, обрастая шерстью, дождешься помощи?

Это мне твоя суть звериная тем понятна, что сам из диких я. Заплетай золотые косы, перекладывай пряди гвоздиками, И запомни: ты мне назначена, отданА, проданА, завещана, Непокорная моя женщина!

Приручу – это дело времени. Впереди у нас вечность целая,
Значит, дни не в счет…
Мне с тобою, моя бесценная,
Так сладко и горячо…

Е.Холодова

-Я мало тебя балую, девочка! - он смотрит пристально и мягко, и серый в его глазах так красиво отливает морской голубизной.
-Мне вообще ничего не нужно...
-Хочешь сказку? Ты же любишь сказки...
Ответа не требуется. Он раскрывается редко. Так редко, что пальцев на одной руке хватит сосчитать случаи, когда видела его без маски, настоящим, пустившим до своего двойного дна.
-Это было давно. Мир был молодым и глупым, и людей в нем еще не было. Только драконы и нимфы. И тогда жил водный дракон - большой и сильный, и очень добрый. Он был светлым и хранил берега озера, в котором плавал. К воде его водоема приходили звери, прилетали птицы, вода была целебной. Дракон никому не отказал напиться из своего источника. Его сила была лечить. Лечить тела и души всех, кому это нужно. Он жил сотни лет, и сердце его было горячим лунным камнем под непробиваемой серебренной чешуей... Он не считал годы и не считал тех, кого спас. От их благодарности его сила росла, он отдавал, не жалея, ничего не теряя сам. Усталость проходила быстро. Спасенные жизни расцветали маками на склонах гор, окружающих его озеро. А потом пришла Она... Она всегда приходит. Для любого дракона есть своя единственная. Добыча, нужда, любовь. Называй как хочешь, в драконьем языке нет человеческих слов. Он увидел и сразу понял, что владеть этой женщиной должен он один, и весь его путь под небом был к ней и для нее. Онемев от ее красоты, он лег ей под ноги, а она опустилась на него, темная и прекрасная, рассыпав полночь волос по плечам, в которых звенели колокольчики звезд. Они занимались любовью, и от их стонов старый мир рушился, осыпаясь позолотой, пеплом, рушился на них звездопадом. Она умерла. И он умер тоже. И мир умер с ними. Но она воскресла первая. Вечный феникс, восстающий из темного пламени. Она поделилась своим дыханием, а когда он открыл глаза, сотворила новый мир, которым правил он...
-Забавная метафора. Красиво.
-Она умерла под моим ножом семнадцать лет назад в хирургическом отделении. Я ничего не мог сделать. Я. Ничего. Не мог. Сделать. Я ее потерял. Ты похожа на нее. Ты так на нее похожа... Ты - ее тень...
-Я Тень... - эхом повторяю я, мотая головой, - Но я же не она! Я никогда не буду ей!
-Я готов жить иллюзией, я согласен даже на это. Не люби меня. Просто останься.
Он рывком притягивает к себе, целует так, что я охаю, сопротивляюсь, испуганно распахнув глаза, уперевшись ему в грудь.
-Дай мне... дай мне повод... я хочу чувствовать! ****ь, с тобой чувствую, как раньше! Посмотри на меня!
Я, задыхаясь, отшатываюсь, пытаюсь отползти.
-Не надо, это слишком страшная сказка... Океан, я ее не заменю, пожалуйста!
Беру его лицо в ладони, целую в закрытое дрожащее веко, всхлипываю.
-Тебе больно...
-Мне никак! Мне. Никак!!!! Мне после нее никак! И только с тобой хоть как-то, что-то... эхо... понимаешь меня?
Он орет мне в лицо, я замираю, широко распахнув глаза. Мои карие против его серых, полных шторма, бирюзовыми волнами гасящих мой огонь.
-Отпусти меня...
-Нет!
-Ты прекрасный хирург, пожалуйста. Тогда это была всего лишь случайность, ты ведь понимаешь...
-Какая разница, что это было? Важно только то, что сейчас...
-Сейчас... я обниму тебя, можно?
-Нет. Я хочу твоей боли!
Он вздергивает меня перед собой, волочет в зал. Эта съемная квартира мне нравилась с самого начала. Светлая и теплая. Здесь можно ходить босиком по гладкому ламинату. Здесь можно, не передергиваясь от отвращения, мыться в ванной. Здесь можно жить. Только одной. Потому что с ним жить никогда не удавалось. Только умирать. Вкусно, мучительно, сладко, долго, но умирать.
Полка над головой, за которую он цепляет веревку, связывающую руку. У хорошего садиста два главных инструмента: мозги и руки. Все остальное - частности, из которых он придумает тебе вкусный болевой экшен и бросит в спейс, в котором вырастут крылья.
Смотрю на него, покусывая от нетерпения губы. Как давно он меня не порол. Внутри жжет и тянет Голод, ладони потеют от прыгнувшего адреналина. Хочу! Хочу! Хочу! Поскуливая, подпрыгиваю.
-Не спеши, кошка! Это еще не все.
Не обрачиваясь, слышу, как он подходит с чем-то тяжелым, ставит передо мной, двигает под ноги.
-Вставай! - приказ щелчком однохвостки заставляет меня наступить, куда он велит.
-Ай!
-Не советую пытаться повиснуть на полке. Она оборвется, ты упадешь в таз...
Огромный широкий таз с битым стеклом и солью. Тут же режу ступни, прозрачная крошка окрашивается красным, в ранки попадает соль, заставляя морщиться и вытанцовывать пуще прежнего. Ротанг прилетает в спину частыми локтевыми без разогрева. Ору, провалившись в таз босыми ногами, режась все сильнее. Спину жжет, ноги дергает. Без разогрева очень жестко. Кисть снейка вгрызается между лопаток. Я захлебываюсь криком, но эндорфины первой волной уже догнали мечущийся в панике мозг. Мычу, мотая головой, выгибаю спину под кнут, виляю бедрами. Обнимает ягодицу, хлястиком прилетает по лобку. Ммм... Вкусно. Горячо, жгуче, уже не больно. Еще...
Задыхаюсь, выстанывая, толкусь ногами в алой от собственной крови крошке.
Холодной лезвие ножа по половым губам, его пальцы в волосах.
-Давно не баловал, да?
-Думала, накажешь...
-Этого ты ждала...
-Я всегда жду всего. Тебя не просчитать, водяной дракон, умерший много лет назад вместе с нимфой...
Пощечина прилетает звонко и больно. Разбитая губа, наверняка жутковато окрасившаяся алым. Смеюсь до кровавых пузырей, трусь промежностью о лезвие, теку до колен, выскуливаю.
-Похотливая сучка! Что с тобой не делай, сама себя выебешь!
Порез. Выдох. Кайф. Еще...
Его пальцы во мне, ласкающие по кругу, растягивающие стенки. Смазанная рукоять флогга, имитирующего анальную елочку из медицинской стали, глубоко и резко входящая мне в зад. Он трахает жестко, кусая за плечо, лаская пальцами во влагалище, кровь и смазка текут по ногам, сломанным дрожью. Под ногами хрустит стекло с солью. Я кончаю так, что мир исчезает, и падаю перед ним на колени, он успевает поймать рухнувшую полку, смеясь, бросает в сторону. Коленями в битом стекле, ладонями в нем же. Волна спейса смывает сознание ледяным ветром. Холодно. Пусто. Комната качается в искусственном свете. Пахнет жареной курицей и с дрожащих порезанных пальцев в таз капает кровь. Капелька. Капелька. Кисель спейса, тугая вязкая паутина. А крыльев нет. Есть падение, удар вдребезги, я заваливаюсь на бок, опрокинув таз, я лежу на битом стекле с солью, трусь о него спиной, режась все сильнее, а эхо боли уже не мое. Ничего нет, кроме его глаз надо мной, и рук, протянутых, чтобы я заползла в них от этого личного холода, прожигающего насквозь душу.
-Нет, уйди... - говорю одними губами.
Сквозь качающуюся комнату и плывущие очертания предметов необыкновенно четко вижу перекошенное гневом лицо.
-Я не тень... я огонь. Прости...
Он бросает снейк мне на плечо и уходит. Так громко звучат шаги. Битое стекло хрустит, врезаясь тысячей осколков мне в тело. Темнота дропа разрастается внутри теплой противной патокой, встает комом в горле, не давая дышать. Набираю полные ладони битого стекла, сжимаю кулаки, застонав от хруста и боли, которая уже ощутима. Соль тает в ранках. Я на берегу. Океан катит свои волны и не может достичь меня.
Огромный черный зверь подходит сзади, и я оборачиваюсь рывком, замирая. Он не двигается. И я, замерев, смотрю на него. Желтые глаза напротив, атласные черные плечи, шелковая плеть гибкого черного хвоста. Тяну к нему руку, он нюхает дрожащие пальцы, тыкается в ладонь мокрым угольно-черным носом. Горячая голова, мягкие круглые уши, переливающаяся валунами литых мышц спина. Он садится рядом - огромная черная пантера рядом, и страха нет. Он может убить, но никогда этого не сделает. Я хочу что-то ему сказать, но я всего лишь человек, и как объяснить Зверю, что чувствую и думаю, не знаю. Он ложится рядом, согревая меня в холоде спейса, я зарываюсь лицом в шелковую шерсть, и из горячего звериного бока в меня течет тепло. Я его пью, прячусь в нем, окутываюсь в него, отчаянно цепляюсь за это огромное опасное живое существо рядом со мной. Он - ориентир в качающемся размытом мире, и бок, поднимающийся от дыхания, учит меня дышать заново.
-Приходи ко мне еще, я очень скучаю...
Он смотрит, медленно мигая, толкает меня в бок большой лобастой головой, молча развернувшись, бесшумно уходит.
По белому песку шуршат большие черные лапы с обманчиво втянутыми когтями.
...Мучительно саднящее темное тепло дропа. Битое стекло под щекой. Соль, тающая в ранках. Кровь. Мои слезы. И отчаянное желание заползти в угол и сдохнуть.

Глава двенадцатая
Часть первая
ЗВЕРЬ:

Ты – наваждение, грёза, волшебный сон. Губы твои, что сладкий лесной паслён, манят испить скорее с них терпкий сок. Ты – моя тайна, мой морок и мой порок. Спи, моя девочка, сладко и крепко спи, я буду псом у ног твоих на цепи. Помнишь, как ты танцевала одна в саду? Птичкой порхала, не чуя свою беду, между кустами красных и белых роз. Прямо из сада тебя в тёмный лес унёс.
Спи, моя девочка, кудри, что белый лён. Я очарован тобою и покорён. Мягкой периной станет зелёный мох, пусть отгоняет кошмары чертополох. Лёгкое платье, ленты и кружева, тихо дрожат ресницы едва-едва, тени бросая на тонкий фарфор лица. Я обещаю любить тебя до конца. Ты так юнна, невинна и так светла – ангел небесный, я же – исчадье зла.
Спи, моя девочка, хрупкий мой стебелёк. Ты так была беспечна, как мотылёк. Ни от кого не таила красы своей, глаз васильковых, белых, как лён, кудрей. Только моя, никому не отдам теперь, горло перегрызу, аки дикий зверь, каждому, кто попробует отобрать. Ты – на меня снизошедшая благодать. С первого взгляда тобою я одержим, ты – моя боль, острая, как ножи.
Спи, моя девочка, краше любых принцесс. Станет дворцом твоим необъятный лес. Я на твоё чело возложу венок, дикий сплету шиповник и жёлтый дрок. Голову кружит запах твоих волос, я так хочу, чтоб тебе хорошо спалось. Ты – моя Фата-Моргана и мой мираж, я для тебя – самый преданный в мире страж. Шея твоя изящна и так тонка, скоро на ней сомкнётся моя рука.
Имя твоё – красным бархатом по губам, я никому тебя, девочка, не отдам. Кто наши судьбы сплёл да в тугую нить, не разорвать теперь, не разъединить. Ты – искушение, слабость, мой тёмный дар, я пропадаю в плену твоих нежных чар. Ты затихаешь робко в моих руках, небо разлилось синью в твоих глазах. Так безмятежен гладкий овал лица, я обещал и любил тебя до конца…

сеть

Популярность Темы, благодаря которой в лес к нашим полубезумным Зверям приходит свежее мясо, зачастую безмозглое и безвкусное. Я хочу трахать мозги - в идеале изысканно, долго, захлебываясь слюной от вида эмоций. Но эмоции может испытывать и глупышка. Все сойдет с голодухи: мышки, рыбки, прочая дрянь, пустоватая внутри, но дающая хоть какую-то передышку в этой девиантной лихорадке, играющей на твоих гормонах.
Жестокость - это не особенность, это суть. Это слово, пришедшее ко мне из ванили, висит на моем дорогом костюме не обрезанным затертым ярлычком. Давно пора срезать и выбросить. Что вы знаете о жестокости, служители полиции нравов? У ног моих та, которая хочет моей жестокости. Ей отчаянно нужно именно это блюдо - перченое мясо с кровью, и, непременно, с ножа.
Мы - иные. Розовые ванильные очки хрустят под массивными черными лапами моего Зверя, от человека так мало сейчас, что БДР - буковки, о которых не хочется вспоминать. Я сам порой пугаюсь своих желаний и сам дрессирую своих чудовищ с жестокостью, которой позавидует любой палач. Грань игры и реальности так тонка, что мы путаемся... Суть ведет меня за рамки нормы. Вот, опушка леса - светлая и социально одобряемая. Два шага в тень чащи, и я - настоящий. Тот, который становится самим собой перед теми, кто понимает мой Голод, мои вкусы, ход моих мыслей. Кто никогда не осудит.
Суждения - презабавная вещь. Вот я сижу с друзьями в компании. Я сто лет их знаю, ванильные приятели болтают, посматривая на меня все настороженнее. Мне больше не о чем с ними. Я - по ту сторону их зачастую фальшивой морали. Ребята, мне нравится, когда женщина слизывает мою сперму с пола, когда принадлежит до потери чувства самосохранения, когда я прогибаю ее волей до слез, когда... После первого пункта я имею аутодафе. Только, пожалуй, и после сожжения на костре, прощения мне не будет. Красивые метафоры страшных сказок о Звере и маленьких зверюшках, чьи косточки хрустят у него на зубах, об охотниках, пристреливших зверя за его инаковость, про ту, что берегла его от всего мира своей любовью...
Мы - иные. Девять кругов ада до личного седьмого неба. Мы не извращенцы, нет, это тоже ванильное слово, оно не отражает и сотой части того, что мучает и болит внутри, что не дает спать по ночам, что заставляет после сессии выпадать в эйфорию. Так нельзя. Так нужно. Нужно, с тоской слушая про обывательские потрахушки ванильных товарищей о том, что им, наконец, сделали минет, что они имеют свою женщину при свете или нашли какую-то там позу... Это все - какой-то долбанный зефир перед голодным хищником! Я слушаю, и что-то темное внутри усмехается над ними, как над низшими. Только вот в их глазах - это я средоточие всех грехов, разврата и умственно-психических отклонений, за которые не плохо бы запереть в психушку.
Мы - иные, и выйти из сумрака нам не удасться. Мир не готов к чудовищам. Мир хочет глянец и ванильную пудру на пальцах. Мир хочет унылого секса без женских оргазмов и мужских представлениях об идиотских приличиях, о том, что в постели допустимо, а что нет. Маркеры приличий, норм, тусклая фантазия и незнание самих себя. А за стеклом их уютного домика в лесу ходит мой желтоглазый Зверь, тянет носом морозный воздух, скулит от Голода. В нем нет ничего людского. Он хочет быть счастлив. Он хочет жить на полную катушку, хочет трахать свою самку так, как хочет, так, как по кайфу ей и хорошо ему. Мы с ним все чаще солидарны в вопросах: хочу как хочу. Рамки нормы размываются, оставляя желания и извращенную фантазию.
Тема - мир двоих. И время в практике останавливается. И иные для прочих понятны и отчаянно нужны друг другу. Безумие, разделенное на двоих, становится персональной нормой, новой формой разума, игрой смыслов, даже когда они не нужны. Тема - особенный язык особого народа. Нет, не волшебного. Проклятого. Вшитого суровой нитью в канву ванильного общества.
Я узнаю своих по глазам, полным тоски. Я узнаю их в толпе, как меченых особенным знаком Голода и жажды. Мы не желаем друг другу ни пера, ни пуха, мы улыбаемся, зная, что особенные фетиши - колесики с шипами, скальпели, плети, шепот приказа и взгляд снизу, полный обожания. Мы не желаем друг другу побед. С ветряными мельницами их не может быть. Своих демонов не победить - победа над самим собой иллюзорна. Проще найти ту, что накормит их с рук, встав на колени. Долгий путь принятия, мучительного поиска, сводящего с ума Голода, звериной тоски по ночам...
Мы - иные. И я отвожу глаза перед обывателем, пряча янтарный отблеск звериных, проступающий сквозь мои темные. Знали бы вы, кто перед вами, не подали б руки... Но вы не знаете, а я улыбаюсь и прячу Зверя за привычными ванильным суждениями, добротным костюмом, хорошей работой и вполне себе человеческими поступками. Зверь усмехается внутри и хочет охоты.
Мы - иные. Но инаковость эта понятна только иным. Прочие считают нас такими же, как они сами. Только с неприятными странностями в общении.
Каково жить проклятому? Если возможно снять проклятье, согласишься ли ты?
Нет, я наслаждаюсь своим безумием...

Да, я ошибаюсь – в жизни, в любви к Тебе, выбранному душой
Я хочу быть умной, сильной, красивой, совсем большой…
Боль цветет внутри россыпью желтых настурций
Красиво, но жутко.
Как любить – никто не дает инструкций…

Е. Холодова

Саба - это клинок, который ты сперва куешь с изощренной жестокой любовью, а потом испытываешь его закалку. Зачем? Наверное, чтобы в конце шагнуть прямо на него, чувствуя как лезвие ее воли напоследок остановит твое сердце. Наверное, когда-то она увидит тебя без масок, воспитанная совсем не тем, кого представляла в своих фантазиях и любила. Она уйдет, взлетев на высокий каблук, гордо подняв голову, больше не желая стоять на коленях перед тем, кто не сошелся с образом ее идеала.
Удел любого Доминанта - претендовать и бесконечно соответствовать. Потому что та, кто желает быть слабой перед тобой, не простит тебе слабости и встанет разрушительной силой, если ты оступишься. Все знают, как больно уходит женщина, забирая с собой что-то, что делает тебя живым и позволяет по-настоящему чувствовать.
Пока она доверяет - добровольно и разумно, преклоняясь перед твоей силой и интеллектом, ты будешь гнуть и менять ее под себя в рамках игры, которая стала обоюдной реальностью для тебя и для нее.
Покуда вера требует доказательств, твой персональный бог будет испытывать тебя на прочность, моя девочка! Табу, продиктованные страхом следов - такой лакомый кусок райского яблока девианта. В Теме не важно что - это последний критерий, который интересует Верхнего. В Теме важно - как и зачем. Как сделать так, чтобы проверить твою покорность? Погладить против шерсти, прогнуть до хруста, увидеть шторм твоего возмущения и протеста, который разобьется о скалу моей воли, переплетенной с желанием.
Она вздрагивает, когда я разрываю упаковку спиртовой салфетки. Этот шорох бумаги звучит оглушительно в тишине комнаты. Я делаю все нарочито медленно. Медленно глажу острую лопатку, успокаивая, утешая. Медленно протираю спиртом кожу, покрывающуюся мурашками. Медленно обвожу пальцами бугорки позвонков. Она смотрит испуганно и доверчиво, я улыбаюсь очень мягко и тепло.
Одна из наивысших форм власти - право причинять боль той, которая позволяет сама. Ваниль полна аптеками с сотней названий обезболивающих. Мы тоже пьем их, мы люди, у нас тоже болит голова, и мы с радостью останавливаем ломоту в висках белым колесиком, запитым минералкой. Наша инаковость совсем в ином - там, где боль становится испытанием воли, проверкой власти, искусством. Боль в Теме хочет, чтобы ее чувствовали. Чтобы ее дарили, чтобы за нее благодарили, чтобы ей проверяли на преданность и послушание, чтобы она была особенным фетишем на службе удовольствия.
Щелчок проколотой иголочкой кожи. Голубой колпачок на покрасневшем белоснежном кусочке узкой спины. Мы молчим, и только тишина, разбитая женским вскриком, стоит между нами. Я целую Луну между лопаток, она всхлипывает, судорожно цепляясь пальцами за мое колено, поворачивается на бок - посмотреть на меня. Огромные зеленые глаза, полные слез. Нет гнева. Нет обиды. Нет укора. Есть принятие моей воли, соленое от слез согласие на мои желания. Я целую ее порывисто, раздвигая губы языком, дожидаюсь, чтобы она поплыла от желания и выгнулась, запутывая пальцы мне в волосы. Рывком за волосы, снова укладывая ее на живот, и вторая игла, заставившая мою девочку ойкнуть и сжаться.
Я не люблю причинять боль. Я люблю право на ее причинение. Это какой-то извращенный символизм СМной практики с этой жещиной, отчаянно боящейся даже уколов, которые делают, когда болеешь. Мой Зверь ценит ее молчание, отсутствие слов о пощаде, ее принятие меня в моем желании эту боль дать. Он мурлычет, толкает меня целовать женские вздрагивающие плечи, ласкать ее между разведенных бедер, чувствуя, что промежность уже раскрытая и влажная.
Третья игла. И она не выдерживает и плачет, тыкаясь мне лицом в колени. Я хочу двадцать. Я согласен на десять. Я удовлетворюсь пятью. Я не вколю больше ни одной, насладившись тем, что она позволила мне вколоть эти три.
Эти эмоции согласия на практику и послушание во время - мне довольно с той, которую я искренне берегу. Тонкой, как лунный луч, женщине, нежной, словно лилия, и сильной в своей слабости, это не нужно. Я знаю это - и больше того, что требуется, не возьму с нее.
Суть практики не в чистоте выполнения, а в эмоциях, которые она дает, в смысле, в послевкусии, когда плача, нижняя забирается к тебе на руки, шепча "спасибо", обнимает, продолжая доверять.
Искусство маленьких шагов для того, кто привык к широким прыжкам - труднО, но особенно нужно, иначе Зверь победит там, где нужно оставаться человеком. Переступив черту, в мир людей хода уже не будет.
Верхний - это контроль.
Верхний - это ответственность.
Верхний - это холод рассудка, какое бы пламя страстей не бушевало у него внутри.

ТЕНЬ: Суть кукловода

Здравствуй, Темный, давно не виделись – и не виделись бы еще
До сих пор ты любим и нужен, но по-прежнему не прощен.
Не ждала Тебя, не писала, хоть вдали от Тебя – больней.
Для чего ты пришел из Тени, завернувшись в нее плащом?
Для чего Ты опять так сладко улыбаешься нынче мне?

Шелк и холод запястий узких, новомодный узкий пиджак,
Взгляд настойчивый, словно сканер, глаз до боли знакомый жар –
Сделать шаг бы к Тебе, и, всхлипнув, тихо-тихо прильнуть к плечу,
Твое имя на сердце выбито, словно сердце мое – скрижаль,
Но до крови кусаю губы, и упрямо с Тобой молчу.

Что еще Тебе, милый нужно – ведь забрал уже часть души…
Шаг так плавен – неуловимо, пальцев легок на шее нажим:
Слушай, Темный, какого черта Ты красив с головы до пят?
Что еще тебе, милый нужно, что еще?
А в ответ: «тебя…»

Е.Холодова

Я никогда не видела моря в реальности. Никогда не ходила босиком по теплому белому песку вперемешку с ракушками, не плавала в бирюзовых волнах, полных рыбок и медуз, никогда не видела рыболовных просоленых сетей... Я никогда не была на море. Мне довелось столкнуться с бушующим океаном в человеке, которого действительно боюсь и которым долгое время восхищалась с детским восторгом.
Несколько дней после сессии проходит в дропе, ничего не хочется, только спать и плакать. Разрастающаяся внутри пустота заставляет чувствовать себя брошенной и ненужной. Он приходит обнимать, я безвольной куклой лежу у него на руках, он качает меня как маленькую, целует, мажет синяки и заботится до того, что хочется взвывать от этого удушливого внимания.
Добровольность - внушаема. Хороший Мастер не принуждает, он делает принуждение некой изощренной практикой, усиливая давление, воспитывая в сабе гибкость. Если та не сломается. Пока та не сломается. Испытания на прочность - суть отношений двух девиантов, где оба соответствуют, претендуя. Или не соответствуют, но непременно претендуют.
Разумность безумных - странный оксюморон, который отчего-то является частью легендарного черно-белого трикселя. Субъективные нормы ненормальных девиантов вещь крайне пластичная. Что вы считаете разумным, господа? Быть может, мы не сойдемся в адекватности доводов, и нам придется переписывать правила игры и правила жизни в Теме, текущей у нас по венам биохимической зависимостью.
Безопасность в играх со смертью смешна. Суть Темы - в ощущениях от опасности, в дергании практиками за гормональные ниточки страхов и стресса. Адреналиновая дрожь, картизоловая тревога, дофаминовая эйфория: все это сплетается в дикую жажду для тех, кто живет, играя, кто играя, живет. Как тонка грань, как похожа она на лезвие, с которого ты нет-нет вылетаешь за рамочку самоконтроля, псевдоадекватности и безопасности. Я хочу, чтобы опасно. Он хочет, чтобы опасно. Мы оба врем, что бережем друг друга. Мы оба убиваем друг друга с безжалостной честностью.
Все дороги ведут совсем не в Рим. Все дороги ведут к Океану. А я даже плавать толком не умею. Хотя, в случае с океаном, умение плавать не поможет. Стихия победит человечка в любом случае. Человечек станет частью, но никогда - сутью.
Я - тень той, кого он любил когда-то. Я сахарозаменитель, суррогат, иллюзия. Я гораздо меньшее, чем нужда, я гораздо большее, чем необходимость. Я из тех любимых игрушек, которые хочется беречь просто за то, что она кажется тем, что лечит отчаянно-больное нечто внутри Мастера. Однажды иллюзия надоест и перестанет утолять пустоту внутри. Радоваться этому или огорчаться, сложно сказать. С одной стороны, стать неинтересной - кажется, хорошо. Но такие, как он, не отпускают. Они ломают до конца, когда больше незачем беречь. Потому что ты не оправдала ожиданий того, кто отчего-то поверил, что ты будешь той, кем не являешься.
Тень делает наш назад. Колдун сплетает новый аркан и, дернув, ставит ее на колени. Очень страшная сказка.
И нет ничего лучше для подготовки к сессии, чем отсроченное наказание. Оно погружает тебя страхом ожидания в полноценные кайфы и неврозы лафстайла. Что будет через минуту? Через час? Через день? Оголенный предвкушением нерв постепенно загоняет сабу в состояние всегда слегка измененного сознания перед Домом. Он тянет руку погладить, она отшатывается: ну что ты, девочка, я же приласкать. Поднять с постели в фазе глубокого сна ведром ледяной воды, прижать к стене и вытрясти себе под ноги кошачью душу из нижней - вот что ест Верхний. Постоянную готовность, постоянный поток эмоций. Игрушка вздрагивает от его шагов. Это не повод поиграть. Повод - когда она оборачивается на тебя со счастливой улыбкой и тянет руки, чтобы поймал в свои и обнял. Эмоциональные качели с "солнышком" в конце.
"Ты будешь ходить словно по ножам. Каждый шаг твой будет причинять такую же боль, как если бы ты шагнула на лезвия. Придешь к принцу и научишься улыбаться через боль" - как точно у Андерсена, как страшно-точно. Учись улыбаться, маленькая русалочка из реальности перед... перед чудовищем, которое никогда не станет принцем. Но ты же девиантка, ты принца и не хочешь. А улыбаться через боль придется научиться. Мужчин радует твоя улыбка. Улыбайся сама, даже если он не радует. Иначе можешь стать ненужной. Расслабляйся сама, когда от напряжения звенят мышцы в теле.
Девианту нравится играть состояниями. ДС - всегда качели, в которых "вот мы нормальные люди и просто смеемся" кончается мгновенно и без предупреждения. Верхний решает, когда начать практику. Желания нижней учитываются не всегда. В этом тоже свой извращенный кайф, ломающий психику быстрее, чем единичная шоковая ситуация. Но идеалы Темы скармливают нам именно такую картинку - иллюзия игры есть жизнь в паре, обладающей девиацией. Если вдруг девочка считает тематические отношения игрой, ей напоминают, что они реальны, и наказания в них реальны. Если вдруг Верхний считает тематические отношения игрой, ему некому напомнить о реальности. Ну, пожалуй, уйти. У хорошего Верхнего всегда есть выбор. Не велика потеря, что одна сорвалась с крючка. Все меняется, если есть любовь... Вот только Тема не про любовь.
Умирая у его ног, раздавленная ненавистью, я хочу ощущать то, что эту ненависть оправдает. Я такая жалкая дура, что мне самой от себя смешно до слез. Сказки никакого отношения к реальности не имеют. Сильные здесь выгорают до пустых глаз и существования, полного Голодом и тоской. Слабые шагают в окна.
Я сильная. Я слезаю с подоконника, поболтав над пропастью ногами, иду запихивать в себя бутерброд, потому что три дня ничего не ела, но отсутствие аппетита в сабдропе не повод полного отказа от еды. Есть - необходимость вопреки желаниям. Жжение постоянно подступающих слез в горле не уймешь теплым сладким чаем, но это и не нужно. Обратная сторона Темы всегда неприглядна. Она всегда есть. Полагаете, у вас будет иначе? Попытайтесь. Если не выходит у меня, это не значит, что и у вас не выйдет.
Чтобы выжить в океане, бессмысленно надеяться на навыки плавания. Чтобы выжить в океане, надо надеяться на чудо.
Если не верить в чудеса, то вставать по утрам становится и вовсе незачем. Реальность такая жуткая, что даже короткие проблески гормонального кайфа перестают держать меня на плаву. Я медленно, но верно ухожу на дно. Я куда тяжелее океанской воды. Скоро он это поймет - силы волны больше не хватает, чтобы поднять меня наверх для вдоха.
А пока я раскинула руки и смотрю в небо - серое небо его глаз, с высоты которых он сбрасывает меня снова и снова. А потом сидит богом на одинокой скале далеко-далеко, смотрит, как я собираю сама себя, как склеиваю осколки, как возвращаю на место мысли. А когда силы кончаются, он приходит и правит сам. Пока удается. Потом... я все еще верю в чудеса.

Полночь – отличный повод пить ароматный виски,
Горькой слюной давиться, глупо идти на риски,
Ветер ловить губами, в кровь разбивать костяшки
Пальцев. Бросать сигарету в грязь после третьей затяжки,

Рваться, давясь волнением, чувствуя зуд под кожей.
Больше как все, мой милый, ты никогда не сможешь.
Полночь – отличный повод трахаться с первым встречным.
Думаешь, это лечит? Нет, ни хера не лечит.

Это – гораздо больше скучных людских желаний,
Это – тоска по скальпелем вскрытой прекрасной тайне,
Тяга спустить мурашки с трех поводков рассудка
В темное время суток…

Это – змеиный шепот демонов в подребеье,
Проданная любовь, преданное доверие.
Боль – золотая мера кровавых твоих пристрастий.
Дерганно сводит скулы, ломит хрусталь запястий,

В спину толкает «ну же!» – поиск еще не кончен.
–Хочешь меня?
– Пожалуй… – и добавляет, – Очень!
–Это на раз, понятно?
–Понял, скорее только…
И задохнулись оба, в пальцах одежду скомкав.

В полночь дурная тяга станет невыносимой.
Босиком год за годом ходим по морозным сибирским зимам.
Режем теплые стопы острым узорным настом,
Встретившись, очень горько роняем друг другу «здравствуй!»

И дальше скитаться, маясь, уходим в глухую полночь.
Как жалко, что ты забудешь, как больно, что ты не вспомнишь
В предутренней тьме мой голос, подернутый легкой дымкой…
Нам не уберечь друг друга, нам жизнь не пройти в обнимку.

Так принято у одиночек – шарахаться друг от друга,
Но любим, и, на секунду, подай мне, мой милый руку,
И прочти так похожий Голод во взгляде моем бирюзовом.
То, что в нас – все зовут безумием, ну а мы называем Зовом.

Е.Холодова

Самое простое объяснение девиантности - это нечто в детстве, что воспитало извращенность вкусов. К сожалению, путь на поверку тупиковый, но в моем случае, на первый взгляд, связь есть. На второй - нет. Любое потрясение проходит, как бы заживает, но шрамы подсознания - страхи, с которыми мы боремся, боремся, боремся, но кто победит - наверняка сказать нельзя.
Самое простое для Дома, любящего есть страхи - выяснить и тасовать колоду фобий по своему усмотрению. По одной, по несколько ниточек. По одной легко. Несколько - определенный уровень мастерства, но оно того стоит. Страх - эмоция острая, плохо контролируемая и особенно Верхнему вкусная.
У меня страхов не так много, в сравнении со среднестатистической девочкой. Любопытная натура многое страшное для других делает для себя дико интересным и восхищает: большие собаки, мохнатые пауки, змеи, даже лошади. Страха там нет, скорее опаска. Природные страхи, которые существуют у любого человека - смерти, высоты, глубины, темноты... Главный девайс Дома - это мозги, которые кормят Голод эмоциями и постоянно работают в направлении "как добыть лакомство".
Подделки никто не ест. Настоящесть - критерий вкусной обратки. Страх должен быть реальным, острым, заставляющим сердце выскакивать из груди. Коктейли стыда должны быть обжигающими. Печаль - до слез и депрессии. Радость - солнечный свет, в котором Верхний купается, а потом одним щелчком нажимает выключатель у тебя внутри, и ты скатываешься в гнев, который он ломает о колено.
Доминант - это кукловод, которому кукла сама вручает ниточки. Или их находит и постепенно забирает он сам. Это особенное чувство друг друга в ДСе, о котором так много пишут и говорят, но которое нельзя объяснить, если не чувствуешь. Девиантность учит мужчин в Теме чувствовать острее ванильных. Это действительно так, это бесценная особенность, которая делает его истинным Мастером, а сабу - Галатеей, в которой его душа. Или хотя бы услада. Не в каждую хочется вкладываться. Не все сосуды стоят подобных затрат.
Меняем душу на душу. Оба без ума от таких игрушек, обоюдно переплетены, спаяны. И тот, кто держит поводок, привязан сам. Рванется она, он упадет. Рухнет он, и потянет за собой ее.
Доминант - иллюзионист, который устраивает тебе игры разума, становящиеся реальностью. Ты думаешь, или он внушил? Ты чувствуешь, или он заставил? Где закончилось "я захотела" и началось "он пожелал". Грань тонка и давно стерта.
А он по-прежнему нечитаем. И мой Голод тянется к нему ластящимся вьюном, тоской в глазах умоляет кормить, подтачивая волю. Он улыбается холодно и кладет теплые руки на плечи, ставя на колени. И там, у его ног - где-то на дне, под толщей воды измененной реальности, плен кажется свободой, клетка - небом, насилие - кайфом.
Так щекочет нервы это "он сильнее и сделает, что захочет". Пьянящее ощущение беспомощности, когда тебя используют во все места как вещь, решают, когда ты кончишь и сколько раз. Теряясь от пощечин, скулишь у ног от сучьего кайфа, подскальзываясь на собственной смазке, и хочешь еще... Такие частые с ним дропы от перебора - дал слишком много, переборщил. Опьянение практикой и тяжкое похмелье на утро. Разница глубины воздействия, порки по незажившим порезам от кнайфа, воск на половые губы, когда заходишься криком, подаваясь бедрами навстречу горячим каплям. Игрушка окунает в свои ощущения открытостью эмоций. Боль сбивает кисточкой снейка все маски, врезаясь то в напряженную ягодицу, то в осыпанную мурашками спину. Восьмерки кнута по лопаткам - знак бесконечности, в которую падаешь со сломанными крыльями, с онемевшими от боли губами и неслушающимися пальцами... СМа много не бывает. Вишенка на торте для мазохистического Голода девочки - порции вкусной изощренной боли. За нее надо бы благодарить, но не хочется. Горькой обидой в холоде спейса вспоминается жесть игр с моим сознанием. Отползаю из его рук, лицом к стене, прячусь в плед и долго плачу, обнимая себя за плечи.


Зрители - это хорошо. Нет, это отлично! Я люблю зрителей! Посмотреть, показать, взять и отдать эмоции. Тематик тематика понимает даже не с полуслова - с полувзгляда. Потоки обратки практик, разливающиеся по комнате радужными волнами, наполняющими зрителя энергией. У меня много...
Гость сидит напротив, чтобы ему было лучше видно, как меня дергают на диван, расстегивая пуговицы легкого домашнего платья. Ложусь, откинув голову, осыпая его колени волосами, никак не помогаю. Вялость непрошедшего дропа не способствует желанию лишний раз шевелиться. Его рука, погладившая промежность сквозь ткань трусиков, вторая, ласкающая грудь. Возбуждение приходит медленно и как-то мягко, постепенно забываюсь от ласк, сама толкаюсь его пальцам навстречу. Он останавливается, тянет трусики по бедрам, снимая.
- Это обязательно? - выныриваю я.
Кивает, снимая окончательно, сажает к себе спиной, шлепает ладонью по лобку:
- Ноги, сука, шире!
Под взглядом гостя вдруг накатывает стыд. Меня едят глазами, хочется отшатнуться назад, свести бедра вместо раздвинуть, и вообще куда-нибудь деться. Поначалу всегда так. Человек незнакомый. Я понимаю, что тематик, что Верхний, но обычно они этот первый стыд смягчают для нижней, глядя в сторону, разбавляя шуткой, комплиментом про красивые глаза и обстановку разряжают. Здесь мне задачи никто облегчать не намерен.
- Мне повторить? - рука в волосах и рывок назад, заставивший встать на цыпочки, приподняв бедра, сразу раздвинув все то, что так хотелось сдвинуть минуту назад.
- М...
- Если еще раз замешкаешься, будет отвязка на сутки. Будешь ссать под себя и пить, если доползешь... Это ясно?
- Да!
Тонкая ручка скальпеля. Порез вдоль сонной. Прядь волос в его пальцах. Еще один. Замираю, падая в жгучее ощущение вкусных царапинок, закрываю глаза, пытаясь забыть о зрителе. Он вызывает тревогу, не добавляет кайфа, и вообще ничего не хочется. Кровь заливает плечи и ключицы, пачкает волосы. Мне обводят губы скальпелем. Испуганно открываю глаза.
- Не лицо...
- Сегодня мне исключительно наплевать, моя шлюшка, что ты хочешь, а чего не хочешь! - царапина на скуле, еще одна, еще.
- Да не смей! - дергаюсь я и получаю такую пощечину, что аж в глазах темнеет.
- Нет? Кто в этой комнате меня остановит? Расскажи мне, куда ты бегаешь и с кем трахаешься, когда со мной не хочешь? - меня рывком разворачивают к себе, сажают на колени так, что я пачкаю ему джинсы смазкой, а рубашку кровью.
- Ты сменил позиционирование и теперь хочешь слушать, как меня трахают другие мужики? - выплевываю ему слова в лицо, морщусь от боли.
"Вот чего мне не хватало для полного счастья, так это ревнующего Океана!" - усмехаюсь про себя, от обидной неожиданной боли внутри вспыхивает злость.
- Тебе в подробностях рассказать, что он со мной делал, или в общих чертах? Правда, хочешь знать? - правило первое: научиться закрывать рот во избежание неприятных последствий...
- О, нет! Я на это сегодня посмотрю!
Я отшатываюсь, но меня ловят, снова прижимают к себе, к горячей спине, переплетя мои ноги со своими так, чтобы я не могла свести бедра. Сухая жгучая боль пережатых сонных, качнувшаяся комната, невозможность сделать глоток после вдоха. И тут же ладонь, закрывающая нос и рот. Каскадная асфиксия. Опаснейшая и такая манящая практика. Больше власти, чем контролировать дыхание, сложно представить! Разрешаю жить или решаю убить. Осознание того, что это игра, не помогает. Асфиксия цепляет глубинные инстинкты самосохранения, в какой-то момент теряешь всякую осознанность, кто перед тобой, страх взламывает все приказы и смывает авторитеты: биться за право сделать вдох - единственное оставшееся желание. Три, от силы пять кругов по два, и ты теряешь ощущение реальности, уплывая в руках Верхнего пускающим слюни кусочком мяса. Остаются бьющиеся внутри инстинкты, лишающие человеческого облика, делающие тебя абсолютным животным.
Он это любит. Полностью отнять контроль, поставив на колени разум и душу. Страхом, вырастающим в панику, это сделать легче всего. Для меня навсегда останется самым страшным - вариант с пакетом тогда, на холодном кафельном полу кухни. Черный шуршащий целлофан, лишающий возможности дышать, видеть. Постепенно уходят звуки. Сваливаешься в забытье, страх остается только в подсознании - именно оно заставляет дергаться в обвязке все слабее и слабее, биться головой о кафель и выть на каких-то совершенно нечеловеческих частотах. Потом голоса своего ты уже не слышишь, только по напряжению связок определяешь, что горло все еще что-то булькает, что под тобой уже лужа, что электрический свет люстры, бьющий по глазам, раздражает, а спрятаться от него негде. Звуков нет и нет ничего, что осознаваемо. Тело живет своей жизнью, рассудок буксует, не в силах оценить расстояние. Ломота от снятых веревок ощущается далекой и словно не моей. Тело не слушается, пытается встать, тычется в стену, сползает по ней, беззвучно скуля, снова пытается встать. Меня не ловят. Я чувствую его взгляд на себе каким-то шестым чувством, перекатываясь, ложусь на спину в коридоре и закатываюсь диким хохотом, пытаясь раскачать мир, чтобы остановить его в нужной мне точке. Сосредоточиться на дыхании, выдыхая с шумом, наполняя выдох голосом, криком, смехом. Наверное, со стороны выглядит жутко. Вкусно это может быть только тематику. Меня ловят за волосы, прижимают к себе, давят на сонные. Падаю в пропасть его рук, но страха больше нет. Темный провал беспамятства, потеря времени, пространства, себя... Такое реальное ощущение смерти, что лучше бы он не воскрешал. Но он воскрешает снова и снова. Черная магия некроманта, питающегося эмоциями...
...Чужие руки на животе, между ног, заставляющие дернуться, замычать, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Один страх я бы победила, сохранив гордость. Против двух у меня ни одного шанса. Паника накатывает такой волной безумного желания сопротивляться, что я выгибаюсь, выламывая зафиксированные ноги себе и Океану, но он только делает захват жестче, держит руки, давит попеременно на сонные, попеременно закрывает дыхательные пути. Кружится потолок. Липкие свернувшиеся потеки крови на шее. Кровь на его руках. Взгляд незнакомого мужчины напротив, его голос.
- Слушай, это уже не Тема, это жесть какая-то!
- Просто сделай и все! Потом я сам разберусь. Девка не по вкусу, что ли?
- Да что-то тошно, прости...
Я не могу вдохнуть. Рыбка на песке. Хватаю воздух ртом, но внутри как будто встал ком и не пропускает. Дикий ужас близкой смерти, уплывающее сознание, его губы в крови, накрывающие мои, вдох мне в рот, давление на какие-то точки под ключицами. Судорожно кашляю ему в губы, меня рывком поднимают перед собой. Стоя перед ним на четвереньках, дрожу и позорно ловлю всеми силами воли подкатывающую истерику.
- Да что ж такие слабонервные-то все, а! - Океан бросает меня с дивана себе под ноги, наступает на горло. - Лежи! А ты выйди отсюда!
Гость пожимает плечами, уходит, мы остаемся вдвоем.
- Недотраханное я дотрахивать не любитель, знаешь ли... что с тобой делать вот, а? Сама подскажи мне!
- Отпустить... - хриплю я, мне сильнее давят на шею.
- Нет, про это и речи нет! - у него руки в моей крови. Он облизывает палец за пальцем, прищурившись, смотрит сверху вниз, горько усмехается.
- Это все наказание? - медный привкус крови во рту.
Он смотрит долго, пристально, убирает ногу с моей шеи, встает с дивана. Я сажусь, он берет мое лицо в ладони.
- Не люби меня, ненавидь меня, но останься... Только будь!
- Ты жалок.

ЛАБИРИНТ ЗВЕРЯ
Глава тринадцатая

Зверь: Луна под ногами

Создайте женщину, не из ребра - из меда, Из перца острого и сладкого вина, Чуть-чуть надежды, чтобы верить вчудо, Чуть-чуть боязни, что уснет одна. Смешайте специи, немного кориандра, Щепотку ночи и щепотку света дня, Миндаль, корицу и немного амбры, Воды прохладу, искорку огня. Создайте женщину - запястья, шею, тело, Чтоб оценить всю красоту суметь, Всю гибкость кошки, силу от пантеры, Чтоб рядом с нею быть всегда хотеть. Улыбка, смех и легкость облаков, Непостоянство - то печаль, то радость, Немного тайны и портрет готов, Добавьте ей ранимость, даже слабость... Создайте женщину, что сможете любить, Нет, не терпеть и не оставить рядом, А чтоб беречь и на руках носить, Чтоб просыпаться ради ее взгляда, Стать сильным и почти неуязвимым- Из пепла свое сердце воскресить... Создайте женщину, чтоб быть любимым, Создайте женщину, чтобы любить!

Инет

Ошейник - как особенный смысл для обоих, наполеннный обоюдными обязательствами и принадлежностью. Я не понимаю почему именно ошейник, я бы предпочел кольцо, я ванильно по-мужски мыслю, наверное, но раз Луне так важен именно он, я рад поверить сам и дать пищу ее вере в меня.
Замочек щелкнет на шее. Замочек щелкнет на сердце. Жемчужное изящное трехрядье ошейника свяжет обоих в некие особенные отношения, которые теперь имеют статус: Хозяин и рабыня.
"Моя" - рычит мой Зверь, мурлыча внутри от радости обладания. Выбор двух взрослых людей и глубокого, но обладающего удивительным чутьем, животного у меня внутри - пометить эту женщину, согласиться быть помеченным ей.
Я приказываю Луне через три дня быть в отеле в красном платье, с красной помадой в тон, в чулках без белья, с распущенными волосами и определенной маркой духов. Власть начинается с мелочей. Мелочи вырастают в абсолютное владение той, кто в этих мелочах эмоционирует и принадлежит отдающему приказы. Она выдыхает в трубку, задает пару уточняющих вопросов, а когда кладу я, то знаю, что все три дня моя выбранная девочка будет волноваться, мастурбировать, гадая, что ждет ее в моих объятиях, а к моменту встречи придет раскрасневшаяся от волнения и влажная между ног. Осознание этого - часть персонального кайфа от того, кто занимает ее хорошенькую головку все эти дни, о ком она думает, раздвигая бедра перед сном, предположительное направление ее эротических картинок, связанных со мной.
Пусть болеет мной. Пусть бредит мной. Пусть старается для меня и ждет похвалы от меня. Она настолько сильная, что ее можно долго прогибать. Она настолько светлая, что ее хочется беречь. Она настолько вкусная, что ее жаждешь надолго. Она - стакан чистой родниковой в жару. Не сладкие приторные коктейли, не усиливающий жажду алкоголь, не отвратительно горячий в полуденный зной кофе... Она - достаточное на сегодня мне и моим аппетитам создание, в котором соединены ум, красота, покорность и эмоциональность. Ее ценность достаточна, чтобы заплатить за нее самому - статусом, налагающим ответственность. Отныне в Теме я женат - она моя, я ее. И каких бы других я не взял, кем бы не увлекся, я всегда вернусь к своей хозной драгоценной девочке, чтобы усмирить ее голодных демонов. Она будет принадлежать мне одному - и даже прикасаться к своей вещи имею право я один.
В ней нет сказок. Она - сияющий лунным светом камень на ладони. Она - миф про единорога, который приходит мечтой к тебе в сон и делает его явью. Ее красота - моя сила. А моя сила дает ей право быть слабой у моих ног, и сильной, когда она поднимается с колен и уходит в мир моим отражением. Саба - зеркало своего Доминанта. Рабыня - письмо Хозяина этому миру. Она говорит то, что он бы сказал. Она думает то, что он бы подумал. Она никогда не оспаривает его решений прилюдно, а наедине - скромна, послушна и возражает мягко, готовая уступить.
Она - светоч моему Зверю. Небесный, чистый светоч, ее изумрудно-зеленые глаза светят в ночи одинокому хищнику, наконец выбравшему ту, в ком покой и тишина, в ком Голода почти нет, а пробужденный, он имеет источник утоления жажд и желаний. Она - выбор. Добровольный, по праву сильного. Она - достойная достойному. Пока у твоих ног такая роскошная сука, можно не опасаться отсутствию короны: мир и так видит, что ты король.
И эти моменты вместе... важно то, что она повернула голову, улыбнулась, покраснела от стыда. Чистый поток прохладных и таких восхитительно-вкусных эмоций, в которые приходишь, словно в ручей, и пьешь их, чувствуя, что больше не жжет и не мучает внутри безумие. Она правом себя ненавидеть учит меня добру. Учит, когда встает на колени, быть бережным и жестоким одновременно. Она - загадка, которую не разгадать никогда, но которая стоит того, чтобы снова и снова приходить к ней разгадывать.

Она приезжает точно в срок, я ловлю ее в полумраке прихожей и целую. Она подается на меня, выдыхает в рот. Возбужденная подготовкой к сессии, заводится мгновенно, словно поцелуй - выключатель, которым я щелкнул. Чувствую, как ноги у нее подкашиваются, она стекает по мне, пробегая пальцами по одежде, к ногам, тяжело дыша, ловит мою руку, прижимается к ней губами. След ее алой помады на косточке моего указательного, аромат духов, окутывающий меня с мороза, ее блестящие глаза снизу, в которые падаешь, теряя самого себя. Идеальная женщина пьянит, словно алкоголь, но, в отличие от второго, не оставляет похмелья. Она смотрит, обняв мои колени, прижавшись к ним горячей грудью, и ее красное платье в полумраке коридора - алая роза в вазе темного стекла. Поднимаю ее жестом, она встает, опустив глаза, идет за мной, молча, и каблуки слишком громко звучат в тишине отельного номера.
Сброшенные туфли, шелест замочка на платье. Я целую ее в плечо, она снимает лямки, сбрасывает с полной теплой груди ткань, подставляя мне полукружья под ладони. Помогаю ей снять платье, задержавшись на бедрах, убеждаюсь, что как и было приказано, трусиков нет. Точность исполнения веленого - глотки, насыщающие Зверя. Он смакует, удостоверяясь, что наша девочка сделала все верно. Луна умеет радовать. Всегда умела. Умела удивить терпением, когда гладишь против шерсти, а она опускает глаза и молчит, принимая - не спорит, не доказывает свое, она принимает, даже если не согласна. Ценность сабы в умении обтечь скалу Доминанта, внезапно выросшую перед ней. Не точить ее по капле, разрушая. Не биться в нее штормом, раздражая пенными брызгами. А искусно обогнуть, сохранив свою суть, повторив его изгибы. Чутье - Луна всегда имела особенное чутье меня, и этим устраивала более чем. За эту ценность награждают. Награда обоюдная.
Стул с резной спинкой в центре зала. Круг свечек, огоньки которых танцуют, источая ароматный дымок. ДС - это мир деталей, вызывающих у женщины эмоции, которые так вкусны ее Доминанту. Женщине важно все: во что она одета, обута, какой на мужчине костюм, какого цвета лак на ее ногтях и как переливаются ноты мужского голоса внизу, когда он понижает его до шепота, волнуя ее фантазию. Мелочи решают все. Это вечер мелочей - настолько идеальный, что каждая деталь разогревает женщину все больше и больше, а мужчине остается есть этот десерт, облизывая пальцы и усмехаясь оттенкам вкуса. Она садится, я завязываю ей глаза. Сбивающееся дыхание от моих прикосновений. Мои пальцы очерчивают ее ключицы, скользят между грудей, я целую ее глубоко и медленно, пока она не застонет мне в рот, не рванется навстречу и не получит звонкую, но отрезвляющую пощечину: двигаться никто не разрешал. А вот раздвинуть ноги пошире очень рекомендую, приказываю ей это на ухо, а она улыбается и, прогнув спину, раскрывается передо мной. Дурманящий запах свечей. Ее духов. Моего парфюма. Коричная нотка ее влажного возбуждения у меня на пальцах, напрягающийся вздрагивающий клитор, ее стоны, наполняющие тишину комнаты. Я кусаю ее в шею, соскальзывая пальцами внутрь, она вскрикивает, обжигающе горячей смазкой заливает мне ладонь, кончая, смеется, даже когда я ртом забираю у нее этот счастливый смех, улыбаюсь ей в губы, не дав остыть, начинаю снова ласкать.
Ведерко со льдом. Капля. Касание кубика к маленькому родимому пятнышку на груди. Обведенный льдинкой сосок, струйки растаявшего льда, бегущие по животу, по лобку, вниз, где уже горячо. Она кусает губы, смеется, снова подается на мои пальцы. Да, я тоже хочу еще. Она облизывает мои пальцы в ее смазке, игриво прикусывает указательный, выдыхает горячо и на стоне, двигает бедрами в такт моим движениям. Перышком ей по шее, продолжая ласкать внизу. Она откидывает голову, подставляя ласкам нежную кожу, уплывает передо мной, наслаждаясь обостренными ощущениями депривации, мечется, вылетая к следующему оргазму, и взрывается, заходясь долгими стонами и судорогами. Глаза в глаза, брошенный черный бархат повязки на пол. Я прикусываю мочку уха, она поднимает руки обнять меня. Ловлю за запястья, отрицательно качаю головой. Смотрит изумленно: еще? Еще! Сегодня вечер будет очень долгим, медленным - большими глотками, распознавая все оттенки вкуса, обоюдно наслаждаясь удовольствием.
Горсть ледяных кубиков в кулаке. И капли на ее груди, заставляющие Луну выгибаться и стонать, смеясь и выдыхая от ощущений холода на теплой коже. Чувствую, как льдинки в горячем кулаке стремительно уменьшаются, а капли бегут ручейками, один из которых догоняю языком до самого низа, и тут же возвращаюсь прикусить сосок, оттянув. Легкая боль, смешанная с удовольствием - ее скачок возбуждения при этом, которое она так откровенно показывает, широко разведя блестящие от смазки бедра, показывая мне, что хочет еще.
Только вот больше кончать нельзя без разрешения. И мы начинаем танец над пропастью моего приказа и ее желания выполнить его вопреки всем законам природы. Извивается на моих пальцах, сжимает губы, мычит и держится, всхлипывая, хватаясь за мое запястье. Я улыбаюсь, ем ее эмоции, наслаждаясь властью в самом главном - получить с разрешения. Разрешения еще не было, подконтрольность оргазма, в котором саба оказывается на грани истерики, и так важно почувствовать эту грань, шепнув ей "можно", играя на точках внутри, как на клавишах. Особенный инструмент. Искусный музыкант. Великолепная мелодия. И ее глаза снизу вверх, полные слез от пройденного испытания удовольствием и покорностью. Мы оба это любим, мы оба можем играть в это бесконечно долго, щекоча Голоды друг друга, пока наши демоны тенями танцуют вокруг.

Любви не учат, ею дышат.
— Аневито Кем

Звери внутри – это повод любить до боли, До соленого кома в гортани, сведенной спазмом. От отсутствия силы назвать этот бред Любовью, И сложить, наконец, воедино цветные пазлы. Звери внутри – это повод повадок волчьих, Это желанье идти в поводу у жажды. Выбор добычи всегда безнадежно точен: Жди, за спиною чувствуя шорох каждый.
Вкус у ее мурашек – сандал и мирра Под языком меняется на коричный… Звери внутри пройдут половину мира, Чтобы с тобой познакомиться, детка, лично: Выдохи выпить, вдохи себе присвоить, Выучить жаркую патоку сладостной дрожи, Убивать, воскрешать, и когтями впиваться в живое, И зализывать шрамы ее по утрам осторожно. Звери внутри – это способ самоубийства Для того, кто их носит внутри, дрессируя ночами, Чтобы послушные тихому жесткому свисту Вместо того, чтобы рычать, усмирено мурчали. Звери внутри – не завидная горькая участь Для той, что они по-звериному истово любят, Для той, что их лечит, и гладит, и ласково учит, Кусая от страха сухие и бледные губы… Звери внутри – заходи-ка к ним в тесный круг, Я стою на коленях перед Тобой, я кормлю их с рук…
Е.Холодова

Мы идем ужинать, и между бокалами с вином стоит резной подсвечник, на который она смотрит восхищенно.
-Красиво...
-Да, я не заметил.
-Вы не присматривались.
-Зачем, когда я вижу тебя?
Она улыбается, отбросив белые волосы с обнаженной груди. Я восхищен этой женщиной, и все слова, которых у мужчины и так немного, когда дело касается чувств, сейчас и вовсе вылетели из головы.
Открываю вино, наливаю ей в бокал. Она вдыхает аромат, осеняет меня сияющим взглядом зеленых глаз, смотрит, окутывая любовью, благодарностью, светится счастьем, и в этом свете хочется сидеть темным вечером, ощущая, как что-то внутри затягивается, что пустоты больше нет. Она заполняет собой то, что болело и мучило столько лет, штопает серебристой нитью своего голоса старые ранки, так долго кровоточащие и вызывающие опасное для мира раздражение. Луна моя, свет мой, солнце моей ночи, в которой Зверь выходит на охоту за единственно ценной добычей.
Мы болтаем ни о чем, она рассказывает про подругу, у которой новый мужчина. Я слушаю и не слышу. Я вижу только ее обнаженную грудь над полированной поверхностью стола, уставленной тарелками с едой, вижу маленькую родинку на белоснежной ключице, которую хочется поцеловать, а я все медлю даже коснуться ее, пытаюсь запомнить, наглядеться, разгадать. Тайна, у которой нет разгадки, навсегда манящая.
Познавать Женщину как истину, быть над ней, затмевая солнце, и все же быть меньше ее, потому что никогда не раскрыть секрета этой особенной силы бессильных - как она, побеждая меня своей покорностью, встает на колени. Как соглашается, прогибаясь, и хочется взять ее на руки, носить и беречь за это доверие, чистоту, любовь. Она снова и снова ложится мне под ноги землей, которую хочется завоевывать. Она снова и снова бережет меня своим светом, давая куда большее, чем секс, куда большее, чем разговор, куда большее, что можно вместить в слова. Я не знаю этому дару названий. Я чувствую его и ценю. Ценю настолько, что...
-И она такая счастливая... Как и я! - она произносит эту фразу, вырывая меня из погружения в собственные мысли.
-А ты счастлива со мной? - ловлю ее пальцы, целую нежные косточки, поглаживая.
Кожа пахнет чем-то сладковато-терпким, этот аромат остается у меня на губах.
-Очень! - искренне отвечает она, подается ко мне, словно хочет коснуться, но удерживается и просто гладит взглядом.
Я встаю резко. Так, что стул слишком громко чиркает ножкой по полу. Она удивленно поднимает глаза, настороженно следит за мной и молчит.
-Я хотел... - ерошу волосы, выгляжу, наверное очень глупо, но, черт возьми! Как это говорят вообще?
Захожу ей за спину, она поводит обнаженными плечами, но не оборачивается. Мой Зверь видит моими глазами беззащитную узость плеч, изящность изгибов, молоко атласной кожи, в которую так хочется выпустить когти, но всегда удерживаешь себя - уберечь. Достаю из кармана бархатную коробочку. Руки дрожат. Слов нет, а в голове как-то гулко пусто. Кружевно-жемчужная ниточка ошейника ложится на шею. Она выдыхает, касется ее пальцами, запрокидывает на меня голову, и глаза - бездонные колодцы, полные слез счастья. Щелкаю хитрым замочком, всерьез опасаясь сломать его. Вещь женского мира - такая же изящная и хрупкая, как ее обладательница. Мост от меня к ней - по кружеву до бритвы. Где кончается Она и начинаюсь Я. Больше не ясно. Но нам обоим не хочется ясности. Она порывисто встает передо мной, гладя пальцами ошейник.
-Я... Вы... это все...
Да, похоже не только у меня сегодня слов нет. Она всхлипывает и опускается на колени. Текучее движение, полное грации, на которую способна она одна. Ползет ко мне, утыкается лбом в колени, окунает в ладонь лицо. Ее поцелуй мокрый и горячий от слез.
-Спасибо, Хозяин...
...Мы те, кто мы есть – здесь и сейчас, пока время остановилось по ту сторону объятий. Мы те, кто мы есть, пока секунда не сделала удар часовой стрелки и не запустила меняющее нас время – сжимающее до песчинок в мире, уже не настолько нужных друг другу. Покуда на двоих одно дыхание, смерти нет. Отчаянная настоящесть двух душ, втиснутых в не по размеру тесные тела. Выдыхаю свою губами в твои губы, вдыхаю твою в себя. Две радуги тают внутри вдоль ребер-крыльев, заключенных у меня в груди. Оглушительно сердца стучат в этой тишине – азбука Морзе взаимного ощущения счастья - принадлежности и обладания. Слова обесценены и не имеют силы. Молчание – почти говорит о том, что мы чувствуем. Почти – потому что даже молчанием этого высказать не получится. Кто мы друг для друга – ясно настолько, что даже обретя голоса, не скажем. Кто мы для самих себя в этом замершем времени – не получится постичь до конца, даже когда время тронется вперед...
...Я встаю на колени перед ней. Мы оказываемся на полу друг напротив друга. Запутываюсь пальцами в волосах. Лунный свет ее ароматных прядей течет по камушкам моих суставов. Завороженный ее красотой, целую, и магия не исчезает, а наоборот, окутывает обоих коконом, где даже мысли лишние. Она отвечает поцелуем, задыхаясь, подставляя мне шею, я осторожно обхожу ошейник, прикусываю тонкую кожу на ключице, сажаю ее на себя, ощущая, как она сжимается вокруг пульсирующим пламенем.
Ночь за окном лишена звуков. Есть только те, что в комнате, на полу, где происходит что-то много большее, чем физиология. Луна двигается на мне, быстро ловя ритм, я впиваюсь в бедра так, чтобы назавтра остались синяки - еще одна метка. Еще один знак отличия прочих женщин от нее.
Она моя.
Я ее.
Мой зверь допивает стоны ее оргазма у меня в объятиях.

ТЕНЬ: тонкости обращения с куклами

Он зовет тебя «не любимая». Ты не слышишь приставку НЕ. Его голос остался инеем На горячей твоей спине. Его имя на ребрах выбито. Вся ты, детка – его скрижаль. Почему ты не ищешь выхода, Ведь Ему же тебя не жаль? Он кроит под свои пристрастия Мятный ситец твоей души, Разделяя тебя на части, и Собирать назад не спешит. Ты подсела на эти фокусы – Ловишь с жадностью каждый жест. Лепестками влажного лотоса Раскрывается суть блаженств, И корнями в тебе пульсирует, И зависит лишь от Него. Ты стоишь посредине мира И не мертвой, и не живой. Он зовет тебя «не любимая», Ты не слышишь приставки НЕ… Капли крови горят рубинами, И обратной дороги нет.
Е.Холодова

Особенность всякой куколки - послушание. Если кукловод любит послушание. Но как ни странно, даже в Теме есть варианты кукловодов, которым нравятся рывки и переломы души той, кто стоит перед ним до конца. Ставить на колени вкуснее, чем ждать, пока встанет. Проводить практику тогда, когда не ждет и подумывает сбежать. Настигнуть в толпе, узнать по глазам, схватить за горло и целовать, пока от воли не останутся разбитые черепки. Целовать и душить, контролируя право сделать вдох, заводя маленькую игрушку языком и пальцами, бросать ее Боль, вынимать оттуда иллюзией нужности, суррогатом нужности, заменителем любви.
Особенность всякой куколки - двигаться по указке. Однажды она становится тенью Мастера, идеально чувствующей его желания. Чутье Дома и сабы. В пси-практиках иначе - однажды она становится тенью, которая принимает ту форму, которая нужна Мастеру. Он желает, чтобы ты поверила в обман - и ты поверишь. Путаясь в собственных страхах, предположениях, попытках предугадать его, я окончательно попала в западню собственного невроза.
Не бывает не читаемых людей. Все предсказуемы. Надо учить язык. Я учу. Но когда мне кажется, что поняла, следующая страница написана на совершенно неизвестном. Не бывает не читаемых людей. Бывает Океан - огромная воронка, чудовищная сила, тьма, которая тянет в себя, а ты маленькой щепкой крутишься в его течениях, направления которых известны ему одному. А в нем полно чудовищ - и все они имеют зеркальные бока, которые отражают твоих собственных.
Так стирается грань реальности и Темы. Мастер всегда Мастер, а значит ты - всегда игрушка. Он решает начать игру. Ты хочешь отказаться, но не знаешь правил, и твое сопротивление - ровно то, что предусмотрено сценарием игрока.
Согласия здесь не требуется. Такая у нас Тема. Он догоняет, чтобы окунуть в свои волны и топить в себе, я убегаю, снова и снова тоскуя по шуму бирюзовой воды. Выеби меня в душу, выеби, мне так чертовски от этого плохо, сделай это еще раз - что-то внутри сломается, а на сломе будет доза кайфа - извращенного, девиантного, пограничного между желанием подохнуть у Твоих ног, вымаливая приказ о вскрытии вен, выскуливая о Боли, такой вкусной и такой нужной, и крошечные светлячки счастья внутри... Они остроконечными звездочками вшиты в старые раны. Мастер приказывает - звездочка проворачивается внутри и режет, задевая что-то... Что-то рвется внутри - лопнувшей струной, так долог этот звук, так сладок. Он пришьет назад. Он обрежет снова. Снова. Снова. Я убегаю все медленнее. Я кончаю по щелчку его пальцев, потому что на оргазм поставлена в мозгу особенная кнопочка, на которую у подопытной зверушки жмут как на педальку. Он мне снится по ночам, когда я мечусь, а между ног становится влажно, но не могу кончить без его голоса и опреденного движения. Я попалась так, что выпутаться шансов очень мало. Мастер отнимает душу. Мастер не отдает свою. У него моя - бабочкой на острие. Умирает медленно и вкусно, его у меня нет. Я не люблю его. Как же я его не люблю, а привязка эта гораздо больше любви, много острее ненависти. Он считает скальпелем мои позвонки, связывает, убаюкивая шепотом, ласкает болью и наказывает ласками. Мы уже одного поля ягоды - я подсела на эти фокусы, с них не соскочишь как с трамвая на остановке. Остановки нет. Смена скоростей - обманчивая передышка перед новой мертвой петлей. Мой Голод ждет ее, скребется внутри. Сознанием я понимаю, что все, что надо остановить. Но меня тащит... Меня так по Нему тащит. Под Ним... С Ним... Я не хочу его. Я хочу его. Мой личный способ безумия - шажок за шажком - и каждая ступенька то лезвие, то трава, то облако, то раскаленное железо. Танцы на стеклах - танцы не для слабых. Неважно сильная ты или слабая. Итог - полная потеря себя. Он перестраивает, кроит, меняет. Куда мы идем? В конце этого вопроса сил и разума задать его уже не будет.

Сколько ты стоишь, девочка, под взглядом Его тяжелым? Под ножом, собирающим лезвием алые блики свеч? К тебе безжалостным зверем в глухой темноте пришел Он, И лапы свои поставил на теплые скаты плеч… Сколько ты стоишь, девочка? В этой неравной схватке Ты проиграешь точно – сколько не рвись, не плачь… Бросит тебя в грязи растоптанной шоколадкой Твой дорогой палач… Сколько ты стоишь, девочка? В этой безумной тяге Глупости больше, чем здравых разумных схем… Кошка с дурной душой и преданностью собаки, Которую утешают: «Люблю и пока не съем». Сколько ты стоишь, дурочка, в этой смешной попытке Выскулить нежность после свистнувшего кнута? Рвется душа под пальцами красненькой тонкой ниткой, Сломаны ноги, но я не из слабых –
Я научусь летать…
Елена Холодова

Мы сидим напротив, он всматривается в меня изучающе, наглухо закрытый от считывания сам. Серый свитер. Серые глаза. Серые брюки. Три оттенка серого - перетекающие из одного в другой, и нельзя понять, где кончается один и начинается другой. Он пахнет морем - даже здесь, на расстоянии, через деревянный темный столик кафе, он пахнет морем так, что я сижу на берегу Его, и его взгляд солоноватым горячим ветром ласкает меня по щеке. Смотрю хмуро, отвожу глаза, делаю глоток кофе. Вчера он подсунул мне книгу, о которой я так давно мечтала. Прочел вслух три страницы, усмехнувшись, швырнул на диван: "Доедай, это маленькая вишенка за хорошее поведение!" Это целый тортик за плохое: я ныряю в буквы, забывая обо всем, глотая строку за строкой, пока за окном не светает. Сейчас спать хочется так, что, кажется, стоит закрыть глаза, и провалюсь. Кофе не поможет, но я цепляюсь за действие: взять стаканчик, потрогать рукой круглый бумажный краешек под крышкой, сделать глоток. Сахара маловато, но так лень просить еще пакетик. Тупо смотрю перед собой и что-то про себя напеваю.
-Ты не хочешь есть?
-Я хочу спать...
-Я знаю. Но поесть тебе бы нужно.
-Меня тошнит дико. Тебе же по делам ехать, оставь меня в машине, я на заднем сидении отосплюсь.
-Может быть. Расскажи мне про своего нового знакомого.
-Расскажи мне про свою умершую жену.
-Тень!
-Я - не она!
-Нет... Ты - Атлантида, сон, который снится и снится, проснуться я не могу, и наяву найти не могу. Мне достаточно иллюзии. У тебя нет выбора.
-Выбор всегда есть. Атлантида на дне Океана. Потерянная в самом себе.
-Так что там с твоим новым знакомым?
-Что ты хочешь знать?
-Чем понравился?
-Тем, что спас. Кстати, от тебя.
-Я бы забрал. О своих вещах я всегда забочусь. А вот что ты так пошла в чужие руки, меня печалит.
-Не печалься! Формально я свободна.
-Так уходи...
-Спать хочу. На долгие прогулки нет желания. И чем это кончится, я знаю.
-Просто давай мне то, что я хочу, и будет легче.
-Легче - это не вкусно. Легче - это не то...
-Ты признаешь только силу и понимаешь только боль. На каком языке мне говорить тебе, что я нуждаюсь, чтобы ты со мной осталась? Мне весьма неприятно, что мои вещи без разрешения бегают туда, куда я не разрешал.
-Твоя вещь, - делаю упор на последнем слове, - Стала бы трупом в той машине на холоде по дороге к Питеру, если бы не он!
-Ты правда в это веришь?
-Ты правда считаешь, что это детская шалость?
-Ты не ребенок. Я не ребенок. Мы оба взрослые люди, которые любят взрослые игры.
-Так. Все. Я в туалет.
Он ловит за руку и дергает к себе. Так, что я неловко налетаю на него, уперевшись в плечо. Глаза в глаза. Секунда. Его темный Голод смотрит из пульсирующих зрачков, черты заостряются, делаются жестче, и что-то на дне глаз такое...
Треск ткани, и он, вскочив, встает надо мной, разорвав на мне платье от ворота до пояса. Я, совершенно ошалев, поднимаю на него глаза.
-Да ты...!
-А ты как себя ведешь, дрянь?!
Мне прилетает такая пощечина, что я делаю шаг назад, спотыкаюсь, падаю перед ним, больно ушибившись копчиком. Оглушительная тишина в кафе. Ослепительный стыд, заливающий меня всю, когда нет сил даже возразить, а остается только задыхаться, ощущая как раскаленный добела колокол крови стучит в висках. Замираю, не шевелясь, пытаюсь выровнять дыхание и не скатиться в истерику. От всплеска адреналина дрожат руки и немеют запястья, их хочется растереть, но это какие-то мысли далеко и не про меня. Я могу только судорожно вдыхать, выдыхая через губочку труб, часто моргая, подняв на него глаза.
Как легко мы выпадаем из социума - маленький толчок за норму, в публичное унижение, когда десятки пар глаз видят тебя без маски, ставят тебе оценки, и внутреннее стайное животное твое мечется внутри: стая отвергнет, а это равно смерти. Там, в древнем первобытном обществе, не вписывающийся в систему изгонялся от костра. Изначальный страх сидит в нас глубоко - дергать за него можно бесконечно. Особенно, если дергающий - удивительно тонкий актер, который делает представление реальностью. Может даже сам в это верит. Мы на несколько секунд те, кто испытывает то, что произносится между нами. Во мне даже гнева вспыхнуть не успело, я вывалилась сразу в беспомощную девочку у него под ногами, которой хочется подползти, цепляясь за брюки, чтобы обнял и унес отсюда - от этих незнакомых людей, которые видят шрамы на моей спине, тонкое кружево бюстгальтера и белые трусики сквозь черные колготки. Ничего не осталось внутри разумного - одно только желание сжаться, закрыться, спрятаться, заплакать, и чтобы кто-то, кто сильнее меня сейчас, утешил и погладил по голове.
-Что ты творишь... - говорю я без голоса, одними губами.
Напротив нас встает незнакомый мужчина.
-Слышь, ты, нельзя так с женщиной!
-А можно жене с лучшим другом трахаться?
"Это ****ец!" - мое подсознание расписывается в приговоре и умывает ручки, затыкаясь.
-Ну как-то... - потухает мой свежеиспеченный защитник, бросает брезгливый взгляд на полуголую меня и сочувственный, но все еще немного осуждающий - на Океана, и уходит за свой столик.
Все сказано громко. Больше помочь не порывается никто. Под огнем перекрестных взглядов, которые почти физически больно врезаются в обнаженное тело сквозь обрывки одежды, я сижу перед ним, и вся моя сила воли направлена только на то, чтобы не начать рыдать. Осторожно перекатываюсь на колени, ставлю руку на столик, чтобы опереться, но меня ловят за запястье и дергают на себя, заставляя снова встать на колени без опоры.
Пси-практика - это обычно дверь в мозги нижней, выбитая с ноги. Пока дверца, жалобно скрипя петлями, болтается, а косяки падают где-то внутри вавилонскими башнями, Топ жрет каждую нотку эмоций.
Он смотрит жадно, вдыхая солоноватый запах страха, пряный стыда, скользит глазами по расцарапанным в нервном порыве ключицам: я таки попыталась закрыться, инстинктивно расчесала кожу, впившись ногтями, словно старалась стряхнуть с себя взгляды окружающих. И крылья ноздрей хищно подрагивают, когда ему нравится то, что он видит. Ванили не объяснишь, как Голод сталкивается с Голодом, как схлестывается, переплетаясь, кормит один другой, чтобы потом... Потом, но не сейчас. Или уже сейчас?
-Ты просто дешевая шлюха, которая прыгает с члена на член, не заботясь ни о ком, кроме себя, - в его руках стаканчик с кофе.
Я успеваю зажмуриться, когда он одним движением плещет мне им в лицо. Достаточно горячий, чтобы было больно. Достаточно остывший, чтобы не причинить вреда. Степень унизительности ситуации - дальше наверное можно, но с меня уже и так содраны все маски. Он ухитрился снять полосочку кожи с души. Всхлипываю, обхватив себя за плечи, склоняюсь перед ним лбом, почти задев пол.
-Ах, да, за женщин принято платить. Больше не моя, но трахаться с тобой было здорово, а шлюхам тоже платят!
Мне на спину летят бумажки денег и звенят копеечки. Этот звон как будто ниточка реальности, за которую я цепляюсь, когда удаляются его шаги. В кафе по-прежнему тихо. Кажется, никто не дышит даже. Выпрямляюсь, по-прежнему стоя на коленях, натыкаюсь на брезгливый взгляд какой-то явно страшно порядочной женщины напротив. Наверное, видок у меня еще тот. Но уже нечего терять. Отрываю со злостью кусок ворота, бросаю на пол. Встаю. Зал кафе качается. Почти натыкаюсь на подошедшего собрать деньги официанта, стараюсь не смотреть на него.
-Вам помочь? - молоденький паренек единственный здесь, кажется, смотрит на меня с искренним сочувствием, - Проводить в туалет, чтобы... Ваши волосы и...
-Не надо, спасибо! - отталкиваю его с дороги.
Чертовы каблуки! Я не дойду на них! Резко сажусь на пол, щелкаю замочками, стягиваю обувь и, встав, иду, держа их в руках. Как это выглядит после предыдущей сцены уже не важно от слова совершенно. Кто-то мне в спину бросил что-то со смешком. Фраза прилетела между лопаток, но сознание ее не расшифровало. Наверняка, что-то оценочное, что уже не имеет смысла осознавать. Шаг. Шаг. Путь до двери все короче. Я иду на автопилоте, время остановилось вокруг, и воздух кажется вязким. Дышать трудно, и подкатывающая истерика вперемешку с наступающим ступором так некстати.
Воля проверяется возможностью выпрямиться. Снова и снова это испытание на прочность, которое ушедший Мастер не видит. Его внутренних демонов щекочет представлять эту картинку: как я иду без него, под прицелами взглядов, под плетьми обидных фраз. Часть игры - представлять, как это происходит, дожидаясь меня снаружи. Что он ждет, я не сомневаюсь.
Ветер в лицо. Звуки машин, говор людей. Мокрый снег с дождем. Я спотыкаюсь и сажусь прямо на асфальт. Силы кончились. Толпа меня огибает, кто-то спрашивает не помочь ли, я отрицательно качаю головой, проваливаясь в свой личный омут холода. Только спейса сейчас не хватало. Запрокидываю голову в небо, стараясь сосредоточиться на каплях и снежинках. Не выходит. Меня тащит под воду эндорфинового транса, а зацепиться не за что. Очень горячо в груди, пульсирующий кипяток в горле течет ниже, в солнечное, в живот, ниже... Свивается клубочком-змеей внизу живота, пульсация матки ощущается яснее, чем собственное сердцебиение. Дрожь запястий. Онемевшие пальцы. Неслушающиеся губы. Я мотаю головой, пытаясь сбросить с себя спейс, но координация окончательно нарушена, заваливаюсь на бок и лежу на асфальте, перевернувшись на спину. Нет силы даже глотать. Слюна натекает по уголкам губ, на губах тают снежинки. Слезы, бегущие по вискам, затекают в уши и щекочут. Мне смешно. Собственного смеха я не слышу. Меняются цвета, и небо наполняется чем-то густым фиолетовым, что течет от меня - от груди и до верха, куда-то в высокую небесную муть, сейчас переливающуюся сотнями оттенков. Скребу по асфальту пальцами. Надо выбросить себя назад, я лежу на холоде спиной на асфальте полуголая. Эта мысль долбится где-то вне меня, но вроде она должна быть моей. Цепляюсь за нее, а она - лезвие. Режу ладони, падаю в пропасть, где крыльев не будет, и лечу с оглушительной скоростью, от которой не страшно. Ничего во мне нет. И меня нет. Ни звука. Ни запаха. Ни теплых рук, которые меня берут сейчас, рывком отрывая от земли.
Его глаза зовут назад, но я отворачиваюсь и ухожу в себя. К нему не хочу. Меня тошнит, словно укачало. Мне так плохо, что....
-Опусти-опустиии! - выскальзываю из рук, метнувшись к ближайшей урне, ныряю в нее головой.
Рвет меня так, словно я дико чем-то отравилась. И уже ничего внутри нет, а скручивает снова и снова, я плачу и сплевываю горечь желчи.
-Дыши! - меня гладят по спине, разминают плечи.
-Уйди...
-Ты все? Или мы продолжим наслаждаться очищением организма на свежем воздухе?
В спейсе меня нельзя поднимать. Проверено много раз. Мне хочется лечь, скорчившись, или наоборот - раскинув руки, но даже поднятие головы чревато. Он об этом прекрасно знает, и все же взял на руки. Что забыл, не верю. Что хотел унизить еще больше - будет точнее.
-Нам нужно идти, ты простынешь...
-Я не могу идти...
-Значит, сука, поползешль за мной! Как собаку на ремень посажу и потащу за собой! Ты уже здесь, вставай!
Вот теперь меня накрывает слезами. Окончательно и бесповоротно. Я реву в голос, захлебываясь рыданиями, завывая что-то совершенно не человеческое.
-Все, отлично! - он притягивает к себе.
Я вдруг думаю, что его такое красивое серое пальто я сейчас уделаю окончательно. Почему-то пальто мне жалко. Но остановиться я уже не могу. А в руках по-прежнему сапоги. И вот я, закусив один из них, зарывшись Океану куда-то в живот, рыдаю с оттягом и от души. Даже убить его не хочется. Ничего не хочется. Пусть все кончится - и в тепло. Холод такой, что... что никогда уже не согреюсь. Внутри. Снаружи я его не чувствую. И что зуб на зуб не попадает тоже.
-Тень, это ужасно! - он берет мое лицо в ладони, - Ужасно вкусно, но зрители уже насмотрелись. Ты правда простудишься. Иди ко мне!
Меня снова поднимают на руки. Новая волна спейса, снова дикая тошнота, я сглатываю вязкую соленую слюну и реву.
В машине меня закутывают в плед, дают воду. Не могу глотать. Долго качают на руках, что-то бессмысленно ласковое шепчут. Где-то внутри ненависть расцветает опасным ядовитым цветком.
-Я тебя не...
-И я тебя! - он целует, не давая закончить фразу, забирается пальцами в волосы, слипшиеся от сладкого кофе.

Глава четырнадцатая
Часть первая

ТЕНЬ: СКАЗКА ПРО МАСТЕРА

«Очевидно, она говорила правду: ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, не свой сад, и не деньги. Она любила его, она говорила правду…»
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Он родился таким – странноглазым мальчиком с темной душой, которая могла не только слышать, но и призывать мертвых. Его с рождения благословила сама Смерть в свои жрецы. Ни культов, ни молитв, лишь чистая сила от той, которую все ненавидели и боялись, но встреча с которой для каждого человека неотвратимо близка. Мальчика с малолетства тянуло на погосты, под сень больших кладбищенских деревьев. Тени обступали его со всех сторон, тянули дымные полупрозрачные руки, молили на сотнях языков – каждая о своем. Они приходили к мальчику со всех земель, со всех краев, ибо не было еще в мире сильнее некроманта…
Мальчик родился в простой деревенской семье. Его мать, добрая глупая женщина, сына любила, но понять его странной силы не могла. Когда на порог дома пришла недавно умершая старуха, пророча отцу падеж скота, на ребенка ополчилась вся деревня, поняв, чьих это рук дело. Отец сына тогда отстоял, мать выплакала все глаза, мальчика отправили к отцовой сестре – властной женщине, живущей в ближнем городе на воспитание. Там он жил под ее строгим присмотром, всего боясь, ему внушили, что он плохой, что быть иным – скверно и недостойно. Юноша настолько поверил в это, что почти забыл о своей силе, она спала в нем свернувшейся в тугой клубок змеей при наступлении холодов, лишь изредка поднимая голову… Тогда не хватало воздуха, приходили видения, в голове звучали странные неизвестные слова, которые мучительно хотелось начать шептать вслух. Он боролся, стиснув виски узкими ладонями, запустив в волосы тонкие длинные пальцы. По ночам приходили тени, но он не слышал их зова. Они маячили в темноте, тянули к нему руки, но голоса их, тихие, как дыхание спящего, сливались в шум ветра за окном. Он отрекался от себя ночь за ночью, день за днем, он гнал от себя благословение Смерти… Великий дар стал проклятием.
Он почти перестал быть собой… Его могучая суть, данная при рождении, совсем угасла. Последний уголек тлел в груди. Юноша ходил по миру с тусклыми глазами. Он так и не стал одним из прочих, но предал себя в угоду жизни среди простых людей.
Однажды он пришел на берег реки. Темная широкая вода лежала перед ним черным зеркалом. Ночь стояла вокруг. Он любил рыбалку. Мог часами сидеть, глядя на подрагивающий вырезанный из дерева поплавок, ожидая свою рыбу, которая плавает где-то в невидимой глубине. Ничего, превыше одиночества, не ценил некромант. Он не зубоскалил над собой; как это делали прочие с ним, не хмыкал презрительно и зло, не гнал себя самого прочь… Он просто был таким, каким мог. Не таким, каким хотел. Но теперь ему и этого было довольно для покоя…
Она пришла босиком по росной траве, не смяв ни одного цветка. Она пришла молча с огромными сияющими глазами, едва заметная в темноте. Он бы и не увидел, но эти глаза. Бездонные, карие, зовущие, обещающие, прекрасные настолько, что хочется упасть в них и умереть на дне… Все тени тоскуют, все тени приходят с просьбой. Но такой глухой, такой непроглядной тоски еще не видел некромант. Как и не видел он прежде тех, кто пришел не просить. Она пришла дать. Она пришла быть. Она пришла не к его силе, она пришла к нему самому.
–Что ты хочешь, Тень?
–Я хочу, чтобы Ты вернулся, Мастер! – шелестом душистых трав прозвучал ее тихий голос.
–Миру не нужен такой урод, как я…
–Ты будешь моим Мастером, я буду сосудом Твоей силы, для всех прочих Ты станешь целителем душ и просто добрым человеком. Смертью Ты будешь наказывать лишь меня.
–Зачем Тебе это, Тень?
–Я люблю Тебя… Я дам Тебе свет. Я дам Тебе покой. Я дам тебе – Тебя… Верни меня из мира мертвых, и я встану рядом и пойду за Тобой по пятам. Больше не будет Голода, больше не будет страха, больше не нужно будет бежать.
Она много говорила этой ночью, пока он творил ритуал. Она пела ему незнакомые дикие песни и танцевала голой девушкой у костра. Она целовала его жарко, и ее сияющие огромные глаза светили ему во тьме, как она и обещала. Она утолила его Голод своей страстью и своей болью, она укутала его темную душу коконом своего великого женского света, она легла у его ног, и осталась так до утра…
Он привел в город молодую жену, диковатую девочку, закутанную в свой плащ. Она шла босиком, сияя взглядом на прохожих. Все изумлялись – кто же пошел за некроманта, что за сумасшедшая? А она тихо улыбалась на вопросы кто она и откуда. Она не помнила. Знала лишь, что умерла сотни лет назад страшной мучительной смертью, что скиталась по миру неприкаянной душой, все больше лишаясь разума, пока не услышала стук сердца, предназначенного ей. Именно ей, и никакой другой женщине на земле – ни среди живых, ни среди мертвых. И он, увидев ее, понял - «моя», к нему пришла его душа, его прекрасная маленькая Тень, которая спасет его от пожирающей разум темноты. Она – его оберег, данный жрецу самой Смертью. Он – ее жестокий Мастер со странными глазами, который любит и мучает, чтобы не сойти с ума. Это - предназначение… Это – Путь иной любви, не понятной прочим.

Зверь: Темная ночь

Нашариваю трубку, спросонья отвечаю хрипло:
-Да!
-Хозяин... - тишина, ее мелкое дыхание по ту сторону, - Мне нужно поговорить с Вами! Вы уделите мне время? Это очень важно!
Она всхлипывает. Я просыпаюсь мгновенно. Резко вскакиваю с постели:
-Да, приедешь? Или забрать тебя?
-Приеду! - открыто плача, говорит Луна и отключается.
Помни, девочка...
Помни розы со срезанными шипами, чтобы ты не поранила своих пальчиков и порезы на предплечях, когда кровь стекала с них тонкими струйками.
Помни подтаявшее, чуть прохладное мороженое в твоем любимом кафе и обжигающий воск, которым рисовали на твоей спинке.
Помни, как носил тебя на руках, когда ты слегка ударила колено и как ты стирала их до крови, не имея права подняться на ноги.
Помни, как ласкало твою грудь, столь желанное белье из шелка, и как мучали её иглы и зажимы.
Помни, с какой нежностью касаются мои губы твоей щеки и какую жгучую боль рождают мои пощечины.
Помни, как держал твою руку в своей и как сжимали твои запястья наручники.
Помни, как мыл и бережно расчесывал твои шикарные волосы и как, намотав их на руку, приближал твое лицо.
Помни, как купал и смазывал маслами твое тело и как оставляла на нем синяки плеть.
Помни, как поддерживал за руку, чтобы ты не споткнулась и как ударом сапога заставлял упасть.
Помни, как ты говорила, что никогда не будешь принадлежать и как защелкнулся на твоей шейке замок ошейника.
Помни, как ты мурлыкала мне ласковые слова успокоения, потому что мне было плохо и как ты кричала от боли, чтобы мне было хорошо.
Помни как сияют мои глаза, когда ты меня радуешь и холодный металлический взгляд, когда я расстроен.
Помни свой гордый прилюдный выкрик:"Я тебя ненавижу" и тихое униженное:"Умоляю, Мастер, прости" наедине.
Помни, как выполнял любое твое желание, считаясь с тобой и как удовлетворял любое свое, наплевав на тебя.
Помни, как однажды встал перед тобой на колени и как ты не поднимаешься с них в моем присутствии.
Помни, девочка...
Помни о том, что как бы я ни был жесток, нет на свете другого человека, рождавшего бы во мне и столь безграничную нежность.
Помни, что моя воля для тебя - закон, но и твоя просьба будет исполнена.
Помни, что нет для меня сейчас ничего слаще, чем аромат и вкус твоей плоти и нет ничего безразличней, чем прочие женщины.
Помни, что насколько я унижу перед собой, настолько же возвеличу перед другими.
Помни, что каждую подаренную эмоцию верну сторицей.
Помни, что защищу, оберегу и закрою от любой беды и боли, кроме тех, что причиню сам.
Помни, девочка...
Помни и знай... Ты со Мной, пока хватит твоих сил, любви и терпения. Я с тобой, пока не остынет Мое сердце.

Инет

Она приезжает, едва я успеваю привести себя в порядок. Встречаю ее с мокрыми волосами, ловлю в объятия в прихожей, зарываюсь носом в белоснежные ароматные волосы. Она качается на каблуках и норовит сползти мне под ноги, захлебываясь слезами.
-Да что случилось?! - раздраженный собственным страхом рявкаю я, встряхивая ее за плечи.
-Хозяин... - она таки встает передо мной на колени, обнимает мои ноги.
Несколько минут жду, понимая, что этак мы можем простоять целую вечность. Закрываю глаза. Глубоко вдыхаю. Медленно выдыхаю. Подхватываю ее на руки и усаживаю на табурет в кухне, сунув в руки чашку с чаем.
Зубы стучат о край, она задыхается и всхлипывает. Я терпеливо глажу ее по обнаженным плечам. Теплый лед ее кожи под пальцами кажется шелковым. И глаза у нее - трава под водой. Мокрые дорожки слез на щеках, потекшая тушь. Она проводит костяшкой указательного под правым, пытаясь хоть как-то сохранить остатки макияжа. Между нами стоит молчание. Я жду, что она расскажет, ласково глажу и смотрю. Она прячет глаза, никак не может решиться. Кружево ошейника на ее шее, расшитое жемчугом, напоминает мне, что эта женщина до сих пор принадлежит мне одному, и я разделяю с ней все ее тревоги.
-Мне предложили контракт за границей, я... - она закрывает рот рукой, сдерживая рыдания, - Все так скоро, я так ждала ошейник...
-Соглашайся! - отрезаю я, встаю.
-Пожалуйста! - она снова на коленях передо мной, хватает за руку, целует, окуная лицо в ладонь.
Я смотрю в окно. Внутри гулко и пусто. Словно в колокол ударили, и все тело наполнено болезненным горьким звоном - поминальным. Вот и все. Долго-звенящая в тишине порванная струна. Обрезанная тетива. Надломленная веточка.
-Ты хотела этого. Поезжай.
-Но как же... мы? Вы так легко отпускаете?
-Легко? - эхом повторяю я, чувствуя такую тяжесть внутри, что ничем ее не сдвинуть.
-Я хочу быть кем-то большим тебе, чем игрушка у ног, понимаешь? Я хочу быть личностью, ты же всегда ценил именно это! Посмотри на меня, пожалуйста! - она сидит у моих ног, и я, опустив на нее взгляд, больше не падаю в зелень глаз.
Я стою где-то около, не хочу входить в то, что за словами, за глазами, за губами, произносящими фразы. Скальпель смысла проходится по старым шрамам: я всегда теряю то, что дорого.
-Я сделаю себя, ты будешь мной гордиться и ценить! - она встает передо мной, кладет руки на плечи.
Хочется сделать шаг назад. Это уже не важно. Что она хочет. Что я хочу. Так взрослеют люди: отпуская, отрезая, опустив руки. Не из-за слабости, не потому, что не можешь бороться, а потому что вдруг понимаешь - свое не уходит. Свое остается. Держать его бесполезно. Порой ниточка прочнее моста, который вспыхнул и рухнул обугленными балками в реку, уносящую какую-то наивную веру в то, что все может быть хорошо. Жемчуг и кружево ошейника на ее шее. Такие знакомые глаза. Душа жещины, которая никогда не принадлежала мне, раз ее обладательница сейчас уходит. Раз у моих ног - мало, кто я такой, чтобы не пустить ее за большим? За иным, что кажется важнее того, что мы имеем сейчас?
Улыбаюсь, заключая ее лицо в ладони:
-Поезжай, ты это заслужила! Ты правда талантливый дизайнер!
-Но как я без тебя?..
Глупый вопрос. Если уходишь, значит знаешь как. Если уходишь, значит есть что-то важнее. Мой Зверь молчит внутри, словно его нет. Остался только человек - такой взрослый, что, кажется, ничего живого в нем больше нет, кроме рассудка и здравого смысла. Горький лед решения медленно тает в груди. Пусто. Холодно. Черный зверь лежит на белом снегу и небо его пусто. Темная ночь без ориентиров, сквозняк в незакрытой двери в сердце.
-Прикажи мне остаться, я останусь! - она говорит это умоляюще, но слово "прикажи" дергает за усы Зверя.
Почему-то "прикажи" он слышит как "приказываю", глухо рычит и пятится внутри.
-Езжай! Когда самолет?
-Завтра...
Она уже купила билеты. Вся эта драма была лишь потому, что женщины любят трагедии.
-Сними! - кивком указываю на ошейник.
-Тебе все равно?
-Мне...
Что тут скажешь? Когда не все равно, все равно не объяснить словами. Она упрямо сжимает мокрые от слез губы, расстегивает замочек, тянет мне символ принадлежности.
-Я ведь твоя? Я ведь вернусь, я...
-Мне нужно работать! Я провожу завтра. Давай сейчас закончим этот разговор!
-Хорошо... В шесть завтра, я не знаю...
-Все нормально, просто сейчас правда много дел.
Прости меня, что ты это выбрала: наверное я что-то не дал. Даже гнева нет. Горечь и какая-то безумная усталость, выключающая внутри все чувства.
Я закрываю за ней дверь, окунаю лицо в ладони, сажусь спиной к стене. Внутри будто выключили свет.
Она не бросает. Она уходит и обещает вернуться. Ты давно не веришь обещаниям и ничего не ждешь от дающих их. Наверное, отныне ты веришь только тем, кто не обещает, а просто дает. Не прося ничего взамен, не обязывая взаимным поступком и даже словом. Такие бывают. Еще приходят. За них цепляешься. Их терять отчаянно больно. Для них готов разрушить мир - за тогда, когда нужно было тебе, данное. Таких так мало, их имена - крылья. Уходя, они ломают их, оставляя тебя в пыли. Падают все - и сильные, и слабые. Слабые остаются лежать там, где упали. Сильные встают. Я встаю, несколько минут остаюсь где был, перекатываясь с пятки на носок, морщусь, беру куртку.
Кто бы не ушел от тебя, у тебя остаешься ты.
Значит, однажды придет тот, кто тебе действительно нужен.

если будешь стрелять, то, пожалуйста, целься в голову – моё сердце уже не пробить ни единым выстрелом. я под шквальным огнём из любви и из боли выстоял,
мне давно не страшны ни свинец, ни стекло, ни олово. меня били плетьми, убивали под гильотинами, как котёнка топили в зеленых болотных заводях. я вставал каждый раз, сплюнув мокрую тину, и наблюдал за сиянием веги на юго-западе. в прошлый раз кто-то мне, улыбаясь, ножом по печени, в позапрошлый – я сам, алкоголь, темнота, наркотики. но мерцал орион, словно ландыши подвенечные, и комета неслась серебристо-слепящим дротиком. ещё были дворы, перекрёстки, визг шин, аварии. (как же громко ломаются косточки позвоночника!) просыпался дракон где-то в северном полушарии и лакал млечный путь, словно звонкую нить источника. помню чьи-то клыки, помню лес с золотыми листьями. (до чего же смешно умирать на глазах у осени!) помню вой гончих псов, помню зверя с глазами рысьими, помню, как в октябре мне на шею петлю набросили. сколько было смертей, сосчитать уже не получится. но я каждую помню отчетливо до безумия, потому как они – все сегодня мои попутчицы, все стоят за спиной, молодые и острозубые. колыбельная тьмы нынче арфой звучит эоловой, тяжесть неба висит здесь ещё со времён овидия. если будешь стрелять, то, пожалуйста, целься в голову – чтобы эти глаза никогда больше звёзд не видели.
(с) Листомиров.

В аэропорту шумно для всех, кроме нас. Это мы стоим напротив друг друга, и толпа течет, огибая. Надо сказать что-то на ее умоляюще-извиняющийся взгляд, но я молчу, избегая его, словно хочу скрыть что-то под ресницами, что больше не хочу открывать этой женщине, переставшей быть моей. Женщина - это птица. Немного сильнее сжать, и помятые крылья не дадут взлететь, а разожмешь кулак - она не упустит неба. И эта выбрала небо - паспорт с торчащими из него билетами как приговор нам обоим.
- Я вернусь, дождись меня!
Впервые смотрю на нее прямо, запоминая высокие скулы, белые волосы, текущие по плечам лунным светом, тонкие пальцы в тонких колечках. Ее взгляд что-то внутри царапает острым гвоздиком, хочется поморщиться и отвернуться. Личное испытание - быть здесь сейчас, слушать ее и молчать.
- Мое время, посадка! - она пытается улыбнуться, но слезы текут по щекам. - Хозяин!
Порывисто обнимает, зарывается лицом между воротом и шеей, всхлипывает. Неловко обнимаю в ответ. Хочется развернуться и уйти. И дернуть на себя, оставить рядом. Было же хорошо...
Женщина уходит, оглядываясь, желая, чтобы мужчина остановил ее. Для мужчины есть одно слово: уходит. Сама. Кто я, чтобы держать ее? Она не вещь и не ручная зверушка. Личность выбирает, уйти или остаться. Если выбор не в пользу Зверя, Зверь не сделает шага следом. Минуло время охоты. Ее не нужно защищать. Она сама выбирает путь, в котором меня нет.
Мы расстаемся, и я смотрю ей в спину, а потом разворачиваюсь и ухожу, осыпанный речью людей, искусственным светом зала аэропорта, какой-то музыкой из телефона незнакомого мальчишки. Уходить от нее. Приходить к себе. И наконец, не устраивать войны: ни внутри, ни в мире.
В кармане лежит кружево ошейника. Перекатываю в пальцах жемчужинки, тупо смотрю на него, бросаю в ближайшую урну. Побрякушка, надетая на шею, ничего не стоит.
Читал где-то: "Ошейник саба застегивает на своей душе, выбрав Хозяина сердцем". Пока разуму не предложат выгодный контракт за границей, можно играть в Тему и любовь, можно говорить слово "мы", которое рассыпается как безе, сжатое в кулаке, едва реальность проверит его на прочность.
Мы же взрослые люди. Мы поступаем умно. Мы поступаем больно.

***

У меня сегодня вечеринка, на которую приглашен я один. Я и виски. И моя собака, которая всегда со мной. Ей не предложат контрактов, ее не купишь деньгами, не заменишь удобствами. Звери верны до конца. Единственное предательство, которое они могут совершить - это умереть. Но судить за смерть никто не будет. Будут тосковать по тому, кто ушел, хотя хотел остаться с тобой.
Эта отчаянная животная честность, такая контрастная с людской двуличностью, оправдываемой черт знает чем, чтобы спокойно спать по ночам.
С удивлением смотрю на треснувший в руке стакан. Не заметил, как сжал. Порезанный палец неприятно дергает. Облизываю кровь, встаю, чтобы выбросить, взгляд натыкается на беленькую резиночку около ведра. Улыбаюсь, вспоминая хозяйку, беру резиночку в руки. Тень тоже ушла, ничего не объяснив. Единственное доказательство, что она когда-то была - сказки о драконах в памяти да эта крошечная вещичка, пахнущая травами и костром. Подумываю, не выбросить ли памятку, но почему-то сую ее в карман джинсов и скоро забываю.
Ночь течет за окном моей кухни. Безлунная ночь внутри полна холода и ветра. Зверь поскуливает и ворочается внутри Голодом. Кончилась наша высокая кухня, приятель! Придется сменить диету...

***

А ночью мне так некстати приснится девочка с темно-вишневыми глазами, танцующая босиком в сосновом лесу. Она танцует, смеется, что-то кричит мне на незнакомом языке, а я не слышу. Зато различаю тысячи запахов: от прелой кисловатой листвы до горького мха, взбегающего вверх по стволу. Звуки - шорохи, шевеления мышей в норе, лепет иголок.
Она босая подходит и встает передо мной на колени, тянет руку. Темные волосы по плечам, и глаза очень близко. Пальцы ее пахнут травой, а волосы - дымом. И что-то в ее запахе сладкое, ягодное, к чему я принюхиваюсь, фыркнув.
Тень так и замирает с протянутой рукой, а я не решаюсь ее коснуться. Между нами только запахи друг друга, переплетающиеся в воздухе невидимыми, соединяющими нас ниточками.
- Это заживет, я тебе обещаю. Дай обниму, я так соскучилась, - она тянется ко мне, наконец, ловит и обнимает за шею.
Тонкие пальцы в черной шерсти - теплые змейки в темной воде. Она шепчет что-то бессмысленно-ласковое. В него хочется окунуться, оно лечит, и становится немного легче, потому что до этого было очень тяжело...
Хочу спросить, где она и почему ушла, выходит рычание. Она смеется. У нее в волосах перышки, ольховые шишки в тонких косицах.
- Проснись, уже утро! Нет, погоди! - она нажимает мне за ушами, смотрит пристально, внимательно, куда-то глубже того, что видит перед собой. - Какой ты красивый... и хвост... Просыпайся, голова болеть не будет. Я приду к тебе еще, можно?
Глупо киваю и просыпаюсь. Серые сумерки. Порезанный палец. Ее запах в комнате. Тень не поймаешь. Она сама приходит, когда захочет.
Чертовы бабы!


Глава пятнадцатая.
ЗВЕРЬ: Песня Сирены

Традиционно люди лгут сами себе о трех вещах. Они думают о себе лучше, чем того заслуживают; полагают, что контролируют свою жизнь лучше, чем на самом деле и верят, что будущее будет лучше, чем свидетельствует настоящее. Но ты зашел гораздо дальше, по ту сторону зеркала. Самообман тебе уже не поможет, скажи, что ты хочешь.
©Лютер (Luther)

Быть герцогиней — скука смертная! Быть особой королевской крови, — что может быть утомительнее? Падение приносит отдых. Я так пресыщена почетом, что нуждаюсь в презрении.
Виктор Гюго. "Человек, который смеётся".

Мы встречаемся в кафе, Сирена садится напротив, отбрасывая пряди темных волос на спину, смотрит на меня сочувственно.
-Мне жаль, что все так... Ты достоин лучшего, а Луна... Она не оценила, она выбрала контракт. Ты же понимаешь, что она не вернется?
Я вижу перед собой красивую женщину с высокой грудью, изящной точеной шеей, узкими запястьями и длинными ногами. Высокая брюнетка, знающая, как подать себя так, чтобы нравиться. Именно это мне не нравится. Эта красота раздражает. Ее слова причиняют дискомфорт, а внешняя картинка противоречит фразам. Красота должна лечить. Эта делает больно. Боль злит. Мой Зверь любит причинять, а не испытывать.
-Зачем ты меня позвала? - делаю глоток черного ароматного эспрессо.
-Поддержать! Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, и...
-Не понимаешь! - допиваю кофе, встаю.
-Постой! - ловит меня за рукав, заглядывает в глаза снизу вверх, мой взгляд ныряет в узкое глубокое декольте ее синей блузки, - Она уехала и не вернется. Но я здесь, с тобой. И останусь с тобой, я...
-Чего ты хочешь, сучка?
-Давай попробуем Тему? Мой жених ваниль, я в поиске. Ты один и голоден. Я это вижу, чувствую.
Пресловутое женское чутье, толкающее угадать заинтересованность в ней, как в самке. Оно не спасет от Зверя, раздраженного сказанным ей. Дергать Зверя за хвост - опрометчиво.
-Хочешь ко мне в нижние?
-Кто к такому мужчине не хочет? - она кокетливо пробегается пальчиками по лацкану моего пиджака.
Что-то очень эротическое есть в этом движении. Вся она - читаемый намек, вся она - предложение, от которого невозможно отказаться. Я не откажусь, нет. Я возьму. На своих условиях, как мне вкусно.
Это старая игра в уверенность женщины, что охотница она, а охотник отныне добыча. Это старая игра, всегда так по-новому ощущаемая, в которую я чертовски люблю играть, в последний момент показывая игрушке, кто игрок, и уже не важно, чего она хотела. Остаются только мои желания и мои кайфы. И отсутствие жалости к той, кто посмела подумать, что прогнет под себя. Если зверь ходит бесшумно, это не значит, что у него нет когтей. Он спрятал их до срока, когда они пригодятся ему самому. Бархат его лапы, которая кажется безопасно-мягкой - еще одна обманка в облике идеального хищника, игры с которым кончатся царапинами. Вот только зализывать их он не будет. Он потреплет и бросит. Он не ценит ту, что ставит себя выше Него. На высоких каблуках по лесу, где Зверю привычно, не получится убежать. Где царствует Зверь, нет правил, кроме тех, что устанавливает он по праву сильного.
-Так, да? - уточняю я, глядя прямо на нее, и на дне глаз ее вижу торжество.
-Даааа... - почти пропевает Сирена, пробегая пальчиками возле пуговки рубашки, забираясь указательным до голой кожи, гладит, дразня, - Хочу тебя!
-На каких условиях?
-На обоюдно приятных, милый!
-Милая, конкретнее! Что в табу?
-Ммм... Практики, оставляющие следы на теле. Иглы, порка тяжелыми девайсами, максимум - ремень и ладонь. Деперсонализация. Это так скучно - часами стоять столиком! Я хочу драйва, эмоций, понимаешь?
-Понимаю как никто, продолжай! - подбадривающе улыбаюсь я.
-Вот я знаю, что ты тоже этого хочешь! Зверь, я не зря тебя выбрала! Ты тот, кто даст мне это! Я хочу, чтобы ты меня трахнул так, чтобы я имя свое забыла! Эти ванильные скучные мальчики, даже мой жених. Это такая унылая ванильная постель, что я хочу под ним спать... Мне надо мурашки, чувства, риск и настоящего мужчину, а не ласкового теленка, да? Унижения, которые разгонят кровь, позволят почувствовать себя живой... Девианты такие потрясающие любовники! Не вижу смысла отказывать себе в сексе с тобой - хочу всего. В табу еще туалетные темы, но тебя же и не тянет самого туда?
-Да...
-Ну так что? Я тебя утешу, ты мне сделаешь приятно, да?
-Да, я тобой утешусь! Когда назначаем?
-Как скажешь...
Говорю день. Она победно улыбается, берет меня за лацкан и тянет к себе, поцеловать. Ловлю запястье.
-Я не разрешал этого!
-Не будь скучным!
-Место свое, сука, не забывай!
-Ооо, мне это нравится! До субботы, милый!

***

Бархатная повязка. Такси. Ее торжествующая улыбка и попытка заговорить, натолкнувшаяся на приказ молчать. Мы едем в полной тишине. Время от времени она пытается заговорить со мной, я снова и снова игнорирую ее попытки.
Поворот. Поворот. Лай моих собак. Я помогаю ей выйти из машины, предупреждаю, куда поставить ногу, чтобы не споткнулась. Она доверчиво идет за мной, уверенная, что все будет так, как хочется ей. Я знаю, что будет так, как пожелаю я.
Ступенька за ступенькой в сухой теплый подвал, приятно пахнущий деревом. Внутри жгучим жгутом сворачивается опасное для моей новой игрушки раздражение. Голод, толкающий жрать, не жалея. Пустота внутри, требующая быть заполненной эмоциями той, которую не жаль. Она бесит своими самодовольными ухмылочками победительницы существа в сотни раз опаснее ее. Она не приручила, она раздразнила, бросила вызов своей попыткой прогнуть, подчинить, сделать меня служителем ее прихотей. Похотливая красивая сука, чья красота бесит настолько, что хочется ее запятнать жестко и извращенно. Картинки, вспыхивающие в мозгу, распаляют Зверя, он тревожится внутри, толкает торопиться и поскорее начать.
Медлю намеренно, растягивая свое удовольствие, поддерживаю иллюзию ее. Целую в шею, убрав волосы, ласкаю ее пальцами между ног, заводя, чтобы потекла, застонав, двигая бедрами навстречу моим движениям в ней. Она имеет от меня то, что хочет. Скоро я поимею ее, как хочу.
Раздражение, помноженное на Голод - плохой индикатор адекватности Верхнего. Не калечить физически. Есть вещи куда более страшные и изощренные. Наказать ее, дав ей то, что попросила. Перекроить на свой лад каждое слово, воплотить его в практике. У нас разные представления о драйве, детка! Твои табу так просто обойти! Шаг влево, шаг вправо - и вот мы на моей территории, где ты лицом перед оскаленной мордой Зверя, который видит в тебе мясо, захлебывается слюной и бесится от всего, что ты делаешь. Зверя бесит суть. Суть той, что посыпала солью свежие ранки. Суть той, кто в Доминанте снова увидела ручного котенка и полагает, что тот будет лизать руки. Нет, девочка, все не так просто. Я не настроен на нежность, а ты постарайся выдержать уготованное и хорошенько покорми меня сегодня. Собой. Снова стоп-слов не будет. Зверю слова не знакомы. Его может остановить желание беречь. Но здесь он беречь не хочет.

Не буди моих демонов. Я усмирил их, уложил спать и хочу тишины. А от них шум. От них моя кровь бурлит, и я сам не свой. Они словно топят меня во мне же, под тяжестью моих чувств, что я, словно сам в себе задыхаюсь, а они нет. Понимаешь? Я пытаюсь запихнуть их в иррациональность, в типичную химию, сетую на сбой своих систем, но они сильнее и проворнее меня. И плевать, какой я мастер на все руки и гуру в блефе. Они со мной одной плоти, одной крови, это как обманывать себя перед собой же. Это ты виновата. Развела их во мне, пробудила, не понятно из какой черной комнаты подняла их во мне и пропала... А я, как и тогда, продолжаю погибать, растворяюсь где-то между и между.... Это как комок у меня в горле, и я хватался за остатки разума, я будил в себе циника, видя спасение углубиться в разврат, как будто я на борту падающего Боинга и бегу к черному ящику. А там они... Я бежал от них в прошлом. Думал, что их больше нет в моем настоящем. А они стоят между и между, на пороге моего будущего и потирают лапки: "Попался...".
сеть

-Раздевайся!
Сирена кокетливо щелкает замочком платья, раздевается, играя и дразня, показывая свое тело, поводя бедрами. Расстегивает бюстгальтер, снимает его медленно, явно ожидая комплимента, предугадывая всем своим видом мой восхищенный взгляд. Привыкшая к восторгам мужчин женщина свою красоту подает как величайшее из достоинств и оружий. Вот только Зверь видит глубже.
-Оставь чулки!
Она тут же убирает руки, тянется к повязке.
-Нет. На колени!
Опускается, улыбаясь. Звонкая пощечина и плевок в лицо. Всхлип. Кровь на губе и ее растерянное:
-Так сильно...
-Я тебе, тварь, говорить не позволял!
Еще пощечина. Еще. Еще. Мокрая от слез повязка, прижатые к щекам ладони в попытке защититься.
-Убрала руки, ****ь! - ору я, хватая ее за горло, отвешиваю еще одну пощечину и ощутимо-болезненный шлепок по груди.
Она плачет и смеется одновременно:
-Да, это то, чего я от тебя хотела!
О нет, моя сладкая, это только прелюдия, я еще даже не начал! Еще один плевок, который она вытирает, брезгливо морщась, за что получает еще одну пощечину.
Нагибаю ее за волосы, ставлю раком, носком ботинка упираюсь в лобок, вынуждая поднять бедра.
-Выше, сука, покажи, как ты течешь и хочешь, чтобы я продолжил!
Она поднимает ягодицы, раскрываясь, влажные складочки поблескивают в искусственном свете подвала. Шлепок по промежности. Вскрик. Она смеется и виляет бедрами, заигрывая. Еще один шлепок, резко сведенные бедра, обиженное: "легче! больно!"
-Больно? Ты здесь зачем? Ублажай, шалава! - тыкаю ее лицом себе в ботинки, - Вылизывай, мразь, я хочу, чтобы ты сегодня усвоила, где твое место!
Она медлит, за что получает еще одну пощечину.
-Ну! Если я еще раз повторю, тебе последствия не понравятся!
Она осторожно касается языком правого. Снова. Снова. Розовое на черном. Рассыпавшиеся по спине шелковые волосы. Растоптанная красота.
-Куда? - наступаю на шею, не давай поднять головы, - Я не сказал, что хватит!
-Мне становится скучно... - она выворачивается из-под ноги, выпрямляется передо мной на коленях.
Я закрываю глаза, выдыхаю. Сама напросилась.
Привязанные запястья, лодыжки, пока еще оставленная повязка. Маленькая черная коробочка в моих руках. Осторожно достаю бесшумно извивающегося рыжего полоза в зеленоватых чешуйках...
Мда, надо было кляп. Хотя, пусть орет! Все равно никто не услышит. Дикий визг наполняет подвал, катится за пределы обитых деревянными панелями стен. Да, ори! Прижимаю извивающегося шипящего полоза ей к промежности.
Все-таки мой зверь извращенный завзятый меломан. Только девианта могут переть женские визги, перемешанные с мольбами "не надо!", "пожалуйста!", "хватит!", "не смей!" Не смей? Я смею! Вот он, тот самый драйв, разгоняющий кровь! Вырванные кусками мяса эмоции, которые Зверь жрет, захлебываясь и урча от удовольствия. Не стоит говорить, не стоит. Это того точно стоит. С тобой. Здесь. Сейчас.
Рывком снимаю с нее повязку:
-Вижу, природу ты, сучка, любишь!
-Уууубери! - она снова переходит на визг, бьется в веревках, выворачивая запястья.
Подношу змею к лицу с садистской улыбочкой. Полоз дергается, задевая рыженьким хвостом скулу женщины. Неописуемое выражение на лице. Размазанная тушь, помада, извивающаяся в моей руке змейка, ее дикий ужас перед в целом безобидным гадом.
-Кайф ловишь, дрянь?
-Ты извращенец, развяжи! - она вздрагивает, когда змея делает выпад в ее сторону.
-Да, милая, и ты тоже! Но я, наверное, чуть сильнее, судя по твоей реакции. Но уже не важно... Ты хотела острых ощущений? Получи! Это только начало, не спеши. Я только начал тебя разогревать... Помнится, ты еще хотела секса?
-Ничего не хочу, пусти! - взгляд ее напротив: злой, дерзкий, горящий.
Смеюсь ей в лицо, отвешиваю пощечину:
-Посмиреннее будь, не люблю, когда девка дерзит! Тебя твой женишок плохо трахает? Держи подарочек - жаркая групповушка во все дыры такую суку, как ты, удовлетворит? Двое? Трое? Сколько тебе надо, чтобы быть сытой? Сейчас мы узнаем!


Тот, кто борется с монстрами, не сможет уберечь себя, чтобы самому не стать монстром.
Фридрих Вильгельм Ницше

-Мы? - в глазах Сирены такой ужас, что мне искренне смешно, - Ты не посмеешь, ты...
-Точно? Наслаждайся! - убираю змею в коробоку.
Парни тоже намерены поразвлечься. Я и сам, честно говоря, не знаю, как далеко все зайдет сегодня. До конца в девиации этого никогда нельзя сказать. Сессия совершает повороты в зависимости от желания партнеров: обоих или одного.
Она отшатывается назад, один из мужчин ловит ее за талию, дергает на себя. Гладит рукой по животу, добирается до промежности. Второй, взяв за волосы, заставляет откинуть голову назад, трогает грудь.
Я смотрю, отойдя на несколько шагов от душещипательной картинки, где двое откровенно глумятся, а женщина, окончательно растеряв браваду, искренне верит в действительность происходящего. Да и я верю. Отчего бы нет?
Веревка, перекинутая через балку, натягивается, когда женщина пытается выпутаться из обвязки.
-Ребята, я первый! - подхожу к ней с ножом, глажу лезвием по шее, обрезаю веревку, с ухмылкой глядя, как женщина сползает к моим ногам
- Рот открой!
Этот приказ заставляет ее зашипеть, оскалиться, отшатнувшись.
-Не советую! Забудь, что у тебя там зубы, иначе я их выбью! Открыла!
Она прищуривается, приоткрывая губы. Парни ржут. Расстегиваю ремень, щелкаю молнией ширинки. Возбужденный член на полной эрекции заходит ей в горло, заставляя подавиться до слез. Несколько фрикций, не дающих дышать, кашель, слезы, текущая на подбородок слюна.
-Меня тебе хватит? Или ребятам можно твою жопу оценить по достоинству?
-Я тебя, вы****ка, посажу! - глухо говорит она, дерзко встряхивая головой, - Ты сядешь за изнасилование и...
-Да ну? Точно? А вон там, - указываю ей наугад в угол за спиной, - Стоит камера, на которую сейчас снимается удивительно увлекательное кино для твоего ванильного женишка, который настолько скучно трахает тебя, похотливую суку, что ты у меня сосешь, а задницей стоишь еще ко двоим мужикам, которые очень даже не против к нам присоединиться. Ты ведь не откажешься, да, ты горячая штучка?
Она смотрит испуганно:
-Ты же не...
-Нет, если постараешься, детка! Бери глубже, дыши чаще!
Эти сладкие секунды публичности, когда смотрят на твой кайф и ее унижение - объяснить весьма сложно. Что-то липко-сладко-запретное, растекающееся по венам жидким огнем, подстегивающим возбуждение. Очевидно, ее тоже, потому что, делая то, что делает, она забывает даже о гневе, сбиваясь на стоны. Я кончаю ей в рот, сдавленно выдохнув, отталкиваю от себя, не глядя, иду налить виски.
-Свободна, детка! Адьес!
Она вытирает губы, выплевывает:
-Какой же ты все-таки подонок!
-Я? Да полно, я дал то, чего ты хотела! Драйв? Точно он! Поцелуй жениха, как вернешься!
Молча иду с ней до ворот. Мои псы тенями следуют за нами, ловя движения хозяина.
Она хочет что-то сказать, но закрывает лицо руками и плачет. Уходит, не обернувшись, пошатываясь на каблуках. Сажусь между собак, хлопаю одного из кобелей по спине. Закуриваю, выдыхая дым, перемешанный с паром в холодном воздухе. Под ладонью хрустит заледенелая трава. Закрываю глаза и долго сижу на морозе, не чувствуя холода. Потому что много холоднее сейчас внутри и согреться нечем.

ТЕНЬ: Мастер мой, Мастер


Ощущение стен – подкожно и внутривенно,
Шагни и упрешься в собственную тюрьму.
Не поможет ни сон, ни слезы, ни терпкий вермут,
Рассказать даже не получится никому.

В персональной клетке узкИ раскаленные прутья,
Ободрав всю душу об их заточенные края,
Тишину глотаешь серебряной стылой ртутью,
И не можешь вынести легкости бытия.

За границами где-то – такой же, как ты человечек
Плачет, сам в себе заперт, но помнит тебя до сих пор…
…Мятный чай своей теплой горчинкой по вкусу походит на вечность,
Но где бы потолок, там опять обнаружится пол.

Е.Холодова

Я торчу у дверей операционной, кажется, целую вечность. Трубку он не берет, значит занят. Я к этим недоступам давно привыкла, а последнее время звоню все реже. Это он меня ловит, а я теперь убегаю - все искреннее желая, чтоб не догнал. Сегодня он попросил меня приехать, и что-то в голосе его было такое отчаянное, такое настоящее, что я неохотно согласилась. Хорошее тоже было. Не бывает так, чтобы плохо все.
Сначала человек, потом Верхний. Здесь всегда было наоборот. Это чувство Дома - внутренняя кошка знает лучше, перед кем задрать хвост и начать ластиться и мурлыкать. Сладко потягивает внизу живота, хочется к нему под ноги, хочется к нему на руки. Это было так давно... Солнечный, светлый, для которого хочется, перед которым хочется, с которым хочется. Недолгие пара месяцев детской отчаянной влюбленности, щенячьей благодарности. Все это осыпалось блестками закончившегося волшебства. Я смотрю в него как в бездну. Бездна смотрит на меня из его серых глаз.
Океан жесток и непонятен. А я - Тень. Я не русалка. Я человек. Я даже плаваю плохо. А его чудовища под водой жалят босые ноги ниточками медуз, задевают ядовитыми рыбками, ловят водорослями. Тут всегда между Сциллой и Харибдой, а смекалки у меня куда меньше, чем у хитроумного Одиссея.
Я ухожу от него все дальше. Его тоска больше не держит меня. Еще шаг. Еще два. Еще три. Волшебства почти не осталось. Его тоска, разбитая моим смехом, звенит разбившимся зеркалом... Твоей власти больше нет надо мной, нет надо мной, нет надо мной...
-Стослав Максимович, постойте... - медсестра догоняет его, ловит за рукав, - пожалуйста, дайте полотенце, мы должны посчитать.
Он как-то бессмысленно смотрит на окровавленное марлевое полотенце в руках, резким движением бросает его в овальный поднос девушке:
-Документы переделайте, я кровью испачкал! - и мне, - Задержался, извини! Быстрее не мог... но уже неважно.
Девушка оставляет нас одних. Гулко звучат его шаги в пустом коридоре. Он садится на деревянную скамью, окунает лицо в ладони, ссутулив спину. Замираю, не зная, что делать. Приседаю перед ним, став на колени, беру за локти, большими пальцами глажу вокруг косточек сквозь ткань зеленого врачебного костюма.
-Все будет...
Он отнимает руки от лица, берет меня за плечи.
-Нет, моя девочка! Все будет только у живых. А те, кто ушел... у них уже ничего не будет.
-У тебя на операции кто-то умер сегодня?
-Да. И это моя вина. Я не спал двое суток. Дрогнула рука...
Синие тени у него под глазами, на шее на резиночке маска, целлофановые нарукавники... Глаза такие матовые, на дне совсем нет света, словно его выключили, погасили, выпили. И усталое лицо, пепельно-серое, с жесткими темными носогубными складками, делающими его старым и каким-то хищным.
-Ты не мог, ты...
-Я ошибся. Это процент. Врачебная оплошность.
Он резко встает так, что я отшатываюсь, проходит к окну.
-Знаешь, я думаю иногда: ведь всех можно спасти. Это у меня не хватает... это всегда моя ошибка. Я не вижу, не могу, я не знаю как: я виновен всегда. С этой виной ты живешь, засыпая и просыпаясь, и тысяча благодарностей не лечат раны от одного промаха. Ничего нет дешевле жизни. Ничего нет ее дороже. А я все-таки не бог... Даже для тебя.
-Океан, никто не бог! Скольких ты спас! На тебя вся больница молится, посмотри на меня!
Он смотрит. Тяжело, горько, устало. Он усмехается.
-Скажи это родственникам того, кто умер сегодня под моим скальпелем. Каждый - не каждый! Каждый! У нее маленькая дочь, она рассказывала анестезиологу. Я думал, что все, что уже не будет так... а сегодня опять вот...
Обнимаю его сзади, кладу руки на плечи, утыкаюсь лбом между лопаток.
-Это заживет.
-Да. И это тоже моя вина. Что я могу с этими ошибками жить.
Мы опять молчим. Слова ранят и ничего не стоят. Они - соль в раны. Когда тяжело - лучше, целебнее говорить прикосновениями.
Минуты идут одна за одной, тянутся, полные нашего молчания. Никто не решается его нарушить. Он накрывает своими ледяными пальцами теплые мои у себя на предплечье. Разворачивается, берет за талию и сажает на подоконник, встав между ног, забравшись пальцами в волосы. Кусает за мочку уха, забирается пальцами в трусики, расстегивает пуговку платья, обнажая грудь.
-Могут пройти... - уплывая, слабо сопротивляюсь я.
-Это тоже заводит. Я хочу твоей боли, пойдем. Здесь и правда не место.

Боль приходила ко мне по ночам с белым льняным шнуром,
Целовала в губы, душила, ласково гладя плечи…
Я любила ее, я падала в сладкую вечность,
Я считала ее горячим большим добром,
Я впускала ее, словно воду, в свои трахеи,
Долго кашляла, умоляя «Еще! Еще!»
Боль смеялась и бородой щекотала шею,
И слезы слизывала с побелевших холодных щек…
Е. Холодова

Так хочется боли - каждым сантиметром кожи, каждой шелковой пядью души. Чтобы она чувствовала меня. Чтобы я чувствовала ее. Шагнуть с обрыва в эту пропасть ощущений, в которые тебя погружает Мастер.
В какую-то секунду исчезнет и он. Останешься только ты и пропасть, обнимающая холодом спейса, пробирающаяся по сонным, текущая электрическими разрядами по прутьям ребер, и сердце остановится и снова пойдет.
Боль бывает разной – сильной и не слишком. Заработанной в наказание и подаренной с особой изощренной нежностью. Ласковой и торопливо-грубой, почти нежной, как касание лепестка, и обжигающей каплями воска на коже, усыпанной мурашками. Боль бывает резкой – как удар еловой веткой в лицо, а бывает медленной и тягучей, словно мед, льющийся янтарной струйкой с ложки назад в пиалу – в твое ждущее этой боли тело. Боль бывает светлой, очищающей и дарящей улыбку после того, как стихает. А бывает темной, которая дергает, мучает, рвет душу на части, остается шрамами на теле и в сердце. Боль приходит за всеми. От нее не убежишь. Но ее можно полюбить – до смерти, до слез, до поцелуя руки того, кто эту боль тебе дает…
Когда-то давно-давно тебя погружали в боль, как в ледяную воду, и ты захлебывалась ее ядовитой зеленью, достигая дна, почти лишенная рассудка, пока тебя не выдергивали на поверхность и не бросали умирать на берегу… Берега у боли были теплые, песчаные, приятно обнимающие обожженные плечи. Ты тогда хотела только одного – чтобы все прекратилось, чтобы больше тебя не бросали в эти ощущения, которых тело боялось до ледяного ужаса, камнем пульсирующего в животе. И однажды оно кончилось. И прошло много лет, и ты почти забыла про боль… И шрамы стали настолько бледными, что никто уже не замечал их, и даже ты сама уже убедила себя, что их нет.
Но однажды боль проснулась в тебе солоноватой жаждой, тянущей тоской в груди, воспаленным блеском темных глаз, шарящих в толпе… Хотелось чего-то, чего-то такого, что не хотят нормальные девочки, которым возраст выходить замуж. И когда ты поняла, чего именно хочешь, ты испугалась, заклеймив себя извращенкой, больной на всю голову. Ты пыталась нежностью заполнить пустоту, гулом воющую внутри. Не удавалось. Не выходило, жажда сводила с ума, будила по ночам, вызывала раздражение до желания сорваться на близких. Тебе обещали мужчины деньги, комфорт, сладкий, как переспелая дыня, секс, тебя задаривали цветами и коробками с душистым зефиром, а ты улыбалась грустно, брала все это, но осознавала – не то… Не то обещаете. И вот пришел тот, кто тебя искал. Именно тебя. Подошел, заглянув в глаза – глубоко-глубоко: «Привет, ты моя!» А ты рассмеялась ему в лицо и попыталась уйти. Но Он поймал за запястье, притянул к себе: «Нет, девочка, ты не поняла меня, ты – МОЯ. Больше некуда бежать. Я – твой причал, я – мера твоих вещей и желаний. Теперь все будет хорошо».
И не верилось, не верилось, и червячок сомнений сверлил голову: «Псих какой-то, и ты ненормальная, что это за отношения такие?» Что Он мог дать тебе? Что ты хотела от него? Ты боялась себе в этом признаться… Только когда ты легла у Его ног, ты поняла, что Он даст – утоление этой жажды. Он даст боль, которой так просило все твое существо, Он ее, данную, вкусную, терпкую, выпьет из тебя как мартини через трубочку. Плачь, целуя Ему руки – он тебя лечит. Плачь, благодаря, Он спас тебя от безумия – эгоистично, да, удовлетворяя свои вкусы, да, но разве важно это теперь, когда жажда улеглась в груди сытой пятнистой кошкой, мурлыкающей до звона в голове.
То, что приемлемо для двоих – уже не извращение. Это их общая норма, расцветающая криками муки за закрытыми дверями плохо освещенной комнаты. Шрамами остаются на тебе Его поцелуи, ссадинами Его объятия помнятся много недель после… Ты в него прорастаешь своей жаждой, Он голодными глазами ищет тебя, просыпаясь поутру. Милосердие жестокости обоюдно связывает вас в Мастера и вещь.

Это я придумал тебя такую – Чтоб любила солоно и до крови, Чтоб сдавалась, если я атакую, Чтобы ненависть назвала любовью. Обещаю резать тебя не больно, И потом зализывать эти раны. Ты со мной останешься добровольно, Хоть другим это может казаться странным. Я ломаю лед твоих тонких пальцев: Извини – совсем не умею нежно, Но ты снова просишь меня остаться, Прижимаясь к боку порезом свежим. Это я придумал тебя такую – Бесконечно-тайную, словно бездна, Чтоб вошел в тебя – и как будто умер, Чтобы разлюбить тебя – бесполезно. Чтобы пить и пить, подавившись стоном, И неметь под чистым лучистым взглядом. Если мы, друг в друга нырнув, утонем, То по замыслу так нам с тобой и надо. Это я придумал тебя такую – От крошечной родинки на запястье, До гибко-тягучих движений куньих, До губ, обещающих шепотом счастье, До острых ключиц и дурацких страхов, До глупых сказок коровкам божьим… Ты это чертово слово «трахать» В процессе сделала чем-то большим. Это я придумал тебя такую – Победу на сладком любовном фронте. Так скажи мне, детка, какого *** Ты теперь так легко от меня уходишь?
Е.Холодова

Я не верю самой себе. Я запуталась в ощущениях, как маленькая мушка в меду… Я замерла, раздавленная ужасом и боюсь даже дышать. Я вслушиваюсь в свое сердце – оно так тихо тукает в темноту… Время овевает меня сквозняками, звенит вокруг золотыми песчинками, трется о ноги ласковой черной кошкой. Время перехватывает мне запястья незнакомым голубоглазым мужчиной, на которого я поднимаю глаза с расширенными от страха зрачками. Этот чертов страх измотал, измаял, иссушил уже донельзя, отобрал силы сопротивляться, почти поломал, сжег душу до серого пепла…
Надо вставать… время идет. Время тает на коже первыми снежинками. Время уходит, а я не успеваю за ним, прикованная наручниками страха к батарее… Мне надо уйти отсюда. Мне надо… мне надо туда, где не страшно. Мне надо туда, где не больно, где больше не обидят, где, как в детстве, под одеялко, и нет чудовищ.
Время ударяет остро пахнущим кожей ремнем по лицу… Успеваю прищуриться, но губы в кровь. Время ножом вырезает на голой спине одному ему ведомый рисунок. Время окунает меня в ледяную воду ужаса, время душит шелковым галстуком. Оно хочет делать мне больно всегда. Оно хочет меня любить. Оно хочет меня убить.
А я хочу, чтобы кто-то большой взял меня маленькую на ручки и спрятал ото всех страхов… Или был добрым и убил. Быстро. Не мучая.
Он бывает нежным. Нежным до смерти. Сейчас, крепя мои руки к потолочной балке, покрывает поцелуями шею, плечи, ласкает чешуйчатыми телами кнутов мою спину, я изгибаюсь, требуя его рук. Он смеется низко, кусает за ухо: "Жадная сука!" Я что-то мурлычу в ответ, сама потираюсь о рукояти бедрами: нуууу! Сделай мне больно, сделай мне больно...
Тихие шаги за спиной падают в тишину комнаты. Мое дыхание, оглушительно громкое посреди большой комнаты. Не пытаюсь обернуться, шире расставляю ноги, прогибаю поясницу, выставляя бедра. Он обхватывает мягко, кнуты шелестят по бокам от меня, перебрасывая тело с девайса на девайс как черные волны. Смеюсь, запрокидывая голову, по ребрам щекотно. Его смех за спиной. Щелчок парой хвостов в спину так, что ойкаю и смеюсь уже во весь голос. Останавливается, разворачивает на себя: "Я хочу увидеть тебя!" Киваю, пританцовывая от нетерпения, облизываю пересохшие губы. Удар, удар, мое тело с кнута на кнут, собранная пара, прилетевшая в промежность, вкусно цапнувшая концами по бедрам. Ммм...
Кончики в спину, в спину, в спину. По бедрам. Снова в спину. Обхваты над грудью, по бедрам. Черные змеи свистят, баюкая, укачивая, унося в мир боли. Качнулась комната. Задыхаюсь слишком быстро. Он каждым ударом меня толкает в личный космос, мотаю головой, пытаясь не упасть слишком быстро. Вижу его улыбку и теплую сталь глаз где-то сквозь дурноту и пелену. Во рту уже очень сухо, я дышу рывками, сглатывая горькую слюну. Привкус крови во рту: прокусила губу. Ммм... Еще! Запрокидываю голову. Хвосты вгрызаются в ягодицы, ощущаю надорванную кожу на правой. Парой по промежности, унося на себе смазку моего возбуждения. В спину. В спину. В спину. Щелчки тоже имеют свой ритм. Начинаю стонать, пытаясь зацепиться за эти стоны, рычу, ору и танцую перед ним, прыгая с ноги на ногу. "Шире ноги поставь!" - его приказ сквозь болевую алую пелену. Остановка. Комната кружится. Мне ударяют по внутренней стороне бедер ладонью, заставляя встать как нужно. Ноги уже подкашиваются. Повисаю на петле, кружусь, меня ставят спиной к себе, кусают в плечо так, что скулю, забившись в его руках. Обжигающе горячая, соленая от пота ладонь на вздувшихся полосах ягодиц: до крика... Очень больно. Очень вкусно. Еще. Я еще тут. Он берет меня за запястья, помогает устойчиво встать, что-то говорит, но я уже не слышу. За волосы запрокидывает голову, вглядываясь в совершенно ошалевшие пьяные глаза. Танцующие шаги за спиной. Обхват. Обхват. Щелчок парой в спину. По промежности, заставляя вскочить на цыпочки. Дрожь в запястьях, катящаяся к локтям. Комната уже огромная карусель, в которой свистят за моей спиной две ласковые черные змеи. Он сбивается с ритма, держа меня на грани, не давая упасть, и вдруг начинает пороть очень жестко. Так, что я почти перехожу на визг, все выделившиеся до этого эндорфины не спасают, боль такая, что хочется убежать от нее, но то одна черная змея ловит меня, то вторая, то обе вгрызаются в тело с такой силой, что нет сил терпеть. Кажется, я обмочилась, кончила, что-то еще... Забылась в этой боли совершенно, и наконец меня вынесло. Словно под лед провалилась. Полная абсолютная тьма глубокого спейса, а в нем только его голос.
...Эта великая нежность, которая душит кожаным ремнем с серебристой пряжкой с острыми краями. Не дает вдохнуть, режет так опасно близко от сонных. Прокушенные губы, расширенные зрачки, пульсирующие в темноте от возбуждения. Эта нежность метит меня кровавыми полосами ножа, окутывает змеиным шепотом взметнувшейся плети, я накрываю ее от всего мира своим криком.
Эта нежность темными демонами шипит по углам, лишает меня воли сопротивляться, воспевает Твою абсолютную власть надо мной. Я забываю об опасности напрочь, я стараюсь дышать сквозь рвущие горло стоны, я подаюсь Тебе навстречу – максимально соприкоснуться, насколько можно раскрыться, впустить Тебя в себя, получить всю боль, мне Тобою уготованную…
Я пугаюсь выпадать из реальности, сознание пульсирует в такт бухающей крови в голове. Я не помню сперва полминуты, потом две, потом… я уже не могу оценивать время. Совсем. Я выскальзываю в эту нежность, плыву, слыша свои стоны и рычание, словно сквозь глухую темную толщу воды. Донным течением меня волочет по песку ощущений, сдирая кожу с локтей и бедер. Твой шелковый тихий смех, поглаживающий по спине теплыми солеными волнами океана… Где я? Кто я? Зачем я здесь? Как мое имя? Не помню ничего… Ощущения меня заполнили, растворили в себе. Кажется, я дышу кончиками волос. Кажется, у меня оргазм длится вообще не прекращаясь – вечность… Кажется, у меня боль раскатывается от плеча до колен огненным алым шаром, рассыпается судорогами и мурашками по стопам. Я… я… уже… не я…
Я глажу чешуйку кнута указательным пальцем и не могу двигаться. Его колено перед моими глазами, от которого хочется отодвинуться подальше, в спейсовый холод.
Черный зверь очень далеко отсюда. А никого другого мне не хочется.
Океан говорит-говорит-говорит. Голос раздражает, слова царапают.
- Уйди...
Он уходит, накрыв меня одеялом. Закусываю кнут, ору в тишину комнаты, скорчившись в бесконечном холоде. Медленно возвращается сознание и боль от следов. Все пробитые мышцы сейчас начнут ныть так, что хоть волком вой. Спасибо за боль. Я хочу, чтобы ее мне давал другой...

Глава шестнадцатая
ЗВЕРЬ: Птица под потолком

Женщина-это вам не металлическая мебель; она-цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова.
"Три товарища" Э.Ремарк

Просыпаюсь от мурлыкающего голоса Кисы в трубке, которую машинально взял спросонья, нажав "ответить".
- Котик, тут фестиваль в клубе! - ее голос гладит изнутри, купает в чем-то успокаивающе-лечебном, что есть в чарующем тембре. - Я соскучилась, хватит киснуть, заеду через час!
Киса киснуть не даст. Это точно.
- Ок! - буркаю я, кладу телефон на грудь и несколько минут лежу, глядя в потолок.
Тепло постели больше не держит. Внутри холодно и скверно. И правда, надо развеяться. На людей хоть посмотрю. Резко сажусь, протирая глаза, босиком шлепаю в ванную.
Приезжает она, окутанная каким-то сладким цветочным запахом, в бежевом пальто и на таких шпильках, что я даже не понимаю, как она стоит, а она еще и разговаривает.
- Котик, чего такой хмурый? Нууу! Давай, все мысли из головы выбрось, поехали кайфанем.
В машине целую ее в шею, она выдыхает, уворачивается. Глаза близко-близко, и зрачки, пульсирующие от возбуждения, всерьез наводят меня на мысли, а не плюнуть ли на клуб.
- Во-первых, порвешь колготки, во-вторых, потом... Пожар? Успеем! - улыбается, пробегая ноготками по плечу, повторяя кошечкино движение лапами, когда та утаптывает на человеке местечко. - Посмотрим, попробуем, все успеем, выходной точно удастся, я тебе гарантирую.
Подмигивает и газует. Обожаю эту кошку. Чертовски хороша, опасна и вечно пахнет сексом, запах которого мой Зверь с удовольствием вдыхает полной грудью в ее машине.

***

В клубе жарко, мы садимся на мягкий диванчик, Киса кокетливо скидывает туфли, усаживаясь, демонстрируя бедро и колено, обтянутое колготками сеточкой. Ставлю бутылку виски, беру налитый бокал. Она делает осторожный глоточек мартини, бросает в рот оливку, улыбается мне, и в глазах ее совсем не осталось льдинок. Теплые, манящие, зовущие куда-то прочь от суеты вокруг.
- Не смотри так, а то я забуду, что мы не одни, нас выгонят за развратное поведение в общественном месте! - пересыпая слова серебристым смехом, говорит она, играя цепочкой на шее.
- Зачинщиком беспредела буду я... - рывком целую ее, зарываясь пальцами в волосы, выдыхаю в рот, мой выдох сталкивается с ее.
Секунда глаза в глаза. Она встряхивает волосами, маняще встает и, подмигнув, не оборачиваясь, уходит.
Это что? Ошарашенно смотрю на покачивающиеся бедра в мини-юбке. От колготок сеткой рябит в глазах. Стук ее каблуков отсчитывает секунды без нее. Поднимаюсь медленно, нарочито медленно иду за ней, походя здороваясь с редкими знакомыми.
Какая-то нижняя девочка налетает на меня, испуганно ойкнув. Что-то в моих глазах сейчас такое, что она недоуменно смотрит снизу вверх и инстинктивно трогает рукой черный кожаный ошейничек. Фыркаю, обогнув ее: больно хотелось. У меня совсем другая добыча, совсем иная охота. У меня та, кто победит, сдавшись так, что оба выиграют.
Щелчок туалетной двери. Расстегнутая пряжка ремня. Жужжание ее молнии, потянутой пальчиками вниз.
- Как дети, по темным углам... - она ловит меня за плечи, когда я оказываюсь рядом, целует, торопливо вытягивая рубашку из брюк, целует в шею.
- Дети? Точно? А так?
- Да не рви колготки, что ты творишь! - при этом сама обнимает меня ногами, подавшись бедрами навстречу, раскрываясь все шире.
- С голыми ногами походишь, ты идеальна! - дергаю ее на себя, вхожу, замираю на секунду.
- Как мы удачно вышли-то сегодня, - застонав на последнем слове, толкается вперед, насаживаясь максимально глубоко, впивается ногтями мне в плечи, что ощутимо даже сквозь рубашку.
- Ты, как всегда, права, дорогая! - закрываю ей рот поцелуем.
Больше говорить не о чем.
Раковину мы сломали. Дико хохоча, сползаем в одновременном оргазме на пол.
- Мы разрушим этот мир! - смеется она, и смех ее все еще перемешан со стонами.
- Мы построим новый, Киса! - прикусываю ее за шею, целую в грудь, которую успел достать из чашечки бюстгальтера.
- Одеться помоги, строитель-разрушитель, ой, я не могу на тебя! - она смеется, отодвигая край расколотой раковины, неловко пытается встать, падает снова, хохочет, я ловлю ее за руку, помогаю подняться.
- Полагаю, тут видели еще не такое...
- А я теперь без колготок. Ну, что это вот, а? - она наигранно-обиженно оттягивает пальчиками сетчатый капрон в огромных дырах. Как-то да... Я переборщил.
- Это сейчас страшно модно - такая рвань! Джины вон носят...
- Ой, все! Сам такое носи! Помоги лучше... - опирается мне на руку, все еще смеясь, стаскивает порванные колготки, скептически смотрит на них, забавно сморщив нос, бросает в ведро для туалетной бумаги.
- Еще разок? - подмигиваю я, ловя ее за бедра, притягивая к себе.
- Я хочу посмотреть! Мы все пропустим, экшены начались уже...
- Ну, Киса...
- Потом еще два разочка, пойдем! - поправляет бюстгальтер, одергивает короткую юбку, берет меня за руку, уводит в темный коридор.

О любви не будем. О мертвых плохо не говорят.
Хорошо – не хочется, и не можется, если честно.
Мы друг другом распяты, разбиты, расставлены в ряд
Для расстрела словами, что все ни о том и не к месту.

Мы убиты молчанием равнодушием, жаждой взять
Слишком много, при этом отдать – безнадежно мало.
О любви не будем. Больше о ней – нельзя.
Если бы ты не начал, я бы сама не стала.

У меня остаются книги, цветы, стихи,
Я найду ЗАЧЕМ, я придумаю непременно.
День хороший придет обязательно за плохим,
Спустя год я почти обрадуюсь переменам:

Заведу любовника, рыбок, привычку петь
В ароматной ванной. Слеплю себя понемножку.
Это только кажется, что у сердца случилась смерть –
Раз оно стучит – значит, умерло понарошку.

Е.Холодова

Вторыми выходит тройка. Две девочки с завязанными глазами и высокий, тонкий, словно копьё, Верхний. Так часто сады - милые плюшевые мишки с лишним весом, а этот - натянутая тетива. Хитро сделанные ножны на поясе, алые шаровары. Кланяется, заложив руку за спину, мягкие остроносые туфли, что-то на манер восточных вышитых тапочек, мягко скользят по сцене. Закреп на подвес обеих. Рыжую он ласкает по груди, собирая маленькие полушария в узкую сухую ладонь, упирается ловко вынутым из ножен ножом в живот. Порез. Порез. Струйки крови от пупка к лобку, извивающиеся алыми змейками. Встает на колени перед девочкой, слизывает, улыбается окровавленными губами, целует ее, поднявшись. Закрепляет вторую. Порезы по шее чем-то длинным, какой-то весьма красивый нож наподобие мизекорда. Маза послушно откидывает голову под лезвие Мастера. Темные волосы шелковой рекой текут по второму плечу. Он перебрасывает их на спину, открывая шею, режет по сонным со второй стороны. Упрямо сжатые губы и максимальная сосредоточенность. Опасная экстремальная практика так обманчиво легко смотрится здесь, под десятками пар глаз. Рядом охает Киса, залпом допивая мартини.
- Сильно... - глаза ее мягко светятся напротив, по лицу разбегаются лучики от крутящегося шарика под потолком.
- Слишком! - ставя стакан с виски на стол, отзываюсь я.
Сабля между ног рыженькой. Струйки крови, бегущие по белым, широко расставленным ногам. Она сама насаживается промежностью на лезвие, кусая губы, выстанывая что-то свое, уплывая. Топ улыбается, целует. Жутковато выглядят губы в крови. Морщусь. Не люблю кровь. Тут красиво, но все равно... Не мое, и, наверное, никогда моим не станет.
Пара ножей в руках Верхнего ловит лезвиями разноцветные блики крутящегося щарика, тускло поблескивает кровь, кажущаяся то черной, то синей от попадающих в нее разноцветных световых зайчиков.
Крови все больше. Смятые ногами одноразовые пеленки под ногами девочек Верхний расправляет, гладя маз по коленями, лаская между ног. Девочки улыбаются. Рыженькая откидывает голову и смеется, брюнетка стонет, но за музыкой слышно очень плохо. Кто придумал музыку в клубах? На кой черт она нужна на экшенах? Тема должна звучать!
Эта эстетика отвратительного, понятная одним лишь девиантам. Кровь. Слезы из-под мокрых повязок, волосы, слипшиеся, попав в царапины на шее. Боль, данная как подарок тем, кто ее ждет и кто за нее благодарит. Что-то в этом противоестественное, жуткое и, одновременно с тем - очень правильное и понятное. Эмоции бегут кровавыми струйками по ногам девочек, пачкая бело-голубые пеленки под босыми ногами. Цепочка на бедрах одной, поддетая кинжалом Топа, мягко мерцает в искусственном свете софитов, направленных на сцену. Красиво. Страшно. Правильно. Нужно всем: и тем, кто стоит на сцене с заведенными наверх запястьями, и тому, кто отдает окровавленные кинжалы оргу, и нам, сидящим внизу, напряженно следящим за тем, что происходит.
Порезы на животе крест накрест. Изящные повороты сабель, нож по плечам, по внутренней стороне бедер, по внешней. Девчонки напоминают окровавленные туши, висящие на крюках. Кровь течет и течет. Зал молчит. Ни одного комментария. Музыка, кажется, играет где-то за пределами того, что здесь творится. На меня накатывает дурнота. Расстегиваю пуговицу рубашки, делаю глоток виски, морщусь. Тошнит все сильнее. Вымученно улыбаюсь Кисе.
- Ты бледный... Плохо?
- Пережрал что-то эмоций, извини! - встаю, пошатнувшись, торопливо миную зал, толкаю дверь на улицу. Ветер в лицо вперемешку со снежинками. Облизываю губы, леплю к нижней сигарету, забираю ее языком в рот, чиркаю зажигалкой.
- Здравствуй!
Вздрогнул так, что подпрыгнул. Лютый холод внутри качнулся, ломая ребра. До боли знакомый голос, который я собирался забыть и все помнил-помнил...
..."Я любила тебя больше жизни, ты был для меня всем - Царь, Бог, и даже больше. Но сегодня я умерла. А мёртвые больше не могут любить. Они не могут видеть солнце и не могут молиться. Прощай."...
- Птица! - говорю губами, которых не чувствую, ловлю выпавшую сигарету, ткнувшуюся огоньком в ладонь.
Даже боли не почувствовал. Она стоит напротив, закутанная в плед. Распущенные волосы, в которых снежинки не тают, мерцая в свете уличного фонаря. Сапоги на босу ногу, обнаженное белое плечо.
- Замерзнешь, ты...
- Нет! - выставленная маленькая ладошка за несколько сантиметров от моей груди. - Я не чувствую холода. Ничего не чувствую. Не трогай.
Растерянно моргаю. Глаза почему-то щиплет.
- Совсем? - задаю идиотский вопрос.
- Голод и тоску... От боли легче.
- Ты маза теперь?
Кивает, улыбается одними губами без помады. Шелушащиеся уголки, трещинка посередине нижней. Она ее облизывает, поджимает. Улыбка у нее какая-то бесцветная. В глазах света нет. Матовые, не впускающие. Чувствуешь себя мотыльком, бьющимся в темное стекло, глядя в них. Хочется отшатнуться. Словно живой мертвец перед тобой стоит. Чистый Голод.


Не бойся казаться себе чудовищем, – бойся быть им, не зная этого.
Михаил Веллер. "Гуру".

- Может, помочь чем-то?
- Помочь? - эхом повторяет она, встряхнув головой.
Опущенные ресницы и бледный высокий лоб как у покойника. Вся она - остывший воск. И в воске этом жуткие погасшие глаза, будто подернутые пеплом.
- Прости меня, я...
- Не нужно. Слова... Только боль имеет значение. Мне пора, меня ждут! - она юркает в щелку приоткрытой двери.
Я закуриваю через одну. Встреча с бывшими - как с мертвецами. С такой бывшей - как с ожившим мертвецом. Страшной виной она стояла передо мной. Не показалась ли? До сих пор внутри ее голос. Ранит, ломает что-то внутри, делает больно. Сил нет даже на раздражение. Повожу плечами, на которых уже собрались горки снега. Ветер стих, и промозглая питерская сырость не студит. Внутри тысячи Антарктид вздрогнули синими льдами, раздавили - не встать. Лежать душе под этим льдом, ждать рассвета, верить, что будет. Вера кончилась, когда посмотрел в ее глаза сегодня.
Искусственный свет фонаря. Ни одной звезды на небе за смогом и грязными темными простынями облаков, набрякших от снега. Нет луны. Настоящего света нет ни внутри, ни в городе.
Тушу окурок о стену, бросаю в урну. Захожу обратно в клуб. Оглушительная музыка обрушивается, усиливая дурноту. Только отпустила на морозе, а теперь накатила снова, и унять ее нечем. Тошнит от самого себя.
...Это знакомое каждым изгибом тело на крюках под потолком. Тянущий за веревку Верхний. Птица моя, Птица, и мертвой ты летаешь! Топ начинает раскачивать подвешенное на крючьях мясцо. Она расправляет руки. Глаза закрыты. Каштановые волосы текут вниз, и в них запутываются световые разноцветные зайчики от крутящегося под потолком шарика. Страшно натянутая кожа на спине. Выше. Вправо. Выше. Влево. Крюки в ягодицах, на лопатках... Я забываю дышать. Зал замер. Топ снизу улыбается и что-то говорит, но за музыкой не слышно. Судороги в ногах, она подгибает колени, поводит плечами и... Срывается вниз. Вскрик Кисы рядом. Охнул мужчина за моей спиной. Страшно завизжала какая-то нижняя девочка. Птица падает на маленький батутик, отскакивает и валится со сцены на ступени неловкой тряпичной куклой. Белое, как соль, лицо ее сада. Ее тонкие запястья под окровавленными волосами. Звон оборвавшегося с закрепа железного заточенного крюка, который разорвал кожу на спине... Крови столько, что я зажимаю рот рукой, сглатывая комок подкатывающей тошноты. Сажусь прямо на пол, всем не до меня. Бегут люди, суета. Киса, присевшая напротив меня, гладящая меня по щекам, шепчущая что-то бессмысленно ласковое, утешительное. А в моих глазах, поднятых на подругу, что-то такое, что та давится словами, затыкается и, опустив голову, всхлипывает, обняв себя за плечи.
- Переломов нет вроде! - кричит кто-то. - Я врач, да отойдите, нельзя переворачивать!
Гул голосов. Наконец выключенная музыка. Стук моего сердца и ее дернувшаяся рука, судорожно цепляющаяся за ступеньку. Она катается и дико, по-животному воет, бьется в конвульсиях спейса, обмочившись под себя, пытается встать, падает снова. Ее сад ловит ее в объятья, пачкаясь в крови, рявкает на всех: "Отойдите!"
Она бьется и бьется - как на терновом шипе тот соловей из легенды. Вот только нет красивой песни, нет прекрасной Птицы, нет радости вокруг. Есть моя вина, есть ужас и сочувствие людей, толпящийся вокруг, подающих одеяло, есть окровавленный садист, плачущий ей в слипшиеся волосы. Нервы у Верхнего тоже сдали. Он рыдает как ребенок, вздрагивая плечами, цепляясь за разорванную крючьями кожу на спине своей девочки, режет ладонь об оставленный в ягодице крюк, прижимает ее к себе крепче и качает, качает, плача... Плачет Киса, положив мне холодные ладони на колени. И я один в этом зале знаю, почему с ней произошло то, что произошло, и кто виновен в этом ее пути...
Птица моя, птица, ты не Феникс. Нет ни среди живых тебя, ни среди мертвых. И солнце больше обоим нам не светит. Простишь или нет, не важно уже...
Я сам себя никогда не прощу.
Я не могу даже подойти.
И уйти не могу.
Я смотрю и смотрю, и глаза щиплет и жжет. Я плакал бы, если бы мог. Но даже этого не могу.
Птица моя, птица, ветер тебя не узнает больше, небо не примет. Окровавленный комочек под ногами, переломанные крылья, погасшие глаза.
Я смотрю и смотрю, и нет сил даже отвернуться...
Киса заползает мне за спину, закрывает мне мокрыми от слез ледяными ладонями глаза.
- Не надо, не надо, не надо...
Я не боюсь чудовищ. Я сам чудовище.

ТЕНЬ: Русалочка

Веревка поскрипывает на кольце подвеса, я стою на цыпочках перед ним. Бамбуковая палочка ласково проходится по скуле, приподнимает прядь волос, обводит кончиком контур губ... Удар приходится прямо под нижней, и тут же прилетает между верхней и носом. Боль настолько острая, что хрипло мычу, прикусив язык до крови. Следующий удар прилетает по ключицам, выбивая из груди весь воздух. Он смотрит внимательно, прищурившись.
Свистнувшая палочка, прилетающая в живот. Багровая полоса и жгучая боль, от которой взвизгиваешь, приплясывая, обвисая на подвесе, пытаясь убежать от очередного замаха... По ключицам, по животу, по бедру. Бамбук жжет, аритмичные удары не дают попасть в болевую волну, в которой прячется обезболивающее тепло эндорфинов. Так и дергаюсь подвешенной тушкой на крюке, а он мучает, намеренно играя с силой воздействия и ритмом.
Так любительница порки скоро начнет ее боятся... боятся до того, что от слова "порка" наворачиваются слезы на глаза. Так меняются вкусы по воле Мастера. Так прививаются новые по желаниям Его.

***

-Чаю? - я щелкаю розжигом, поправляю на плите пузатенький жестяной чайник, расписанный жар-птицами.
Дико болят губы, говорить трудно: морщусь, облизывая синяк на подбородке, потираю его костяшкой указательного.
Она кивает, комкая юбку на коленях.
Высокая, темноволосая, с изрядной примесью восточной крови. Темно-алый гранат в черной оправе: волосы локонами, яркая бордовая помада, молочная кожа. Красивая. Глаза-омуты - такие темно-карие, словно густой шоколад. Все в ней горячее, вечерне-знойное, южное, притягательное. Пахнет она спелой айвой и грушей, и ноты гибискуса от ее волос звучат ароматом в этой кухне съемной питерской квартиры экзотично и волшебно.
Я смотрю восхищенно - лебединый изгиб шеи в нитке жемчужных розовых бус, тонкие запястья с голубыми жилками, узкие щиколотки в кофейного цвета капроновых колготках. С этой красавицей мы не виделись ни разу, но Океан рассказывал о ней. По его описаниям я ее и вспомнила.
-Дали, зачем ты здесь?
-Ты и как зовут меня, знаешь? - она вскидывает огромные черные глаза, выпрямляет спину, едва ли не сведя лопатки, гордо держит голову, явно стараясь показать свое превосходство, - Ну да, ты ведь живешь с Ним...
-Вина может быть? - говорю мягко, двигаюсь плавно.
Имя свое девушка оправдывает: страсть и опасность, сама охотница. Лука нет, но стрелы слов бьют без промаха.
-А давай! Что мне уже терять-то! Еще вот только со шлюхами я вино-то и не пила! - пряча злые слезы, хлопает по столу узкой ладошкой, - И откуда ты взялась-то, дрянь такая! Кость поперек горла! И никакая ж порча тебя не берет, заговоренная что ли?
Я не удерживаюсь, прыснув со смеху, прыгаю над полкой, силясь достать вино.
-А ты там наводишь что ли, в свободное от страданий по Верхнему время?
-Ростом-то два вершка! На что он позарился только! - презрительное в спину.
-На широкую душу. Открывать умеешь?
О, она все умеет. Одобрительно киваю, как ловко пробка вылетает от ее манипуляций штопором.
-Бокалы не знаю где. Не ресторан, чай, на кружку! - сую ей в руку кружку, плескаю туда пощедрее, - Ты че сюда пришла? За мужиком?
-Он Хозяин мне...
-Он в курсе?
-Да ты...
-Не ори! Шума не люблю, голова болит. Забери ты это сокровище, христа ради, вот спасу нет, как надоел. Я свободна буду наконец...
-Ты не?..
-Да не! Только не гриб, да, не срежешь, домой-то не унесешь... То-то и оно, да.
Молча пьем вино, стараясь не смотреть друг на друга.


История не первая. Девчата меня его "нежно". Такое ощущение, что жил себе падишах турецкий, и на всех-то наложниц его хватало, а тут пришла какая-то и... не то, чтобы забыл, но "милая сердцу". И все бы так, только вот с Океана из рук вон хреновый падишах, и сердце у него если и есть, то мертвое.
Насмотрелась я уже от души. Меня поливали святой водой, пытались кинуться драться и придушить, покрывали благим матом с головы до ног, благо, покрывать, и правда, немного - ростом не вышла. Эта передо мной хотя бы внутренней культурой обладает какой-то, не кидается, не шипит. Оскорбляет... ну, любовь. Даже не обижаюсь. Только вот я искренне рада буду, забери она у меня этого дракона, но ни Дали, никакая другая до сих пор не смогли сделать так, чтобы он обо мне позабыл.
Пока я Тень той, кого он любил, пока мое лицо - ее лицо, он всегда придет. Он всегда найдет. И мне искренне жаль Дали, сидящую передо мной. Красивая, такая яркая, эмоциональная и наверняка умная... Все не то. Любят не за это. Только вот меня он не любит тоже.
- Я его... я для него... - она плачет, закрыв лицо руками, плечи ее вздрагивают.
Кажется, вино оказалось с мороза слишком крепким. Теперь у меня на кухне женская истерика.
- Да ну чего ты! - обнимаю ее сзади, она стряхивает мою руку с плеча.
- Да к черту иди! Ты забрала, это все ты-ты-ты! - и вдруг вскакивает с кружкой, шарахает ее об стол и осколок подносит прямо к лилейно-белому горлу.
- Даличка, миленькая! - инстинктивно пячусь, уперевшись спиной в косяк. - Даль, не надо!
- Ты никуда не денешься! А он снова и снова к тебе возвращаться будет! Или ты или я... я без него жить не буду! - она говорит это, нажимая глубже на сонную.
Струйка крови по нежной коже, розовый жемчуг, испачканный алым.
У меня кружится голова, и соленый ком тошноты встает в горле. Мне так тошно и страшно, мне так за нее больно...
- Дали, пожалуйста!
- Спрыгни с крыши, пропади, провались, сдохни, сука!
Женские разборки по ревности - тот еще фильм ужасов. Нет там логики, нет там честности, ничего там нет красивого. Все до отвратительности подло, эмоционально и мерзко.
- Я скоро уеду, у него еще здесь дела, он останется, у тебя будет время...
- Мне не поможет время! Ты мешаешь! Ты. Мне. Мешаешь! - еще глубже осколок...
- Даля, Далечка, иди, моя хорошая ко мне, иди! - уговариваю ее как маленькую, медленно приближаясь.
У нее огромные глаза, из которых катятся слезы, уже смешиваясь с кровью. Ворот платья в крови и пальцы. И тонкий осколок фарфоровой белоснежной чашки. Она белая вся, как соль. Ни кровинки в лице. И я слышу стук ее сердца. Или это мой собственный.
- Он говорил мне, что... он говорил, что я важнее всех ему, что... а потом ты! Откуда ты только взялась, зачем! Будь ты проклята!
- Даля, дай мне... - тяну руку, пальцы у меня дрожат, ладонь холодная и влажная. - Да мне это не нужно... Все будет хорошо, все у нас...
- У нас! У кого у нас!!! Я звоню ему, он не отвечает, он с тобой... он живет с тобой! Меня он даже на ночь ни разу не оставил! Ты понимаешь это?! Я в постели с ним была, ты звонишь, он с меня соскочил и уехал, потому что ТЫ позвонила!!! Ты! Что в тебе такого, что...
- Дали, я не знаю сама, я тебе клянусь! Я столько времени от него пытаюсь уйти, но он держит! Дай мне осколок, дай, я тебе расскажу, мы посидим с тобой как девочки, мы придумаем что-нибудь... Ну, послушай меня, не дури!
- Ты дурой меня считаешь?
- Нет, ты умница! И красивая такая, у меня дыхание перехватывает, когда я на тебя смотрю... Это ж скольких бог обделил, что одна ты такая вышла! Дай осколок, дай, мы еще вина попьем и чаю, ну...
Чтобы не выдать эмоций, закрываю рот ладонью и отвожу взгляд. Он всегда ходит бесшумно. И теперь тоже. Ни как открылась дверь, ни как прошел по коридору, обе мы не слышали. Между нами стояли страх и отчаяние.
Его рука на ее запястье, и рывком он разворачивает Дали на себя.
- Хозяин...
Шелк угольно-черных сияющих волос почти до талии, по узкой спине в тонкой ткани платья. Запах айвы... Звонкая пощечина и совершенно озверевший взгляд Океана, перед которым его саба стекает ему под ноги, обнимая лодыжки, беззвучно рыдает.
Я стою, оцепенев, не зная что сказать и что сделать.
- Она тебе ничего? - он окатывает меня менее гневным взглядом. - Ты почему открываешь двери кому попало?
- Она не кто попало! Она твоя девочка! - рявкаю я, присаживаюсь над рыдающей Дали, глажу спину.
- Бабы, ****ь! - он закуривает резким движением, встает к окну, заложив руки за спину.
- Довел, чуть горло себе не перерезала...
Окровавленный осколок кружки лежит в углу. Дотягиваюсь, прячу его в кармашек - от греха. Девушка рыдает навзрыд, цепляясь за меня. Нервы у нее окончательно сдали. Она сильно выше, даже стоя на коленях, я ее обнимаю, с трудом удерживая равновесие, чтобы не упасть и не оказаться под ней. Силой нажимаю на плечи, кладу ее лицом себе в колени, начинаю укачивать:
- Ну-ну-ну! Все...
- Все? - рявкает он, туша сигарету, идет к нам.
- Не надо...
- Ты заткнись вообще, дура! А ты... - он рывком поднимает Дали с моих колен лицом к своему. - Ты мне за эту выходку заплатишь дорого. Сильно меня хочешь? Очень? Завтра ты сюда в семь придешь. А если нет, из-под земли тебя достану, поняла меня, дрянь?
Она, икнув, кивает, дрожит, не моргая смотрит ему в глаза.
- Простите...
- Не прощу! Ты совсем охамела уже! Ты место свое забыла напрочь, дерзкая сука!
- Господин, простите, я... это на эмоциях...
- Вот поэтому завтра в семь. Будут тебе эмоции. Будет тебе место и хозяйская милость. Кстати, помню, что ошейник ты просила. Не помню, чтобы надевал...
Большего унижения, наверное, он устроить своей бедной Дали при мне не мог. Вот она - белая лилия, растоптанная его словами. Рванулась помочь, но меня поймали за ворот, вздернули к себе.
- Ты тоже хороша! Глаза бы мои не видели, достала своими выходками! Завтра в семь посмотришь, что бывает с теми, кто путает берега...
- А то я не знаю-то... Дай помогу ей, она сама не встанет, у девочки истерика.
- Значит, будет лежать здесь слезящимся дерьмом, пока мозги не просветлятся. Собирайся, мы уходим! А ты, - снова рывком за волосы бедную девушку, - чтобы духу твоего тут не было через два часа, поняла меня? Не слышу?!
- Да, Господин...
- Вот и ладушки! - лучезарно улыбается Океан, толкает меня в плечо. - Давай-давай, десять минут тебе на сборы. Не уложишься - вытащу в чем будешь. Придется тебя таскать с собой же. Ты же не можешь без приключений даже дома посидеть!

Если нет игрового стола, отлично подойдет обычная массажная кушетка. Первый инструмент садиста - мозги, второй - руки. Если и то и то извращенно-умелое, будет из ничего палитра, которой он на холсте женского тела нарисует болью. Я обнаруживаю кушетку в зале, отмечаю прикрепленные к ней наручи, морщусь, возвращаюсь, как только он зовет меня.
В кухне пахнет так, словно я оказалась в саду на берегу океана. Запах горячего песка, соль волн, горечь соли, ноты гибискуса, сласть айвы и терпкость дикой груши меня окутывают так, что я теряю собственный запах за ними. Дали дрожащими руками держит в руках чашку и смотрит в чай так, словно там ее спасение и ответы, как избежать того, что уготовил ей мужчина, сидящий напротив. Он вальяжно курит, обманчиво-расслабленно откинувшись на стуле, смотрит на свою нижнюю взглядом кота на воробушка и молчит. Давит взглядом, которого она избегает, но который чувствует, дыша поверхностно, мелко, как загнанный зверек. Эта игра на нервах. Чиркнул зажигалкой, она дернулась. Пустил колечко дыма, она вскинула ресницами и поежилась, будто замерзла. Он перебросил ногу на ногу, она выдохнула и чуть не расплакалась, часто заморгав и зажав рот рукой в тонких серебряных колечках.
- Буууу! - он хлопает по столу ладонью с раскрытыми пальцами.
В тишине кухни это звучит громко, как выстрел. Она роняет чашку себе на колени, шипит, и, наконец, не выдерживает, расплакавшись от боли, обиды и напряжения.
Ожидание наказания хуже наказания.
- Что бы с тобой такого сделать, куколка? - он ловит ее за руку, намеренно сжимает обожженное чаем место.
У нее глаза огромные, почти черные, словно маслины под дождем. И тени ресниц на бледных щеках делают кожу еще более бледной. Она кажется белой лилией в черной вазе, и алое пятно губ почему-то выглядит на этом нежном цветке кровавой кляксой...
- Простите меня, я уже все поняла утром... - говорит Дали безнадежно. Только в Теме ты увидишь униженную богиню охоты, добровольно ставшую жертвой. Его воля, его сила смыли ее, растрепали лепестки, закрутили водоворотами мощных течений. До берега слишком далеко. Запах айвы и гибискуса вытерт соленым муссоном, его, наверное, только я и помню, стоящая привалившись к дверному косяку кухни.
- А предложи-ка ты, моя девочка! - бросает он мне, закутывая опасную фразу в ободряющую мягкую улыбку.
В голосе - бархат. В глазах - лед. И ощущение беспомощности перед его волей ощутимо подкожно, внутривенно, оно задает ритм сердца и тянет сползти ему под ноги. Судорожно вцепляюсь в косяк до побелевших костяшек.
- Полагаю, ремня будет достаточно... она же не...
- Ремня? А конфетами с рук не покормить?
- Сильно ремнем... - осознавая глупость фразы, глухо отзываюсь я, глядя в пол.
- Мне нравится слово "сильно"!
Он встает, дергая Дали на себя. Та цепляется ему за рукав, сползая к ногам. Он жестко впивается ей в предплечья.
- Пожалуйста... - обреченно, одними губами умоляет она.
А он просто смотрит, слизывая взглядом мутные слезинки, ее страх и покорность. Вздумай он сейчас сломать ей руку, она бы не возразила. Редкие вспышки темперамента, толкающие на необдуманные поступки вроде вчерашнего утреннего, сметены его волей, как только он встает напротив. Я Тень только по имени, она - по сути.
Это она давно, при первой нашей встрече, угадала, что он уронит бокал, и поймала его, кротко улыбнувшись и восхищенно блеснув на него обожающими глазами. Это она всегда помнит, сколько ложек кофе положить ему в чашку. Это она умеет угадывать его настроения каким-то особенным чутьем сабы, которая выбрала Дома, чувствует его и безумно любит. У меня нет и половины ее покорности. У меня нет и половины ее чутья. У меня нет и трети ее ослепительной обезоруживающей красоты. Но я - тень той, которую он любил. А ее ничего не защитит. Она просто еще одна красивая кукла. Она для него. Он - пока она не надоела, играет, доставая куколку из коробки.
Ее ошибка перед Верхним будет ей сегодня стоить боли. Она ее боится. Но боль меньшее из того, что поранит сабу. Боль вынести можно. Равнодушие того, кто важнее всех на свете, ранит глубже иглы, ножа, жжет сильнее розг. Он будет наказывать с жестокостью идеального палача. Жалости не будет. Нежности не будет. Не будет даже гнева. Не будет ни-че-го. А вот у нее этим равнодушием душу переломает так, что никогда не срастется назад, чтобы не болело.
Она боится не наказания. Нет, не наказания. Его она примет, согласившись на любое. Она боится потерять его. Преданность - отчаянная, собачья, надрывная какая-то, самозабвенная... Не глупая, не отвратительная преданность слабых. А осознанная, по любви. Верность сильного ценишь и уважаешь. Но не в случае Океана. Преданность для него не ценность. Он накажет и выбросит. Выбросит в снег эту куколку с вырванным сердцем. Сердце положит себе в карман - на брелочек для ключей, где уже сотни таких сердечек. Он забудет даже имя той, чье оно.
- Я даю тебе сердце свое...
- Этого хлама у меня в достатке. Клади на тумбочку, раздевайся!


Она раздевается перед ним, кажется, до самой души, до звонкого птичьего имени, до умолкших шёлковых шепотов своих чертенят внутри. Все, что в ней есть – стоит перед ним на коленях, даже если она высоко держит голову, как сейчас.
…Я видела довольно много чужих сессий. Они были разными. Но Боль там никогда не была наказанием, доводящим нижнюю до такой дрожи, что она не может расстегнуть застежку бюстгальтера. Реальные наказания не выносятся на публику. Это мир двоих. Это там, где кончается игра и начинаются отношения, в которых Верхнему отданы права казнить и миловать. Это полностью стертые границы уважения личности, где один персональный Бог, а она – рабыня у ног разгневанного на нее божества. Больше нет слов «как бы», «словно», «кажется». Есть то, что есть. Ее воспаленно-блестящие от сдерживаемых слез темные большие глаза, искусанные красные губы, восковая бледность тонкого лица, перебитые дрожью пальцы, его равнодушный скучающий взгляд на ее осыпанные мурашками ключицы, кривая жесткая усмешка красивого рта, горьковато-соленый запах моря и тревожный аромат сладко-терпкой айвы.
Я смотрю на них словно по ту сторону, мне пока в их мир хода нет, на берегу океана можно только гадать о мощи волн, смывших нежный айвовый сад.
- Быстрее! – тихо говорит он, а Дали вздрагивает, сломав застежку на платье.
- Я… не могу, заело, я…
Он дергает ее на себя, рвет ткань от выреза на груди до пояса, отталкивает женщину, которая, не удержавшись, падает перед ним, наверняка больно ударившись бедром.
- В чем ты отсюда выйдешь, мне плевать, шевелись!
- Я… да, Господин!
Наши взгляды пересекаются, я ободряюще улыбаюсь Дали, жестом показывая, что одежду мы найдем.
Она стаскивает обрывки платья по бедрам, отстегивает кружевные чулки от подвязок, снимает лямки бюстгальтера.
- Все снимай! Ты стесняться сюда пришла? Эта эмоция меня раздражает. Живее!
Тонкая ткань трусиков, из которых она, поднявшись, неловко выходит, зацепившись за кружево пальцами правой ноги.
Женская красота как у нее – лишает дара речи. Я завороженно смотрю на большую высокую грудь, на идеальный изгиб бедер, на тонкую талию, на плоский живот с темным кружочком пупка, вокруг которого вьется какая-то витиеватая лиственная татуировка. Темные, коротко подстриженные волосы на лобке, тонкие запястья с голубоватыми извивами венок, стройная шея, длинные ноги. Она вся – совершенство, на которое любоваться всю жизнь, и так и не найти ни одного изъяна. И красота, горячая, живая, какая-то бьющаяся светлой энергией – она муза и музыка. Она – тайна и одновременно суть. Она любит. Мне так больно, что она его любит… Больно до слез, до желания подойти к нему и ударить и закричать, чтобы не мучил, чтобы берег эту красоту, дарящую ему себя, полную преданности, верности, нежности. Это так больно, когда любят безответно – по-настоящему, любят осознанно, всерьез. Любят того, кому не нужно, не важно, кому все равно. В зазеркалье не попадешь, пока не разобьешь зеркало, не изрежешь осколками шелковые руки…
Она смотрит на него с преданностью собаки, следит за движениями, вздрагивая от слишком резких.
Я вижу, как дрожат, подгибаясь, ее колени, как длинные ногти впиваются в ладони до побелевших костяшек. Она часто моргает, стараясь не плакать. Он смотрит тяжело и холодно, сложив руки на груди. Мучает секундами молчания, ожидания, страха.
- Если ты дернешься, она заплатит очень дорого. Сидишь и пискнуть не смеешь, поняла? – бросает мне фразу и к Дали. - Иди ко мне!
Она делает неловкий шаг. Шорох босых ног по линолеуму.
На массажном столе лежит снейк, посмотрев на который, Дали съеживается, обняв себя за плечи.
- Не того боишься, девочка! – усмехается Океан. - Еще шаг. Еще. Умница. Бери плеть.
Она испуганно вскидывает на него глазами. Мокрая черная смородина. Черные ресницы.
- Я не…
- Бери, сказал! Заставишь повторять, плетью мы не обойдемся…
Кивает, беря в руки снейк. В женской руке он выглядит странно. Угольно-черная мягкая змея, кончиком ткнувшаяся женщине в круглое голое колено. Она удивленно смотрит на кончик, ловит его тонкими пальчиками.
Океан смотрит, ласково улыбаясь, и вдруг резко поворачивается спиной к своей нижней. Два размашистых шага до стены, наспех расстегнутая рубашка, сброшенная белым облаком под ноги и четкий приказ:
- Бей!
- Что?.. – Дали растерянно отступает. - Вас?
- Нет, дура, стену!
- Стену?
- Не испытывай мое терпение, иначе я, и правда, начну задумываться над тем, что красивая женщина обязательно идиотка. Я не люблю идиоток. Бей. Старайся не попасть в голову.
- Мастер, я умоляю Вас! Я… - нервы у нее сдают окончательно.
Она оседает у него за спиной на колени. Выпирающие позвонки на ее спине, в страхе отброшенный снейк, от которого она отползает, словно это живая гадюка, опасная и думающая своей головой.
Он поводит лопатками, потягивается, перекатывается с пятки на носок. Оборачивается, впиваясь в хрупкую фигурку, укрытую шелковыми черными волосами.
- Слабая, бесхарактерная, безвольная дрянь, - берет снейк, хватает ее за руку. - Ударь меня, сказал! Ну!
- Господин, Мастер, я не могу… Я… пожалуйста, Мастер!
- Не выполнишь приказ, я перестану им быть! Я тебя голую, сука, в подъезд выкину, и поползешь, куда сможешь, поняла меня? Возьми кнут в руки! Так. Молодец. Встань.
Она, пошатываясь, встает.
- Вот так! – он берет у нее из рук снейк, делает показательный выпад, отдает ей. - Повтори!
Она неловко делает движение, удар получается слабый, девайс отказывается слушаться. Ее страх, отчаяние, глаза, полные такого первобытного ужаса, что мне тошно.
- Ну! – рявкает он над ухом, и она снова падает ему в ноги, роняя плеть. - Мастер, я прошу Вас, я не могу, я не умею и… Пожалейте!
- Скучно с тобой, эээх! Тень! Иди сюда!

ты принадлежишь мне,
я сделал тебя своей,
и ни в одной сказке нет женщины,
за которую сражались бы дольше и отчаяннее,
чем я cpaжался за тебя с самим собой.

— Франц Кафка

Я делаю шаг, замираю. Делаю еще один. Через силу, к протянутой руке Мастера, в которой черной змеей лежит ароматный кожаный снейк. Беру, перехватывая половчее. Он смотрит мне прямо в глаза, одобряюще кивает.
- Ну?
Отворачивается к стене. Внутри меня тихо. Тихо настолько, что что-то звенит и ломит. Это благоговение перед личным богом, которое есть у Дали, напрочь отсутствует у меня. Это мужчина, чьей власти больше нет надо мной, и, наверное, никогда не было. Власть обретает тот, кого любишь. Страшную власть. За Ним пойдешь в ад, потому что настоящий ад там, где Его нет.
Океана я полюбить не успела. Что-то начало рождаться тогда, в этом болезненном одиночестве, в которое он ворвался, обнял, усмирил демонов. Оно быстро умерло, когда меня стали менять.
Это «воспитать», «заслужила», «соответствуй». Это Тема – это любимые слова Доминантов, которые больно попадают мне во что-то не зажившее из детства. Кошку нельзя заставить делать то, что она не хочет. Действия в соответствии с инстинктами, с желанием принадлежать, быть любимой, радовать Хозяина. Это не воспитание им. Это ее желание становиться лучше, чтобы он был счастлив. Это я, а не меня. Я сама стану, если меня – мне обидно и горько. Это оценки, которые что-то внутри ломают, отчего хочется взбрыкнуть. «Сегодня тройка, сегодня ты не нужна. Старайся на пять, я поглажу». Мастер дергает за ниточки «соответствия», вещь вспоминает о том, что она личность.
Любить можно по-разному… Кто-то хочет, чтобы ты была его, а кто-то, чтобы ты была счастлива. А кто-то называет любовью то, что не строит, а меняет тебя до потери индивидуальности. Это воспитание под себя. Будь такой, какой я хочу тебя видеть. Тема – это про принятие. Это – раскрыть в тебе тебя, девочка. Драгоценная моя девочка, которая не знает о своей ценности, потому что ей снова и снова напоминают – соответствуй. Или…
Если будет выбор между мной и кем-то, не выбирай меня.
Если будет выбор, что во мне любить – ничего не люби. Потому что нельзя делать это по частям, а целиком не позволяют ранящие слова – «соответствуй», «воспитание», «заслужила».
Если будет желание переделать меня, не подходи ко мне. А если подходишь – будь готов к войне. Прими меня той, кто я есть. Позволь быть собой, я изменюсь для тебя, я стану, буду, я все смогу…
«Ты ничто передо мной!» - говорит он, вместо сабы получая озверевшую девчонку, ломающую выставляемые ей рамки с отчаянием обреченной на смерть. Власти твоей нет надо мной, я тебя не люблю.
Все происходит в доли секунды. Свист замаха кнута в моей руке, какой-то не человеческий рык Дали, кинувшейся ко мне, чтобы защитить своего личного бога, и кончик снейка в его руке, когда Океан разворачивается лицом ко мне. Одной рукой он поймал девайс, второй обезумевшую от ненависти ко мне Дали. Она захрипела, затихнув в его руке, сжавшейся у нее на горле, снова сползла к его ногам, тяжело дыша и сверкая на меня огромными черными маслинами глаз.
- Ложись на кушетку! – бросает он Дали, дергает за кнут, который я все еще держу на себя.
Влетаю по инерции к нему в объятия, упираюсь руками в грудь.
- Пусти!
- Руку на Мастера поднимать, хм… Опрометчиво, не находишь?
- Сам приказал!
- Ей приказал. А ты посмела решить за меня!
Черт! Он издевается? Выворачиваюсь из объятий, он отпускает, смеясь, идет к Дали, кивком указывая мне сесть на стул, с которого я встала, когда позвал.
Женщина садится на кушетку, ссутулившись, обняв себя за плечи, стараясь укрыться волосами. Она боится. А волосы – это как одеяло для маленького ребенка, на которого вдруг накатил страх, что под кроватью могут быть монстры. Иллюзия защищенности, не имеющая ничего общего со здравым смыслом. Привычки сильнее нас…
- Ложись!
Она ложится, закрывает глаза. Щелчок наручников. Туго затянутые ремни поножей. Массажная кушетка становится разделочным столом.
Каждое движение нарочито медленное. Железные поддоны, тонкая струйка резко пахнувшего медицинского спирта из темной бутылочки, толстые нити кетгута цвета топленого молока, изогнутые заточенные иглы, длинный держатель, белоснежные перчатки… Щелчок резины на запястье, оглаженные по пальцам перчатки, сквозь которые просвечивают овалы коротко подпиленных широких ногтей, ватные диски, брошенные в еще один поддон, заполненный спиртом.
От каждого звука мы обе вздрагиваем. Игла задевает край поддона, этот звук кажется таким громким, что у меня едва сердце не выпрыгивает из груди. Шорох одежды вызывает мурашки, будто в нем что-то для меня опасное – во тьме крадется хищник за кустами дикой ягоды. У меня потеют ладони, мне мучительно хочется встать. От адреналина ломит мышцы, а от кортизола болит и ломит горло, отдаваясь горечью под языком. Ком в груди хочется накрыть рукой, потереть ключицы, встать и попрыгать, походить, даже покричать. Я сижу, боясь сделать слишком глубокий вдох, словно что-то от моей неподвижности действительно зависит, словно если я двинусь, случится нечто непоправимое. Кусаю губы, молчу, оглушенная грохотом собственного сердца.
Он улыбается ей так нежно, что хочется его ударить. Нить кетгута от иглы, мокрая от спирта, ложится поверх правой груди Дали, забегает на горошинку соска. Я зажмуриваюсь от женского крика, от железного звона наручников и поножей о ножку массажной кушетки. Дали кричит, бьется, извиваясь, наверняка уворачиваясь от его рук. Щелчок проколотой кожи, ее судорожный выдох. Я открываю глаза и смотрю. Смотрю, как завороженная, на нить кетгута, ставшую красной, проходящую сквозь прокол ранки на верхней губе, на тусклую сталь держателя-пинцета в его руках, на мокрую от хлоргексидина щеку, на длинные дорожки слез, убегающие по вискам в шелк черных спутанных волос… Мне так больно, так плохо и страшно. За нее. Я так хочу встать, закрыть ее собой, отстегнуть от этой кушетки, вынуть нить, обнять…
Я видела много сессий, все они были полны вкусной боли и сладкого унижения, за которые нижняя в конце целовала Верхнему руки. Но здесь что-то неправильное, что-то отвратительное. Не вкусная боль, слишком сильная, слишком… Не то, не так, не для нее. Эта осквернённая красота, которую хочется защитить ценой собственной безопасности, вскочить и забрать ее, прекратить все это…
Нужно что-то сделать. Я сижу, забыв, как дышать, и плачу сама, до крови закусив нижнюю губу. Я даже глаза закрыть не могу. Какая-то темная сила, скручивающая что-то внутри болезненно и горько, заставляет меня смотреть на танец кровавой нити в ранах. Полумесяц иглы, серое небо его глаз, струйки хлоргексидина и спирта по подбородку Дали, темно-красные бугорки узелков на воспаленной от проколов коже обшитой губы… Она плачет, кричит, бьется и умоляет его глазами. Он смотрит только на то, что делает. Прокол, послушная в пальцах, затянутых резиновыми перчатками нитка. Узелок. Щелчок маленьких ножниц. Прокол… Он обшивает каждую по отдельности, украшая жутковатым узором.
Это длится и длится, остановив время в этой комнате. Он обшивает ей губы. Капает между узлами капельки БФ-клея. Он вышивает в моей памяти что-то навсегда меня меняющее. Он приклеивает это медицинским клеем - не оторвать, не смыть, не стереть. Он улыбается, запечатывая во мне ее боль своей улыбкой. Соленый комок тошноты, который я не могу ни сглотнуть, ни продышать, стиснутые ледяные пальцы на коленях, ее хриплые стоны и пьяные глаза… Оглушительным грохотом звука окатывает меня брошенные в поддон держатель и игла. Я дрожу так, что уже стучат зубы.
Он берет из пакетика палочки для суши, бинт. Быстрая обмотка кончиков, окунутые в спирт факелы, дорожки спирта на животе Дали, щелчок зажигалкой и ее дикий крик, сквозь него я слышу, как с отвратительным хрустом рвется на губах заклеенная кожа…
Огонь, кровь, извивающееся в практике тело нижней, его усмешка и тяжелый пристальный взгляд на меня. Взгляд завораживающий, что-то внутри зовущий. Взгляд-поводок, взгляд-приказ, взгляд-заклинание.
Я встаю на этот зов, на эту магию, ослепляющую меня криками этой бедной женщины с окровавленным порванным ртом, снова и снова вспыхивающую языками синего пламени…

Я делаю шаг. Он поднимает бровь, предупредительно кривит губы в усмешке. В его взгляде так много: он ломает, ломает, ломает что-то внутри меня… Словно ребенок, сухую веточку пальцами. Хруст. Щепочки. Хруст. Щепочки. Хруст. Щепочки.
Я делаю второй шаг, всхлипнув, закусив нижнюю губу до крови, ощущая, как все мышцы натянуты внутри звенящими струнами. Он играет на них мелодию, словно на струнах, снова, снова и снова...
Я делаю третий маленький шаг.
- Если ты не вернешься на место - я опять заклею ей рот. Мы повторим заново то, что уже было. И на этом я не остановлюсь. Подскажи, что еще мне сделать с ней за твое непослушание, Тень? Ее боль – твоя вина. Плечи болят? Это ответственность, девочка!
- Сердце болит… - говорю без голоса, делаю еще один шаг.
Путь до Него – меч. Шаг за шагом он входит мне невидимым лезвием в душу, а я иду и иду, напарываясь на него по самую рукоять. Этого мало маленькой глупой девочке против большого и сильного Океана. Будет еще проворот меча. Я встаю перед ним на колени. Медленно, сцепив зубы до выступивших желваков, до немеющих челюстей и ноющих от напряжения мышц шеи, потому что все еще держу голову прямо и высоко. И смотрю в серое небо глаз надо мной. И падаю на океанское дно, где темно и нет меня. Только он один. Только он один отныне и навсегда, а я его часть. Никогда – суть... Всегда маленькая, совсем неважная часть, которую скоро никто не вспомнит...
Мои волосы текут по спине черной теплой водой, а губы солоны от крови.
- Пожалуйста, отпусти ее… Я буду твоя, я буду слушаться, отпусти ее… Я умоляю тебя. Забирай меня, я сдаюсь, я все для тебя сделаю, отпусти…
Он вздрагивает, окунает в баночку с водой зашипевший факел. Бросает в поддон второй. Подходит ко мне близко. Цепляюсь за ткань его джинсов ледяными пальцами, зарываюсь лицом в колени – носом между. Дышу мелко, сдавленно, судорожно, зажмурившись до ломоты в глазах. Нет даже слез. И меня-то уже почти нет.
Он приседает надо мной, садится на корточки.
- Посмотри на меня!
У меня внутри пустота поет на сорок ветреных голосов. У меня внутри – ничего живого больше, только мертвые корни вдоль позвоночника. У меня внутри – ничего, никого, никогда…
- Что, Мастер?
Он морщится, но тут же овладевает собой, медленно тянет ко мне руку. У нас часто так. Тянет погладить и вдруг бьет – хлестко, больно, неожиданно, до слез обидно. Все равно…
Он гладит. И эта нежность больнее всех пощечин. Убей и не мучай… пожалуйста.
Больше сил нет. Гордости нет. Воли нет. Нет даже мысли напугаться или воспротивиться. Что-то внутри перед ним лежит навзничь и уже не дышит – покорность смерти абсолютна…
Да, Мастер! Вы победили!

Вы проиграли, потому так часто моргаете и отводите взгляд. Вы хотели не этого. Вы думали, я выдержу, а я не выдержала. Я всего лишь маленькая слабая девочка, которая дерзнула пойти против и хотела быть собой, а не чьей-то тенью. Собой, собой, собой… Кто я?
- Тень! – он гладит по щеке так осторожно ласково, а я почти не чувствую его прикосновений.
Темная прядь моих волос у него между пальцами в крови Дали. Он рывком берет меня за пряди, одним движением собранные в хвост, тянет на себя так, что я выставляю вперед руки, встав перед ним на четвереньки. Целует, тут же раздвигая языком губы… Ее кровь на его губах, на моих губах. Раньше меня бы это так ужаснуло. Сейчас мне не важно. Отрывается, заглядывает в глаза, тянет волосы назад, заставляя запрокинуть на него лицо. Смотрит цепко, пристально, отпускает, оттолкнув.
- Когда-нибудь сама передо мной… Передо Мной!!! Сама! Не так… Не так…
Я не понимаю, чем он не доволен. Я помню, что Он хотел, чтобы я была перед Ним, вся для Него. Я же сделала, как Он хотел… Я смотрю на него снизу вверх и не могу понять, что не так. Что-то внутри мечется, прогибаясь, ища выход, дернутое его недовольством.
Мастер делает движение. Тень его повторяет.
Рисунок линолеума под моими вспотевшими холодными ладонями. Его голос и глаза – близко-близко держат перед собой взглядом, прямо за горло, не дают ровно дышать, управляют сердцебиением. Управляют, кажется, кровотоком, возможностью сделать вдох и перевести взгляд. У истинной власти нет слова «нет». У истинной принадлежности нет шага назад.
Я – продолжение Его воли, Его желаний, мыслей. Я – все, что Он хочет. Почему он морщится и злится? Что не так? Я огорчила Мастера, мне так плохо сейчас…
- Что Вы хотите?
- Встань!
Я судорожно сглатываю, упираюсь руками в пол, отталкиваю себя, чтобы выпрямиться перед Ним на коленях. Стараюсь держать спину прямо, но все равно сутулюсь, обняв себя ладонями за плечи. Дрожу и задаю глупый вопрос. Единственный вопрос, который рождается изнутри откуда-то:
- Зачем? – перед Мастером нельзя стоять, я всегда ниже него.
- Встань, я сказал! Так – мне не нужно, встань!
А я не могу… Я не могу перед Ним встать. Мне как будто переломали ноги. Нет, у меня их нет. Сидеть вот так, смотреть на него и… Больше не чувствовать. Только внутри что-то, корчась и скуля, отзывается на знакомый голос, который я еще с утра ненавидела, а сейчас он управляет куколкой.
Я встаю. Я не могу, но Он приказал.
Некромант поднимает Тень по воле своей.
Тень послушна заклинаниям Мастера.
Ноги в дурацких зеленых носках, словно не мои. Сердце стучит где-то очень глубоко внутри. Сердце - Солнце погасло во тьме Океана. Океан накрывает тоской. Тоской – никогда – Любовью.
Когда-то я хотела, чтобы меня любили, когда-то я верила, что Океан может любить. Мертвые не любят. Мертвые тоскуют и убивают тоской живых, которые ждут от них любви. Глупо ждать того, чего нет в человеке. Глупо ждать человека в Океане.
Где-то далеко-далеко всхлипывает Дали.
- Отпусти ее… - говорит Тень глухо.
Она помнит, что должна сказать эти слова. Это последнее от нее былой, что она нынешняя помнит перед Ним.
- Тебе так жаль? Почему? – он берет ее лицо в ладони, целует в лоб.
Почему? Тень не помнит. Смотрит на красивую женщину с окровавленным ртом.
- У нее красивые волосы… Жаль. Отпусти ее.
- Волосы?
- Да…
Он идет к кушетке, отстегивает женщину. Дали садится, закрывая дрожащей ладошкой рот. Сидит молча. Заплаканные красные глаза почти потухли. Русалка, не справившаяся с силой Океана, на берегу… Запах айвы, спирта, пота, страха, боли… Океан вдыхает глубоко, горько усмехается.
- Волосы… - пропускает шелк ее темных прядей сквозь окровавленные пальцы. - Волосы… Жаль.
Рукоять ножа послушно ложится в Его ладонь. Жест Тени, чтобы встала на колени. Она встает и смотрит. Туман вокруг. Тошнит от запаха айвы и крови. Рывок лезвия по черному шелку. Дикий вой такой ослепительно-красивой женщины, на лицо которой падают обрезанные короткие прядки…
Я смотрю снизу вверх, запрокинув лицо в серое небо его глаз. Черным снегом на меня падает шелк ее волос. Снег пахнет айвой, гранатом, железными нотами крови… Я проваливаюсь в него глубоко и как-то разом. И студеная пурга спейса врезается мне в сознание, где я снова я. Заваливаюсь набок, лицо щекочут черные волосы Дали. Смахнуть их уже нет сил. Это последнее, что помню из того мира, а дальше другой, где я – это я…

Океана нет. Я в лесу. Черные сосны до небес, шепоты, тени, мятый не беленый лен моего платья до пят. Земля поет под моими босыми ногами. Поет на тысячу ладов и языков, которые мне понятны. Я знаю их с детства – понимаю кожей и волосами. Не могу научить других, не могу объяснить, как это: чувствую. Я сама этот лес – древний, как мир. Темный, как моя душа. Опасный для чужих и такой обережно-ласковый к своим. Он хранит и помнит. Он состоит из сказок и сам рассказывает сказки. Слушай, слушай, слушай… Чувствуй, верь, доверяй, твори магию и будь магией. Вьюнок бежит по обнаженным ногам. Холод внутри пульсирует и бьется, разбегаясь по синим веточкам вен. Ежусь, делая осторожный шажок по хвойной подстилке. Внутри умирает что-то, а вокруг умирает мой лес. Листья падают желтыми съежившимися комочками, рыжая хвоя сыплется за шиворот, мох черен и сух. Камни рассыпаются в прах. Почерневшая крапива валится на дудки борщевика. Мертвые птицы падают под ноги. Мне нужно найти его... нужно найти его... нужно найти его…
Я бегу, задыхаясь. Тяжело расступаются хвойные лапы, кусты волчьей ягоды касаются бедер, подола платья, в колени бьются черные хвощи. Я бегу и бегу, не зная куда, но зная зачем, за Кем...
- Зверь!
Голос, брошенный в чащу, услышан деревьями, каждое из них передает мой зов с листа на лист, с ветки на ветку, со ствола на ствол. Каждая травинка разносит мой зов, передает его, подбрасывает в небо, снова ловит на земле.
- Где же ты?...
Бежать больше нет сил. Забытая сказка, где у мальчика сердце превращалось в льдинку… На нос мне падает первая снежинка. В бровь попадает вторая. Снег из мира, в котором я - Тень.... Холод спейса добирается в меня отсюда, лишая возможности двигаться, звать, дышать и жить.
- Зверь! – одними губами, ощущая, как замерзают связки, не слушаются больше пальцы, отнимаются ноги.
Я умру и там, и здесь, я забуду… Зверь!
Темный силуэт из-за кустов. Шорох. Черная тень гибкого животного, что, наклонив голову, стоит в нескольких шагах от меня. Атласно-угольные плечи, танцующий хлыст хвоста. Бархат черных лап на белом снегу. Янтари глаз светят далекими маяками. Не дотянуться до него, не дойти, плачу и повторяю:
- Пожалуйста! – горячие слезы на щеках, покрывающихся корочкой льда.
Лед больше не тает. Со стоном падают за моей спиной деревья, ломая ветки с сухим хрустом. Земля под коленями хрустит инеем. Валит снег. Кучки снега на моих плечах. На его атласной черной спине. Снег хоронит нас в этом мире по ту сторону…
- Пожалуйста…
Он мигнул и отвернулся. И ушел. Он ушел. Он не узнал. Или?.. Узнал и отвернулся.
Уже ничего не важно… Я ложусь на обледенелую землю, обхватив себя руками, поджав босые ноги. Умирающий лес выдыхает вокруг. Я больше его не слышу.

***
Трудно дышать и оценить расстояние. Голос Океана. Его руки на ее плечах, ватка с нашатырем под нос. Закашливается, захлебываясь слюной. Та течет по подбородку, глотать почему-то не выходит.
- Смотри на меня, смотри! Ну! – он прижимает к себе, целует лицо, гладит по спине торопливо и горячо.
Внутри так холодно, что уже не больно. Хочется спать, и чтобы положили, жутко тошнит.
- Как тебя зовут? – Его вопрос, смысл которого доходит очень долго.
- Я не помню…

Глава семнадцатая

ЗВЕРЬ:Дорога в небо

У нее были кошачьи глаза цвета еще не вполне зрелого крыжовника; она была прекрасна, как ни одна девочка в мире; у нее были бедные шерстяные чулки на клетчатых подвязках с металлическими пристежками. Надувшись от смущения и засунув руки в карманы, причем его животик и короткая нагнувшаяся шея сразу же сделали его чем-то отдаленно похожим на кузнечика, мальчик повернулся к девочке боком, как бы собираясь в случае чего подраться, и спросил: – Девочка, хочешь со мной играть? Она окинула его презрительным взглядом и сказала:
– Мурло. Мальчик опешил.
(с) Валентин Катаев, "Кубик"

Ее глаза так близко – их цвета не разберешь, не запомнишь, так быстро меняется оттенок от серого до зеленого, наполняясь чем-то коричным, теплым. Черными льдинками на дне пульсируют зрачки, по-кошачьи удлиняясь, следя за моими движениями. Я двигаюсь медленно, сам как огромный ленивый кот, наслаждаюсь вечером и присутствием этой красивой женщины рядом. Треск поленьев в камине, отблески огненных сполохов на обрамляющей каменной кладке, алая в рыжем свете огня кочерга. Аромат ее тела – сладкий, волнующий, с ноткой неизвестного дурмана и чего-то терпкого. Зарываюсь ей пальцами в волосы, окунаюсь в ее запах, который каминное тепло делает еще более ярким и насыщенным.
- Что у нас с тобой, а? Столько времени вместе, секс, шутки, но мы никогда не пробовали построить… - она говорит тихо, опускает ресницы, они кажутся в отсветах камина бархатными и очень густыми.
- А как пробовать, если мы два Верхних? – целую ее в шею, трусь носом о теплую пульсирующую сонную.
- Я могла бы и в нижние…
- Могла бы. Как?
- Прогнуться, переломить себя перед более сильным…
- Ты – пружина. Тебя надо будет держать. Ты выпрямишься мне прямо в лоб. Я не хочу напряжения, я хочу желающую быть у моих ног, - прикусываю за кожу на ключице, Киса выдыхает, откидывая голову мне на локоть.
- Ты знаешь, ты хочешь готовое, а надо сделать…
- Готовое, да. Я хочу готовое. Я хочу улучшать данное, а не переделывать из того, чего нет.
- А во мне нет?
- Нет…
- Я тебя давно, знаешь…
- Что?
- Ничего, неважно, - раздвигает ноги, переплетает их у меня за поясницей. - Вечер перестает быть томным?
- Остается. Не сегодня…
- Котик, да что с тобой? Ну нет у нас общей Темы как у партнеров, не хочешь – и ладно, я же не настаиваю…
- Вот видишь – настаивать. Прогибаться. Пойти к более сильному. Нет в тебе этого.
- Ой, брось! Секс-то хороший…
Его Зверю мало. Зверь перекусывает им, притупляя Голод на короткие часы перерыва. Потом он приходит снова, снова, снова. Ей его не утолить, мы совсем не одной крови, хоть когда-то мне поверилось, что это так, что может быть… Но не может. У моей любви нет полумер, Киса игрок, не умеющий опускать голову. Ресницы вниз – такая фальшь. Ей ни я, ни мой Зверь не верим. Она кажется, не являясь. Она обманывает, не будучи. Она существует, но никогда не сбудется той мечтой, которую я хочу.

- О чем ты мечтаешь? – её голос теплой волной пробегает у меня по груди.
- Домик в Ницце и денег столько, чтобы…
- А, может, важнее тот, кто в домике?
- Ты влюблена в меня? – спрашиваю я её в лоб, она опасно сужает глаза и фыркает мне прямо в лицо.
- Минет хочешь?
- Теперь уже нет.
- И меня не хочешь?
- Как друга.
- Хороший трах не помеха дружбе, котик. Ты ещё не наелся мышек? Ещё не соскучился по кошке?
Честно? Нет. Но обижать её не хочется.
- Я устал.
- Ты от себя устал, - кладет руки мне на плечи, впивается ноготками в предплечья. - Отпусти всё и иди дальше. Ничего уже…
- Да, ты права, надо отпустить, надо…
Смутная тревога, от которой Зверь внутри скулит и мечется до нытья в рёбрах, заставляя меня чаще и поверхностней дышать, словно чует какую-то тревогу. Он умнее меня. Он всегда умнее меня. Он знает то, что не облачить в слова, оттого оно сто раз важнее слов.
Телефонный звонок, от которого Киса вздрагивает и хмурится.
- Не порть этот вечер, не…
- Вдруг что-то важное! – ссаживаю её с себя, встаю за телефоном.
- Да?
- Здравствуй, ты с Кисой? – клубный приятель, молодой Верхний, имени которого я сейчас убей не могу вспомнить. - Я должен…
Тревога внутри уже ревёт сиреной. Напрягаются мышцы до ломоты. Сжимаю кулак до впившихся в ладонь ногтей, сцепляю зубы так, что выступают желваки, моргаю несколько раз, рявкаю:
- Что? Чётко говори!
На том конце провода всхлипывают:
- Птица… Она умерла в больнице, похороны через два дня, ты придёшь? Мне…
Я уже не слышу. Тепло камина становится угольно-черным туманом перед глазами. Накатившая тьма, в которой мой Зверь, скуля, забивается внутрь, и, я почти не чувствую его, я остаюсь один посреди этой темноты, которую заслужил. Не помню, как нажал «сброс» на дисплее, как сел перед камином, глядя в огонь. Тьма рассеялась, оставив сумрак... Померкшие цвета и бухающая в голове кровь: её нет... Её нет, она больше никогда не улыбнётся, не позвонит, и я ей тоже. Это ничего, что мы не общались бы. Я просто знал, что она жива, и мог тоже жить, оправдав себя тем, что ошибся, но она взрослый человек и всё такое. У неё заживет, она встретит другого тематика, она…
Никогда.
Никогда не позвонит не потому, что обижена. А потому что по-настоящему мертва. Ничего не исправить, хоть ори до сорванного голоса, хоть обзвони все телефоны земли, хоть со раз скажи ей «прости».
Никогда.
Это слово - просто слово, пока человек жив. Всё можно исправить, пока сердце бьётся: вернуть, извиниться, забыть, зная, что есть, но пути разошлись. Это приговор неотменяемый, когда где-то в далёкой питерской больнице у женщины останавливается дыхание, а ты остаёшься один в целом свете, зная, что виноват.
Это эгоизм сейчас – страх вины, горечь потери, вынужденность нести эту ношу. Конечно, жаль себя куда больше, чем её. Мы все эгоисты. Но как же отчаянно больно встаёт передо мной в памяти её лицо, звучит её голос и угасает улыбка…
Никогда.
Она – Птица. Одна из сотен, из тысяч. Не синяя даже, тем более не феникс. Я оторвал ей крылья, а она все равно полетела. И упала. И разбилась.
Никогда.
Беззвучно повторяю это слово одними губами, чувствуя, как щиплет глаза так, что их хочется потереть. Я плакал, если бы мог…
- Что случилось? – она скользит ко мне на коленях сзади, обнимает, прижавшись спиной к груди. - Ты побелел весь. Что-то плохое?
- Птица умерла, - я кладу эти слова в огонь, а огонь подхватывает их, но они не горят, они остаются передо мной едким удушливым дымом. - Мне нужно в город. Ты со мной?
- Брось, это было предсказуемо, котик! Ну, куда ей с такой частотой и набором практик?
- Ты знала, как она жила?
- Да, я потом её нашла. Чтобы не расстраивать, не говорила тебе. Это не важно, вы расстались ведь, я немного поддержала. Но было ясно, что там всё…
Дёргаю плечом. Мышцы звенят, и отчаянно жжёт глаза, словно в них попал пепел.
- Ты поедешь?
- Ты знаешь, у меня тонкая душевная организация, все эти кладбища, слёзы, поминки… Уволь. Я лучше тут погреюсь и подожду, когда ты придёшь, измученный виной, чтобы вернуться к жизни.
Кажется, я так громко зубами скрипнул, что аж поморщился. Есть ситуации, где цинизм, флирт и даже слишком резкий аромат духов звучат пошло, от этого хочется закрыться и отойти – это как крупицы соли в открытую ранку.
Выбираюсь из её рук, натягиваю свитер поверх футболки.
- Ну, куда ты в ночь? До утра…
- Нет, мне нужно! – беру бутылку виски с тумбочки, сую пачку сигарет в карман джинсов. - Развлекайся, Киса. Самое время.
Она хмурится, выпрямляется, сбрасывая маску кокетства:
- Её жаль, но…
- Ушёл! – махнув рукой с бутылкой, бросаю я, громко хлопая дверью.
Весна бросает в лицо мелкий мокрый снег. Лают, провожая, мои питы. Я шагаю, борясь с тем, чтобы не перейти на бег. Хочется скорости, хочется движения. Хочется бежать от самого себя в эту промозглую ночь, даже имя своё не помнить, ни одной мышцы в теле не чувствовать. Перестать быть, потому что рухнувшая вина ставит на колени. Такое непривычное состояние. И никто не подаст руки. Я сам себе бы не подал…

Она приходит и тени крыльев своих кладет мне на плечи. Больше сердце мое ей утешить-утишить нечем. Она так мочит, словно знает намного больше, Чем читает по шрамам на моей обнаженной коже. Жарко в шею дышит, в пальцы вплетает пряди, Оставляет коричные ноты запаха мне в кровати, Смотрит честно и прямо бархатным черным взглядом, Сладко пахнет фарфор ключиц ее шоколадом. Я хочу ее выдохнуть – в мыслях засела накрепко Остро-жгучая, словно в ранку попавшая крошка паприки, И вдохнуть опять – пусть по венам течет желанием, И в остывшей печи груди разгорается алым пламенем. Я хочу ее выстрадать – чтобы была заслуженной, Чтоб лежала на дне во мне белой большой жемчужиной… Она так умеет угол губы облизывать, Что я смеюсь прямоте ее женского вызова, И бросаю ответный. Мы оба теперь – провокация. За окнами шепчутся с ливнем большие акации. Но ты не разгадана, даже под утро таинственна, Вхожу в тебя – словно касаюсь божественной истины. Помятые крылья шелковым коконом сложены… Я так люблю тебя, черт возьми, боже мой,
Останься! Единственной, чистой, покуда не понятой, Но я просыпаюсь… и пахнет тобой моя комната.
Е.Холодова

Щелчок ключа - и внедорожник, послушно заурчав, срывается с места. Мошки снежинок бьются в лобовое, мельтеша в свете фар. Обледенелая дорога матово-серебристой лентой ложится под шелестящие колеса. Глоток виски и жар печки, окутывающий меня убаюкивающим теплом. В голове так пусто, словно все мысли выскоблили. Пусто и тяжело. Страшно говорить даже про себя. Музыку громче. И скорость…
Куда спрятаться от себя? Убежать? Уехать… Скорость и музыка. Ожоги горла глотками теплого от печки виски. Нарастающий ледяной ком где-то в животе и желание орать на весь мир такое, что я плотнее стискиваю зубы, хрустнув коренными до ломоты в скулах. Зверь внутри мелко беззвучно дышит. Его вина ощущается глухой тошнотворной тоской. Он скулит внутри, шарахаясь в ребрах болезненно выстукивающим сердцем.
Мог и не сделал. Почему бездействие не внесено в список смертных грехов, ведь оно смертельно. Там, далеко-далеко, в питерском морге… Даже сейчас я не пытаюсь найти ее. Уже некого искать. Извиняться перед телом – эгоистичная лицемерная пошлятина, которую позволяют себе живые, как фальшивое утешение. Меня это не утешит. Честнее, чем сейчас, перед самим собой, я, может быть, никогда не буду. Я убил ее, переломав крылья и отпустив… Она улетела с земли туда, где моему Зверю никогда не достать ее, не дотянуться, не докричаться, не сделать ей больно…
Она ушла туда, где боли нет. Я остался там, где так болит, что нет в человеческом языке слов, чтобы описать. А мой Зверь может только чувствовать и подталкивать меня добавить скорости, словно есть хоть один шанс на тысячу все-таки от самого себя уехать…
Тепло машины и монотонность кружащихся перед глазами над дорогой снежинок заставляют моргать чаще и пожимать плечами, заставляя отгонять сон. Виски добрался, наконец, до головы, нагнал туда горячего тумана. Я еще плыву у него на поверхности и вижу ледяную дорогу…
…Темный лес высокими черными кронами шумит над головой. Трещит яркий костер, пахнет дымом и травами. У нее волосы до пят и льняное белое платье. Странный сон, в котором я не человек перед ней, которая маленькая женщина только с виду.
- Я тебя ждала... - Тень гладит меня по плечу, улыбается, смотрит в огонь. - Я расскажу тебе сказку, хочешь?
Киваю, ложусь у ее ног, обвивая ей лодыжку черным кнутом бархатного хвоста.
- Это было давно, когда вольные веселые цыгане кочевали с земли на небо и с неба на землю, приводили в поводу в поля облаков-коней, чесали их гривы солнечными гребнями, смеялись серебряными голосами. Это было давно, когда мир был молод и танцевал вместе с ними у высоких костров. Это было давно - так давно, что люди еще не знали ни письма, ни счета. Мужчины пели так, что ветер был им музыкой, женщины танцевали, затмевая цветными юбками небо.
Жил-был в то давнее время цыган на свете, и голосом своим зажигал он звезды на небе, и водил под уздцы луну... И все любили его за песни и весёлый нрав. Но одна полюбила особенно. Она станцевала для него и запела о своей любви на весь табор. А он песней ответил ей, что танец ее хуже, чем у хромой кобылы, и красотой своей она поравняется разве что с ежом. Гордая влюбленная цыганка оскорбилась, и злые слезы блеснули в ее глазах. Острый кинжал проклятья метнула она в обидчика: не отвести, не снять. Он стал Зверем, перепугав друзей. Родная мать отвернулась от него, родные сестры разбежались с криками, отец попытался убить. Зверь ушел в леса. И долгие годы прошли, и уже не было тех, кто помнил цыгана, оскорбившего девушку и её, проклявшего его.
Но однажды встретились два табора. И в одном из них Зверь был в клетке. Его показывали за звонкую монету на потеху толпе. Он смотрел на людей потухшими желтыми глазами, на дне которых больше не было света. Уже совсем другая девушка увидела его и сжалилась. В браслетах её смеялось солнце, а добрые руки её поднесли умирающему Зверю воды в жаркий полдень. Она стала приходить к узнику по ночам и танцевать для него и петь. Она рассказывала сказки, и голос её обнимал его и звал. Однажды она вошла к нему в клетку и обняла. И он обнял в ответ, и стал человеком. И её красота была его песней, и его сила наполнила огнём её танец.
"Мэ ту камам" - сказали они, и ветер был свидетелем этих слов. Он повторил их на весь мир, чтобы каждый знал, кто друг другу стали эти люди ночью. А потом девушка стала равной Зверю, и долго они в обличии, чуждом людскому, бегали по траве, играя и рыча.
"Мэ ту камам" - повторили они на зверином и ушли в лес, потому что зверям нет места среди людей. Звери любят как звери. Такая любовь человеку непонятна и опасна...
Я слушаю ее, любуясь бликами костра, падающими в темные глаза алыми сполохами. Тень смотрит прямо мне в глаза. Вдруг она вздрагивает, ее зрачки расширяются, почти заполняя темнотой вишневые глаза.
- Проснись!!! – она кричит так, что я тоже вздрагиваю, и ее страх передается мне, я ловлю его как брошенный мне мячик.
Хочу спросить ее, где она и придет ли еще.
- Проснись! – кричит она, вскакивая и плача. - Проснись, пожалуйста!
Меня выносит в реальность черным ветром ее крика. Ошарашенно моргаю, вцепившись в руль, меня тащит на встречку прямо на далекие лучи фар летящей жестяной смертью машины напротив.
Тело реагирует быстрее, чем успеваешь осознать действие. Выворачиваю руль вправо, бросая машину на свою полосу, бегло, на автомате, оценив, нет ли машин сзади и справа. Внедорожник, недовольно урча, повинуется моей воле, огромным черным китом в океане ночной темноты виляет туда, где отныне нам обоим безопасно.
Ошалело смотрю на свои руки. Во сне были черные лапы. Сказки. Цыгане. Драконы. Звери. Чертовщина. Тень, которая спасла.
Торможу на обочине совершенно трезвый. Выдыхаю с шумом, ложусь локтями на руль, лбом в перекрещенные запястья, с минуту молча, закрыв глаза, сижу так, а потом выбираюсь в морозную ночь. Прячу зажигалку в кулаке, крутясь от ветра, тая слабенький огонек старой доброй «Zippo», прикуриваю. Глубокая затяжка, запрокинув лицо в небо, выдыхаю струю дыма в летящий на меня сверху снег:
- ****ец!..

ТЕНЬ: Темнота внутри

Сил хватает только на то, чтобы не плакать на людях. Я хожу, боясь поднять глаза на людей, боюсь своим мрачным взглядом поранить кого-то. Я стараюсь как можно меньше выходить из дома… А когда выхожу - так неестественно бодра и весела... Я так хочу потратить это время с толком – поделиться информацией, которой переполнена голова – действительно полезной… Которая пригодится, которая кому-то станет батожком в болоте жизни. Помочь кому могу, чтобы отвлечься от того, что болит и дергает внутри. Успеть… Потому, что предчувствие близкой смерти давит на плечи этим серым небом. Уже не пугает совсем, как было прежде: до онемения пальцев, до синеющих губ, до спотыкающегося в груди сердца. Город растоптал меня многоэтажками, расстрелял листопадом, исхлестал плетьми ветра… Я стою на улице, я курю одну за одной, я не понимаю, где я. Реальность путается с иллюзиями. ЛЕса мне… Задыхаюсь. Не могу тут: не могу пить эту воду, пахнущую хлором, не могу ходить среди людей и притворяться, что я как они, не могу ничего-ничего-ничего… Я проиграла в борьбе с реальностью на всех фронтах. Однажды у меня хватило сил снова довериться миру, я позволила взять себя на ручки, холодея внутри… Он так долго нес меня, бережно качая, а потом уронил… в яму со змеями. А мы с ними не одной крови. Ну и вооот. Змеи были очень ядовитые для того, чтобы мучиться, но недостаточно для того, чтобы умереть…
Во мне такая пустота – конца и края ей нет… И чем ее заполнить, я не знаю. Все проваливается под глухой снег непроходимой тоски, не оставляя следов, не пороча его белизны… Небо обрушилось на меня сетями темных тяжелых туч, я запуталась и упала, и барахтаюсь жалким окунишкой, осыпая чешуей слов землю… Встать не могу. Вот это пугающее до одури бессилие, вызывающее панику – сейчас кто-то страшный придет и будет делать со мной все, что ему вздумается. А вздумается ему непременно-то плохое. Ой, а что? А тут уже логика отказывает, я взвываю и бьюсь в одеялах, ору до сорванного голоса, тыкаю тупыми ножницами в ледяную ладошку – чувствую? Нет? Еще да? Да ядрен батон!
Все познается через боль. Глаза вишневого оттенка боли смотрят и почти не видят… Я так боялась потерять зрение. Вооот, на! Чего боялась, то и прилетело. Нарушилось цветовосприятие. Это от недосыпа, да-да, я знаю, надо начать спать. Но я не могу спать. Мне такое снится, что я цепляюсь за явь когтями, зубами, скуля, шипя, протаскивая себя на остатках логики… Все коленки ободрала об эту явь, все локти. Но лучше так, лучше так, чем в сны… Там… там… там вообще невозможно. Я еще не готова туда идти… И есть не могу. И пространственная оценка рухнула… сношу плечами все косяки – коллекция синяков пополняется новыми, сине-желтыми образцово-показательными экземплярами. А я даже не помню, где и когда ударилась. Я не вижу!.. Мои глаза мне не показывают то, что вне… я забилась в себя, в пятый угол души, и выйти… выйти наощупь… надо… я не могу, когда не вижу. Это мой основной канал восприятия, это мой способ чтения. Я боюсь своих ощущений, переполняющих до кашля кровью… Это просто желудок отстегнулся, и спина, и… что-то еще – душа? Надо сосредоточиться на себе, вниманием остановить эту танцующую во мне жуть. И я знаю, как… и я сильнее своего страха… но слабее… уже сорвало. Все. Могу только плакать и писАть. Второе только потому, что клавиатуру знаю памятью – она сфотографирована в мозгу, пальцами… Зачем пишу? На миру и смерть красна? Чтобы пожалели? Нееет… я просто изощренная эстетка. Я люблю слова, я нанизываю их на ниточки смысла, я делаю красивые, пусть даже и жутконькие сейчас, бусы… Вы же читаете это, красиво? Эстетика отвратительного не менее привлекательна, чем эстетика привлекательного. В такие пиковые моменты, как говорят, рождаются восхитительные тексты. Не знаю. Совсем не судья себе сейчас. Опция «критик» выключена и удалена… Посему, просто поток сознания… красивый – потому что я умею красиво. Наверное, это автоматически прекрасно и теперь. Потому кто со мной, вот вам еще вспышки образов…
Я кукла, забытая на карусели… кем-то. Кем-то, кто любил меня, пока у меня были шелковые золотые волосы, закрывающиеся и открывающиеся глазки, пока я была в цветном пышном платишке. Но время прошло, волосы стали тусклыми и больше не сияют на солнышке, шарниры в коленках истерлись и больше не сгибаются, у наряда поотрывались пуговки… Кому нужна такая куколка? Никому…

В детстве мне твердо верилось – все будет хорошо Детскую веру ничем не сломать, не сдвинуть И самые близкие – те, кто с тобою шел Предают, как только им открываешь спину. В детстве мне ночью верилось в сказки и чудеса, Взрослой, к утру, на мокрой от слез подушке Не верится ни во что – даже в то, что видят глаза, Даже в то, что когда-то трогало счастьем душу.
Все, что не сладким было, в горечь переросло. Слова превратились в щебень, были – горой жемчужин. Надо грести руками, коль уронил весло. Только вот плыть-то больше некуда и не нужно. Тронешь – везде болит. И оттого – не трогай. Может, когда-нибудь, я заживу для ласк. Жизни по мне одной слишком сегодня много, Вот я почти сломалась, вот я почти сдалась.
Самое страшное это – отсутствие всяких чувств, Полное равнодушие и пустота внутри. Надобность непременно дойти к врачу Или шагнуть с балкона на раз-два-три… …Это так просто – это совсем как вальс, Так же красиво, также легко-легко. Красная ниточка на запястье оборвалась, Никто не сделает мне оберег другой… В детстве так свято верилось – кто-то меня спасет, Руку протянет, скажет «Давай, держись!» Самое жуткое, что пережить можно все, Даже если не знаешь, как это пережить.
Е.Холодова

Любят не просто так… чушь! Любят, пока ты даешь что-то хорошее, пока ты светлая, легкая, смешливая куколка, тогда все хотят с тобой, красивой, играть. Как только ты перестаешь радовать глаз и удовлетворять список требований малышки или малышка, которым тебя дарили, тебя забывают на карусели… Тебя любили, правда, любили когда-то. Давно. Но ты надоела. Ты не нужна даже самой себе уже. Это не жестокость. Это не равнодушие. Никто не виноват. Просто время прошло. Просто срок годности вышел. Просто купили новую куколку твоей любимой девочке. И ты даже обидеться не имеешь права, потому что любишь девочку, забывшую тебя на карусели, и сейчас… Ты хочешь, чтобы ей было хорошо. Ты хорошая добрая старая сломанная куколка. Пусть с новой твоя драгоценная девочка будет счастлива…
Я слушаю душещипательную музыку, в унисон своим рыданиям в пустой комнате, я что-то ем, а потом блюю до кровавой желчи в туалете… Ничего в меня… ничего во мне… кроме… кроме…
Силы хватает только на то, чтобы не плакать на людях. С этого я, кажется, начинала… да… Силы хватает только на то, чтобы ни на кого не злиться. Когда говорят «держись», я падаю в истерику, я забираюсь на какой-то сайт с прелестными зверюшками… но я так плохо вижу… это не помогает. Я хочу, чтобы всем было хорошо… со мной или без меня. Как у Стругацких: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!» Пусть… всем-всем… столько хороших, столько дорогих, столько близких и чудесных… пусть вам будет… хорошего – много. Чтобы счастье, иначе зачем вообще все? Жизнь она офигенная, я помню, я была новой красивой куколкой, я была такой счастливой… я всем желаю это испытать. И я осознаю идиотичность своих мечтаний – чтобы все у всех клево! Каждому – по заслугам его, по мыслям его, по поступкам его. Но… ради счастья есть смысл постараться… правда. Если у меня не получилось, это не значит, что у вас не получится. Просто я ошиблась… просто я слишком много сил потратила в этой дороге, просто я не дотянула до финиша… Бывает. Процент. Кто-то умирает в Пути… А вы дойдите, пожалуйста, там, впереди светлоооо…
…Осознание проигрыша обидное до слез, внезапное, как еловая ветка, прилетевшая в лицо, заставившая зашипеть и отшатнуться. Деревья умирают стоя. Я – не дерево… я лягу. Земля меня греет. Не тормошите «Холодная, вставай, ты чего!» Вы не понимаете… я в нее проросла, я с ней связана, она утешает, она гудит мне в ответ, она меня помнит… Этот звон сухих трав в полях, гладящий по плечам, успокаивает. Эта река, далекая, невидимая, она поет мне. Я ее слышу… Я ее прикладываю к своим ожогам, она меня обнимает осенним холодком. Эти зерна под землей, они на следующий год будут молодыми упругими деревцами, травинками, цветами… Бесконечный круговорот. Мы соприкасаемся душами с этими семенами. Знаете, какая у семян душа? Давайте расскажу… Они – маленькие светлячки. Они любят солнышко, они ко всем бегут веселым чистым смехом, они просятся на ручки, подобно ручным котятам. Они зовут тебя в свой хоровод теплыми сияющими голосами… Они говорят образами, они показывают душе. Я почти ничего не вижу сейчас, но они целуют меня добром в сердце, они ненавязчивы, они просты и открыты, они не ранят и не причиняют вреда, они не пытаются утешить и помочь. Они просто есть – совершенные чистые чудесные дети великого мира. Я чувствую мягкие шаги лося в далеком лесу… Огромный, рогатый, с горячими губами. Он запрокидывает голову в небо. Он пахнет мокрыми листьями, он приветствует осень. Дивное лисье рыжее время… Листопад бежит шумной ватагой в парках… А я лежу и слушаю. Чувствую… Я не знаю как назвать способ восприятия. Душой – читаю. Душой – дышу. Вдох… Повернула голову птица. Ничего нет важнее этого поворота головы. Она скоро встанет на крыло и поднимется в уже клубящуюся над головой стаю. Галки чаинками в чае вьются в высоте. Я здесь и нигде. Я во всем и в нигде. Ой, как интересно… Если любопытство не иссякло, стало быть, жива ишшо… Да не трогайте меня, я хорошо лежу. Нет, не холодно мне…
Меня сожрали чудовища моих страхов… вон стоит рядом, отгрыз ногу, жует и не стесняется вообще… Ну, какое стеснение у чудищ, порожденных собственным дурным сознанием? Чего это я… Не допустимая опция, однако. Нормально, даже интересно смотреть, как тебя едят. Эксперимент. Угу… Тем более глазами-то я этого не вижу, зрение же приказало долго жить, это так, дурная фантазия рисует. А если осознаю, что глючит – значит, еще не совсем я мур-мур, да же? К доктору, говорите… Да бог с вами, меня так круто тащит. Какой доктор! Нинини, не надо меня лечить, и спасать не надо… Это моя окончательность поступка. Накосячила – пройди наказание.
Не жалейте меня – жалость унизительна… Не плачьте по мне – я не стою слез… Не говорите «держись», я и сама это знаю, я барахтаюсь изо всех сил… Не приходите ко мне с обнимашками – на содранную кожу обнимашки – кхм… Не очень приятны. И я панически боюсь прикосновений, если честно. Боюсь до того, что хочется в морду двинуть. Ага, детские психотравмы, дикость моя, злобность. Просто не трогайте…
А что можно сделать? Проломите мне грудную клетку тяжелым сапогом, выньте сердце… Отнесите его в лес и заройте там под огромной черной сосной. Под рыжими листьями я буду ждать весны… Зерном. Особым, невиданным, я вернусь. Кем? Не знаю… Но знаю, что просто так надо.
Просто
Так
Надо
Это единственное, что я позволяю себе чувствовать сквозь мутную воду боли…

Глава восемнадцатая

ЗВЕРЬ: Темнота снаружи

Все кончается утром – так не волшебно просто.
Кровоподтек поцелуя, трогая на груди,
Чувствуешь – холоден спальни знакомый воздух,
И понимаешь – надо бы уходить.

Это опять растянется в боль глухую,
Где-то меж ребер застрянет тупым клинком.
Хочется взвыть: ну какого опять ты ***
Дала ему себя выдернуть тем звонком?!

Это – закономерность. Смирись, дуреха:
Ты на крючке у него уже третий год.
Без него тебе так нестерпимо плохо,
Что гордость при встрече немедленный сбой дает.

Куколка-однодневка на пару актов,
Ждешь приказных отрывистых смс.
Он никогда не спрашивает «ну как ты?»,
Ты с ним боишься предлога простого «без».

Ты ему – так, игрушка на пару ночек.
Редко, но метко дергает поводок.
Ты им болеешь, ты его очень-очень,
Кровь твоя с ним превращается в кипяток,

Сердце заходится в детском слепом восторге,
И каруселью кружится голова…
Ему с тобой после секса – не по дороге,
Поэтому понапрасну не трать слова.

Так и живи – ждущей его подачки,
Глупым щенком скули у него в руках.
Утро, малышка. Утро, а это значит -
Топай домой до следующего звонка.

Е.Холодова

Виски давно согрелся, но вставать и идти за льдом лень. Янтарь в стакане в искусственном свете отдает чем-то кроваво-красным, или это во мне этот цвет остывшего огненного гнева. Помнится, смешная девочка с вишневыми глазами говорила мне что-то про страшные сказки. Она глупая, она не знает, какими бывают они в реальности. А я теперь знаю. Глоток. Щелчок зажигалки. Дым над бокалом, в голове, внутри поверх остывшего чего-то, темного, выжженного смертью Птицы. Мне не удалось убежать от себя. Уехать. Нужно попробовать себя выключить. Виски... Еще глоток и затяжка сверху, а внутри все равно скулит и скребется Зверь, не давая провалиться в беспамятство. Нет, дружище, эйфории не будет! Мы пьем сегодня не за этим, заткнись уже, мы оба виноваты в том, что на земле больше нет одной прекрасной женщины, которая, кажется, и правда, нас любила…
Там, вчера, на кладбище, бросая в темную яму горсть земли, я прощался и знал, что не быть мне прощенным... Ритуал, в котором нет смысла. Ритуал, за которым я пришел для самого себя, но легче мне не стало. Я что-то с этим комочком земли из себя выбросил – хотел отдать ей, но поздно, поздно, внутри оно будет, сколько я жив, болеть...
Душа болит – странное выражение. Врачи сказали бы «там нервных окончаний нет». Там что-то другое есть, и болит оно иной раз в сто раз хуже, чем тело. И у меня, и у Зверя... За Птицу.
Еще один глоток, я ложусь на диван, закрываю глаза. Ощущение, что я на карусели. И мысли потихоньку сливаются в бессмысленное мельтешение, лишенное слов и четкости образов.
Привычка самоконтроля, такая вбитая с юности самоуважением, сейчас срабатывает против меня, карусель останавливается, мысли снова ползают в голове, раздражая и тревожа. Эта женская хрупкость в мире Темы, где Звери ломают крылья Птицам. Хруст легких хрупких косточек, смятые перья, теплая кровь… Мы здесь за этим. Чтобы убивать и умирать. Так отчего так больно и хреново сейчас, если это так естественно для тех, кто играет не со смертью, а в саму смерть? Может, мы тут, чтобы жить все же?
Ответить самому себе мне не дает звонкая трелька звонка. В самые дерьмовые моменты жизни, когда никого не хочется видеть, непременно, ****ь, кто-то приходит!
Рывком поднимаюсь с дивана. Комната раскачивается, словно я на качелях. Крепко не до гостей.
- Кто?
- Открой! – бархатный голос Кисы за дверью гладит теплой волной. - Знаю, тебе сейчас плохо, я чувствую, открывай!
Зверь раздраженно ворчит внутри и смолкает. Я щелкаю цепочкой, двигаю щеколду.
- Зачем пришла?
- Соскучилась... обнять. Тогда так вышло все… Ты неверно понял, а я… Соскучилась!
Она мягко делает шаг ко мне, обнимает, оплетая руками, трется носом о ворот футболки, долго молчит. Хочется выйти из ее рук, но я стою и честно стараюсь не качаться.
- Ожидаемо пьян… Больно, я знаю…
- Пить будешь? – слушать ее утешения не хочется, хочется напиться и ничего не слышать.
Слова кажутся раздражающим шумом. В них какой-то смысл, но все не то, когда внутри болит. Киса раздражает тоже. Сквозь сигаретный дым слишком сладкие духи, слишком фальшиво-утешительные взгляды.
- Я знаю, каково тебе…
«Ты ни *** не знаешь» - горько усмехаюсь про себя, а вслух:
- Виски?
- Фу, теплое… Лед?
- Сама.
- Конечно!
Она грациозно встает. Останавливается в проходе, явно что-то хочет сказать, но не говорит. Тонкие пальцы с серебряным колечком на среднем на розоватой штукатурке косяка. Она уходит, а возвращается с ведерком льда, ссыпает в мой из маленького кулачка немного, кладет себе. Наливаю ей виски, она делает жест рукой «хватит».
Мы молча пьем. Сигаретным дымом между нами наполняется молчание. Она смотрит сквозь него прямо на меня, льдинки в ее глазах обманчиво тают.
- Знаешь, я…
- Не надо!
- Надо, послушай! – ловит меня за запястье, держит крепко, слегка впиваясь в кожу холеными ноготками. - Ты не виноват. Это ее выбор, каждый в Теме по своему пути, а ты…
- А я тот самый внедорожник на пути, на который села ласточка, - хрипло смеюсь я, пытаясь высвободить запястье.
- Да нет же, котик! Ну! Нижняя осознает, зачем она идет, с неустойчивой психикой… Ты знаешь, почему ласточки никогда не садятся на землю? У них слабые ножки! Внедорожник ни при чём, она сама на землю села. Взлететь уже не может. Природа, судьба. Тут просто стечение обстоятельств. Не казнись…
- Радоваться?
- Нет, давай вместе это переживем и забудем.
- Чтобы снова повторить?
- Чтобы жить дальше…
- Я и так, в отличие от нее, жив. Только вот моя Тема для кого-то окончилась плохо. Это не Тема, так нельзя.
- Так больше не будет…
- Да! Потому что вообще не будет! Завязал! – залпом допиваю виски, закрываю глаза.
Никого не хочу видеть. Ничего не хочу слышать. Быстрее бы отрубиться и проснуться в новом дне, где забудусь работой и попытаюсь сделать вид, что все хорошо.
- Завязал? – она снова впивается мне в запястье ногтями, уже ощутимо больно.
Внешний дискомфорт переплетается с диким внутренним, раскручивая внутри закипающее раздражение. Она этого не видит, она мягко смотрит и сладко говорит.
- Тематику без Темы нельзя, ну что ты! Будет Голод… Помнишь Голод? Плохо?
Плохо то, что она выталкивает меня за границы самоконтроля на пьяную голову.
- Ты понимаешь, как хреново жить, когда постоянно приходится от себя отказываться? – в ее глазах, из которых когда-то хотелось тепла, слишком много колких льдинок. - Ну, похорони себя заживо, давай! А, может, и не заживо…
Перехватываю резким отточенным движением ее запястье, вывернув свое, дергаю на себя так, что она, ойкнув, падает передо мной на колени.
Глаза близко-близко, и я почти трезв от страха, расширяющего ее зрачки. Страх пахнет солоно и сладко одновременно.
- Больше никаких похорон, сука! Живем на полную катушку! Птица слабая, а ты - сильная, м? С Птицей было пресно, послужи мне подольше. А я всегда любил ломать сильных кошек, чтобы с хрустом. Девять жизней? Я проверю! – отвешиваю пощечину, она удивленно-обиженно поднимает на меня ресницы.
В глазах уже не страх. Ужас и паника.

 
И гнев. Ничего теплого внутри ее завораживающих глаз. Ледяной колкий гнев, рывок-попытка встать с колен:
- Ты не за ту меня принимаешь, мальчик! Пусти! Я тебе себя не предлагала!
- Нет? А что ты делаешь все это время вокруг? Получи, что хотела! – подсечка, снова ставящая ее на колени, наверняка, те болезненно встретились с полом даже через ковер.
- Ай, да ты что делаешь? Да ты…
Беру ее за лицо, большими пальцами успокаивающе поглаживая под мочками:
- Как разговаривает нижняя?
Она закусывает губу, пряча злые слезы. Инстинкт самосохранения перед пьяным озверевшим мужиком, наконец, берет верх над гордостью и злостью.
Двигаюсь нарочито медленно, играя у нее на нервах, видя, что проломил защиту, и кошка в ней гнется, недовольно шипя, но подчиняясь. Эмоции яркие, горячие от ее гнева, от моего гнева, заплетаются в комнате в напряжение воздуха между нами. Зажимы на соски, закрученные гаечки. С каждым поворотиком все глубже всматриваюсь ей в глаза, где пульсируют черные угольки зрачков, где ломается моей волей лед ее воли. Глубже, глубже в нее, наслаждаясь паникой беспомощности, страхом боли, выбитой из-под ног привычной почвы командовать и быть Верхней. Горько-сладкая, отдающая апельсиновой цедрой и приторностью халвы нотка унижения, разрастающаяся во вспышку снова вскинуться. Сильная кошка. Вкусная кошка. Боль – берега этой бунтующей реке. Дергаю за цепочку, она вскрикивает, опустив голову, расплакавшись сразу. И выпускает остатки контроля, становясь перепуганной пластичной игрушкой в руках кукловода.
Качается натянутая цепочка на моем пальце, краснеют ареолы сосков, мурашки разбегаются по ключицам. Хочется облизать их, выдохнув, напугать ее еще больше, но я растягиваю удовольствие. Дергаю снова. Она кусает губы, и дорожки слез бегут по щекам, смешиваясь с темной тушью. Извращенная красота – утрата оной. Красиво то, что искренне, по-настоящему, порой отвратительно, порой неловко, стыдно, мучительно… Это вкусно. Это – суть Темы. Мастерство в том, чтобы снять маску и увидеть истину. Слизывать горячим языком с полыхающих от стыда щек горько-соленые слезы. Натягивать ее внутренние струны, играть на них разные мелодии, быть дирижером ее оргазмов, маэстро боли, мерой ее вещей.
Тонкая грань между хочу и заставлю, тонкая грань этого льда, тающего в ее глазах под моим пламенем, тонкая грань между безумием и нормой. Она сладко пахнет страхом, мой Зверь ходит вокруг нее кругами, опрокинув ее на спину так, что она покорно подставила горло под его зубы. Беречь не хочется, но нужно. Зверь чует в ней что-то опасное, что хочется сломать, как строптивость. Человеку это старый друг, который еще пригодится, с которым ему хорошо, а потому Человек приказывает Зверю быть бережнее с этой подвернувшейся под лапу сучкой.
- Смотри на меня! – приказ, рывок цепочки.
- М… - она плачет, с трудом, ломая себя запрокидывает на меня лицо.
- Не бойся! – ожидаемо страха у нее в глазах после этой фразы становится много больше, чем до.
- Перестань…
- Нет.
- Пожалуйста…
Раздражение внутри на ее слово скребет внутри, заставляет дернуть за цепочку снова.
- На диван, на четвереньки, жопу кверху…
- Да ты!
- Кляп?
- Не надо, поняла.
Выступающие лопатки, поднятые бедра.
- Руки за спину.
Без пререканий делает, как я приказываю. Демонстративно бросаю перед ней снейк и жесткий флогг, беру мягкий, поигрывая хвостами, делая щелчок грозди о ладонь. Она вздрагивает, пытается обернуться, но что-то ее останавливает. В подушку уже откровенно ревут. Нервы сдали.
- Ты считаешь. Сбилась? Плюс десять ударов! Да?
- Да?
- Как правильно сучки отвечают?
- Да, Господин! – последнее слово сказано заложенным носом, на выдохе всхлипа.

Какое-то мальчишеское веселье, замешанное на гневе, заставляет меня сделать хвостами щелчок прямо ей в промежность. Визг, и уползающее от меня тело, предусмотрительно пытающееся сжать бедра, защищая нежные места. Хватаю за ногу, дергаю на себя.
- Еще раз попытка свалить, мы просто поменяем девайсы, да? Не беси меня! Руки за спину, сказал! – дергаю ее за волосы, наматываю на кулак, рывком ставлю в исходную позицию. - Жопу выше, ползает она!
Больше никто не ползает. Щелчок. Концы прилетают в ягодицу собранно, кусая в одну точку. Два. Три. Четыре.
- Молчать и реветь - вариант плохой! – ласково говорю я, укладывая флогг «пощечинами» на ягодицы.
В тишине комнаты хлопки кожи о кожу звучат оглушительно громко. Она вздрагивает, пляшет бедрами, дрожит, но стойко стоит в исходной.
- Раз!
- Правильный выбор!
Щелчок. Щелчок. Пощечина гроздью хвостов. Обхлест бедра, на котором концы флогга неудачно рассыпаются. Не косячит тот, кто не порет. Повожу плечами, разминаю шею, качнув головой вправо-влево. Щелчок. Щелчок.
- Два. Три, – она выкрикивает это сквозь зубы, когда флоггом снова прилетает в промежность, схлопывает бедра. - Да ай, блять! Ты чо!
- Вы! – звонкая «пощечина» всеми хвостами плечевым.
Знаю, больно. Лично проверено на собственном бедре.
Восьмерки по ягодицам. Порка из наказания переходит в увлекательный для обоих процесс. Под флоггом ревут уже на чистом энтузиазме, явно от обиды. Я наслаждаюсь отличным зрелищем гуляющих под черными мягкими хвостами аппетитных ягодиц. Вечер перестает быть томным. Может, и правда, не уходить из Темы. Там много вкусных жоп и эротично ревущих обладательниц.
Я, наконец, успокаиваюсь, глазомер, наконец, позволяет четко оценить степень разлета восьмерки, флогг летит четко, как мне нужно, концы не рассыпаются по ягодицам. Всерьез подумываю, не трахнуть ли эту красоту, но красота рыдает все протяжнее и снова начинает уползать. У меня далеко не маза. У меня по сути Верхняя, нижняя только на словах, которые я проверил сегодня, поставив ее раком под мягкий флогг. Восторгов мало. Обид, чую, будет много. Но уже поздно. Моя первая нормально удавшаяся технически порка с живой моделью. И все бы ничего, но нижняя моя сильно не в восторге. Уже как-то жаль. Бросаю флогг, ловлю за ногу, дергаю на себя. Горячая лодыжка ее у меня в ладони дрожит.
- Ну, все, тшшш!
- Да шел ты!
Переворачивается ко мне лицом – красным от слез, в потеках туши и размазанной помадой.
Искренне теряюсь, что делать дальше. Киса садится, закрыв лицо руками, я столбом стою перед ней, боясь даже коснуться. Шелковые плечи вздрагивают от рыданий. Злость гаснет внутри, словно в костер плеснули из котелка водой. Н-да, наворотил я дел…
- Иди обниму! – безнадежно, почти прося говорю я, делаю шаг навстречу, тяну руку.
Она отнимает ладошки от лица, нервно фыркает и вдруг начинает хохотать.
- Ты... ты чего ржешь-то? – заражаясь ее смехом, нервно начинаю хихикать следом.
- Зверь, я умру с тебя! Ну ты даешь, а-ха-ха! – она смеется, запрокинув голову, потирая выпоротую попу, смешно морща нос.
- Да ну… погорячился! – смеясь, пожимая плечами, невпопад все еще ощущая себя виноватым, говорю я.
- Минет хооошь? – она суставами указательных проводит под глазами, стирая тушь. - Ой, я не могу с тебя!
Ситуация дурацкая. Передо мной снова Верхняя, снова сильная, уцепившись за юмор, вставшая с колен Киса. Такую не проймешь ничем. Или почти ничем.
- Ты без обид? – недоверчиво спрашиваю я.
- Без обид? – сквозь смех говорит она, поправляет растрепанные волосы. - Убила бы, котик, но ты - это ты. Ой, я не могу.
Смех полуистеричный. Неестественный. Он не дает ей начать снова плакать. Она за него цепляется, чтобы сохранить лицо. Она даже обидеться на меня сочтет за слабость. Она из этой моей вспышки, перепуганная и униженная минуту назад, вышла с гордо поднятой головой. Выбора у нее не густо, она выбрала позицию сильного человека, выпрямив плечи, смехом спрятав боль того, что я с ней сделал.
Мне, и правда, пора из Темы. Одной тропинкой рыскает мой Зверь – хватает и треплет, а вот зализывать раны он умеет из рук вон плохо. Киса откидывает шелковистые волосы назад.
- Ой-ой, мой друг, тебе хуже, чем мне, я погляжу. Я-то получала удовольствие, а ты совсем раскис. Иди обниму!
Она поднимается, прижимается ко мне голой грудью, заплетает белые пальцы в полночь моих волос, на секунду снова начинает плакать, но берет себя в руки. Мне тошно. Она гораздо мудрее меня сейчас в этом выборе маски, под которой никогда до конца не ясно, насколько больно и плохо. Это мои сожжены смертью Птицы, кажется, на всех маскарадах я теперь буду собой – тем, кто есть. А Киса отряхивается быстро. Этому умению в женщинах я всегда восхищался, как какому-то недоступному волшебству, его опасался, уважал и сторонился. Слишком… много фальши. Порой тогда, когда хочется по-настоящему. А кто передо мной сейчас? Пойди, разбери!
Киса – это Киса. Снова в глазах цвета виски качаются льдинки, и красота ее обезоруживает и заставляет вымученно улыбнуться.
Я верю, что она не затаила. Верить кошкам - дело пустое. Время покажет.
Сытость от ее эмоций все же приходит тяжелым сладким похмельем, внутри что-то, недовольно ворча, укладывается, становится немного спокойнее. Это тоже иллюзия. Смерть птицы еще не раз, не два острой серебряной иглой войдет в бабочку-память, заставит ее биться и болеть… Потом, это все потом. Сейчас эта незапланированная сессия, имеющая неприятное послевкусие, все же накормила зверя, успокоила что-то внутри, стало обезболивающим куда лучше виски.

Улыбаюсь вымученно, потирая лоб, думаю, что еще сказать, но слова в голове все сплошь пустые и ни к месту.
- Я вина хочу! Есть? – она потирается об меня, пробегая пальчиками по ремню.
- Есть! – поднимая бровь, щелкаю застежкой, отбросив вытащенный ремень в кресло. - Но позже…
Ловлю ее губы своими, раздвигаю ей бедра, дергаю на себя. Она захлебывается подо мной стонами, кусает губы.
Мы долго лежим после, я курю, она смотрит в потолок и молча плачет.
Мы оба не верим в любовь. Мы оба готовы на одну секунду стать теми, кем не являемся. Это тоже пройдет, это закончится. Мы - те, кто мы есть. Я целую ее в висок, она поворачивается, находит мои губы:
- Не делай так больше, да?
- Да…
Смерть Птицы болит внутри. Снова хочется остаться одному и, наконец, напиться.
- Мне пора! – Киса соскальзывает с постели, недовольно смотрит на разорванный ворот платья, с укором смотрит на меня. - Кто любит рвать женщине платье, тот покупает ей новое! Да?
- Да, не вопрос! – виновато соглашаюсь я. - Извини еще раз.
- За твою выходку новое будет вдвое дороже старого!
- Как с тобой легко мириться, Киса!
- Со мной все легко, котик!
Она уходит, сама захлопнув дверь, а я еще долго лежу, слушая стук собственного сердца. Дотягиваюсь до телефона, переворачиваюсь на живот, почесывая кончик носа, клацаю на значок социальной сети. Старый добрый ВК на телефонной панельке послушно всплывает полосками непрочитанных диалогов, в каждом из которых синий кружочек с циферкой количества присланных мне посланий. Одно от Тени. Глазам своим не верю. Клацаю открыть. Она в сети. Бегом набираю «Где ты?» и только потом вчитываюсь, что она пишет.
«Привет, как ты?» – если составить Топ самых идиотских вопросов от девочек, которые появляются в твоей жизни, перевернув все с ног на голову, а потом бесследно исчезают, Тень выбьется в лидеры. Она в сети и что-то долго набирает мне. Жду, сжав губы, нервно упираясь кончиком языка в нижний коренной зуб, щурюсь, всматриваясь в окошко, где голубое «печатает…» бесит до того, что хочется разбить телефон о стену. Телефон чувствует мое настроение и начинает подмигивать. Он - точно электронный самоубийца.
«Все хорошо. Тогда не удалось объяснить. Океан забрал, запретил писать, я не могла сообщить»
«То есть ты у него?»
«Да. Я хотела сказать спасибо тебе еще раз за тогда, что помог»
«Адьес!»
Телефон летит не в стену, но на другой конец дивана. Нормально, че. Я ее спасал. Я из-за нее спорил с этим упырем. Я из-за нее… А она прекрасно вернулась к своему Верхнему и живет себе припеваючи. И наглости хватает написать мне, что все «ОК, ты не переживай, я к своему мужику ушла, как у тебя дела?». Дела – не ее дело. Обсуждать свои дела с чужими бабами я любителем никогда не был. «Адьес», -уже вслух, в потолок, смотрящий на меня висюльками люстры.
Что меня так снова выбесило, до конца я понять не могу. Наверное, я что-то другое ждал от этой девочки. А здесь эта подлость. Врала, что не хочет к нему, выставила меня идиотом, я, помогая, именно им и был. В который раз меня за мою помощь макнули в дерьмо. Не привыкать, но на какой-то миг именно от Тени почему-то жгуче, почти по-детски обидно.
Вот такие сказки, бля. Че тут скажешь. Нет ничего нового под солнцем. И это пройдет.
Мне срочно надо выпить…

ТЕНЬ: Сад в Океане

И дом твой в сердце его, на перекрестке рук его.
-Что еще хочешь, моя девочка?
-Ничего…

Игры кончились. С ним играть – это только раниться.
Ты до настоящести доигралась, моя красавица.

И мир твой от взгляда его цветет, птичьим пением полнится.
И кто ты была до него, без него. Почти и не помнится…

Он заносит слова над тобой кнутом: пожалеет? Опустит ли?
Твой путь к нему – розами, битым стеклом устланный.

И дом твой в сердце его, на перекрестке рук его.
С того света отныне придешь, если он тебя позовет.

Эта участь – не часть, а суть твоя, смерть твоя.
Но так свете плен, и так ласков кнут, и так сладок яд.

Е.Холодова

Муторный сон, в котором барахтаешься, как в киселе, и никак не можешь выпростать сознание. Тенью огромный черный зверь идет по черному лесу, и мертвые сморщенные ягоды бузины осыпаются в его следы. Я не решаюсь его окликнуть, я стою на выгоревшей студеной заиндевелой земле босиком, ноги ломит и дергает от холода. Стараюсь поджать пальцы, царапаю их о заледенелую траву, ставшую острыми струнами. С неба падает черный снег, и не беленый лен моего платья на ветру стоит колом, мешая двигаться.
Меня окликает Дали. Я оборачиваюсь на ее голос, она за моей спиной, такая белая, словно упырица из страшной сказки. Черные коротко остриженные волосы шевелит ветер. Алое пятно рта растягивается в улыбке. Мне отчего-то очень жутко. Я хочу подойти к ней, обнять, но стою на месте, что-то держит, какое-то чутье внутри подсказывает, что дойти я до нее не смогу, и случится что-то плохое, шагни ей навстречу.
- Это твой лес? – спрашивает она.
Киваю, обхватывая руками плечи. Она смеется. Смех у нее сухой, ломкий, не живой.
- У меня сад. Айвовый. Был…
- Все вернется. Надо уйти от Океана… - говорю я ей, силясь улыбнуться.
- Если сможешь, уйди. В моем саду ничего не осталось. Ни одного зерна в земле. Ничего не вырастет никогда, понимаешь?
- Понимаю. Зерна приносят люди, главное, чтобы была земля…
- Земля посыпана солью. Земля мертва, – она говорит, а черные глаза у нее - мутные темные зеркала.
Две угольно-черные проруби под серым льдом. Две бездны за туманом. Две ночи, за которыми нет ни одного полудня.
- Дали, где ты?
- Далеко. Я ушла, Тень. Даже ты не найдешь.
- Даже я не найду… - эхом повторяю я.
Шумят над головой мертвые ветви, поскрипывая на деревянном непонятном мне больше языке. Мертвый лес. Но земля в нем жива под черным снегом, и зерна спят, ожидая тепла, дождя и солнца.
Я просыпаюсь поздно вечером, чувствуя, что Океана дома нет. Ледяные ноги под одеялом неприятно ломит. Встаю, рывком откинув теплый плед, шлепаю босиком на кухню, наливаю воды, закуриваю. В сигаретном дыму маячат образы минувшего сна. А мне отчего-то совершенно ни к месту вспоминается давний случай про крысу. На работе он был. Маленькая крыса забежала к людям, спрятаться ей было некуда, загнанная за шкафчики зверюшка металась, ошалев от ужаса и света. Мой коллега тогда метнулся к полке, где стоял дихлофос еще со времен, когда водились тараканы. Желтая такая пшикалка, на ней как раз нарисованы выгоревшие на солнышке за много лет черные крыски и комарики, перечеркнутые красной линией. Красная линия явно свидетельствовала о том, что содержимое пшикалки радикальным образом решит проблему с неугодной человеку живностью. Молодую крыску под визг работниц сочли проблемой, и герой дня зачинщицу паники на рабочем месте полил дихлофосом вполне себе щедро. Вонь была жуткая. Краса пискнула, мотая серой усатой мордочкой, пошатнулась, упала, встала, снова упала. Она ползла вдоль плинтуса, задыхаясь, пища, вздрагивая, пытаясь смыть уже не слушающимися лапками яд с мордочки. Тощенькое тело начали бить судороги, носом пошла кровь и какая-то желтая гадкая жижа. Крыса обмочилась, потом и того хуже. Крыса умирала четыре часа, и по какой-то неведомой мне причине все с большим любопытством на этот процесс смотрели. Я была среди смотревших. Я была той, кто потом ее за хвост клала в пакет и относила в мусорный бак во дворе. Эта история на вечерней питерской кухне, в клубочках сигаретного дыма всплыла в моей памяти также странно, как и то, почему тогда, когда крыса столько умирала, мучаясь, я не сжалилась и не добила. Почему-то стало животинку жаль. Зверек по вине человека страдал мучительно, всем было плохо, все брезговали унести, все, вроде как, жалели добить, все сделали вид, что писк на полу ничего не значит и ничего не происходит.
Делаю глубокую затяжку. Тушу. Иду за телефоном. Чиркнув зажигалкой, закуриваю еще одну, ставлю чайник. Спать больше не хочется. Загружаю гаджет, клацаю средним на окошечко ВК.
«Где ты?» - тут же прилетает сообщение от Него.


Джек, привет, ну как там твое «окей»?
Как всегда хреново, но ты как всегда не скажешь?
Вижу тебя – разноцветный браслет на руке,
Пепельниц войско, полупустой бумажник,

Сигаретой прожженные в тысяче мест трико,
Растянутая футболка, стихи в голубых тетрадях…
Жаль, дружище, что ты сейчас далеко,
А то бы молчали вместе, тоску затаив во взгляде.

Приезжай ко мне, будем трахаться и курить,
Безнадежно друг друга греть, и беречь пытаться.
И пускай нам с тобой будет не о чем говорить,
Полежим, запустив в шевелюры друг другу пальцы,

И разделим ночь, и возьмем рассвет за отметку «старт»,
Чтобы жить начать, умирая от счастья, друг мой…
Нас с тобой километрами стран разделяет март,
Надоело звонить тебе, хочется взять за рУку,

И обнять, и поверить – точно меня поймешь,
И судить не будешь. Сам – обладатель шрамов.
Оттого такой резкий, колючий и злой, как еж,
Оттого ты не можешь любить – чтобы не поранив.

Я не требую, друг мой любить, ты всего лишь будь
Близко-далеким сердцем, стучащим точно
В унисон с моим, заполняющим болью грудь,
Выбивающим горькую азбуку многоточий.

Джек, ну что ты молчишь, ну пожалуйста, позови,
Я услышу в трубки шепот сухой и теплый…
...Дождь наотмашь бьет приговором по темным стеклам.
Телефон – чертов бесчувственный визави
Экраном светит: «Извините, вызываемый абонент вне зоны действия любви»

Е.Холодова

Пишу ответ. Стираю. Снова пишу. Снова стираю. Это длится бесконечно. Кожей чувствую Его раздражение на том конце связи. Пишу несусветную глупость, вместо стереть щелкаю отправить, зажмуриваюсь до ломоты в висках.
«То есть ты у него?» - за ответом стоит почти угроза, но уже поздно.
«Да. Я хотела сказать спасибо тебе еще раз за тогда, что помог»
Я, правда, хотела сказать спасибо, как я объясню, почему ушла. Это так долго, сложно, я никто Тебе, я никто Тебе, а Ты столько сделал для меня. Спасибо…
«Адьес!»
Повторяю с русским акцентом чужое испанское слово. Звучит оно в переписке как хлопнувшая за ушедшим дверь. Он уходит из он-лайна, я, сморгнув слезы, докуриваю сигарету. Надо догнать Его словами, объяснить… И незачем. Я прийти к Нему не могу, у Него своя жизнь. Я ничего хорошего в нее не внесла и навряд ли внесу. Я сижу на берегу Океана. Мой лес мертв. Зверю некуда прийти. Мне нечего дать Зверю.
Встаю, открываю настежь окно. Весенний снег с дождем за окном шелестит по асфальту, словно сотня змей копошится внизу. Огоньки фар, витрин, реклам. Чужой мне каменный мир огромного города, кипящий водяным мокрым туманом, населенный серыми людьми, прячущими лица за поднятыми воротниками. Брызги дождя и мокрые хлопья снега на вытянутых ладонях. Растаявшая на коже вода пахнет бензинным дымом, мокрым камнем, кислым железом. Разбираю каждый запах, мысленно вслушиваясь в него. Кошка внутри меня фыркает и морщится. Этот город нам никак не нравится с ней. Все нормальные люди, приезжая в Петербург из провинции, рвутся в музеи, на выставки, смотреть памятники. Я хочу в парк, найти клочок земли с пожухлой травой, постоять под деревьями, отыскать в этих каменных не живых улицах хоть что-то живое, лесное, степное, родное… Питер усмехается витиеватой лепниной, грозит мне огромным до неба памятником непонятно кому, пугает слишком широкими улицами и заставляет почти заскулить от какой-то совершенно муравьиной суеты на своих просторах. Я снова и снова в нем пытаюсь вырваться из потока толпы, темпа которой не выдерживаю и не хочу, я снова и снова беспомощным ребенком стою в метро и шарахаюсь от зашипевшего поезда с лязгающими автоматическими дверями, я снова и снова пытаюсь себя хотя бы на секунду представить здесь своей и не могу.
В этой временной снятой квартире нет ни одного цветочка. Мне не хватает трав, земли, шепота листьев, скрипа веток. Их нет в реальности, их нет внутри. Отчаянно плохо. Третья сигарета. Глубокая затяжка, и пластиковый стеклопакет от питерского шума меня отсекает, оставляя в не менее безжизненной, но тихой кухне. Возвращаюсь к столу, бросив взгляд на дисплей телефона. ВК все еще открыт. Сообщение от Дали.
Торопливо жму открыть, сеть зависает, телефон жестко глючит, я совершенно не литературно кляну про себя технику, с которой у меня, как у лиха лесного, не лады. Нунуну!
Да долбаный, бляха муха гаджет!!!
«Ну, мой хороший, ну, мой мальчик, давай, ну не обижайся на меня, не дури!» - телефон мигает несколько раз, раздумывая над моими уговорами, смиряет гнев на милость и отвисает, возвращая связь.

Она пишет «Здравствуй, Тень!» В тексте так много многоточий, что я морщчусь, сужая глаза в разорванные фразы, разорванные мысли, разорванные чувства. Какая-то эмоциональная азбука Морзе: придется переводить эту непривычность подачи мне, привыкшей к плотным письменам классической литературы.
Здравствуй, Тень! Я хочу тебе рассказать про Него. Про Него, которого я полюбила с первого взгляда, который был для меня всем в этом мире и самим миром.
Я выросла в очень строгой семье, где нельзя было вообще трогать тему секса. Девственности лишилась в двадцать пять с парнем, который мужем мне так и не стал, чем я окончательно разочаровала маму и ранила отца. Отец хотел, чтобы его красавица дочь имела хорошее образование, вышла замуж и непременно родила ему внука. Образование я получила, влюбившись в математику, леча цифрами разбитое мужчиной сердце. Знаешь, удивительно, но именно математика стала для меня доказательством существования Бога. Наука была моей молитвой, моей стезей, замуж выйти я хотеть перестала, смирилась с тем, что разочаровала семью. Да и то, что во мне росло давно, в семьи не носят. Извращение какое-то - хотеть пощечин, плевков в лицо, хотеть быть униженной мужчиной, которого любишь и хочешь так, что прикажи он вены вскрыть - не задумываясь вскроешь…
Три года назад я пришла в Тему, наконец, признавшись себе, что не такая как все. Пришла случайно. Познакомилась с хорошим парнем, который как-то сказал мне про БДСМ, а я насторожилась, и что-то внутри толкнуло попробовать то, что фантазиями приходило по ночам, делая мои трусики мокрыми. Тогда все было коряво, смешно, трогательно, но и этого неловкого опыта мне хватило, чтобы определиться: Тема во мне есть. Я искала долго. Десятки имен, несколько БД – сессий, сотни просмотренных анкет и прочитанных сообщений. Захлебываясь в идиотизме пишущих НКССников , натыкаясь на разочарования постфактум встреч, начала отчаиваться. Говорят, в ванили также сложно найти свою половинку. Нет, черт возьми! В Теме куда сложнее. Наверное, садомазохистам проще – люблю порку плетью, ищу того, кто выпорет. Это хоть как-то можно найти, перебирая тонны предлагающих себя в пару тебе, голодной до боли. Ты маза, может, я рассуждаю глупо о том, о чем понятия не имею. Но мне так кажется. Я боли физической всегда боялась. Я даже к зубному хожу прошу самый сильный укол. Нам с физической болью не по пути, мне нужна внутренняя. Чтобы кто-то, кто сильнее и умнее меня, бил в сердце без промаха, направлял мою волю, регулировал мою жизнь. Наверное, ты читаешь и думаешь: хм, она просто устала быть сильной, она хочет, чтобы ее вели, она так устала идти, что больше не может. И так, и не так. Что-то во мне такое – могу сама, хочу, чтобы мужчина. Мне важен он как маяк, как якорь, как ориентир моих желаний. Мне важно соотносить с ним мои «хочу» и «нужно», я действительно верю, что он знает, что для меня лучше. Инфантильная позиция на первый взгляд, но нет-нет-нет. Все во мне есть, чтобы быть, идти, думать и чувствовать. Все во мне есть, это сто раз самой себе доказано. И именно доказав себе, что могу жить, управляя собой, я хочу, чтобы мной управляли. Видение ДС-отношений у каждого свое. Шансов найти того, к кому, ласково опустив усики, поползут твои тараканы, ничтожно мало, и оттого с каждым прожитым днем все страшнее и страшнее. Удача изменяет в поиске, все встречные – вовсе не те, кем ты хочешь быть ведома.

Сумрак души моей
Боится рассвета книг,
Смутной тревоги букв,
Произнесенных слов!

Я стою у края,
Где светлая грусть кончается,
И слезы белы,
Как толченый мрамор.

Сумрак души моей!
Печали пряжа разорвана,
Но от сути моей
Разливается полдень уст,
Полдень темных взоров.

Кольчужные ржавые сети звезд
Ловят мертвых рыбок моих иллюзий.

Сумрак моей души!

Видениям глаза не верят,
Слово «любовь» - лишь дым.
Соловей мой, соловей,
Ты и правда умолк,
Или это я тебя больше не слышу?

Federico Garcia Lorca «La sombra de mi alma»
перевод с испанского Ракшас

Встать на колени – просто. Я стояла много раз в рамках предложенной игры, я вставала с них с чувством разочарования. Положить под ноги душу, волю, разум и отдать всю себя, принадлежать так, что от него зависит, что будет с тобой в следующую минуту – вот желание, которое снова и снова гнало меня в поисках Доминанта. Саба тоже имеет внутри какого-то зверька, который умнее ее. Вот передо мной умный, ухоженный, волевой мужчина, он пьет кофе, он называет меня сукой, он приказывает встать перед ним в позу покорности… А я честно признаюсь себе, что зверек внутри, фыркнув, не признал в нем Хозяина. Знакомо ли тебе это чувство: твое, Он, нужно и правильно? Ты веришь в магию, Тень? Я теперь верю… Ты ищешь, мечешься, воешь от Голода, задыхаешься, мастурбируя под жарким пуховым одеялом, бросаешься в секс с ванильными мужиками, для которых ты красивая статуя без души и внутреннего мира. Ты ищешь не Его, ты ищешь себя в Нем. Себя в Нем, который станет твоим миром. Все не то и не так без него. Секс пресный, алкоголь погружает в депрессию, ты начинаешь курить и идешь в спортзал, мучительно заполняя пустоту внутри не тем, не так, зря…
…Это уютная маленькая кофейня, куда я после лекций всегда приходила пить кофе, как всегда пахла кардамоном, корицей и анисом. Коричневые теплые скатерти на деревянных столиках, мягкие удобные кресла, мягкий свет и тихие девочки официантки. Время на себя: почитать, подумать, выпить две чашки капуччино с мятой, как я люблю. Я, усталая и расслабленная, сидела за ноутом, и решила открыть сайт тематических знакомств, снова пробежать глазами, нет ли на моей страничке сообщений. Осторожно оглянулась через плечо: все же в публичном месте на подобные ресурсы заходить как-то неловко. В кафе я одна, работницы весело щебечут за стойкой, обсуждая, какую стрижку выбрать одной из девочек. Та поймала мой взгляд, улыбнулась мне:
- Дали, Вам еще кофе?
- Нет, благодарю!
Открываю сайт, висит, долго-долго грузится. Сообщение от мужчины, с которым я переписываюсь вторую неделю: «Нам нужно попробовать провести сессию. В конце концов, попытка не пытка!» Прочитав, горько усмехаюсь. Желание быть принадлежной, когда ты вынуждена ходить из рук в руки – пытка. Чувствуешь себя шлюхой, нет… Хуже, гораздо хуже. ДС – это про душу. Как называется та, что душой торгует и врет себе, что Голод оправдывает порядочность?
Я не хочу пробовать, я хочу отдавать и быть. В Тему нельзя играть. Это суть какая-то, это то, чем ты являешься на самом деле.
А мужчина говорит тебе: «Мы взрослые люди, моя девочка, мы потемачим обоюдно хорошо и разойдемся, да? Ты же умница, ты же понимаешь, что это игра?» Я хочу так жить!!! Я. Хочу. Так. Жить. Я по-другому не могу, не умею, я по-другому просто существую, а время против меня и Голод против меня. И десятки рук тех, что касались моего тела, оставляют синяки в душе, ссадины. Тот, кого я так жду, вылечит ли? Вылечит ли он то, что оставили во мне другие? Спасет ли меня от самой себя? Каждому по вере его. Моя – почти закончилась…
- Nadie impedir; la tentaci;n. Yo tambi;n, – говорит мужчина за моей спиной, и я, перепугавшись до смерти, захлопываю ноут и оборачиваюсь.
- Что?
- Это еврейская поговорка на испанском. Никто не избежит искушения. И я тоже, – передо мной его глаза, теплые, как море.
Я родилась и детство провела в деревне рядом с Батуми. В августе там морская вода стояла теплая, как парное козье молоко, светлая и ласковая. Море родной Грузии смотрит на меня сейчас его глазами, и взгляд – волны, обрисовывающие мне грудь, талию, бедра.
Он возвращается глазами к моему лицу. Я тоже смотрю на него прямо. Темно-синяя рубашка, идеально отглаженные брюки, дорогие часы на кожаном ремешке, запонки на рукавах в форме звезды Давида, коротко остриженные светлые волосы, красивый крупный нос и массивная нижняя челюсть, так выдающая железную волю человека напротив. Он на мой вкус не очень красивый. Я всегда любила ярких брюнетов, а здесь блондин, но что-то за светлостью его кожи, глаз и волос темное внутри. И в это темное, как в глубину морскую, тянет меня волоком.
- Вы знаете испанский? – спрашиваю я, понимая, что пауза становится неприличной.
- Не только, но да. Хотите Лорку? Слышали, как он звучит в оригинале?
- Э… Нет, я тороплюсь, – неловко поднимаюсь, одергивая юбку-карандаш, нервно поправляю волосы.
- На сессию решили согласится?
- Что?
- У Вашего Верхнего хороший вкус!


Всякая вещь — живая. Надо только суметь разбудить ее душу.

— Г. Г. Маркес

Плюхаюсь в кресло, по-детски открыв рот. Беру себя в руки, порывистым движением хватаю стаканчик с кофе. Отпиваю, обжигая губы, сухим горлом с трудом проглатываю, говорю тихо-тихо:
- Вы ошиблись, я не понимаю, о чем Вы…
Здравый смысл подсказывает молоть чупуху. В нем настораживает то, что я слишком быстро хочу ему довериться, дотронуться, улыбнуться. Я закрытый человек. Меня никогда не располагают люди настолько, чтобы так… А тут. Тут что-то не то, я пугаюсь своих ощущений рядом с ним.
- Посмотри на меня! – это тихий приказ, которого невозможно ослушаться. – Ты останешься со мной сегодня.
- Мне надо…
- МНЕ надо. Я хочу тебя. Сидеть, сказал.
Задыхаюсь от возмущения, почему-то совершенно растерявшись. Обидно до слез. И слов возразить нет, и почему-то что-то внутри радо подчиниться ему и остаться.
- Девочки! Мне двойной эспрессо, плиз! – он расстегивает запонки, закатывает рукава до локтя, становясь в этой небрежности еще ближе.
Я засматриваюсь на его руки – широкие ладони, тонкие пальцы, узкие кисти. Интересно, если прижаться к ним щекой, они ласковые?..
Аж головой мотаю, поймав себя на этой мысли, а он медленно поднимает руку и указательным берет меня за подбородок, заставляя запрокинуть голову. Подчиняюсь, показывая ему обнаженную шею.
- Волосы распусти!
Вынимаю шпильку за шпилькой под его тяжелым горячим взглядом, чувствую, что начинаю задыхаться. Что происходит, почему я это делаю? Так же нельзя, это…
- Дыши и не пугайся сама себя, ладно? – ласковое поглаживание его большого пальца по моей нижней губе, я отшатываюсь испуганно.
У меня, кажется, даже на щеках мурашки…
- Рассказать тебе про тебя, девочка? – он кивком благодарит за принесенный кофе.
Мы говорим в этикете. Это меня почему-то отрезвляет.
- Валяйте! – преувеличенно уверенно и громко говорю я, а он вдруг смеется напротив, окуная меня в свой смех, как в солнце.
С ним тепло и спокойно. И голос его гладит что-то внутри. А дальше… Он не человек, Тень, ты сама это знаешь. И я это знаю. И тебе, наверное, много раз казалось, что он некто сверх, что он настолько мудрее, сильнее тебя. А ты перед ним – открытая книга. Он читает вслух страницу за страницей. Он читает мне меня.
И я сижу у него на коленях и реву беззвучно, кусая кулак. А он гладит мне лопатки, считает горячими пальцами позвонки, он слизывает мои слезы и говорит-говорит-говорит…
Откуда в нем эти слова, эти факты, эта траковка моих мыслей? Он все-все про меня знает. Он даже то, что я забыла, мне напоминает шепотом, на ухо, заставляя умирать от стыда, беспокоиться, что смазка оставит на темной юбке позорное пятнышко. То он водит меня по лабиринту мыслей обо мне самой как о профессионале, то как о дочери, то как о личности, которую я думала, я знаю, как никто другой. Он знает лучше. Он заклинает что-то внутри меня слушаться его и слушать. Он распахивает внутри меня шкваф и шкафчики и заставляет танцевать скелетов. Он – крысолов моим сереньким, столько лет мучающим меня демонам. Те, послушно виляя хвостиками, идут в Океан, чтобы больше меня не мучить. Теперь все будет хорошо: здесь, у него в руках я та, кто я есть. Меня понимают, принимают, меня успокоят и утешат, я за это все для Него и вся для Него…
Я – маленькая девочка, которой разрешили трогать себя, изучая. Мы в туалете кафе, где он посадил меня на тумбу рукомойника, взял мою руку в свою и заставил забраться в трусики. Первые движения, раскрывающие мои половые губы, мы делаем одновременно. Его рука поверх моей. Потом он берет меня за горло и целует, а я трогаю себя, подаваясь на него бедрами. Треск колготок под его пальцами, рывок на себя. Он ставит меня спиной к себе, лицом к зеркалу. Мои волосы в его кулаке – так больно и возбуждающе. Я вижу свое раскрасневшееся лицо, его у себя за спиной. Он достает из кармана тюбик, зубами откручивает, плюнув крыжку на пол… Реальность плывет перед расширенными от возбуждения зрачками. Его пальцы с смазке, растягивающие мне анус, я пугаюсь, бьюсь у него в руках, но хватка кулака в волосах становится стальной.
- Я никогда не пробовала, я не хочу, не…
Он кусает за ухо, заставляя прогнуться, толкнувшись на его пальцы.
- Ты кладешь свою ручку вниз, я трахаю тебя так, как тебе понравится. Суке ясно?
- Это больно будет… - я всхлипываю умоляюще.
- Больно будет, если ты мне не дашь, как я хочу. Расслабься.
Он входит, заставляя меня смотреть на себя в зеркало. Входит медленно, но мне все равно дико больно.
- Рука! – напоминает он, делая внутри осторожное движение.
Я кладу себе дрожащие пальцы на клитор, трогаю себя так, как делаю это всегда, а он рывком входит на всю длину, не давая мне закрыться, спрятаться. Я перед ним беспомощная и раскрытая. Это так дико тащит, взрывается сумасшедшим возбуждением внизу живота, я расслабляюсь, впуская его, так остро чувствуя совершенно необычное по ощущениям проникновение. Я считала, что это грязно, что это противоестественно, у меня анальный секс стоял в списке табу.
Первое, что сделал этот мужчина, чьего имени я не знаю, но которому подчинилась настолько, что он дерет меня в задницу, как последнюю шлюху в туалете кофейни, табу нарушил. А мне это нравится так, что я сама толкаюсь на его член, ору, позабыв, что за дверью туалета могут быть люди, и смазка течет до колен, капая на грязный кафельный пол…
Я кончила, почти потеряв сознание, а он словно куда-то исчез, сделав шаг назад. Устоять я не смогла, на трясущихся после оргазма ногах опустилась на колени. Получилось, что прямо перед ним. Дотянулась до его лодыжки, заскулив, прислонилась к ней лбом. Плачу, задыхаясь, мне так стыдно, мне так хорошо. Он так нужен мне…
- Тихо-тихо-тихо! – меня поднимают с колен, сажают все на ту же тумбу, на которой несколько минут назад заставили мастурбировать. - Давай, моя хорошая, мы сейчас с тобой оденемся, и я отвезу тебя домой…
- Вы мой дом… - я даже не осознаю сперва, что говорю это вслух.
Его лицо напротив, очень близко. Мне так страшно, что это всего лишь сон.


- Вы настоящий? Вы, правда, у меня есть, да? – беру его лицо в свои руки, а он притягивает меня к себе, целует в лоб, в пробор.
Руки меня не слушаются. Он одевает меня, как маленькую, все застегивает, заправляет прядь волос за ухо.
- Такие красивые…
- И ты.
Глупый разговор. Глупый звонкий поцелуй мне в нос от него, меня берут за руку и тянут за собой.
- Кофе еще давай? – он при всех целует меня в шею. - А потом я хочу тебя еще. И порку. Тебя пороли?
- Ннет… - мне почему-то смешно и очень хорошо.
- М… как много Америк я в тебе открою, девочка.
Телефонный звонок. Он успевает перед ответом крикнуть девчонкам, что ему двойной без сахара, нажимает на дисплей.
- Элли, да! – бросает на меня быстрый взгляд, отходит на несколько шагов, хмурится, слушая. - Да. Нет. Тень, прекрати реветь, ни хера не понятно! Да. Вот, уже лучше. Так, и что? Дальше. Да, я понял. Через полчаса буду.
Он возвращается, собранный и злой.
- Что-то случилось? – заискивающе заглядываю ему в глаза. - Может, я помочь могу чем-то?
- Ты? – он в раздумьях сморит на меня, взгляд его холодеет и становится колючим и неприятным. - Ты не можешь. Вот тебе деньги. Кофе, такси. Ты хорошая вкусная девочка, пока!
И уходит. Просто уходит. Он просто уходит!!! Остывающий кофе. Мы не знаем имен друг друга. Он трахнул меня в туалете и ушел, бросив на стол деньги за проведенное время. Я чувствую себя такой дурой, такой шлюхой, такой…
Встаю, пошатнувшись, глотая рыдания, из кафе ухожу бегом. Деньги на такси не взяла. Вылетела на улицу, сломала каблук. Обломила со злости второй и побежала бегом по улицам.
Екатеринбург удивленно оборачивался на меня незнакомыми людьми, понимающе улыбался шепотом тополей. Я бежала и бежала от себя самой. А потом, рухнув обессиленно на какую-то лавочку, ревела навзрыд в сумерках молчаливого пустого парка…
А на следующий день он завалился ко мне на работу. Прямо на работу. Уверенный, снова теплый, с букетом душистых ромашек, какими-то экзотическими фруктами, конфетами, обезоруживающей улыбкой.
- Так. Стоп. Я даже как тебя зовут не знаю!
Он отшучивается, запутывает меня словами, кормит конфетами с рук, уже в каком-то темном уголке целует так, что я теряю голову. И еду с ним на съемную квартиру на сессию. Там боль болью не была. Все не то, чего я боялась. Океан дает боль так мягко, так горячо и сладко, в ней плывешь по течению, все глубже и глубже на дно... А потом плачешь у него на руках, выйдя из первого в жизни спейса.
- Я Вас люблю… - этот шепот ему в мокрую от моих слез ладонь.
Он молчит в ответ и обнимает, укачивая. А потом мы долго-долго сидим с ним на кухне, он поет мне на иврите, я ему на грузинском, мы смеемся и говорим о Боге.
Я верующий с детства человек, для меня так много значила эта вера. Он слушает меня, кивая, цитирует Библию на память, расставляет акценты в моих рассуждениях, гладит меня по ключицам, ласково целуя, спрашивает. Я ему интересна. А мне так хочется с ним поделиться сокровенным – как я верю в Бога, как чувствую это. Это так интимно и трудно, и хочется ему одному это все сказать. Как молилась маленькая, когда заболела мама, и как маме стало лучше – я до сих пор верю, что это из-за той нашей с бабушкой молитвы. Я рассказываю ему о своих ощущениях, когда прихожу в церковь. Он поет для меня на старославянском, и голос у него очень красивый и сильный. Я говорю ему о том, что для меня подтверждение божественного - это математика. Бог в цифрах и в музыке, и…
Он ласково гладит меня по цепочке, добирается до крестика, лежащего между грудей, и вдруг резко рванув, дергает. Испуганно смотрю на зажатый кулак, в котором остается мое распятие.
- Зачем Вы?..
- Тебе это больше не нужно. Отныне есть только я…


Я хочу тебя – ты хорошенькая игрушка.
Наиграюсь, и брошу за спину – пропади.
Но когда глазами вишневыми глянешь в душу,
Что-то больно споткнется, и сладко замрет в груди.
Ты игрок – и вот мы стоим на равных,
Друг против друга – противники и ловцы.
Тают крупицы соли в открытых ранах,
В этом мы антиподы и близнецы.
Я испугался, девочка, испугался.
Ты улыбаешься и говоришь: «Пора!»
Пламя твое танцует во мне и гаснет.
Ты – сама игра.

Е.Холодова

Время летит, когда хорошо. Кажется, целую вечность его знаю. Он холост, довольно молод, он хорошо зарабатывает, секса с ним столько, что, наверное, я умру под ним от персонального сучьего кайфа. Мы пробуем фистинг, я облизываю его пальцы, горьковато-соленые от моего сквирта, я стою перед ним на коленях и не хочу подниматься с них. Он приезжает часто, я теряю с ним счет времени и себя. Он меня находит, оставляет синяки на ягодицах мягким флоггом, который мне все больше нравится, он режет меня ножом по лопаткам и облизывает струйки крови, а я принадлежу и счастлива так, что слов это описать нет и не может быть.
А потом я узнаю, что у него есть другие. Мне покоя нет больше. Я хочу, чтобы он был моим-моим-моим! Ты любила, Тень? Ты помнишь эту ослепляющую злобу, когда кто-то трогает твое, угрожает отнять. Мир отнять, любовь отнять, сердце вырвать… За это борешься, не принимаешь, бьешься, совершаешь ошибку за ошибкой. Он ставит на место и бережет свою свободу, в которой есть другие женщины. Скольким он говорит «моя девочка», скольких так же сладко, как меня, во все места трахает, сколькие думают, что он принадлежит им? Я постоянно думаю об этом, и в груди и в горле жжет и дергает. Доходит до успокоительных на ночь, которые запиваю вином. Каждую сессию, я, выходя из спейса, плачу у его ног, умоляю меня не мучить, оставляя других. Я так люблю его, Тень, так люблю, что делить не готова! Это боль такая… Сейчас, когда заживают порванные губы, когда обрезаны волосы и душа болит, словно запинанный в угол пес, мне больно то, что у него еще кто-то. Он стал для меня всем, я осталась одной из многих, далеко не самой важной даже. Его наказание зажило бы, позови он меня к себе, выбери и приласкай. Я дерзкая, я упрямая, я не соглашусь быть второй, а он никогда не возвысит меня до первой и единственной.
Я не понимаю что у тебя с ним. Это уже не важно, потому что я ему не нужна. А мне ничего не нужно без него.
Когда я была маленькая, мы сидели с дедом в айвовом саду, и он рассказывал мне страшную сказку о том, как море вышло из берегов и смыло все деревья, и оставило соль в земле сада, и ушло, а земля умерла, чтобы никогда больше не шуметь зелеными деревьями.
Океан ушел. Мой сад умер. Соленая земля. Мертвые корни.
Может, тебя ждет что-то другое, Элли, может быть, ты особенная, и правда. Может, он любит тебя и убьет, уходя. Это милосерднее, чем оставить ту, кто без тебя не может. Я жалкая слабая дрянь, я мизинца его не стою, и взгляда его не стою, я огорчала его много раз, я надоела, моя красота ему наскучила. Я выбор делаю, надеясь искупить своей болью его разочарование. Уже ничего не важно и ничего не поправить. И это горько. Но мне почему-то легче. Я всегда выбирала честность в жизни. В смерти я тоже попробую быть честной. Постараюсь.
Прости меня, я так тебя ненавидела. Я убила бы тебя, будь у меня такая возможность. Он всегда к тебе приходил ото всех, отовсюду. Ты ему нужна почему-то очень. А когда меня не будет, сделай его счастливым, Тень! И выживи, выживи, если сумеешь… Не утони в нем.
Мне так страшно сейчас. Я даже молиться не могу. Мой Бог ушел вместе с ним. Он отнял все, он дал мне то, что я не вынесла.
Знаешь, я, правда, слабая. Я заслужила то, что имею, то, что сделаю скоро, я тоже заслужила.
У сабы нет другого пути. Каждая из нас идеальная самоубийца. Сегодня я признаюсь в этом и сдаюсь. А ты борись и попробуй быть сильней меня, счастливей меня.
Он когда-то сказал о тебе: «Она только выживать умеет!»
Научись жить, Тень!»
На последней фразе, которую я читаю, пытаясь смигнуть слезы, поворачивается ключ в замке. Тушу сигарету, шлепаю босыми ногами по коридору.
- Ты что не спишь? – у него круги под глазами и осунувшееся бледное лицо.
- Где ты был? – никогда не задаю ему этот вопрос, а сегодня почему-то он срывается с языка.
Какое-то жуткое темное предчувствие, снова не к месту вспомнившаяся умирающая крыса у плинтуса на работе, тревога, заставляющая напрячься мышцы шеи и плеч.
- В морге! – зло рявкает он, бросая шарф на вешалку, а поверх - пальто в растаявших капельках снега.
- Дали…
- Игрушка дура. Вкусная, красивая, непроходимая дура, которая вместо радости Хозяину выбрала выпить дихлофос и в муках подыхать три дня. Представляю, как мучилась, жутко даже мне. Но сила воли потрясающая! Мелкими глотками, трое суток… Охуеть просто!
Над нами перегорает лампочка, щелкнув лопнувшим стеклом и зашипев перегоревшей спиралькой. Мы стоим друг против друга, привыкая к темноте, в которой оказались. Темнота внутри. Темнота снаружи. Нет больше в мире айвового сада и женщины с прекрасными глазами.
Меня почти нет перед ним, но внутри, под черным снегом спят семена. Я еще жива.
- Хоть бы поддержала! У меня нижняя с собой покончила!
- Тебя? Будь ты проклят!
Я ухожу в светлую кухню, чувствуя его полный бешенства взгляд у себя между лопаток. Он остается в темном коридоре. Хлопает дверь. Я остаюсь одна в мире, где нет больше айвового сада…

Глава девятнадцатая
ЗВЕРЬ: Валькирия

герда не мерзнёт - её согревает боль
и горячие слёзы лелеют тоску и беды.
кай - на троне из льда, он теперь не её король. он король тихой смерти, идущей по душу герды.
за спиной её много впустую прожитых лет, а крадущийся ужас пробрал все нутро до клеток.
она вынесла все, как велел ей другой сюжет, а правдивый заставил сто раз пожалеть об этом.
кай упрямо с улыбкой, играя в свою игру, собирал из ледышек не "вечность", а "вожделенье".
- кем я был? кем я стал? твой нестовый вечный друг? только вечность, смотри, промелькнула здесь, как мгновенье.
герде нужно бежать - кай, похоже, не человек - он не видит ни правды, ни лжи, и белеют ночи.
он с холодною нежностью гладит по голове. герде нужно бежать, но теперь ведь
она не хочет.
дети выросли, сказки давно превратились в пыль на засаленных полочках в домике - там, где жарко.
детство призраком памяти стынет за сотни миль, убегая подальше от стен ледяного замка.
герда плачется каю, что мерзнёт её душа, а потом, успокоившись, руки сжимает смело.
кай слегка улыбается: тихо и не спеша
в его герде рождается
снежная
королева.

сеть

Голод берет свое. Он всегда берет свое, даже когда человек клянется уйти, Зверь снова и снова толкает его блуждать по лабиринту в ожидании дани. Принятие себя – путь, полный поворотов и тупиков. Когда-то ты метался в нем в поиске выходов, теперь же наслаждаешься игрой теней в углах, что знают твои самые потаенные мысли.
Этот вечный страх оглянуться, прислушаться в голосам призраков вины гонит тебя вперед, заставляет метаться вправо и влево, в метаниях то жрать все без разбора, то мучительно, до скулежа тосковать по чему-то своему, особенному, вкусному, нужному…
Вот интересно, как у других – я стараюсь не думать о плохом. Игра с самим собой – словно не было. Смерть Птицы заставляет меня поднимать ворот дорогого темно-синего пальто и реже смотреть на небо. Для проклятых не светят звезды за пеленой питерского смога. Для проклятых светит не греющее солнце, и ветер горек и пахнет бензином и асфальтом. Меня ничего уже не сломает. Кому-то тяжелее испытывать самому, кому-то – когда близкие. Мне – самому. Эгоизм лечит от происходящего вокруг слабой успокаивающей мыслью: прорвемся. Даже если кто-то рядом упал, я иду дальше. День не отмотать назад. Боль хочет, чтобы ее чувствовали мазохисты. А я Доминант, и стоя в аптеке с чистой совестью покупаю пачку анальгина для похмельной головы. Что-то внутри спотыкается и, вздрогнув, отдает болезненной тоской в груди.
- А есть у вас…
- Да? – девушка-фармацевт приветливо улыбается.
- Нет, ничего.
Смешно в самом деле. Душа болит. В аптеке таких таблеток не купишь.

***

Эти девочки на высокий каблуках, демонстрирующие пятьдесят оттенков черного по внегласному этикету тематиков. Почему-то не сговариваясь, мы приходим в клубы, стараясь одеться потемней. На темной стороне черная одежда всегда к месту. Такой разный черный – с фэнтезийными пушистыми юбками в блестках, с высокими черными корсажами, кружевом прикрывающими грудь кокетливо наклонившейся к своему Верхнему блондинки, кожа, обтягивающая стройные ноги, брюки, заношенные футболки, отглаженные костюмы… Тьма ткани. Тьма души. Бездна голодных глаз, запах виски и пота, запах кожаных девайсов, соленых розг в высокой кадке, запах дешевых духов, заплетающийся в дорогие. Взрывы смеха стайки нижних девчонок у бара, что-то, наверняка, страшно веселое рассказывающий им сад. Садистов всегда видно. Они открытые, часто неряшливые полноватые парни, живущие по кайфу, склонные то к полной эйфории, то к совершенному унынию. За их масками простачков сидят кровожадные драконы, которые то хотят крови и боли сладких жертвочек, то мурлычут котами, зализывая ранки от собственных практик.
Домы всегда более сухие. Нас тоже видно. Даже улыбаясь, даже шутя, даже включая обаяние, мы словно на два шага от собеседника. Теплые солнечные садисты и прохладные Доминанты. Чего в человеке больше, той температуры его биополе. Биополе – странное слово. Но как по-другому сказать, даже не знаю.
Садисты хотят, чтобы их гладили. Мы хотим гладить сами. Мы не хотим быть на равных. Мы хотим доминировать, стоять выше, порой, в ущерб собственным нервам и желаниям, лишь бы не потерять лица перед выносящей нам мозг сабочкой. Масок у меня столько, что я и сам забыл, какой я настоящий. Это Тень вдруг увидела что-то, во что мне вдруг поверилось. Но увидела ли? Тогда мне казалось да. Сейчас уверен, что она все придумала, поживает со своим Океанчиком и усмехается, вспоминая своего горе-спасителя.
Я хочу вести за собой, и чтобы женщина никогда меня не обгоняла. Что будет, если упаду? Почему-то я об этом не думал. Подумаю потом. А пока я хочу вести ее за собой, чувствуя тепло за своим плечом и видя снизу полные любви ко мне глаза. Буду ли я любить ее в ответ? Я постараюсь. Я не уверен, что еще могу. Все не до того. Работа, дела, приятели, отсутствие времени на строительство отношений, удовлетворение не вкусными зачастую, но необходимыми перекусами.
Я дождусь, что она придет. Докажет, что не такая как все, что в ней есть что-то, мне нужное и важное. А я… пойму ли я это или просру опять, как просрал Птицу и многих других? Завтра будет завтра.
Пятьдесят оттенков черного. Музыка. Веревки. Сцена. Полет под потолком нырнувшей в спейс нижней. Улыбка Верхнего с затуманенными от кайфа обратки глазами. Мы видим то, что никогда не увидит ваниль. Мы чувствуем то, что никогда ей не объяснишь. Голод приводит купаться в чужих эмоциях, вдыхать их переливчатый радужный запах, который успокаивает и одновременно будоражит что-то внутри.
Пятьдесят оттенков черного. И вдруг ярким синим мазком эта женщина средних лет, явно Верхняя. Это не теплые нижние сладкие герды. Это снежная королева, которая и на стуле-то сидит, как на престоле. И ее обманчиво расслабленная поза, и прямая спина, и белый волос в высокой прическе… В жаре клуба ее прохлада почему-то потянула. Отличный повод знакомства она дала сама – достала сигарету, замерла на секунду, сужая длинные ресницы, вглядываясь в представление на сцене. Эта не мышка, не рыбка, не бабочка. Эта сама хищница.
Молча чиркаю зажигалкой, она даже не вздрагивает, хоть я и рассчитывал напугать неожиданным появлением сзади. Лед глаз, снег волос, и голос – тихий и шелковый, как ночь после вьюги.
- Благодарю! – смотрит в упор, беззастенчиво выставляя взглядом оценки, и обидно для моего самолюбия интерес в ее глазах гаснет, она отворачивается, делая затяжку.

Приходит ко мне со словами божьими наперевес.
Вера – не защитит его, если он прогневает лес
Древний, дикий, полный черных и чудных чар.
Я смотрю на мужчину сквозь воду, что налита в круглый чан.
За спиной у него развернулись тьмою два черных крыла,
В груди разливается жаждой сладко-горькая мгла…
Он думает, что он светлый, явившейся к темной мне,
Только в самом нем света молись-не молись, а нет.
Это сказочка про чудовищ – оба мы в ней так хороши:
У него вместо сердца камень, у меня не сыскать души.
Темный, темный мой, бегай зайцем, словно зверь тебя хищный гонит:
Далеко убежишь, коль в ребрах поселился безумный Голод?
За моей красотой погибель, твоя вера – такой пустяк.
Выпьем крови, мой милый темный, погадаем-ка на костях.
То, что люди зовут любовью, то у проклятых – по нужде.
Я танцую тебе босая на звенящем слепом дожде.
Ты смеешься – надрывно, хрипло. Нет в лесу никаких божеств.
Мое слово заклятьем ляжет на струны твоей резкий жест,
И польется по мертвым веткам – и вернется в ладони к нам.
Сердце стукнется прямо в сердце и вокруг опять тишина.
Участь проклятых не завидна. Шепчут ели шипяще «Нааааш!»

Я смотрю на тебя – мне плачется первый раз за три сотни лет.
В ноги тени роняет розовый горько-ласковый бересклет.
Оба мы тут с тобой останемся, плачь со мною и пой со мной.
Заключаешь меня в объятия, я тебя укрываю тьмой…

Е.Холодова

По ту сторону льда я остаюсь, растерявшись, но не собираюсь сдаваться.
- Вы здесь впервые?
Она кивает, затягивается, окатывает меня взглядом, которым царицы смотрят на грязных рабов у подножия трона. Это окончательно меня выбешивает. Хмыкаю, надевая на лицо презрительную улыбочку, и тихо сливаюсь, смотреть как пауки-Верхние заплетают в коконы шибари красивых нижних бабочек. Улыбаюсь какой-то нижней без ошейничка, робко потупившей глазки у стойки, подумываю не подкатить ли к ней, как вдруг на меня налетает та самая снежная королева и плещет мартини прямо на рубашку. Твою ж…!
- Извините! Споткнулась, и…
В светлых глазах отступил холод, лед стал теплой голубой водой, женщина искренне растерянно-напуганно смотрит прямо мне в глаза. Моих темные напротив ее светлых, и рушится стена отчуждения от этой неловкой ситуации, где оба становятся собой, без масок и прикрас.
- Ничего! – улыбаюсь я, стряхивая капли с лацкана. - Не ушиблись?
- Нет. Ой, я так сильно облила Вас… – искреннее огорчение на ее лице заставляет меня улыбнуться шире.
Чистые эмоции, без фальши. Вкусно. Тепло. Солнечно.
Улыбаюсь, окунутый в эту радугу, прощаю ей былой холод.
- Вы очень провинились. Прощу только за кофе! – наигранно хмурюсь и смеюсь на её смех.
- Где мне замолить свой тяжкий грех? Тут неподалеку есть отличное кафе.
- Отлично! Экшены досматривать не будем?
- Да, всё, что хотела, я увидела. Ждала большего, Вы мне кажетесь более интересным, чем действо на сцене.
От ее комплимента внутри тепло и солнечно.
- Тогда идём?
- Идём!
Мы переходим на ты, переходим за порог шумного клуба, переходим из Темы в ваниль, которая шумит машинами и пахнет бензином. Весна метет вокруг мокрым снегом. Ежусь, поднимая воротник, делаю жест, пропускающий даму вперед, у самой машины забегаю открыть ей дверь.
Улыбается благодарно, как само собой разумеющемуся моему жесту вежливости, грациозно садится в мой черный внедорожник.
Кафе, оказывается, не так близко, как я ожидал, с пробками мы зависаем аж на полчаса.
- Что для Вас Тема? – не глядя на меня, спрашивает она.
- Поиск себя, наверное.
- Нашли?
- Он бесконечен.
Она смеется. Я улыбаюсь.
- Почему Вы Верхняя? – осознаю глупость своего вопроса, но отчего-то чувствую нужным задать его.
- А место женщины только у ног?
- В моем мире…
- Мир не принадлежит Вам! – она смотрит, наконец, на меня. - Вы судите, что не любите - о шоколаде, который не пробовали и не тянет. Есть разные миры. И каждый прекрасен. Кто-то видит женщину рабыней, кто-то божеством, главное - чтобы она была любима и любила. Статус будет выбран исходя из девиации. Я пробовала себя нижней, пришла в Тему именно ей. Мазой. Тогда хотелось боли. Потом я поняла, что мне власть куда вкуснее и боль нравится больше причинять, чем ощущать. Картинки становились все отчетливее. Первая сессия в двадцать пять – чистый СМ, отличный мужчина, вкусный, открытый, эмоциональный. Он был женат, я хотела всё в одном флаконе. Это как духи: нота сандала, нота амбры, нота черешни… Любовь, Тема, семья, брак. Я долго искала. Будучи королевой так сложно найти короля, фемдом – большая помойка, где - то подстилка, то кусок мяса, то трусливая девка с яйцами. Я знала, чего хочу, я искала снова и снова, наращивая опыт, познавая себя, изучая боль, наслаждаясь властью. Верхними не рождаются. Ими становятся. Но Вы и так это знаете.
- Да, я тоже учусь.
- Вы ведь Доминант?
- Да, - проскакиваю светофор.
- СМ?
- Мало…
- Боитесь?
- Проблемы с самоконтролем. Боюсь навредить и… нет партнерш таких, с кем хотелось бы.
- Вы хороший Верхний. Станете, Вас выберут.
Мне её слова неприятны. В них за теплым шелком северный колючий ветер и сталь воли. Ощущение, что я перед ней мальчишка, заставляет Зверя оскалиться внутри. Дергаю его внутрь, осаживаю. Она просто говорит. Она та, кто есть. Это часть натуры. Учусь сдерживаться. Наверное, наконец, взрослею.
Она мягко улыбается, вздрагивает пальцами, словно хочет коснуться меня, но удерживается.
- Я сказала что-то неприятное? Или сказала неприятно. Извините, не хотела. Вы мне действительно нравитесь! – наклон головы, и солнечный зайчик от какой-то вывески на идеально гладкой коже правой щеки, словно поцелуй света на снегу.


Говори со мной на Огаме, лечи меня горькой нежностью,
Я у ног твоих сяду в душистый певучий разгар Белтайна,
В расплетенные волосы с тихой улыбкой вложу подснежники,
Буду рунами тебе на запястье записывать тайны…
Сохрани их, пожалуйста, вечный владыка чертогов лесных,
Мне одной с этой ношей невиданной силы не справиться,
О, возьми меня на руки, я расскажу тебе вещие сны,
Ты послушаешь боль своей маленькой преданной травницы,
В королевы не выйти наследнице ведьм – не по чину мечта,
Да и если по-честному – хватит твоей благосклонности.
Не хочу ничего, расцветает под взглядом твоим череда,
Боль в душе у меня почему-то граничит с влюбленностью.
Плющ зеленый поет, забегая на влажные мягкие красные мхи,
Оплетает мне ноги, по бедрам змеино шевелится…
Приходи ко мне в май помолчать золотые стихи
В тень заброшенной старой, в хмелю умирающей мельницы.
Говори со мной, малахитовым лезвием взгляда черти вдоль вен,
Поперек запястий – до мурашек, тобой прирученных.
Остаюсь теплой влагой тумана на шелковой горькой листве,
А вернуться в себя после ночи с тобой не получится.
Ты ведь знаешь, что магия – дар, поделенный богами на два,
Только ты на меня на одну возложил это тяжкое таинство.
Я сижу, колени твои обняв, я смотрю как беззвучно течет трава,
И от прежней меня до Самайна уже ничего не останется.
Ты за этим и ждал – изменить мою суть своей силой лесной,
И оставить одну – мол, ступай, моя милая гордая девица.
Буду ждать я тебя через год в этой чаще в Белтайн под сосной,
Хоть что снова придешь, мне теперь почему-то не верится.
Знаешь, этой любовью, открытой в чарующий сладостный май,
Не прожить мне, но я попытаюсь – проплачу до осени…
А потом стану сильной – настолько, что справлюсь сама –
Без тебя… Стали сильными те, кого самые близкие бросили.
Это вечный закон – и не мне его, верно, чинить и менять,
Вспоминай меня ночью с молитвенно-горькой нежностью.
И спасибо, что дал мне сегодня такую большую МЕНЯ,
Что земля мне тесна, но до Йоля огромные черные крылья прорежутся.

Е.Холодова

В кафе мы заказываем кофе, она тихо смотрит, сев напротив, ожидая моих решений по обустройству нашей беседы. За ней хочется ухаживать, ей хочется восхищаться, ее хочется… боготворить? Странное слово приходит на ум, я хмурюсь собственным мыслям. Нет, меня не потянуло в нижние. Нет, мой мир остался на своих местах. Но я не представляю ее передо мной на коленях. Максимум – на коленях у себя. Она какая-то скандинавская богиня. Валькирия, наверняка несокрушимая на поле битвы, но такая хрустально-хрупкая и непоколебимо-прочная здесь, в обычном мире полутемного кафе, залитого желтоватым соломенным светом. Запах корицы ложится ей на плечи, в красивых чашечках таинственным зельем дымятся латте и эспрессо. Тайна сидит напротив, и в глазах ее тают льды, омывая мне сердце теплой живой водой.
- Простите! – телефонный звонок из ее сумочки разрушает чары, нарастающие между нами, она достает маленький телефон, отвечает. - Да, мой мальчик. Да. Нет, я в кафе. Да, приходи, конечно, мы пьем кофе… Хорошо. И я тебя.
Кладет трубку, улыбается мне:
- Придет мой нижний, я не спросила Вашего позволения, извините, он как раз рядом. Если Вам неудобно, он подождет в машине, а я выполню свое обещание за пролитый мартини.
- Нет, все хорошо. Буду рад знакомству! – натянуто улыбаюсь я.
Я ни хрена не рад. Нижних не понимаю, не уважаю и вообще… Но если чего-то не знаешь и не понимаешь, это не значит, что оно неправильное. Что я теряю? Ничего. А посмотреть на фемдомовскую пару, похоже, счастливую и давнюю – такой шанс попросту грех упустить.
- Вы видите Тему только под одним углом, это пройдет… - у нее прохладный целебно-волшебный голос и улыбка, за которую впору начать войну со всем миром.
- Возможно. Но я останусь тем, кто я есть.
- Вы научитесь принимать иные формы существования, оставшись тем, кто Вы есть.
- Наверное…
Молчание повисает между нами. Запах корицы и ванили, ее духов, моего парфюма, вновь и вновь пересекающиеся взгляды.
- Вы больше садистка?
- Да.
И снова больше словно не о чем. И так о многом хочется спросить, сказать. Что-то в этом ее холоде ощущается близкое. За красотой, подчеркнутой и опасной, есть простота, настоящесть, к которой тянешься, словно к солнцу.
Мы молча пьем кофе, друг друга глазами, и думаем каждый о своем.
Ее нижний – это викинг. Прямо настоящий. Прямо с косами. Выше меня он головы на полторы, а плечи у него такие, что встань он на драккаре в полный рост, закроет собою линию фьордов. Откуда она нашла такой экземпляр, боюсь даже спросить. И как она его темачит, тоже боюсь представить. Верхняя своему нижнему даже на каблуках от силы до ключиц достанет. Парочка та еще. Но они оба – север, сила и магия, мне, внутренне южанину, любящему теплые моря, не понятные. Оттого я совершенно невежливо их рассматриваю, а они забывают обо мне, увлеченные друг другом. Его огромная рука с длинными холеными пальцами на ее плече, он наклоняется, нежно целуя ее в пробор, что-то ласковое говорит на ухо. Красиво. Счастье всегда красиво. И больно. Я почти забыл как это – любить самому и быть любимым той, кого любишь. Мне мало, что меня. Мне отчаянно, мучительно нужно самому с той, кто меня… Эта первичная потребность человеческой души – любовь. Такое опошленное и воспетое слово, которое каждый чувствует по-своему и на котором каждый распят на своем кресте, на своей Голгофе. Не все воскресли. Большая часть осталась там, в далеком прошлом, а снятые с этого креста, мы ходим по миру, если не мертвые, то точно не живые. Остается тоска. Тоска, воющая внутри Зверем, которому больно, когда он видит то, что недоступно ему самому. Сказал бы «у нас будет, дружище!» Но врать самому себе чертовски плохая затея. Звери всегда честны. Даже если эта честность их убивает.


А дышать тобой – горше, чем дымом костров Белтайна.
Прочитаешь ли ты сквозь пламя мой тайный танец?
Если он не тебе, отчего я тогда летаю,
И лопатки ломит, а крыльев все нет и нет?

Мне не много надо, знаешь… Бери и слушай!
Слушай так, что от слов моих вскоре заломит душу,
Там, где песни залечат, покорность – обезоружит,
Отчего темно на меня ты глядишь, мой Свет?

Пряди теплых волос моих спят в твоих смуглых пальцах
Только ты один так способен меня касаться,
Что мне кажется я умираю в твоих руках…

Этот чертов сон мне снова и снова снится
Твои косы тяжелые льются до поясницы,
Твои ножны пусты, меч теряется во вьюнках.

Это странный сон: в нем тебя я люблю до смерти,
Ты в золе обугленной палочкой что-то чертишь,
Улыбаешься так, что мне страшно тебя обнять.

Это страшный сон: я даю тебе чашу с ядом,
Говорю «испей!» и сажусь тихой тенью рядом,
Только нету сил отомстить тебе у меня…

… «Дай, я первая!...»
Темный сон на глотке прервется…
Полыхнет в темноте моей боль белоснежным солнцем.
Я проснусь: наяву мои волосы до лопаток,
Утро хмурится в окна, кофе противно сладок,
И расплачусь, не помня запах твоих ключиц…

Е.Холодова

- Здравствуйте!
- Привет!
Мы пожимаем друг другу руки. Ладонь у этого скандинава сухая, горячая и тердая, словно горячий от солнца камень. Значит, в таких руках сердцу этой снежной королевы тепло и уютно. Мы улыбаемся друг другу искренне. Отчего-то не выглядит этот мужик передо мной безвольной тряпкой, которых тьма тьмущая мотается, одолевая нижних девочек: будь моей гаспажоооой. Достоинство, сила духа, спокойствие… На него приятно смотреть: он умеет себя подать и ценит.
Качество Верхнего в его нижней. Она – его отражение, его статус, его ценность. Качество Верхней также в ее нижнем, а может, и более того. Женщина выбирает сердцем, в отличие от мужчин, так часто падких на красоту. К сожалению, даже в Теме. Сколько из нас, мужиков, хватали куколок, ожидая, что красота лица равна красоте сердца, а глубина горла – глубине души. И я из тех, кто обжигался, лечил ожог и потом, как говорится, дул с молока на воду. А здесь передо мной та, кто стоит очень дорого, если у ее ног такой воин.
Длинные до плеч волосы, витое руническое тату, убегающее за ворот серого пуловера, какие-то кожаные витые браслеты на запястьях и кулончик - молот Тора на груди. Усмехаюсь нервно, метнувшись взглядом к поясу и ожидаемо не найдя там меча. Ну, черт возьми, и, правда, Валькирия и викинг, только вот это уютное кафе не похоже на Вальхаллу, а темноглазый смуглый я напротив плохо вписываюсь в мир северных ветров, ощутимо горячих между этими двумя.
- Увели мою любимую прямо из клуба и поите кофе? – в его вопросе нет угрозы, он явно шутит, а я инстинктивно напрягаюсь.
Странные предчувствия опыта прошлых лет – пить с чужой женщиной кофе при ее… Однако, при ком? Кто он ей? Женаты? Любовники? Только Тема? Всегда считал, что нижний в Теме - это подстилка у ног недотраханной стервы. Считал - до этого дня и коричного латте с имбирными печениями, выложенными на красивую тарелочку между нами.
Мы одновременно с ним берем печенюшку и одновременно хрустко откусываем.
- Увы, я не знал, что богиня влюблена. Она облила меня мартини, и за этот непоправимый ущерб простой смертный умолил ее на чашку кофе! – отшучиваюсь я.
Печение жутко сухое. Обжигаю губы кофе, проглатываю, поднимаю на нее глаза.
Валькирия тепло переводит взгляд с меня на него. Напряженный тут я один. Этим двоим все по кайфу. Я им как печенюшка к кофе. Едят глазами, запивают улыбками друг другу.
У меня как-то мучительно мало опыта общения с тематиками. Я почти не встречался с парами даже мэйлдома – вот так, в кафе, вне клуба, не по Теме, а по-людски. У меня нулевой опыт в общении с фемдомом. Судьба свела, похоже, с самыми выдающимися его представителями. И радоваться бы, а я сижу дурак дураком, и Зверь внутри настороженно молчит, принюхиваясь к чуждому, но прекрасному миру.
Из Верхних близко у меня только Киса. Ее нижние всегда вызывали стойкую тошноту и наводили на мысль, что по Сеньке шапка. Тут я всматриваюсь и не могу понять, как устроено между этими двумя. Абсолютное чутье друг друга, наверняка любовь и такая удивительная связь, что впору присвистнуть. Они оба эксклюзив. Красотой, интеллектом, внутренней культурой…
- Вас что-то удивляет? – спрашивает Валькирия.
- Да! – искренне отвечаю я. - Приятно на вас смотреть. Вы… Оба какие-то настоящие. Светлые.
- Вы очень живой! – она смотрит прямо на меня, зрачки ее пульсируют в полумраке кафе.
Я спотыкаюсь взглядом о ее губы, усилием воли заставляю себя не спуститься в декольте. Она явно считывает мои эмоции. Это ощущение какой-то магии – словно теплой кисточкой провели по лицу, пощекотав скулу, словно коснулись скрытых под кожей мышц лица, запомнив их напряжение, выражение, состояние… Сложно объяснить. Все Верхние вампиры. Напротив меня красивая вампирша с глазами-озерами, покрытыми серо-синим теплым льдом. Ее хочется разгадывать, но это не моя тайна. Мне никогда не постичь, мне дано только любоваться. А вот она что-то читает во мне, понимая, гладя что-то больное внутри, принимая, окутывая теплом своего чужого севера.


- Нам пора, дорогая! – древний конунг в питерском кафе целует тонкий пальцы с золотым кольцом на указательном своей прекрасной Валькирии.
Она кивает ему, глядя на меня:
- Мы непременно еще увидимся. Да?
- Ага… - неуверенно киваю я.
Зачем? Тут третий лишний. И эта встреча случайная и такая странная. Приятная и болезненная одновременно. Словно стоишь у ворот рая, в который тебе нет входа… И рай этот принадлежит народу иной веры.
- Вот мой телефон! – торопливо пишет она на салфетке, поднимается, обходит столик.
Ее бедра в синем платье качаются, словно льдины на волнах. Красиво…
Обнимает мягко, крепко, горячо, целует куда-то в ямочку на подбородке, смеется:
- Я рада, что я Вас облила! Познакомились. А Вы?
- Что облили?... Да, очень люблю, когда женщины меня обливают! – смеюсь ей в ответ, все бастионы рушатся вокруг и между нами.
- Иногда путь к своим лежит через преодоление препятствий! – она пожимает мне предплечье и отшагивает к своему нижнему. - До встречи. Спасибо за то, что Вы тот, кто Вы есть!
- И Вам… - глупо отвечаю я, не совсем понимая, о чем она.
- Потемачить не хотите с нами? – скандинавский конунг припечатывает меня этим вопросом назад к стулу.
- Э… Как? У нас разное…
- Зрителем! – ошарашивает Валькирия, а я зависаю окончательно.
- Смотреть на что? – чувствую себя полным идиотом.
- На нашу сессию. Хотите? Мы с удовольствием покажем свой мир! – мужчина напротив смотрит на меня глазами оттенка малахита на свету, улыбается тепло и искренне.
Заподозрить издевку не в чем. Странное предложение в ванильном кафе. Странное чувство внутри: Зверь метнулся вперед, раззадоренный любопытством, человек осадил его – куда, глупый, прет.
Я никогда не видел частных закрытых сессий. Наверное, интересно. Эмоции. Мы все любители заглянуть в замочную скважину. Я предпочитаю пребывать в тайной комнате с бокалом виски и хорошей сигарой в разгар представлений, серым скучным обывателям недоступных. Избранные избирают себя сами. Потом их выбирают другие. Эти двое смотрят тепло и приглашают явно от души. Что я теряю? Опыт бесценен, Тема многогранна, любопытство огромно, как северное море, на котором я никогда не был.
- А ты хочешь поучавствовать? – она резко переходит на «ты», словно снова обнимает, пробираясь голосом и взглядом под кожу, открывая во мне что-то, что я показывать бы не хотел.
- Честно? Я мало практикую СМ, если это будет… урок, опыт, который…
- Да, я понимаю! Хорошо! Мы все учимся. Хороший Верхний – это вечное учение и самомучение. Мы несем ответственность, наши знания, воплощенные в практику, всегда должны расширяться, да? – она стоит напротив в кольце рук своего конунга, тот покачивает ее в объятиях.
- Конечно! Просто мне казалось всегда, что это сложно, интимно, что ли… – мне трудно подобрать слова, я говорить не особенный мастак.
- Интимно, да. Но этим ценно, - она улыбается.
- Просто мы только встретились, я чужой…
- Свой своего чует сразу, не парься, ладно?
*Ладно…
- Созвонимся! – конунг пожимает мне руку, приобняв за плечо свою богиню, уводит ее в сторону выхода.
- Да! – одними губами говорю я им вслед и сажусь допивать свой остывший кофе.


Нельзя попасть в Зазеркалье, не порезавшись.
Айрис Мердок. "Святая и греховная машина любви".

Зверю внутри неуютно и маятно. На пороге чужой веры, на околице чужой любви, на краю чужой боли, подаренной и встреченной благодарностью… Она курит, он стягивает футболку, снимает связку каких-то амулетиков. Флогги, снейки, кнуты, арапник и веревочная кошка, разложенные на диване. Зверь внутри поскуливает, сжимаясь в клетке ребер тоскующим сердцем. Удар. Удар. Выдох дыма из накрашенных помадой алых губ. Улыбка коннунга, ласкающего взглядом свою Валькирию. Между этими двумя танцуют какие-то лучи, северным сиянием встают у меня над головой в сигаретном дыму… Почти реально вижу переливы этих радуг. Особенная Тема по любви. Смешанная с болью, имеет привкус слез, звучит стонами и щелчками девайсов, остается следами принадлежности на спине… Я ничего об этом не знаю. И даже глядя, не способен понять. Я вне, я далеко, хоть и стою совсем близко. Такая Тема – она как Бог – непостижима, недостижима. Я не поверил бы в нее, если бы не увидел. Но то, что вижу, разрастается внутри меня глухой удушливой тоской и будет долго помниться… и болеть, словно что-то во мне еще живо и тоже может так любить.
Он плюхается рядом на диван, что-то шутит и смеется, его беловолосая богиня седлает его сверху, заплетает тонкие пальцы в кольцах в пряди волос, проводит теплыми подушечками по тонким косичкам с бусинками на концах, она целует его так, словно он ее жизнь, которую заберут вот-вот. Эротичность действа вызывает одновременно желание отвести глаза и смотреть не отрываясь. Танец тонкого женского тела на литом мужском, имитирующий половой акт. Все одеты – почему-то это еще более неприлично… О чем я думаю, черт возьми! Но там, под одеждой, наверняка стоит у него, а она течет, как последняя сука. Вот только она не сука, она… Она его. Он ее. Кто для кого больше? Каждый каждому. Он с рычанием встает, поднимая ее за бедра, она оплетает его ногами, смеется заливисто и совсем по-девчоночьи, запрокинув голову, и снег волос бежит по спине, натянутый его пальцами. Он кусает ее за шею, она ахает, вскрикивает и медленно сползает с него на пол, наконец отпущенная из кольца мужских огромных рук. Толкает его к стене. Он подмигивает, смотрит на нее тяжело и горячо, трахая взглядом и, резко крутанувшись на пятках, встает лицом к стене, упершись в нее руками.
Я подаю Валькирии флогги. Темно-синяя пара в тон ее мягким туфелькам без каблука, которые она снимает, оставшись босиком. Ее маз тоже бос. В боль ходят босиком… Она, улыбаясь мне, берет пару мягких, щелкает над головой своего конунга, и начинается танец, красивее которого я не видел никогда. Щелчки кожи – какие-то по звуку влажные, какие-то вкусные, насыщенные… И цветом они синие, голубые, черные. Цвет звука течет вокруг. Литая спина, гуляющие готовыми вот-вот развернуться крыльями розовые мужские лопатки. Он непременно улетит сегодня, она даст ему крылья, она вытолкнет его в небо поющими боль и кайф кожаными плетьми. Пара черных жестких флоггов – звучат они посуше мягких, слушаются хозяйку беспрекословно. Белая Валькирия. Шелковистые кожаные угольно-черные туманы в руках, послушные движениям ее тонких рук, продолжение ее рук… Мрамор запястий в серебряных браслетах, напряженные икры и прицельно летящие болезненными жалящими поцелуями ременные флогги в кошачье место выдыхающему шумно у стены мужчине. Выдохи его все ниже, переходят в стоны. Ощущение, что я смотрю на какой-то особенный секс между этими двумя. Снова. Эротический болевой экшен, где эти двое показывают мне нечто, что я никогда не увидел бы сам…
Белая кошка взвывает вьюгой над головой конунга, ложится кусачими хвостами и косами между лопаток, рассыпая пару хвостов по выступающей правой. Кожа алая, и уже видны кровоподтеки. Звенит воздух, поет метелью над головой детей севера плеть, а я смотрю на это как на священнодейство. Остановка. Она делает несколько скользящих шагов к мазу, перебрасывает снейк ему на шею, придушивает, заставляя того охнуть и отклониться на нее, почти на две головы ниже чем он.
- Еще…? – ее шепот заклинанием звучит в звенящей от их энергии комнате.
Пахнет кожей, горячим телом, солью, пахнет горчинкой боли и корицей кайфа, пахнет теплым кардамоном объятий, пахнет терпким снегом от их волос…
- Еще… - выдыхает он губами ей в губы, дергает на себя, целует взасос и резко отстраняет, снова развернувшись к стене.
Переступает с ноги на ногу, поводит плечами, будто вот-вот затанцует, а она берет второй снейк, и две черные змеи запевают в ее руках свистящими щелчками. Сколько это длится? Минуту? Две? Вечность? Вены синими веточками оплетают ей напряженные руки. Упрямо сжатые губы, желваки на щеках, прищуренные ледяные глаза, в которых сейчас горячо и жадно бьется что-то, что видит танцующего, стонущего под ее девайсами мужчину. Он рычит и танцует под короткими кнутами, поводя то плечами, то ягодицами, на которых уже выступают кровавые полосы. Она стряхивает уставшие запястья, останавливается, задыхаясь, облизывая губы.
- Ты устала? – бросает он через плечо.
У него пьяные глаза, онемевшие от боли бледные губы и струйки пота, смешанные с кровью от порванного хлястиком снейка плеча…
- Улетай, мой мальчик!
Она не дает ему подойти к себе, снейком толкает его снова к стене. Совершенно сумасшедший темп восьмерок по лопаткам, укусов между ними в алую воспаленную кожу, похожую уже на корочку красного апельсина. Щелчок. Щелчок. Щелчок. Он дернулся, замер и рухнул… И взлетел. Боль дает крылья. Он ушел в свою Вальхаллу, Валькирия подхватила тело своего конунга на земле, влажным лбом прислонившись ко лбу, задыхаясь, плача, что-то шепча…
Я лишний на этом поле боли. Я лишний в этом мире любви.

ТЕНЬ: Тень на берегу

Я — каждая встреченная тобой собака на дороге. И птица, которая заглядывает тебе в окна. Так что если я умру первая, ты всё равно мной будешь окружен. Сквозь все песни ты будешь слышать мой голос. Особенно сквозь свои самые любимые. Но я не буду тебе мешать, если ты будешь вдруг счастлив. Я буду просто летать воздухом, чтобы ты дышал. Я постараюсь быть сильней своей любви, если это возможно.
© "Небо. Самолет. Девушка."

Я – тень той женщины, которую он любил и потерял. А тени не обрести плоти, не согреть ночью, тени никогда не стать. У меня ее глаза, ее волосы, ее улыбка… У меня своя душа, и к большому сожалению для Океана я полная противоположность той, кто живет в его сердце до сих пор и которую он ищет во мне, ищет, теряя, теряя, теряя.
Мы два чудовища с антарктидами внутри, он зовет меня Атлантида, но вместо потерянного рая я становлюсь настоящим адом. Он ходит и ходит по моим девяти кругам, не в силах проломить лед озера Коцит на дне. Он никогда не станет частью меня, я никогда не стану частью его. Никогда. Никогда. Никогда.
Это много больше любви, много больше ненависти, это связь джутовых веревок, испачканных моей кровью, залитых воском, пропитанных смазкой возбуждения. Тело всегда предает меня с ним, тянется к рукам, уходит прочь, унося скулящую в тоске изломанную душу. Мы друг друга раним и раним, мучаем и мучаем, обоюдный садомазохизм двоих, в котором каждый рад убить каждого, но в последний момент бережно гладит по щеке и полынно-горько улыбается.
Я сижу напротив, ощущая, как в прокладку толчками вытекает менструальная кровь, мне не хочется двигаться, а вино в бокале пахнет тонкой нотой чернослива и яблок. Глоток, прохладная ягодка жидкости катится по нёбу, растекается терпкостью на языке. Медленно глотаю, смотрю на него, закуривающего сигарету. Затяжка. Выдох серого дыма в подвесной зеленоватый потолок, мутно отражающий нас обоих за кухонным столом. То ли он воздух мне. То ли остановка дыхания. Океан может быть только вторым, я совсем не рыбка. С ним не дышится. Никогда не дышалось. С ним задыхалось, будто в горле соленый колючий ком стоял, с ним хотелось умирать, но никогда жить… С ним… Без него лучше. Без него пока я не знаю как. На берегу Океана, там, в глубине туманов ждет меня одиночество и Голод. Странно, что я еще чего-то боюсь.
Он играет ножом – финка с резной костяной рукояткой, какая-то на заказ сделанная, очень ловкая в его крупной горячей руке. Таким эротическим выглядит это движение оглаживания рукояти. Сглатываю, чувствуя, как тянет внизу живота. Нормальным людям в месячные хочется только шоколада и плакать. Мне шоколада, плакать и трахаться. Черт.
- Ты нервничаешь, – он не спрашивает, утверждает.
- Я бы полежала.
- Посидишь. Я хочу крови.
- Я хочу в одеяло и спать.
- Порезы доставят некий дискомфорт, но ведь не впервой, да?
Молчу, делая еще один глоток вина. Кровь - это хорошо. Кровь - это вкусно. Это ощущение пореза, жжение царапин, алые струйки, облизанное лезвие и расширенные от возбуждения зрачки мужчины напротив. Интересно, перед ним столь же пикантные картинки? Или я одна сейчас сижу напротив, представляя разгар практики с сексуальным подтекстом?
Неизвестно. Серые глаза напротив непроницаемы. Колечки дыма плавают по кухне, пальцы оглаживают костяную рукоять. Внутри меня сотней огненных муравьишек вдоль позвоночника разбегается Голод, собирается внизу живота тяжелым болезненным возбуждением. На найф Голод всегда особенный – ни с чем не сравнимый. Тягуче-сладкий, невыносимо ломающий что-то внутри: крови, крови, крови… Это в Теме тянет мазочку вскрыть вены отнюдь не затем, чтобы отправиться в мир иной, нет. Открыть потайную дверь красным струйкам, смотреть, как они стекают, облизывать и мурлыкать, потягиваясь счастливой кошечкой, мастурбируя окровавленными пальчиками, рисовать алым на лице мужчины, что окажется рядом… того, кого любишь. Океана я не люблю, но найф с ним непередаваемо кайфовый. Яркий, алый, полный вспышек животного возбуждения, обоюдно уносящий за грань дозволенного. Всегда опасный при безопасности. Это он уверенно режет меня по сонным, давя лезвием на точку перепуганно колотящегося пульса, это он раскрывает ножом половые, гладит лезвием вход, режет промежность с низким хриплым смехом и кусает за шею так, что у меня мир, качнувшись, падает в кроваво-красное ничто… Он потом целует обжигающе-больно в порезы, льет на них спирт, мажет какой-то белой мазью почти без запаха, а я стараюсь как можно дольше не свести ее с царапин неловким движением.
Мы перед кровью оба – наркоманы, добравшиеся до дозы. Он стоит напротив, запрокинув мне голову, тянет за волосы жестко и больно, гладит тупой стороной ножа меня по горлу. Холод железа сладко отзывается внутри чем-то жадно горячим, хочется податься на эту стынь, найти острое, потереться о него…


Мы раним и ранимся.
Мы – обоюдоострые
Лезвия.
С той только разницей,
Что тебе слаще резать, мне
– солоно-солоно резаться.
Поводок натяни, дай мне сладкий и веский повод
себе для тебя позволить –
Выпасть в шелковый белый холод
Волшебной зеленой боли,
Отпустить и спуститься
До нижних
Слоев НеЛюбви.
Называться по имени больше не буду,
Иначе, темнее зови…
Стану отзвуком солнца
На плитах подземного мира…
…С пальцев тонких прольется
Сандал и душистая мирра.
Собирай, что помнить
Мой тонкий чарующий запах,
И носить его в шерсти
На теплых и ласковых лапах.

Е.Холодова

Он медленно встает. Медленно погружает пальцы мне в волосы. Рывок, заставивший запрокинуть голову. Нож очерчивает скулу, упирается в подбородок, лаская смертоносным холодом. У меня кружится голова, и в горле пересохло так, что я выброшенной на песок рыбкой хватаю воздух ртом. Лезвие обрисовывает мне губы. Он наклоняется и целует, играя ножом по шее, режет безошибочно точно, не глядя. Ссадинка открывает у меня внутри что-то такое настоящее. Капельки крови у него на пальцах. Горячий обжигающий язык на ранке, вкус моей собственной крови на его губах. Рывком поднимает меня со стула, опрокидывает грудью и животом на стол. Срезает финкой одежду. Треск ткани, на линолеум крошками падают ниточки. Дергаюсь, когда чиркает лезвием по уголкам трусиков. Шелест прокладки, его пальцы во мне, заставляющие вскрикнуть, тупая сторона лезвия, бегающая по позвонкам. Он ласкает сразу жестко, заставляя стонать и пытаться отодвинуться, танцуя на его пальцах бедрами из стороны в сторону. Струйки менструальной крови, смешанной со смазкой. Я прилетаю тяжелым болезненным оргазмом, по ногам течет мутно-алыми струйками сквирт. Он хрипло смеется мне в ухо: «Как всегда, сука!»
Задыхаюсь, упираюсь в полированную прохладную поверхность стола лбом. Порезы на спине разлетаются алыми крыльями на лопатки. Движения отточенно-уверенные. Он горячо дышит, кусает за плечо, дергает на себя, фиксируя одной рукой, второй продолжая делать порезы. Ммм… Кровь течет по спине, струйками пробегая по мурашкам. Выстанываю, лежа уже у него на руке, предплечьем в сгибе локтя, подаюсь сама на нож, начинаю падать в далекий личный холод спейса… Что-то в последнее время слишком быстро улетаю с ним. Мастер приручает тело кнутом и лезвием, играет на внутренних струнах, щекочет по внешним. Смычок ножа играет ему его особенную мелодию моих стонов. Где-то за пределами осознанного слуха слышу собственные всхлипы. Между ног горячо и мокро, стальная хватка его пальцев на одном моем плече, запястье скользит по окровавленной спине…
Крылья, он вырезает мне крылья. Я не смогу летать. Его взгляд – соль в эти ранки. Мне ходить по земле, нося шрамы его ножа, его розг. Я этого не смою, не сотру, я всегда буду помнить. Он режет меня до самой души, клеймя, оставляя себя во мне шрамами, которые куда глубже кожи. Немеющие пальцы, дрожащие губы.
- Отпусти меня, отпусти…
- Я не могу! – рычит он и режет так глубоко, что кровавая струйка широкой змеей бежит мне на поясницу, по ягодице, вниз, до самой лодыжки. – Я тебя раз потерял, нашел снова, я не могу…
- Да я не она, да пусти меня! – бьюсь у него в руках, пытаюсь вырваться, подскользнувшись на собственной смазке, падаю, больно ударившись коленом.
Он стоит, подняв руки с ножом. У него рукава в крови. Смотрю снизу вверх. Внутри такая дикая ярость: вырвать бы этот нож - я бы убила.
- Знаю, чего ты хочешь, не дури, Тень!
- Отпусти. Меня. Или убей. Или я тебя. Хватит.
Смотрит, жестко усмехнувшись, присаживается на корточки, гладит меня по щеке.
- У нас не выйдет, да?
- И не могло… Я не Она.
- Пусто. Это единственное, что я чувствую, – он выдыхает, часто моргая, словно что-то попало в глаза.
- Я эту пустоту не заполню.
- Мне легче, что ты есть у меня…
- Да меня нет!!! Я есть у тебя?! Меня нет с тобой, ну услышь меня, я подыхаю с тобой, пусти меня! – меня выносит в слезы.
Слова сносит рыданиями, я захлебываюсь выдохами, скорчившись, обнимаю себя за плечи, пальцами попадаю в кровь. Бедра в крови. Спина. Так много крови, и дрожь предспейса все никак не угаснет в пальцах и онемевших губах. Холодно и горько. И совсем не страшно. И мертвый лес внутри молчит под черным снегом соленого мертвого Океана.
Отпусти меня, Мастер, тысячу раз отпусти и еще тысячу! И больше не догоняй…
- Я выпью дихлофос. Ты будешь на это смотреть. Я тебе клянусь.
У него нервно дергается щека. Падает из раскрытого кулака на пол передо мной финка, пачкая линолеум алым.
- Ты победила…
Ломко поднимаюсь. Окровавленными пальцами глажу его по голове, нагнувшись, целую в макушку. Шелестя босыми ногами по полу, ухожу собираться.
Обуваясь в коридоре, стараюсь не смотреть на него.
- Не уходи, пожалуйста…
Мне показалось или он сказал это шепотом? Смотрю на него. Глаза в глаза, и так много между нами сейчас, что хочется шагнуть и обнять. Хорошее тоже было. Мало, но за него спасибо. Все смыло ненавистью. Все заживет равнодушием. Я ухожу. Что не так, Океан, ты же любишь, когда я кончаю первой?
Закрывается дверь. Свобода пахнет тающим внутри снегом… Первый росток где-то в груди почти реально щекотнул ребра. Питер обрушивается суетой огромного города. Во мне оживает лес.
Клик сообщения. Провожу по дисплею. От Океана. «Ты лабиринт. Будь счастлива. И прости меня, если сможешь».
Я – лабиринт…

Эпилог. Тень

Дорога пахнет бензином, тоской и весенним ливнем. Маленький апрель тыкается в макушку солнечным зайчиком, пока я курю на очередной остановке. Мертвый лес внутри хрустит сухими ветвями, не видя ни одного повода проснуться и ожить. Черный снег в груди превращается в толстый лед, за которым что-то эхом еще болит, но вылечить это уже не получится. По крайней мере, в ближайшее время.
Я еду домой. Меня ждет пустая квартира и дикий, лишающий силы воли Голод. Я еду домой, надеясь, что встав на родную землю босиком, найду стимул и смысл жить. Говорят, спасение в нас самих. Это так, да, но то ли слишком много во мне сабмиссивности, то ли я слабее прочих, но внутри у меня ни единого повода просыпаться утром, сотня поводов пить темное дешевое пиво, выть по ночам, моча слезами подушку. Я знаю, что будет завтра. Там так пусто, глухо, так тошно и темно, что весеннее солнце, слепящее меня сейчас – жестокая насмешка.
Порезы от найфа саднят под одеждой. Теплые руки Океана помнятся ожогами гораздо глубже кожи… Будущего так страшно, что пересыхает во рту, отдавая терпкой горечью. Смигиваю слезы, усмехаюсь, закуриваю ментоловую, закрываю глаза.
Я никогда не оглядывалась, никогда не сожалела, никогда не пыталась вернуться. Но сегодня, сутулясь под апрельским теплым ветром, чувствуя, как сквозь дискомфорт не заживших следов снова нарастает Голод внутри, а одиночество скребется в ребрах кошкой, истратившей восемь жизней, я уверена, что поверни время вспять, я Тему бы не выбрала. Кто из нас победит?.. Я все меньше верю в себя, да и в меня все меньше тех, кто верят.
Я хочу боли на грани, опасной, до смерти, я не хочу играть в это, я хочу прожить так! Прожить с Мужчиной, в чьих глазах вижу смерть, уверенная – он никогда не убьет. Я хочу быть собой. В этом проклятом мире проклятых, где ненависть так похожа на любовь, а любовь на ненависть.
Саба хочет умереть у ног. Маза хочет, чтоб ее убили. Я хочу жить… Господи, как я хочу жить!

КНИГА ВТОРАЯ

Глава двадцатая: Голод

Эта полночь приходит – морочит и вьюжит и кружит, И стучится в виски обжигающе-злой ломотОй. Человек человеку – причал, и поэтому нужно Что-то делать мне в жизни с проветренной пустотой. Заполнять ее важным – действительно истинно важным. От звонов Твоих пахнет миндалем, и с каждым гудком Тишины золотая пушистая теплая пряжа Мою душу русалочью ловит огромным садком. «Здравствуй» – тихо, на грани, едва различимое слово, И мой выдох в ответ – до смешного похожий на всхлип,
Потому что сказать что-то большее – не готова, И сбегаю, сославшись на голод и недосып. Эти страхи и страхики новой и крепкой привязки
Даже сладким не лечатся, воют волками внутри… Персонажи становятся явью, выходят из сказки, Курят «Winston», по тени обходят с утра фонари.
«Здравствуй» – снова и снова, уверенно, нежно, без спешки, И когда-нибудь я поздороваюсь тоже с Тобой… Ты заранее знал, что так будет – не скажешь, конечно, Да и я не раскрою свою разноцветную боль, Что сплелась вдоль души сотней радужных тоненьких змеек. Извини, я, наверное, вовсе любить не умею, Если ты меня выучишь – я научусь непременно…
……………………………………………………………………………………………………….
Что-то сильно не так – за простудой приходит простуда, И тронулся лет в моей темной студеной душе… Я Тебе говорю «никогда я твоей не буду», Про себя признаюсь, что давно я Твоя уже…

Е.Холодова

Мне снятся его руки, губы, как он выдыхает мне в шею, сдавливая пальцами сонные, как режет и связывает, оставляя на местах узлов темно-синие синяки, как дергает на себя, заставляя меня принять нужную ему позу. Я уже не сопротивляюсь, уплываю в это общее безумие, в котором он управляющий, а я - потерявшая себя вещь, его тень, его игрушка, его… Его…
Просыпаюсь с искусанными губами, мокрая внизу, с горячими влажными от слез щеками, рычу в темноту, вскакиваю, запутавшись в одеяле, больно зашибив коленку о край кровати. Тысячи тысяч раз будь проклят Океан! Вырвать, вытравить, забыть, стереть, солгать себе сотни раз, что его в моей жизни не было, и сотни раз вспоминать его то во сне, то в приступах удушливого Голода наяву. Нижние не уходят. Я ушла с мертвым лесом внутри, все дальше, дальше по берегу от соленой воды, я побежала, напуганная до смерти, что догонит.
У меня за спиной ни Зверя, ни Океана, никого. Я ушла далеко-далеко, к самой себе, которую потеряла с не любимыми мужчинами.
Я тебя убью.
Я тебя тоже убью.
Я хочу жить, раз выживать я уже умею. Впору учиться чему-то новому, действительно стоящему, действительно большому и важному для маленькой не значительной меня.
Голод приходит вечерами. Крадется в сумерках волнами озноба под кожей, заседает соленым комом в горле, вызывая астматические приступы, заставляя подвывать. В такие часы я иду перебирать плети. Они пахнут болью, которую некому причинить. Они пахнут солью и горечью, они принадлежали тем, с высоты взглядов которых я так глупо разбилась, а теперь собираю себя по частям.
Голод приходит мучить желанием вкусной боли, горячих знакомых рук, ласковых слов на ухо… И путается уже, чего я хочу больше – то ли плакать садисту в шею, слыша стук его сердца, то ли рычать под плетью, чувствуя, как соскальзываю в спейс.
Все мы, бесценные девочки Темы, ценны лишь когда любимы. Без любви мы просто мясо, игрушки у ног палачей, которые обнимают нас после просто потому, что надо, а не потому что хочется. Фальшь ощущается остро, обидно, горько, толкает в беспросветно-темные дропы и долго держит там взаперти. Все мы, бесценные девочки Темы, ничего не стоим без своих Мастеров, выбирающих нас не только за красивое лицо, за эмоции, за согласия на практики. Но любовь в Теме такая извращенная, такая убивающая, такая калечащая, что проще, много проще без неё, отрицая и выбирая девайс, вот только человеку нужен человек – мир, берег и кит, и большой горячий нос, о который можно потереться своим холодным носиком.
Голод ставит на колени много быстрее самого бесподобного Дома, ломая, раскручивая остроконечную свастику в груди. Вой в темноту, слизывай кровь с царапин в селфах, пытайся выпороть сама себя шнуром, больно влетев подсечкой в подмышку, скуля и плача, съежившись на полу. Сотня способов мазохистической мастурбации ждёт тебя, детка! Тушишь о ладонь сигарету, тупо и долго глядя в ямочку ожога, решаешь не мазать – пусть болит подольше.
У кошечки не боли. У собачки не боли. У меня боли. Молитвы мазочки особенно глупые, услышь их непосвященный. Никакого трепета и пафоса, горькая жажда, перехватывающая дыхание, заставляющая дрожать руки, держащие флоггер. Упаковка игл, купленная в аптеке… Просто так. Да. Пусть будут. Пусть лежат. Мало ли, укол какой…
В шесть утра, захлебываясь слезами, колешь в бедра одну за одной поверх шрамов найфа, стараешься сделать это больнее, в три прокола. Можно ли в четыре? Руки так дрожат, и губы сохнут, и почему-то так безумно стыдно оказаться в этой унизительной ситуации тет-а-тета с болью. Никто не поймает. Никто не обнимет. Никто не разделит.
А внутри так много эмоций, что они, кажется, растут вьюнком, оплетая позвоночник, ломая ребра, добираясь до головы, наполняют шумом листьев голову. И мертвый лес внутри под черным снегом спит, и сил у меня нет. Розовая вода в ванной, плавающие колпачки иголок вокруг круглых коленок. Кровоточащие следы проколов и борьба с самой собой, чтобы не взять скальпель, ведя себе по промежности, не кончить. Без его голоса и рук нет оргазма, с моим темпераментом это фатально. Качели от хохота до слез, оргазмы во сне, когда он приходит ко мне под утро… Тело пытается сбросить с себя страшные чары якорей идеального Мастера. Тень делает шаг назад, падает и ползет. Дальше, дальше, дальше. Он не идет за мной. Он во мне. В этом мертвом лесу внутри раздается шум соленых волн, ставящий на колени.
Мой внутренний голос звучит Его голосом. Запивая успокоительные коньяком, я лежу на холодном кафеле моей кухни и боюсь закрыть глаза – боюсь, что сила воли сломается окончательно и я вернусь…
Тень стоит у огня. Тень становится огнем. Горечь свободы пахнет кровью и кожей угольно-черных плетей. К утру я почти мертва. Внутри зеленым смешным ежонком откликается на рассветный лучик за окном первая маленькая елочка. Я чувствую ее где-то у правой ключицы, закрыв теплую кожу ладонью, улыбаюсь ей, тянущейся из чешуек шишки внутри.
Я – лес…


Ты же любишь восторженных девочек в розовых платьях пышных,
Что смеются всегда и без повода, шоколадки едят десятками.
Позволяют себя целовать средь расцветших душистых вишен,
Пахнут ванильной свежестью, жасминными снами сладкими…

У меня же в глазах темнота да туман нелюдимых чащ,
Да звон наполненных кровью ритуальных храмовых чаш,
Ты приходишь пытать и миловать, и казнить меня до утра,
И шаги Твои легче птичьего, оброненного в ночь пера…

Ты же любишь совсем иных – безопасных и светло-искренних,
А я со своей ворожбой только сердце Тебе измучаю,
И душу сожгу дотла, и развею по ветру искрами,
И на пепле чертополохи встанут дикие и колючие.

У меня внутри скалы острые и наточенные как ножи,
Ты в рот, выдыхая, шепчешь: «Теперь вот поворожи…»
И я забываю слово, и силу теряет звук,
И падают свечи на пол из пойманных Тобой рук…

Не знаю, зачем Тебе я, и никогда не пойму,
Но раз Ты приходишь за светом в мою горячую тьму,
То пусть же у этой тайны не будет вовек ключа,
Что остается, кроме как ждать Тебя и молчать?

Е.Холодова

Мне не нужно, чтобы меня вели. Я сама иду след в след, если того хочу. Если хочу того, в чьи следы наступаю, следуя. Мне сложно понять эту потребность сабмиссивов поднять все щиты и впустить за свои границы. Туда можно проникнуть обманом, серо-стальной океанской волной, остаться во мне горькой памятью и страхом.
Что-то внутри выжжено, смыто, во веки веков изменено. Он сделал то, что не смог бы никто другой. Я сделаю то, чего не сможет даже он – уйду. Не только физически, в реальности, где шумят машины и небо смотрит на серые города. Душевно, оборвав все связи, перерубив все канаты, разломив все цепи. Осколки якорей битым стеклом бегут по венам. Помнится, помнится, помнится…
«Я отлично подхожу тебе. Ближе. Ближе. Ближе» - Голод зовет меня Его голосом, смотрит Его глазами. Он мой пульс и остановка сердца. Сила не в том, чтобы не выть по ночам, сила в том, чтобы улыбаться утром – вымученно, в зеркало, клясться, что выживешь, не желая жить.
Селфы валят в дропы. Личный замкнутый круг с шипами внутрь. Бежать по этому колесику белочкой с перебитыми лапами. Танцевать русалочкой на ножах. Ломает без рук, без объятий, голоды путаются, переплетаясь влюбленными змеями, у которых даже кожа ядовита…
Говорят, Голод приходит приступами. У меня он тлеет внутри постоянно, периодически вставая пожаром, перехватывающим дыхание.
Попытка потрахаться с ванильным мальчиком кончается чертовски плохо. Он целует, зарываясь пальцами в волосы. Глотая панику, терплю, заморожено вжавшись в стену. Продыхиваю ужас от чужих рук и ломаю себя довести до конца то, зачем пришла сюда. Он добирается пальцами до шрама на бедре. Задранная юбка. Его пристальный взгляд. Желание съежиться и убежать.
- Что это? – пальцы обводят выпуклости шрама.
- Это…
- Тебя кто-то порезал? Тебя били?
Меня… Били? Меня никогда не били! Меня… И слов нет. И глаза напротив голубые, а не серые. И тошнит, и тоскливым воем на сотни голосов откликается внутри оживающий лес.
- Прости меня! – толкаю парня от себя, одергиваю юбку, заправляю в нее блузку. - Зря я… Извини, правда!
- Да ты ненормальная! Тебе помощь нужна и врач!
Врач? Да, пожалуй… Такое не лечат, если только врач не садист. Садист бы вылечил. Наверное.
Мы все тут больные. Мы не хотим к врачам. Мы хотим к колдунам, палачам, шаманам. К тем, кто увидит суть и примет. Лечить – это не любить. А без любви душу не вылечишь.
Океан позади. Но его волны качают внутри мой лес каким-то страшным черным маревом волн.
Лес внутри совсем иной. В нем другие деревья. Я все хуже понимаю их внутренние голоса, а Голод растет и растет, как колючее спутанное разнотравье, цепляющее за лодыжки лезвиями теплых от солнца осок.
Выхожу, пошатываясь в подъезд, натыкаюсь на какого-то мужика хорошо за сорок, он смеривает меня полным недоумения взглядом, сменяющимся брезгливостью. Ах, да шрамы сквозь расстегнутую юбку и блузу… Да, мужик, бывает и такое! Так мне и надо, ты прав!
Сажусь на ступеньку, сжав руки в кулаки, приставив костяшки к глазам, как делают только самые маленькие детки, глухо реву, пачкая пальцы слезами…
Я однажды выбрала Боль. И Боль выбрала меня. Как девочка, мечтающая стать волшебницей, получила дар от мира, так я получила эту странную дурную опьяняющую тягу к Боли.
Пахнущие мягкой кожей плети, лезвия в крови, острые иглы, которыми хочется царапаться, мурлыча и подаваясь на острие телом… Это был мой личный выбор по любви, которой больше нет. Это был мой личный выбор нового света и тьмы, мира, где стерты отличия добра и зла, жестокости и нежности, личный выбор, последствия которого сейчас что-то внутри скручивают тугим узлом, который некому распутать или разрубить.
Боли такой, чтобы себя забыть, все забыть, чтобы внутри стало тихо-тихо. И пахло травами и нагретой солнцем землей. Чтобы сосны молчали на языке спейсового счастья…

Глава двадцать первая. Росомаха

Выйти в открытый поиск – это всё равно что выйти в открытое море в одной утлой лодчонке. Только море внутри – море голода по боли, страха ошибиться, неуверенности в себе. В нем регулярны штормы, а штиль так редок, что уже и сама в него не веришь.
Год тишины по практикам, наполненный воем по ночам и бесполезными попытками селфов. Приняв это решение – начать искать, я тороплюсь, словно за мной гонятся. Быстрее анкету, быстрее фото в нее с кружочком, скрывающим лицо, фото девайсов… Я боюсь, что решимость во мне растает. А вывесив поисковичок на пиплах и в местных группах, ощущаю, как ползут, запинаясь о мое ожидание сообщения от претендентов, минуты. Не выдержав, сама пишу нескольким. Почти не бывают онлайн, но я оставляю контакты.
Такая тоска внутри, что все валится из рук и постоянно хочется разреветься. Отвлекаюсь, перебирая плети. Мажу касторкой черный снейк с кисточкой на конце, зло полирую голову на рукояти микрофиброй. Надо отвлечься, пока ждешь, пока… А будет ли что-то? Город маленький, анкеты претендентов такие, что заведомо ясно, что ничего там путного нет и быть не может.
Так. Отставить панику. Тема есть везде. Что я хочу, я знаю. Что я могу предложить, тоже.
Объявления не знающих историю, в которой есть знаменательная дата 1861 года, завалили стены групп объявлениями «Ищу рабыню, шлюху, вещь…» Они затмили редкие типа адекватные поисковички «Нижнюю. Все при беседе». Хотя, конечно, ждать от человека пишущего «ищу нижнию» чего-то хорошего не стоит, а в ни о чем не говорящих «в поиске низа» может оказаться все то же эпическое ебобо разлива «БыДыЭсЭм – это анал и глубокий минет», но путь в тысячу лье начинается с первого шага. И я его сделала.
И снейк натерла, хоть смотрись в кожаные черные чешуйки – так заблестел, змеюка.
А вообще как СМщики ищут, мне понятно. Список практик, все более-менее просто – потом только детали сверяй с садистом да и все. А вот как ДСники - не пойму ни за что. Такая область УКСТ. Что такое подчинение, как ты хочешь его реализовывать, если ты саба, как хочешь его получать, если ты Дом? Как сложно разобраться в том, что такое унижение. Я искренне этого не понимаю. В моей голове то, что унижает – обижает. За это обидчика следует прикопать где-нибудь в степи, поближе к речке, чтоб при разливе рыб порадовал. Побывав в сабах, не понимаю этого чуждого мира. Побывав в сабах, боюсь и ненавижу его. И больше ни за что не позволю. Уроки усвоены неправильно сросшимися переломами в душе. Великая загадка сабмиссивности, в которой «мне хорошо, когда плохо», видимо, не дана мне по причине отсутствия сабмиссивности. И личные границы терять я не готова. Всю свою жизнь я боролась за то, чтобы быть собой, сохранить, не предать, а строить себя. Отдать «воспитание» себя мужчине, поверив, что может знать лучше, как лучше мне?.. Спорно. Веры в это у меня не было и раньше, а теперь ее нет вдвойне. Наверное, я хочу того, кто будет принимать и вести, не воспитывая, а направляя. И даже с ним у меня будет путь к самой себе. Всегда к себе.
С поиском СМщиков сложность начинается тогда, когда понимаешь, что СМ далеко не про тело. Он тоже про душу. Вот тогда ищешь не только девайс, не только ловкие умеющие руки, ловко двигающие иглой в ране, а именно Человека. Своего, с которым носом к носу, сердцем в сердце и разумами есть о чем. Никогда тело не даст столько, сколько получишь, проникнув под кожу чем-то куда большим, чем игла, крючок, или вкусно танцующая в проколе нить хирургического шелка. Качественно другая Тема начинается в родных лапах, чей обладатель целебно целует тебя во что-то заживающее с ним внутри.
Полечи меня болью, научи меня плакать, верни меня из теплых волн спейса с желанием жить.
У меня спейс всегда студено-холодный. Он ли это? Такая неизученная штука, о которой спорят и спорят, и которую в себе отмечаешь пост-фактум как личную особенность. До тепла годы, километры, ветры зим. До тепла идти босиком по насту. Но внутри встает ель за елью мой волшебный лес…
…Берусь за флоггер, тянусь за силиконовым кремом, и тут телефон булькает сообщением так, что я чуть не слетаю от неожиданности с дивана.
«Здравствуй!»
«И Вам…»

Ты не тянешь, детка, не тянешь по всем статьям! Невыносимой легкостью бытия. Сломана, скомкана, слита в хорей и ямб, С ритма сбиваясь, мед приняла за яд – Попробуй под ветром шквалистым устоять.

Ты не тянешь, детка, глубже звенит разлом. По делам тебе ношенька, милая, поделом. Заслоняешься от небесных даров крылом – Ни света ни тьмы нет между добром и злом.

А есть – очень горький выбор шагов вперед. Упрямо сжав искусанный бледный рот, Идешь от заколоченных ты ворот, Туда, где никто не любит, никто не ждет.

И – хочешь не хочешь – придется вести войну: У собственных страхов полвека пробыть в плену, Одни восхитятся, другие же – проклянут, Хотелось доплыть, но все же пошла ко дну…

На дне – неспокойно. Врут, что сладок покой. Тебе горько станОвится становИться большой рекой, Тебе горько и в то же время легко-легко – Отведи крыло-плавник плавником-рукой.

Ты не тянешь детка – верно, не одолеть Мучительную любовь, золотую смерть И ветер заносит над волнами свою плеть – Увернуться, уйти или спрятаться – не успеть.

Если эта участь – часть твоего пути, То в любой ипостаси тянись по нему, иди… Зарастает тиной дыра у тебя в груди – Хоть рыбок там разводи.

Ты не тянешь, детка – брось ты уже тянуть. Коли стала рекой – так нечего и тонуть. Пусть пока не вышло, но стоило ведь рискнуть, В этой дерзости удержать себя в слабых пальцах Смысла столько, что ты будешь еще пытаться – Ошибаться, меняться, трижды умрешь и трижды Вернешься, положенный срок еле-еле выждав. Кто не тянет, но тянется – вытянет рано ль поздно – Это личная болевая дорога к звездам.

Е.Холодова

Степень глупости мазы, которая на первую встречу к садисту идет сразу к нему в квартиру – золотая рыбка. В моем случае Голод настолько лишил чувства самосохранения, что жить не хочется, не можется, и страха нет. Его нет настолько, что я соглашаюсь сразу, чем садиста явно шокирую – отмороженная, да.
Он слегка доминирующий, глубоко женатый, весь такой по горам со своей садистской голодухи бегающий и, как только нашел меня, страшно возбужденный поскорее встретиться. Времени у меня три часа на всё про всё. И за это время я успеваю на автомате привычно навести марафет.
Правило «на первом свидании ничего не даю» пишется для тех, кто год не воет от ломки. Я в принципе не могу на первой встрече ничего, я и прикосновений-то боюсь, но почему-то впрыгиваю в самые красивые свои трусики и бюстгальтер к ним в тон, почему-то затягиваю ноги в дорогой ароматный капрон колготок с бледным узором цветочков и почему-то делаю депиляцию в стратегически важных местах. Это автоматизм, привычка, это глупая дурацкая надежда, что мне станет легче сегодня – хоть на толику легче, и внутри мое больное полечат внешним болевым и вкусным.
Я была любимой незаменимой женщиной. Я один раз в жизни была очень дорогой бесценной игрушкой. Сейчас я иду какой-то удивительно дешевой тушкой под сомнительного качества девайс. Уважать мне себя не за что. Тошнота начинается откуда-то от сердца, разливается внутри солоноватой патокой в горле. Пытаюсь проглотить этот ком, но не выходит, и предательски щиплет глаза.
«Ты готова?» - булькает СМС-ка Вк, я торопливо расчесываю наспех сооруженные локоны. За окном снег с дождем. Все изначально очень и очень дерьмово. Активный поиск упирается в то, что мне не подходит по личным убеждениям, по внутренним желаниям обрести свое, надолго, чтобы родное… Выбор настолько отсутствует, ждать настолько нетерпимо, что я отрубаю себе моральные терзания твердым – надо что-то «съесть». Я ему – отменный стейк, такой неожиданный в дешевой забегаловке. Он мне – дешевое, отдающее гадким спиртом вино в относительно не плохом ресторане. Выпить и забыться, и искать дальше на не отключенную голодухой по боли голову.
Основное у него порка. Мне то самое и нужно. Попоремся, погреемся флоггерами, дойдем до однохвости… Так. Нет. Это на несколько экшенов. Я не могу в постоянку выбрать женатого и с гаремом ванильных любовниц – пока впрыгиваю в пальто, мне отчего-то решают поведать, что их количественно пять, а я – вишенка на торте. Морщусь. Уважения к моему будущему "девайсу" у меня все меньше. Черт с ним. Решительно напяливаю шапку, боюсь посмотреться в зеркало и увидеть свои глаза с расширенными зрачками. Руки дрожат, проворачивая ключ. Бегом по ступенькам, дробно и гулко стуча каблуками по пустому подъезду.
Я назначила встречу не на своей остановке. Что-то толкнуло на последний шаг обезопасить себя и не светит адрес. Хотя все равно засветила район, предосторожность уже пустая, но чуйка робко что-то пискнула тогда, а теперь я сквозь снег с дождем вышагиваю пешком 300 метров. Логика? Никакой. Ну, что уже теперь. Зло закуриваю, замечая, что снежинка тает на бумажной трубочке сигареты, оставляя темное пятнышко. Волосы, конечно, развились уже даже под шапкой. Если апогеем моего марафета по такой погоде потечет еще и тушь, я точно произведу фурор. Хотя, выбор у него по тому, как он заторопился, в наших мухосранях тоже не великий.
Бери что дают, мужик! Я же пытаюсь… Оба мы друг другу вредный для здоровья фастфуд, но я это осознаю до мурашек на коже, а он, скорее всего, считает, что его ждет отменный ужин.
Иномарка цвета серого асфальта тормозит передо мной в сером маленьком городе. Серый снег. Серое небо. Кажется, даже ветер, толкнувший меня резким порывом в спину к той самой машине, серый. Я никого не предупредила, куда я иду. Я без улыбки нырнула внутрь к незнакомому мужчине с холеными руками и темными глазами.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
Пауза. Меня пристально рассматривают. Я избегаю взгляда. Внутри тихо и горько.
- Не думал, что ты действительно придешь. Смелая.
- А чего бояться?
Он снова бросает на меня пристальный и тревожный взгляд.
- Со мной нечего. Но вообще нужно быть осторожнее. Тема – это опасно… Разные есть люди.
«И нелюди, – про себя усмехаюсь я. – Океаны есть…»
Он газует, умело выворачивая в нужном направлении, минует светофор, я расслабленно откидываю голову на спинку сидения. Упорно не смотрю на него. Не хочу. Девайсы не пускают в душу, не запоминают лиц. Ими надо стараться воспользоваться так же, как собираются мной. Я не больше, чем мясо ему. Мы оба это понимаем. Голод берет свое, и Тема про людей лишь у тех, кто готов быть людьми. Мы оба не готовы.
Полчаса дороги. Его болтовня о чем-то – смутно слышу обрывки фраз. Что-то о женственности, которой он восхищался у своей интеллигентной мамы, что-то о походах в горы, где он спокоен и счастлив, что-то о том, как долго он искал мазу, и что я подарок… Вникать не хочется. Хочется боли.
Вылетаю из машины, не дождавшись, пока откроют дверь. Не женственно? Глубоко по хрен, что обо мне подумают. Я вообще не знаю, что я должна сейчас такого выкинуть, чтобы его зверь упустил такую добычку. Я нравлюсь, мне это всячески намекая томными взорами подчеркивают.
- Идем? – он кивает на подъездную дверь.
- Я покурю.
- Там…
- Здесь! - рявкаю я, а он опасно прищуривает темные глаза и медленно неохотно кивает.
Прямо сигарета перед расстрелом. Он закуривает тоже. Не стесняясь, пристально смотрит в упор. Избегаю взгляда, чувствую, как он гладит им меня по ногам. Знобит и хочется поежится и закутаться во что-то теплое и защищающее. Докуриваю первая, решительно делаю шаг к подъезду:
- Идем!
Он бросает недокуренную сигарету, распахивает передо мной дверь. После дневного серого света, темнота подъезда обнимает, напрочь ослепив. Страшно, что мне не страшно.

Соль его имени в ранах разлуки тает. Ты без него потерянная, пустая, Ходишь босая по миру – хранишь молчание, Кормишь разломленным сердцем ворон и чаек.

Все вроде тогда на берегу решили – Только теперь тоска отчего-то шире, Сил не хватает на расстановки точек, Хоть говорят, это проще у одиночек.

Ты без него – трава без дождя сухая, Что-то внутри поскуливая, сдыхает, Что-то внутри ломается, гнется, рвется, В ребрах погасло сердце совсем как солнце.

Ты без него – сама не своя, ничья ли Волосы распустив по спине ручьями, Смотришься вдаль – боишься смотреть поближе, Всхлипываешь и мелко, как кошка, дышишь.

Если не пишет – значит, ищи причину За свою покинутость взять и простить мужчину Только вот нет обиды – все боль смывает, Ты без него ни мертвая, ни живая.

Ты без него – лишь тень, тихий отзвук эха, Тысячи лет не сыпала в травы смехом, Тысячи лет по ночам на краю Вселенной Плача, стоишь под звездами на коленях – Где бы он ни был, с кем бы он в мире не был – Он так же, как ты, сейчас смотрится в это небо.

Е.Холодова

Кладу пакетик с конфетами и мандаринами на стол.
- Кофе?
Киваю, сажусь на узкий удобный кухонный диванчик.
- Тут бардак, я эту квартиру для ребят перед походом снимаю. Ну, и вообще от семьи сбежать в тишину. С сахаром? О, ты конфеты принесла!
Киваю снова, закуриваю. Он ловко разливает из разукрашенной жар-птицами турки кофе в чашечки из черного стекла.
Это просто ад как крепко! Закашлявшись от первого глотка, подношу кулак к губам, чтобы не увидел, как морщусь.
- Что не так? Обожглась? – впивается в меня взглядом.
- Ннет…
- А что тогда? Я хочу понять.
- Очень крепко. На мой вкус просто невозможно.
- Хм… - прищуривает глаза, чиркает зажигалкой. - А на сахар нормально?
- Вроде. На фоне такой крепости плохо понятно.
Мне как-то не ловко. Мужик варил, старался, а я чуть не выплюнула получается. Садист напротив расцветает улыбкой, цапает мою кружку, ухает ее содержимое в раковину, заливает в турку воду снова и гремит баночками в шкафу.
- Так. Вот с корицей. Вот какой-то из Индии привез, о, нашел! Вот этот мягкий, девочкам нравится! Все тащатся!
Мне не нравится заранее то, отчего тащатся все его девочки, но чем пить этот лисий яд, который пьет он, я соглашусь уже на все.
- Знаешь, я в горы впервые когда пошел, я не ожидал, что так тяжело будет, – передо мной мягко дном о клеенку на столе ставят пахнущий ванилью и шоколадом кофе. – Хрипел, падал, легкие выкашливал. Нас одиннадцать новичков было. Молодые. Все сдохли, а я шел и шел, и на вершине плакал от красоты увиденного. Вот в Теме так же… Я на тебя смотрю: словно в горы в первый раз. И не знаю, смогу ли дойти до вершины. Опыт твой, чернота твоя. В твоих горах шайтаны водятся. Сотни демонов за каждым камнем. Эхо меня пугает еще у подножья.
Делаю большой глоток. Кофе мягкий. Жаль, нет молока. Жаль, что напротив сидит не тот человек.
- Плох тот садист, который не боится навредить…
- Я боюсь не удовлетворить. У нас из общего только флоггеры. Мне кроме флоггов и секса не надо ничего. Веревки еще. Но ты не любишь. Кровь мне просто фу…
- Никто не мешает пока практиковать порку флоггерами и обвязку без фиксажа.
- Тебе будет мало, девочка.
«Мне изначально мало, – говорю про себя. – Перекус на время с минимумом удовлетворения своих и его потребностей. При первой возможности заменю».
- Найдем компромисс! – делая еще один глоток, глухо добавляю вслух.
- У тебя внутри жесть, я чувствую. Ты вообще ничего не боишься?
Задумываюсь всерьез. Боюсь. Мало чего, но кое-то есть. Он никогда моих страхов не узнает, кроме одного.
- Почти ничего.
- Может, с секса начнем тогда? Завтра заеду…
- Потрахаться ванили мало, что ли? Я делю…
- Тогда давай я на порку ванильку приведу свою. Посадим в уголок. Пока ты там потом отходишь, я получу с ней разрядку. Ок?
Охрененть! Зависаю.
- Ты про дроп в курсе вообще?
- Нет. Что это?
- Гугл в помощь. Так, мне пора…
- Стой! – ловит за руку. – Ты обиделась? Да что такого-то? Сессионка – это оба по полной удовлетворяют свои желания. У меня такие. Почему я должен себе отказывать?
Действительно, почему? Маза в уголочке мордой в девайс проревется и нормально. Это ж прямо мечта, а не выход из экшена. Степень глупости садиста резко роняет градус моего и без того слабенького уважения к данному субъекту.
- Мне надо идти, – голод внутри бьется клокочущей тошнотой, потеют ладони, и горечь на пересохших ребрышках нёба заставляет поморщиться.
- Хорошо. Прости, если обидел.
- Игрушки не обижаются.
- Нет, ты целая игра! Я не ожидал, что такое доведется увидеть. Так долго искал.
В коридоре долго вожусь с застежкой сапога, пальто мне галантно подают, и пока застегиваю, вдруг резко разворачивают на себя:
- Мы этот разговор непременно продолжим, – окунается мне в ворот пальто, наклонившись, так как сильно выше, вдыхает запах, трется носом о скулу.
Волна дурноты и паники, и я вжимаюсь в стену, словно она может меня защитить от его рук. Отстраняется. Ничего не делает. Просто смотрит. Голодом на Голод, зверем на зверя. Мы оба это чувствуем. Холодные мурашки бегают у меня по позвонкам, и красным цветком внизу живота расцветает дикая жажда по боли. По боли, не по нему. Этот девайс с темными глазами напротив сегодня допустил несколько ошибок. Человека я в нем видеть больше не хочу. Зверя не боюсь. Ничего внутри перед ним не гнется сабмиссивно ласково. На колени встает кто-то перед кем-то. Я ад. А он смешной человечек, бросающий камушек в бездну, который полагает, что ад может ему служить. Демоны внутри меня шипят и хохочут.
Это тебе не горы, мужик! Это гораздо, гораздо круче всех твоих гор, вместе взятых!


…И счесть за лучшее молчать, Когда слова теряют цену. Пить с молоком остывший чай Одной в огромном мире целом, И повод хоть один найти, Чтоб завтра снова встать с постели, И сердце распознать в груди, В таких ненужных недрах тела, И улыбаться сквозь тоску, Непроходимую, как чаща, До ломоты висков и скул В непоправимо настоящем, И, тишину в себе неся, Споткнуться, и почти сломаться: Друг друга отыскать нельзя По отпечаткам тонких пальцев, Зато по отпечаткам душ, Я верю, что возможна встреча. Я обещала, что приду, И руки положу на плечи, Но не осилить мне пути, Не рассчитала сил в начале. Но что-то так болит в груди Сквозь это горькое молчание…

Е.Холодова

Он называет Голод Жаждой. Именно так, с большой буквы, он произносит это в трубку как какое-то заклинание, и я чувствую, как между нами сквозь расстояние раскручивается это колесо взаимной тяги. Мне кажется, он попался. Мне кажется это все яснее и яснее, потому что третий день спустя после того, первого кофе, когда он поймал меня за руку на выходе из машины и хотел что-то сказать, но промолчал, торопливо отвернувшись, что-то в переписке нарастает снежным комом.
Верхние сверхмотивированы, почуяв сладкую добычку. Добычка настолько хороша, что никто не подозревает в ней охотницы. Этот ее разглядел и в страхе отшатнулся, почувствовав, как на волю рванулись собственные демоны, обрывая поводки самоконтроля, шипя и капая слюной мне под ноги. Я вас знаю, мои хорошие, кис-кис-кис. Хозяин демонов занят борьбой с самим собой. На четвертый день в переписке маразм крепчает: «Как я буду жить, получив тебя? Я же окончательно с катушек слечу! А потом ты уйдешь, что я стану делать?»
Лениво успокаиваю кандидата на свое мазохистическое тело какими-то лживыми пилюльками типа «найдешь другую, не нагнетай, давай решать проблемы по мере их поступления». Голод внутри меня скребется сорока кошками, заставляет метаться по ночам, кусать губы в кровь и срываться в приступы гнева с пинанием стен и диким ором в пустой квартире. Я не готова ждать. У меня горит. У меня болит.
- Завтра выходной, – пишу ему. - Пойдем в экшен. Хватит бояться.
- Да, давай.
Вот и поговорили. Впрочем, больше и не о чем. Узнавать внутреннее содержание девайса мне не хочется. Он тоже не слишком интересуется, что там в голове у мясца.
Открываю «Черный» и поднимаю брови. 11 сообщений! Оу-оу! Так. Москва. «Здравствуйте!» - не понятно зачем, но пусть будет, посмотрим. Какой-то мальчишка совсем, садист 25 лет, что делать с этим ребенком, но на безрыбье… «Привет!» Какой-то дебильненький нижний, искренне закрывший глаза на то, что я тоже нижняя: «А Госпожой можете?» Увы, парень, ЧС. Перебираю честно всех. Два Доминанта, от которых тошнит на первых пяти сообщениях, отшиваются мной с мастерством профессионального обидчика. Гордые Даминанды ожидаемо обижаются, уползают восвояси. Восвоясях есть, надеюсь, сучки посговорчивее. С меня, с кошки, сучка плоховатая, нечего им нервы трепать.
А вообще Домы – это скалы. Есть студеные неприступные остробрюхие скалы северных фьордов, есть теплые каменные хребты югов, есть подводные выступы со дна морского, так опасные для днищ глупых корабликов. Я об эти камни либо ранюсь, либо разбиваюсь шипящим злобным неукротимым пламенем, либо грызу до дыр. Мне с ними не дружится, не срастается, не живется.
Садисты – родные леса. Кто-то темный, с полной чащей невиданных волшебных опасных зверей, кто-то солнечный, с кленовой листвой на просвет, кто-то маленькая березовая светлая рощица… Но мой внутренний лес отвечает их лесу, я понимаю, принимаю, чувствую, тянет. С ними дышится, с ними жить хочется. Они не воспитывают – они принимают. И что есть в тебе, и что выдашь на боль – то и правильно. Никакой редакции реакции. Они не правят – они лечат. Они не ломают – они что-то в мазе растят и строят, после чего внутри сытно-тихо. Мой лес внутренний тянется к их внешнему: ползут корешки к корешкам, заплетаются веточки, переговариваются листья.
У ног Дома мне умирается. На руках садиста воскресаешь, становишься самой собой. Боль становится общей меркой одного Голода на двоих. Боль дается, дарится – я ношу ее, как любимое платье, я купаюсь в ней, как рыба в струйках течения, она укачивает и что-то смывает внутри куда более больное, чем щелчок снейка между влажных от напряжения лопаток. Большей власти, чем лечить болью, давать ее так, что за нее благодарят, я не знаю. Большей власти, чем абсолютно забрать контроль той, которая падает в спейс, доверяя жизнь, я не знаю тоже. И ничего честнее я предложить садисту не могу, как быть собой перед его темным искусством боли.
Ваниль видит садистов исчадиями ада, почти преступниками, которых надо изолировать. Маз больными, сломанными, у которых что-то такое в жизни произошло и не зажило, что надо заливать оглушительно-сладкой болью в руках больных ублюдков. В Теме это ощущается не так, это чувствуется некой магией от просящей к дающему. Добровольность стирает состав преступления на корню. Обоюдный кайф выбран на хрупких гранях безопасности, за которые настоящий Мастер тебя сваливает, но бережно достает в твою личную «норму», из которой растет счастье. Фетиш на руки садиста рождается у мазы изнутри – когда он гладит по оставленным им же следам что-то много глубже синяка от плети или царапины от найфа.
Здесь резать и обвивать кнутом по бедрам до алых вздувшихся полос – способ любить. Здесь пощечины до слез, если не можешь по-другому заплакать, ибо что-то внутри сломалось и неправильно срослось у мазочки – способ ее беречь. Здесь черное является белым, здесь белое много темнее самой темной ночи. Здесь между двумя в закрытых комнатах съемных квартир происходит то, что никогда не поймешь извне.
Практика остается в памяти огненно-будоражащими вспышками: погружающийся в кожу девайс, выныривающий в замах из алой ямки наполняющейся лимфой кожи, капельки пота на спине, влажная промежность, пальцы, танцующие по простыням уплывающей в бессознание мазы… Садисты видят деталями, внимание - их лупа, поедание обратки – сжимающийся пластиковый стаканчик под вытягиваемым воздухом через трубочку. Снизу это танец под плетью, когда каждым движением, выдохом, с каждым ударом пульсируешь в такт щелчкам снейка: забери-забери-забери! Внутри так много. Боль – идеальные ключи. Открывай все двери, сбивай кисточками воющей «кошки» все замкИ, вынимай из меня тусклое золото эмоций, переплавляй их во что-то большее, чем глухую тоску у меня внутри…
У меня завтра экшен. Я пытаюсь уснуть, зная, что не смогу. Внутри, напряженными струнами, натягиваясь, дрожит Голод.
Два часа ночи.
Бульк сообщения.
- Слушай, я выбираю горы. Я не могу так жить. Мне страшно. Я слечу с катушек. С тобой точно. Ты больная на всю голову чернущая маза. Я нормальный человек. А ты попей глицинчику, что ли… Хотя, в твоем случае – это мертвому припарка. Мне нужно что-то, что я смогу контролировать. С тобой не выйдет. Может, потом…
Потом? Потом??? У меня в глазах от гнева - словно долго смотрела на сварку. Больно и звездочки. Девайс совсем дерьмовый, напуганный и слабый. Дышим! Дышим! Дышим!
Пальто с вешалки, первые попавшиеся сапоги, бегом в подъезд, темными дворами, на берег реки. Я разуваюсь, споткнувшись, расшибив колено. Замерзшая земля обжигает холодом, режет ступни без носков. Ком в горле не дает кричать. Вечная проблема с криком, вечный контроль эмоций. Я рычу, насколько позволяет громкость связок, бегаю по берегу и бросаю в дышащий весенний лед подвернувшиеся под ноги камни.
Приступ разочарования, спазмы Голода, все страхи, разом набросившиеся на меня сейчас я прорычу на берегу ночной реки, бегая босиком по берегу, вдыхая студеный весенний воздух.
Утро. Дико простуженное горло. Окровавленный мех стелек. Убившая весь гнев усталость. Разорванная ногтями кожа на ладонях, сбитые костяшки, порванные пижамные штаны на коленях. Вот теперь можно и поспать. Завтра у меня какой-то кофе не помню с кем.
Таблетка антибиотика, запитая полкружкой горячего сладкого чая. Теплые носки на ноги и пушистый плед с батареи, который холода внутри мне не согреет, но при простуде как нельзя кстати.
Сон приходит, как наркоз после укуса иглы в вену. Резко, тяжело и без картинок.

Глава двадцать вторая. Кицунэ

А как темноту в себе полюбишь, так и станет светлее на душе. Тише, легче. Я это знаю. Я учусь любить ее, перестав бороться. Я ищу того, кто сделает больно. И наверняка, и он ищет меня. Но путь скользок, долог, узок и широк одновременно. Тысячу раз упаду, тысячу встану. И каждый раз, выпрямляя спину, помня, что согласилась на меньшее, предав себя, я меняюсь.
Однажды встает в горле ком, и можешь лишь надрывно и сухо смеяться, а слезы так редки и фальшиво подконтрольны, что и я сама уже им не верю. Управлять собой, что бы ни случилось. В сильной боли, в оглушительно яркой эмоции, в глухой саднящей тоске. Ломит напряженные плечи и стиснутые челюсти вечерами. Это плата за иллюзию удержания равновесия. Это плата за умение сохранить лицо и не рухнуть окончательно в бездну Голода и отчаяния.
Мне когда-то верилось, что все будет хорошо. Это было давно, я эту веру потеряла и почти забыла. Я действительно Тень и не больше.
Ломает без теплых рук на горячих от плети рубцах, без проигранной войны, в которой сдашься, почти потеряв себя, а на самом деле обретя.
Интернет полон неадекватных фейков, и так сложно найти суженного среди ряженных. Конечно, порой маски нужны, чтобы защититься, а не солгать. Но до конца не понятно, что найдешь даже в собственной душе – клад или гранату с выдернутой чекой. А уж в чужую глядеть и подавно страшно.
Я захлебываюсь сообщениями от типо тематиков. Этому дай девайсы, тело и место. Этому затейливый жесткий трах. Этому… Вовсе пинком в остатки моей детской наивности стал рассказ пьяненького и вполне милого Верхнего москвича, что, оказывается, тематическая проститутка в Москве дороже, чем билет в провинцию к искренней чистой девочке, которую главное влюбить и в ошейник, и лапши на уши побольше.
Я никогда не искала себе Верхнего. Никогда не окуналась в это болото, полное переродившихся в нечто не человеческое тварей. Это не звери, это именно твари – самых разных мастей. Твари, привыкшие требовать, желающие жрать, желательно на халяву. Я слишком давно живу, исходя из принципа что я дам человеку, к которому делаю шаг навстречу. Оказывается, это сверх редкое правило, не знакомое претендентам на мое мазохистическое тело.
Хороший Мастер – то ли пульс, то ли остановка сердца. До конца не понять, но чуешь сразу. Все, что я вижу – так далеко от магии мастерства, так далеко даже от искренности ремесленника. Все они никто. Пустые мужики, пресытившиеся трахать растолстевших жен в браках, юные мальчишки, с чего-то решившие, что анальный секс непременно дадут им именно в БДСМ. Нижняя им не просто не человек, она шлюха, которой не нужно платить. Она вещь, которую не нужно беречь. Она какое-то нечто, которое удовлетворит их самые идиотские фантазии в сексе, при этом будет счастлива до чертиков, что до нее снизошли.
Я кажусь себе маленьким темным эльфом, владеющим магией смерти, что попал к светлым глупым мелочным людишкам. У них дерьмовый секс, серая жизнь, ненавистная работа. Эльфик призван стать в их лапах игрушкой на все хотелки неудавшейся жизни. У эльфика нет своих желаний, он с чего-то должен людишек ублажать. Нет, окажись я в плену, быть может, это был бы способ выжить. Но Голод все-таки не плен. Даже он дает мне право выбирать.
Список ЧСа растет в геометрической прогрессии. Я не вижу родных, проклятых на Тему, кому так же нужно, важно, у кого болит боль – получать или причинять.
Какой-то мальчишка неофит все же меня доканывает в переписке, и, осознавая всю идиотичность своего поступка, соглашаюсь идти на кофе.
Тоска внутри такая, хоть плачь. Куда иду, зачем? Надо-надо-надо. Хоть что-то, хоть немного. Совершать движения, чтобы не залипнуть в собственном ужасе перед будущим. Маслу под лягушачьими лапками быть, а потому, придя раньше на полчаса, заказываю ореховый капучино.
Пью, и понимаю, что почти не чувствую вкуса. А мой потенциальный Верхний приходит много раньше положенного срока. Жаль, после капучино я бы заказала еще латте. Но теперь уже не хочется.
Он молодой Топ. Слегка за тридцать. Светлые волосы до плеч. Мягкая линия рта. Красивые широкие брови. Холеные руки. Смотрю на него прямо, не собираясь хитрить и разыгрывать охоту.
- Идем? – вместо приветствия говорит он.
- Погоди, кофе допью, – тыкаю я, раз тыкают мне. К черту этикет. Я клала на него три не существующих у меня ***.
- В машине у меня допьешь, – отрезает он.
Голова нужна не только кофе в рот заливать, но еще и думать о безопасности. Но отсутствие поводов жить заставляет меня пожать плечами, послушно ломко подняться с места и потопать за незнакомым мужчиной.
Едем мы долго. За город. За город?!
- Ты куда меня везешь?
- Ну, куда-куда... Тут БДСМ, детка, сейчас я тебе свою Тему расскажу.
Он резко тормозит. Щелкает ремнем и, рванувшись ко мне, берет за горло, заставив упереться кончиками пальцев в сидение.
- Боишься? Покажи мне, как ты меня боишься, ну!!!

А когда я совсем отчаюсь, дойду до грани,
То придет ко мне человек мой лечить – не ранить,
Греть, обнимать, возвращать мне надежду, веру,
Солнечным светом, пламенем жарким бежать по венам,
В раненном сердце болеть и болеть от счастья,
Соберет внутри то, что сломано там на части,
Станет целым сам и меня дорисует кистью:
У ног своих меня тенью горячей рысьей
Не пустит и не отпустит – всегда удержит.
Ну, где ты, когда мне плохо, ну где же, где же?
Поторопись, пожалуйста: время против,
Пока я одна, я играю в одни ворота –
Подыхаю, сражаюсь, держусь на износ ночами,
И сотни предательств стоят у меня за плечами.
Приди, я встану тихонько тебе за спИну,
Обниму тебя, и ты тоже меня обнимешь.
Обещаю тебе целовать тебя в ранки, шрамы,
Обещаю не врать никогда и ни в чем, ни грамма.
Это так по-детски. Быть сказкой и верить в сказку.
На маскараде найдемся с тобой без масок.
Стань мне лесом, которым лишь я владею,
Принадлежать тебе буду нощно и денно,
Буду, кем скажешь, кем, полюбив, захочешь.
Люблю тебя. Жду тебя. Нужен. Так больно. Очень.

Е.Холодова

Я так не смеялась давненько. Надрывно, закатываясь до повизгивания. На меня удивленно посмотрели, ослабив хватку. Хохот до слез перешел в кашель.
- Оййй…Не могууу!
- Ты вообще безбашенная? Страха нет и не было?
- Неа. Убить надо силу воли. Не факт, что у тебя её хватит. А останься я в живых после… чего ты там мне обещал?.. Да… У меня остаток жизни будет потрачен на то, чтобы твою жизнь испоганить, не оставив камня на камне. Плохие игры.
- У меня жена и двое детей.
- Тем лучше для меня. Вези куда вез уже.
- Не терпится?
- Типа того…
Молча едем. Смотрю в окно, за стеклом которого закат пишет по верхушкам берез алым. Голые деревья по весне выглядят зябко. Невольно ежусь, глядя на них.
Загородный дом в окружении чахлых вишен. Выхожу, громко хлопнув дверцей. Морозный вечерний воздух норовит забраться под шарф.
- Ты замерзнешь, не стой, пойдем.
- Не терпится? – повторяю я его вопрос, сужая глаза.
- Типа того, – отвечает он моими словами, ободряюще улыбаясь.
В любом можно увидеть человека. Не в любом хочется.
Мы идем широко шагая по обледенелой тропке. Высокое крыльцо. Темное нутро дома. Щелчок выключателя и желтый теплый свет, который не греет. Внутри зима, которой до весны нет никакого дела.
- Туда! – кивают мне в узкий коридорчик с деревянной дверью.
Туда так туда. Толкаю дверь. Полумрак шелестит, предупреждая об опасности. Тень не боится теней.
За мной следом идет мужчина, наложив поленьев на сгиб локтя.
- Сейчас, садись!
Сажусь на низенький удобный диванчик. Он в полумраке возится у печки. Чиркает спичкой. Снова. Бесполезно.
- Дай! – двигаю его плечом, закатываю рукава пальто, чтобы не испачкать в печной саже.
Встаю перед темным нутром печи на колени, шевелю сухие полешки, прокладывая их кудряшками бересты, пропихивая в щели рваную старую газету. Чирк зажигалкой. Веселый язычок прыгает на бумагу, забегает на завиток бересты, лижет с треском и ароматным дымком бок березового полена и какую-то досочку.
- Ловко! – улыбаются мне, сидя очень близко. Так, что я от неожиданности отшатываюсь, плюхнувшись на попу. – Чего такая зашуганная стала? То не боюсь, то шарахаешься.
- Ничего. Заслонку открой, а, а то дым сейчас в комнату попрет.
- А, да! Никак не привыкну тут без цивилизации. Редко бываю.
Я встаю, отряхивая коленки, стягиваю пальто.
- Что, сходу прямо? – насмешливо поднимает бровь он.
- Нет, отсосу сначала! – огрызаюсь я, дергая пуговицу из петли.
- Это дело хорошее! – одобрительно кивает, идет к столу, на котором стоит коньяк.
- Так! Не пей, говорю! Ты сдурел первый раз пороть пьяным?!
- Где пьяным? Бокал всего и всё!
Закрываю глаза, стиснув губы так, что белеют. Мне везет как утопленнику. Загородный не протопленный дом. Пьяный незнакомый мужик.
- Ты как меня назад повезешь после коньяка? – предпринимаю я последнюю попытку.
- Детка, мы тут до утра, расслабься!
Расслабиться довольно трудно. Сквозь капрон колготок прохладный воздух леденит колени. Мужчина раскладывает флоггеры на диване. Добротная самодельная пара. Плохо отношусь к самоделкам, но тут сделано от души и человеком с руками. «Собака» и кнут. Неплохо. Скатываю резиночку колготок по животу, задерживаюсь на лобке и ягодицах, решительно дергаю вниз. В мягком свете комнаты из черных колготок молочно-белыми кажутся бедра. На меня не смотрят, занимаясь девайсами. Тяну вверх шерстяное платье, щелкаю застежкой бюстгальтера, кладу все это на табуреточку у печи, нерешительно замерев и обхватив плечи руками.
Хочется сесть, съежившись на полу, и разреветься по-детски. Всхлипываю, сглатывая слезный ком, и тут на меня, наконец, оборачиваются.
– Это что такое?!
– В…смыс-с-ле? – от неожиданного вопроса я аж заикаться начала. - Я разделась, я… Не в одежде же…
– Нет, это что за ****ец такой? – ко мне подходят в несколько широких шагов, больно берут за бедро и тащат к тусклой лампочке. – Бля…
– Да что такое?
– Шрамы жесть! Просто кошмар, я не думал, что настолько-то!
– Ах, это…
- Я ЭТО пороть не буду, мне реально фу! Прости, конечно, знал бы - мараться не стал.
Мараться? Фу? Я вцепляюсь в голые предплечья ногтями до крови так, что внутри вместо полыхнувшей обиды, лишающей слов, закипает дикий гнев.
– Слушай, ты, девайс сексшоповский, эстет хренов, у тебя на твои через жопу сделанные плети в нашей мухосрани толпа нижних стоит и руки заламывает? Да? Да ты…
***
Вечерняя дорога черна. Солнце почти село. Одна, за городом, в пальто нараспашку, я сижу на обочине и реву навзрыд, пытаясь курить ментоловые. Время строить стены из камней, которые в тебя бросили. Если ты ценна и важна, тебя вылечат нежностью. Если нет, добьют равнодушием. Какие бы ни были мы сильные, в Теме, снимая с себя одежду, мы на секунду раскрываемся, обнажая слабые места в своей душе. Мне туда попало. Я ударила в ответ. Но чужая боль, и обида, и горечь ничуть не уменьшают собственной.
Сигарета обжигает пальцы. Мимо летят машины, шелестя шинами по обледенелой трассе. Слизываю с окоченевших пальцев горько-соленые слезинки и начинаю смеяться, запрокинув лицо в небо. Звезды целятся мне в лицо сотнями ружий. Стреляйте, ребята! Это чертовски весело!

Белым трауром хризантемовых лепестков За спиной отрастила небо и облака. Он любил её, она встала на путь богов, Но ему не хотелось к этому привыкать.

Он писал ей: "У склона Фудзи цветут сады, И слепая старуха полощет в реке фасоль. Я вчера видел девушку, мне показалось - ты, Только чаще всего ты любила ходить босой,

А она была в гэто. Подогнанный шаг ступней, Сыромятное сердце болталось в тугих ремнях. Дети сакуры - души, оставшиеся в войне. Как невидимый танец катаны, вошла в меня

Моя память. Блеснула проглоченною слезой. Черно-белые негативы, как бинт и ложь. Я кладу на циновку татами бумажный зонт, Чтобы добрые ками забрали с собою дождь,

Безымянный и тайный. Мне лапкою машет кот. И пыльца в подогретом сакэ из небытия. Я бы мог тебе врать, что мне радостно и легко, Но под пенье тануки пишу, как старею я"

Он вставал, подходил к окну, закрывал глаза. По ущельям отчаянно тыкался эхом крик. У любви находились слова обо всём сказать, Словно смерти хотелось зубы заговорить.

Он кричал: "А в пруду нашем плавает жёлтый карп, На столбе у святилища аисты вьют гнездо. В посеребренной чаще вулкана лежат снега. Акварельным движением кисти застыл цветок.

В тростниковой стране из зеркал вырастает рис, Красный лавр на луне, а на кладбищах - пышный мох. Ма играет с людьми, у него миллионы лиц. Ма приходит за мной, с пустотой вместо пары ног.

И все чаще теперь говорит обо мне семья: "Мол, старик стал совсем нездоров и сошёл с ума, Бережет кимоно в темной нише, среди тряпья, Гладит выцветший шёлк, а по пальцам бежит туман"

Безнадёжно устал, до остывшего пепла сед, Любит ночь за черничный оттенок густых волос. Когда лунные лисы слизали фонарный свет, Когда рыжие лисы сбежали по следу рос,

Он шепнул ей: "Дурная примета - цветёт бамбук, Белой бабочкой в двери летит мне твоя весна" Взмах крыла. И дыханье вспорхнуло с молчащих губ. Он теперь не один. Ему нравится тишина...

автор Резная Свирель

Кимоно, расписанное белыми хризантемами, обтекает теплые ветер, гуляющий в цветущих сакурах. Она стоит одна на берегу пруда, и длинные рукава, алые изнутри, кажутся тайными сокровенными пропастями. Качнулись золотые подвески в волосах, и она повернула голову. Лисий разрез темных глаз обратился к наследнику. Она смотрит пристально, не мигая, как-то жутко и завораживающе.
Они не знают, кто они. Или так кажется. Он, в костюме простого солдата, отдыхающий в этом лесу. Она, таинственная незнакомка, случайно встреченная в чаще. Но слишком дороги наряды, слишком умны и остры глаза, слишком много гордости в посадках голов.
Он улыбается. Она опускает ресницы.
- Зачем ты здесь? – и голос у нее тихий, как шелест подола кимоно о травы.
- Заблудился.
- Дорога к трону порой причудливо водит наследника по лесам, да? - и смолкает, вновь поднимая глаза с вытянувшимся по-звериному зрачком.
Нет, это чудится от жары. Это всего лишь знатная женщина, наверняка поблизости ее муж или отец, а она просто отошла от провожатых посмотреть на красоты этого места. Она не может знать, кто он, да он еще, по сути, и никто. Путь к трону, и правда, мучительно долог, а врагов так много, что сядет ли он на этот самый трон, неизвестно. Три его брата не спят ночами, плетя интриги.
- Из какого ты рода, девушка? Жена или еще невеста?
- Не верные вопросы, господин, - она делает шаг к нему.
Почему-то хочется отшатнуться, замереть, шагнуть навстречу. Одновременно.
- Ты ведь знаешь, кто я. Не умно дерзить.
- Ты еще никто. Но скоро станешь.
- Откуда такая уверенность?
- О, я знаю. Нам суждено увидеться с тобой трижды, господин.
И больше он двинуться не может. Словно ноги отнялись и вросли в землю. Качается подвеска в волосах, качаются аметистовые длинные серьги. Ароматная маленькая женщина уходит мелкими шажками, унося с собой какой-то секрет, а когда он бросается вдогонку, лишь клочок шелка находит на ветке да человечий след обрывается на тропе узким лисьим…

***
Две луны спустя после коронации Император понимает, что отравлен. Название этого яда звучит в устах лекаря приговором. Время передавать дела, превозмогая боль и ужас муки перед смертью. Унизительнее всего рвотные позывы уже пустого желудка, когда желчь сменяется кровавой отвратительной слизью. Придворные деликатно отводят глаза и вздыхают. Он смеется – отчаянно, по-мальчишески, как смеются только в двадцать, как смеются, не имея никакой больше ноши этой жизни.
«Не сошел ли с ума…» - проносится шепот в опочивальне.
Он в своем уме. И будет в нем до конца - к сожалению или к счастью.
Тихий скрип резной разукрашенной золотыми павлинами двери. Шорох мягких туфель по ковру, и куда-то уходят из опочивальни все, и остается она одна – все в том же небесно-голубом кимоно, которое алое изнутри. Алое, как кровь.
- Здравствуй, Император! – ее слова - мед в тёплом фарфоре дорогой пиалы.
- Ты пришла слишком поздно, женщина.
- Я всегда прихожу вовремя, господин.
Она смотрит, смотрит куда-то много глубже того, что способны разглядеть простые люди. Она смотрит в душу, и больше не страшно. Из ног и рук уходит холод, и сердце выравнивает свой стук. Это особенное женское умение, темное волшебство – успокаивать даже в самые печальные минуты. Только против смерти обычная женщина бессильна. Она плачет, но отпускает. А эта держит – держит его в мире живых своим колдовским пристальным взглядом.
Маленькая рука скользит под шелк сорочки, ложится поверх сердца. Женщина гибкой лисичкой садится верхом на умирающего. Эротичность этой сцены впору заносить картинками на стены домов удовольствий. Незнакомка облизывает губы, цепляет нижнюю клыком. Тонкая струйка крови, пробегающая змейкой по тонкому слою белой рисовой пудры. Серебряные браслеты с сердоликом на хрустально-тонких запястьях. Распущенные черные волосы, ароматные и шелковые. Она приближается, не закрывая глаз. Это смущает – такая смелость и распущенность знатной женщине не присущи. Оголенное плечо, полупрозрачный сверху лиф, сквозь который видны горошинки сосков. За такое зрелище не грех и умереть! Красота какая-то обезоруживающая, приковывающая с первого взгляда и навсегда. Она целует, и медный привкус ее крови на его языке вызывает дикое желание углубить поцелуй, рвануть ее на себя, подмять, войти… Пальцами в волосы, оттягивая голову назад, так, что она выдыхает стоны в жаркий воздух опочивальни. Поцелуи на шее, оскверняющие будущими синяками ее лилейную белизну. И четыре стихии, пульсирующие в алой бездне между ее бедер…
…Он очнулся живым и здоровым. Запекшаяся кровь на губах. Смятые разорванные простыни, сохранившие ее запах.
Всю оставшуюся жизнь он будет искать ее и не найдет. Всю оставшуюся жизнь он будет грустить о ней, но она придет снова только в его последний день, чтобы проводить. Придет маленькой рыжей лисицей и превратится в обнаженную женщину прямо перед ним. Нет причин хранить секреты от того, кто любит. Нет причин хранить причины от того, что уходит.
- Я хочу в тебе заблуждаться, господин, – скажет она и обнимет, прижавшись сердцем к сердцу.
- Я хочу в тебе заблудиться, Кицунэ… - выдохнет он и навсегда оставит этот мир.

***

Заболела я окончательно. В лучших традициях расплаты за глупость шляний не понятно где, не понятно с кем, а главное - не понятно зачем. Бульк сообщения из соцсети выдернул меня из температурного полусна, заставил дотянуться до телефона, сунуть нос в присланные сообщения.
«Здравствуйте! Мне о Вас рассказывал мой Верхний. Наверное, я зря пишу, я сама толком не знаю, зачем пришла к Вам в личку. Но так плохо, простите… Ведь Вам точно известно, что такое Голод и какие глупости он заставляет нас совершать. Вот и я от него куда деваться не знаю. Буду рада просто общению, если это не затруднит Вас. Кицунэ»
Кицунэ. Лисичка. Люблю лисичек.
«Здравствуйте! Да, буду рада общению, но когда выздоровею. Вы низ?»
«Да, я маза. Может, кофе?»
«Через неделю, ладно?»
«Да. Спасибо! Не ожидала, что Вы ответите, Тень»
Я сама не ожидала. Но столько в последнее время неожиданного. Вся я обратилась в слух: надо услышать знаки, которые дает мир. Интуиция, чутье - зовите как хотите. Надо стать той, кто полна чем-то, кроме отчаяния, Голода по боли и смертельной собачьей тоски.
Надо стать солнцем. Надо стать костром. Надо стать кем-то, кто нужна.

Семь рыжих хвостов махнули над черной гладью озера, осыпав перламутровые звезды прямо в глубину воды. На дне они поблескивают, как оброненные сережки. Огромные красно-белые карпы плывут над ними темными облаками. Лисица что-то хотела сказать мне – то ли предупредить, то ли объяснить, но у нас с ней разная речь, и я не поняла ее тайны. Тенью растаяла в предрассветных сумерках, а я проснулась, мучаясь тревогой сна и смутными предчувствиями…

***
Она приходит в кафе, раньше на полчаса. Я на сорок минут. Дурная моя привычка везде приходить раньше. Никогда не опаздывать. Редко попадать вовремя. Видимо, нас таких на свете двое.
Шелковое белое платье отливает розоватыми складками на огромном круглом животе. Ткань такая тонкая, что я вижу, как локотком шевельнулся малыш внутри. Вытянутые длинные лисьи глаза, острые, тронутые переливчатыми румянами скулы, выписанные кистью идеального мастера угольно-черные брови, тонкие и тоже очень длинные. Узкие запястья с серебряными браслетами хитрого плетения, распущенные черные волосы, заколотые белыми хризантемами, которые выглядят как живые. Так явственно видна в ней эта примесь японской крови, что женщина выглядит в русском захолустном кафе также странно, как орхидея на снегу.
Она улыбается сдержанно – чуть растянув уголки красных полных губ, грациозно опускается напротив, откинувшись назад. Срок беременности уже большой, спина у нее наверняка устала. Маленькие ладони ложатся передо мной на стол. Пальцы в серебряных кольцах. Тоненькая точка белого шрама на костяшке указательного правой руки. Я улыбаюсь в ответ. Напротив меня сидит волшебная Лисичка-маза.
-Кого ждешь? – вместо приветствия спрашиваю я.
-Дочь. – она инстинктивно защитно-ласкающим жестом поглаживает живот.
Малышка реагирует на мой голос и шум кафе, танцует внутри, и сквозь шелк ее танец кажется чем-то волшебным. Словно белая вода приподнята локтями и коленками, и волны расходятся, отливая то голубым, то розовым.
-Кофе?
-Давайте по чаю. Облепиховый с имбирем?
«Извращение» - усмехаюсь про себя я. Учитывая, что мы обе с ней извращенки.
Кицуне долго объясняет баристе как заварить чай и чего сколько положить. Возарщается довольная, опирается локтями о стол так, что живот скрывается под полированной крыжкой, впивается в меня своими раскосыми длинными очень темными глазами.
-Ну так вот… Я тебя позвала поговорить. У меня безысходность такая, – всхлипывает, крутя на пальце узкое колечко, – Когда я забеременела и Хозяин узнал, он сказал, что детей не планировал, что он Верхний, а в мужья не планировал…
-Ой… – делаю маленький глоток-обжигающего дымящегося чая.
Семь рыжих хвостов в чайном паре осыпают звезды с неба в черную гладь озера. Видение мелькнуло и исчезло.
-Да, я в отчаянии…
-То, что без мужа и беременна?
-Да ты понимаешь, нет. Не это. Это тоже, но… Шесть лет мы были вместе, и все было так серьезно, периодически жили гостевым браком, он много работал и часто отсутствовал в командировках. Я сама поздно поняла, что жду маленькую, месячные шли до третьего месяца, а потом было поздно что-то… Я ему сказала, и в тот же день он собрал вещи и ушел.
-Аборт поздно?
Она выпрямляется натянутой струной напротив меня, сужает длинные глаза, слова почти выплевывает:
-Тень, это моя дочь. Я ее люблю с первой минуты, как узнала, что она у меня есть. Никогда не думала избавиться и не подумаю. Она – дар и осознанный мой выбор.
-Прости.
-Ничего. Мне так больно. И то, что я все же его любила, и ребенок от него, и…
-Голод… - заканчиваю за нее я.
-Голод... - эхом повторяет она, низко опустив голову.
В чашку капает первая слезинка.

Она плачет, а я хочу обнять ее и не решаюсь, потому что мы обе больны одной болезнью, которая не лечится объятиями. Уровень обреченности этого понимания – за гранью. Он – больше слов, дальше всех известных человеку смыслов.
Эта жажда того, кто может забрать накапливающиеся внутри эмоции, раскрыть душу болью и позволить ей литься, купая мир в радуге криков, стонов и кайфа.
- Я хочу жить с тем, в чьих глазах вижу смерть – ты понимаешь меня?
О, я понимаю как никто, Кицунэ! Я как никто знаю эти острые стеклышки голода, царапающие острыми гранями вены изнутри. Это в крови, как вирус, как яд, он катится по телу, вызывая дикую ломку. Беги от себя, ускоряя шаги, убегай на край света, но личный ад останется внутри.
Хозяйка ада бессильна подчинить его. Приручай то, что воет и бьется, сажай на короткий поводок самоконтроля то, что требует выхода, рвется на волю, ноет, просясь на свободу – под власть того, кто заберет эту муку, разделит, кто возьмет на руки и станет этому твоему аду Хозяином. И что-то бушующее внутри покорным ручным зверьком ляжет Ему под ноги.
Верхний – это берег, причал, обережный круг, защита от самой себя, частокол от демонов, жрущих мазу, ждущих плети и теплой ладони, дающей жгучие пощечины и вытирающей слезы. Верхний – это светлая часть души, это обитель, в которую ходишь быть самой собой. С ним – как наедине. Только спокойно и тихо, больно и горячо, солоно и сладко. Он держит нож, о который хочется, мурлыкая, тереться.
Тема – дар, если ты нашла свое. Она – проклятье, вечная бомба, тикающая внутри и взрывающаяся в голове Голодом снова и снова, если ты одна со своим внутренним адом.
- Держись за всё! Тебе есть ради чего жить. Кого бы ты ни потеряла, у тебя осталась ты сама и твоя дочь, - жестко говорю я, и голос мой звучит глухо и очень тихо.
Она плачет. А у меня уже не осталось слез. Я выплакала их в соленый Океан, и они стали им.
…Семь хвостов, шелк широкого рукава, угольно-черные гладкие волосы, узкие черные, как мокрая черная смородина, глаза…
Никого больше в мире нет. Только я и она, и маленькая девочка у нее внутри.
- Посмотри на меня! – я беру Кицунэ за руки, сжимаю запястья. - Мы это выдержим с тобой. Вместе. Я не стану тебя утешать, говорить глупые слова. Нет таких слов, чтобы утешить. Все у нас с тобой очень хреново. Но силы у нас еще остались. Нам есть что предложить миру. Мы стоим больше, чем нам предлагали, поэтому мы ушли искать то, чего заслуживаем. Не женское дело бороться, но если нет мужчины, что поднимет за нас меч, мы будем сражаться с самими собой, встав плечом к плечу. Мы – не все. Мы докажем это, мы всё с тобой сможем.
- Я не верю…
- Я верю!!! Я в тебя верю! И верю в себя! Держись давай! Реви, вой, бейся, но держись!
- Откуда в тебе столько силы, Тень? Откуда?.. – узкие пальцы в тонких кольцах пожимают мои, и в глазах её искреннее восхищение.
…Семь лисьих хвостов, гладь черного озера, ее торопливые шаги…
- Я хочу жить. И ты хочешь. Это все иллюзия и страх.
Нет, это ужас. Я знаю его. Он сдавливает горло и душит до паники, до желания метаться во все углы, ища то, что не находится быстро. Ища то, к чему, охваченная этим ужасом, ты сама не готова.
Хочешь, чтобы к тебе пришли? Стань костром. Стань солнцем. Стань светом. Освети нужное, сожги лишнее, позови и обогрей нужных. Только когда действительно станешь, тогда придёт. Мы обе с ней – голодная темнота, мы воронки, нам нечего дать сейчас. Мы – проблема и тоска. Мы – потерянные в лесу городские девочки, которым за каждым кустом мерещится смерть, и мы ждем её, усталые и напуганные – только бы это всё закончилось.
Мы сейчас – жалкие тени самих себя, тех, кем были, кем непременно снова станем. В нас столько света, в нас столько тьмы, что я немею от восхищения, и она это чувствует, и ее маленький лисёнок внутри тоже хочет жить и быть счастливой.
Мы не игрушки и никогда ими не будем. Мы не согласимся. Если есть силы не согласиться, значит есть силы и добиться желаемого. Жить с человеком, в чьих глазах твоя смерть. С тем, кто будет беречь и никогда не убьет.
Я пересаживаюсь к ней и, наконец, обнимаю.
…Семь рыжих хвостов и благодарная улыбка, и лисьи глаза – близко-близко, такие сияющие, что в них хочется смотреть целую вечность…
Малышка в животе пинает меня в живот, я улыбаюсь. Все будет хорошо. Это осознание рождается каким-то внутренним ощущением дикой силы, которую ничто не согнет и не победит. Я отдаю его ей – мысленно, искренне, от всего сердца. Мы это переживём. Мы этот путь пройдем, и это станет великим опытом и поводом ценить то, что ждёт нас впереди.
Кицунэ смотрит на меня внимательно и напряженно, перестав плакать, положив руку на живот, в котором танцует танец счастья маленькая девочка.
- Я тебе верю.
- Мы можем что-то См-ное замутить?
- Ты же не садистка, Тень! Как?
- Иглы и ребенок вколет. Порке научимся. Я выросла в деревне. У меня есть девайсы. Что мы теряем? Мы можем только обрести с тобой. Мы уже всё потеряли, что было дорого… Время собирать камни, давай же!
- Ну… Давай, да. Наверное, ты права. Попробуем!
Я бы заплакала сейчас. Уже не могу. Она может – за нас обеих. А я могу взять иглы и вколоть в неё, усмиряя тоску и жажду боли. Мы сохраним друг друга, согреем и вытянем до тех пор, пока… Столько, сколько нужно.
Я поняла, зачем мне приснился тот сон. Кладу ладонь Кицунэ на живот. Меня толкают в ладошку ножкой. Мне впервые за долгое время больше не страшно и не одиноко. Пустота заполняется тёплым и рыжим, пустота пахнет сухой огненной шерстью семи лисьих хвостов, пустота больше не болит, убивая меня…


Мы встречаемся в полдень у меня, приходим в просторный светлый зал с круглым столиком и огромным диваном. Комната пустует уже давно. Когда-то на этом диване я лежала на коленях у Океана, а он пропускал мои темные пряди сквозь свои чуткие пальцы…
Это было, кажется, в прошлой жизни. Чай в чашке греет нам руки. Весна за окном бьет веселым солнцем в стекла, а мы молчим, глядя друг на друга. Кицунэ защитным жестом гладит лисенка в своем животе. Лисенок танцует и тоже ждет. Щелчок упаковки с перчатками, тонкая резина, идеально обтягивающая мои руки.
Женщина ложится, подложив под поясницу мягкий валик маленькой подушечки. Глаза у нее бездонные, темные, как мокрый чернослив, под ресницами бархатные. И зрачок пульсирует.
-Боишься?
-Нет, хочу…
А вот мне страшно. Какой-то жуткий выбор делают две взрослых женщины за маленькую девочку, живущую у одной из них в животе. Беременность – повод уйти из Темы? Да, но Тема останется в нас, ломая Голодом. Маза в положении – бомба замедленного действия. Хочется пирожное, чипсов, крови… Кайфа на всех уровнях, даже запредельных для нормального человека – кайфа боли.
Капельки пота между волосков бровей, шелково-черных, гладких, как вороново крыло. Пересохшие губы. Неистово бьющаяся голубая жилка на шее. Голод… Узнаю его по тайным знакам, которые никогда не прочтет ваниль, сколько не толкуй их значения.
Четыре стены. Четыре буквы БДСМ. Пятый угол Голода, из которого выход один – в боль и унижение, чтобы насладившись, ненадолго утихомирить внутри этот чертов шторм.
-Что колем?
-Я люблю живот…
Лисенок танцует, выставляя острые коленочки с правого бока этого самого живота, словно подставляет его под иглу, с которой я уже стянула колпачок.
-Ниже? Вокруг пупка? Где тебе вкусно? – тихо спрашиваю я.
Маза всегда знает как и о чем спросить другую мазу.
-Давай от пупка и вниз. Прямо несколько кругов. Это будет красиво, да?
-Я постараюсь! Мы же девочки! Надо красиво…
Опыта у меня нет. Я делаю это первый раз. По наитию, чуя, что ничего опасного нет и быть не может. Игла тонкая, короткая, зеленый колпачок дрожит в моих вспотевших пальцах. Спиртовая салфетка по теплой коже, оставляющая влажный резко пахнущий след на кроваво-красной растяжке. Захваченный валик кожи, я медленно ввожу кончик, и вывожу его с едва-слышным щелчком по ту сторону захваченной пальцами складочки. Ее вскрик и счастливый смех.
-Как я этого хотелаааа! Еще!
Щелест упаковок. Щелчки колпачков. Игла за иглой вокруг пупка. Поглаживание коленочек, танцующего внутри лисенка. Все хорошо? Все хорошо…
Игла за иглой второй круг. Я тихонько запеваю колыбельную, успокаивая малышку в животе. Кицуне постанывает, выгибаясь навстречу иглам, комкает пальцами плед, кусает губы, падая, падая, падая в свое нечто, в свое ничто…
Я через иглы что-то отдаю им – обеим лисам – большой и маленькой. Что-то светлое, хорошее, мне самой хочется смеяться, петь, танцевать. Мир залипает в одной точке – точке прокола. Игла за иглой. Время стоит за моим плечом, дышит в затылок, и никуда не идет. Времени нет, оно позабыло о своем назначении и, кажется, тоже смотрит, не в силах оторвать глаз. Шестой круг на круглом животе. Полосочки растяжек – будто реки на нашей круглой теплой планете. Темные волоски на лобке, выглядывающие из-под белоснежной ткани трусиков. Кицуне дышит отрывисто и рвано, стонет все глубже, почти не открывает глаз. Она соскальзывает в спейс с тихой улыбкой, и маленькая девочка внутри, кажется, засыпает под мое тихое пение. Я сажусь ближе, медленно достаю иголки, поглаживая между ними, продолжая тихо петь. Обе мои лисички уплыли в кайф, а я осторожно вытягиваю иглу за иглой…
Спохватываюсь, что надо сфотографировать. Щелкаю на телефон, возвращаюсь к вытаскиванию. Капельки крови на местах прокола, растущие до струек, текущих с круглого холмика живота. В комнате так тихо, что можно расслышать три сердца и два дыхания. Игла за иглой. Секунда за секундой. Время все еще не ощущается. Кицуне улыбается, широко раскинув руки, словно лежит под теплыми солнечными лучами. Заканчиваю с иглами, протираю салфеткой проколы, дуя, чтобы не щипало, потому что моя девочка не довольно морщится в своем сладком сне. Кладу ее голову себе на колени. Кицуне сворачивается калачиком, подтягивая колени к животу, обняв одной рукой его, второй меня.
Все будет хорошо… Под моей ладонью, лежащей на ее кровоточащем от иголок животе, в подтверждение толкается маленькая девочка.

Глава двадцать третья. Мор.

Я расскажу, что ты есть такое:
ТЫ - пара звуков. Свинцовых. Точных.
Заряд шрапнели одной обоймы, прицельно пущенный в позвоночник.
ТЫ - состоящее из отдельных неразделимых моей системы гортанных хрипов в груди.
Единый и верный смысл в чернильной схеме.
ТЫ - траектория невозврата. Укус, оставленный на предплечье.
Война, разбитая на стаккато дождя. Ты голос. Автоответчик,
не отключаемый на ночь. Ты есть
мазок на глади ЕГО полотен,
координата начала истин,
определяемая из сотен
чутьём особенным, острым слухом, спиной открытой под точный выстрел...
ТЫ - есть смертельная пара звуков, сопоставимая с целой жизнью.

©Кесслер Оксана

Работа психологом – не просто работа. Это всегда нечто большее, чем просто слушать человека, а потом давать совет. Как бы ты не закрывалась, не выставляла защитную стенку, приходят люди, что пробивают ее. Это как прийти к чужой душе, что светит солнцем и топит льды равнодушия.
Все, кто работает с людьми, либо выгорает в считанные годы карьеры, либо обрастает корочкой льда, которая непосвященным кажется наплевательством.
Так же, как у врачей, каждый день сталкивающихся со смертью, чужая боль не откликается собственной в привычном понимании, так и у нас, кто касается души и лечит разум, истории, полные горечи, страха, радостей, почти ничего не цепляют внутри… Почти, потому что если зацепит, отношения с клиентом вырастут в куда много большее, чем просто платный сеанс психотерапии.
Я пришла раньше и уже успела заказать вторую чашку кофе. Такой, с орешками, молоком, мороженным, фисташковым и мятным сиропами – вкусный, как напиток богов. Шагов позади себя не услышала. Напротив меня бесшумно опустился высокий мужчина чуть за тридцать.
В переписке он назывался Мором. Темный волос со сливово-синим отливом, убранный в хвост. Шоколадно-коричневый свитер, бирюзовые плотные хлопковые джинсы, кожаные плетеные браслеты на широких запястьях, холеные тонкие пальцы с сильно выпирающими косточками. Взгляд горячий и жгучий, как кофе с перцем. Так хотелось мягкого и сладкого, но слишком много южной крови под этой смуглой кожей, идеальными острыми скулами, угольно-черными широкими бровями. Пульсирующий, привыкающий к свету зрачок в полумраке кафе, упирается в меня дулом пистолета. Прищуриваюсь, опуская глаза. Почему-то сразу захотелось прогнуться и пасануть. Он ничего не сделал. Он просто сел напротив, а что-то внутри у меня мурлыкнуло и податливо перед ним отступило, подчиняясь. Плохо – нам работать.
Усилием воли продыхиваю этот приступ сабмиссивности. Получается слишком громко.
- Вы волнуетесь?
- Здравствуйте! – хоть кто-то из нас двоих должен же поздороваться, а то игры в молчанку уже становятся неприличными. – Нет.
- Хорошо.
- Я тоже так думаю, - силюсь улыбнуться и поднимаю глаза, встречая изучающий прямой взгляд.
За что не люблю Доминантов, так это за то, что эти смотрят взглядом редактора – что изменить в женщине, чтобы она стала… под него. Не для, а именно под. Это садист ищет для себя – принимая такой, какая ты есть, и все в тебе вкусно. А этот брат видит тебя рукописью, которую править, править, править, переламывая, перешивая, перекраивая…
Меня осматривают, как добычу, загнанную в угол, будто нюхают, словно трогают лапой, в ожидании, что опрокинусь на спину перед более сильным… Нет, не тот случай. Действительно хочется, и Голод во мне против меня, но мозги по-прежнему работают. Перед садистом бы растеклась, а тут внутри моя кошка уже урчит и пятится, увиливая от желания подмять её под себя.
- Пирожное хочешь?
- Не хочу переходить на ты, на Вы более уместно, учитывая, что у нас не свидание, а работа, - окатываю его холодком.
Мне лучезарно улыбаются, подняв бровь. Красивый, чертяка! Эта смуглость его – словно горячий камень, хочется тронуть рукой, утопив в ладони острую скулу, заглянуть в глаза близко-близко…
Часто-часто моргаю. Картинки-то всё пикантнее.
- Ко мне тоже можно на ты. Так проще. Или ты любишь заморачиваться этикетами?
- Да не то чтобы…
Если Доминант предлагает тебе на ты – типа поближе, типа он весь такой простой, и вообще расслабься, малышка, – самое время конкретно напрячься.
- Так ты хочешь пирожное?
- Нет.
- Потому что денег нет или потому что сладкое не ешь?
Хм. Третий вариант – стесняюсь есть на людях. Меня всегда парит, что я это делаю жутко не красиво. Не та обстановка. Для меня поесть при ком-то – это определенный уровень доверия. Тут ни единого повода доверять. Но мне придется расположить его к себе, а чтобы расположить кого-то, нужно сделать иллюзию близости. Не пирожными, не на его правилах, на моих и много позже. Сегодня все сухо – очерчиваем фронт работ. Я успею подобраться к нему близко-близко, залезть в голову, заглянуть в душу. Задача – не пускать в себя. Почему-то мне кажется, что с ним так легко не удастся.
- Давай пирожное! Хорошо…
Умная женщина сделает так, что овцы целы и волки сыты. Пирожное будет лежать передо мной, есть я его не стану. Это будет вежливость на вежливость, и черт с ним, что глупая заморока.
В меня испытующе вглядываются, идут к девочкам у стойки и возвращаются с абсолютным покер-фейсом. Как с такой горячей южной кровью Мор ухитряется держать такой спокойной мимику, загадка.
- Итак… Я хочу от тебя механизмы самоконтроля. Эмоции. Гнев и страх. Пять лет назад улетел с моста в аварию, панические атаки… Убрать сможешь?
- Попробую, - задумчиво откликаюсь я. - С гневом в жизни или в Теме?
- И там, и там. В Теме да, очень актуально, я недавно в экшене переборщил. Это не первый раз. Хотелось бы быть Верхним, а не маньяком.
- Да, понимаю.
- Ты ведь нижняя, да?
- Да.
- Так и подумал, взглянув на тебя.
- На лбу написано?
- Чувствую. Ты голодная. Нет Верхнего?
- У нас таки свидание?
- Нет, ты не в моем вкусе.
Встречаемся глазами. Мои темные против его темных. Он врет. Я нравлюсь и нравлюсь очень. И он тоже голоден. Я чувствую это так же хорошо, как и он чувствует мой Голод. Звери внутри скулят, метя хвостами, вздрагивая от нетерпения спинами, а хозяева держат их в тесных клетках ребер, полагая, что победят в этой битве, которую они называют игрой.
Игра с самим собой – война без правил, обреченная на поражение у тех, кто, ища способы приручить, на самом деле, ищет способы накормить внутренних демонов. Демоны это знают и смеются внутри, до мурашек на коже их владельцев.
- Чего бы тебе хотелось? – он улыбается уголками губ, смотрит горячо, тяжело, жадно, впитывая мои эмоции, которые раскрываются ему навстречу, чувствуя, что в них нуждаются и заберут правильно – так, как нужно мне…
Так, как нужно мне…
- Подснежников.
- Серьезно?
- Да! – пожимаю плечами.
Мне подают пирожное. Что-то на красивой салфеточке, что-то шоколадное, темное, украшенное ягодами. Мне аж сразу захотелось. И в тот момент, когда мне действительно его захотелось, мой визави:
- Так. Бросай эту дрянь для ванильных дур. Идем.
- Куда? – подвисаю над блюдечком я.
- За подснежниками! – безапелляционно отрезает Мор и дергает меня из-за стола совершенно бесцеремонно.
За подснежниками так за подснежниками. И что в этом такого?



Проселочная дорога уводит машину от трассы все глубже в лес. Повороты, со счета которых я скоро сбиваюсь. Прохладные майские сумерки, одуряющее пряный запах оттаявшей, прогретой весенним солнцем земли. Он посмативает на меня искоса и усмехается чему-то своему. Я отвечаю прямым взглядом без улыбки, отчего-то ежусь и думаю на кой черт я еду с ним в лес.
Хотя лес – это всегда хорошо.
Походить бы босой по земле…
Мягкая остановка между берез с уже лопнувшими почками. Птицы еще нет-нет переговариваются где-то неподалеку. Ветви кажутся покрытыми алой позолотой заката.
-Ну, давай же! – он подает мне руку, помогая выбраться из машины, я оправляю пальто.
-Мор, зачем мы сюда?
-За подснежниками, ты же хотела.
Ну да… Я хотела. Лучше бы одной или совсем с другим мужчиной. Этот не мой и голоден. И что-то в нем чужое и опасное. Как в бездну смотришь, и надежды, что крылья за спиной вырастут, упади в нее, никакой.
-Тогда идем искать. – обгоняю его, двигаясь в сторону соседних сосенок.
Трехлистные колокольчики на зеленой шишечке, опущенной вниз. Узкие языки листьев. Он подает мне цветок, заставив обернуться прикосновением к плечу.
-Ух ты!
-Ага… Я тоже люблю.
Мужик, любящий подснежники.
-И часто ты за ними?
-Первый раз, если честно за много-много лет. В детстве часто. Но об этом вспоминать не хочется.
-Почему? Детство ведь всегда самое счастливое время.
Он закуривает, поддев носком ботинка какую-то веточку:
-Не всегда. Не у всех. Мне именно в детстве не повезло. Но я к тебе не за этим ведь. Мне бы страх убрать.
-Попробуем, я же сказала. О, еще! – впереди островок подснежников, я бегу к нему, плюхаюсь на колени, не боясь испачкаться, осторожно рву гибкие тонкие стебельки.
Мор смеется.
-Маленькая собака до старости щенок. И сучка.
-Очень смешно! – огрызаюсь я. Подснежников у меня в руках уже целый маленький букетик.
-Ты в Теме давно?
-Давно. А что?
-Да так. Вдруг мне стало интересно, как и зачем туда приходят.
Смотрю ему прямо в глаза. Мои темные против его темных. Белые подснежники. Алое небо над головой.
-Думаю, по-разному. Я выбирала этот путь сама. Влюбилась и стала той, кем должна была для мужчины, которого любила.
-А я думал ты умная девочка! – поднимает черную бровь Мор, закуривает следующую сигарету, - Это мы тут обречены на девиацию, а ты играла и заигралась. Ну не дура ли!
-Ой, да брось! Когда-то и ты сделал выбор!
-Ну как тебе сказать. Если у ты получаешь разрядку, только помочившись на женщину, это по-твоему выбор?
Степень откровенности фразы отчего-то заставляет покраснеть.
-А что ванильный секс не вкалывает вообще? – черт меня за язык дернул.
Он задумывается.
-Да как тебе сказать… Ряд проблем с эрекцией имеется, если честно. Воспринимаю объект возделения только через унижение.
Доминанты, мать их так и разэдак! У некоторых особей уже и ***чик не стоит, пока…
-Да-да, представляю что у тебя в голове! Физически все нормально. Высокий тестостерон, горячая кровь заснеженных кавказский гор, но, видимо, БДСМщики бывают разные. И нормально потрахаться я могу только в рамках БД.
-Так может у тебя эдакий трах затейливый?
-Да насрать что это! Я делаю что хочу, а если это еще и женщину прет, так просто отлично!
-А если не прет, это УК РФ!
-Ну… Меня обоссал любовник и заставил сперму с пола слизывать? Серьезно? Порю я почти без следов, душу тоже, порезы люблю оставлять хаотично и минимальные. Доказывать будет проблемно.
-Слушай, а ты точно тематик, а не маньячина, а? – я уже откровенно злюсь.
И подснежников больше нет. А алое зарево закатного пожара гаснет, и сумерки холодом заливают ставший сразу мрачным весенний лес.
-Не знаю, я сам этого не знаю, Тень… На а как вот? Любимая практика – деперсонализация. Подставка для ног, пепельница, унитаз, можно с фиксажем и без. А если потом еще душить и трахать, то обратка просто космос. И ладно бы только это. Сексуальность, привязанная именно к действиям унижения и лишения личности. Я в принципе не рассматриваю женщину по-другому.
-А я унитаз, который разговаривает и рвет подснежники. Нормально , чего…
-Ты не поняла, я не то…
-Ой, брось! Очередной Вершок, видящий в нижней игрушку, вещь и… в твоем случае, наверное, хуже даже.
-Да нет, ****ь! – он почти рычит, двумя шагами оказываясь близко близко, стискивает стальными пальцами мне плечи.
Нагло глядя на него, запрокидываю голову вверх. Он намного выше.
-Да! – почти ору ему в лицо. – Это вы из Темы сделали какой-то рынок рабынь для извращуг, которые хотят резать, пороть, трахать и наказывать, ничего не давай взамен!
-Я ЭТО сказал? – его пальцы впиваются мне в предплечье, готовясь оставить синяки, - Никак на человеческие отношения это не влиляет. Я не вижу Женщину (с большой буквы) иначе, потому что с ванильными вообще не могу. И – да – куклы тоже есть. А ты вся такая чистенькая, и девайсами Топов никогда не берешь с голодухи?
-Я…
-Ты, ты! Мы все это делаем. Но это не отменяет того факта, что хотим настоящего, своего, любимого человека. И – да – говоря все, я имею в виду тех, кто Темой живет, а не играет в нее. Я не считаю, что отношения с действительно дорогим существом могут быть оговорено времени. Они должны претендовать на вечность. Такой трудный поиск, такая сладкая находка после долгой охоты, ошибок, разочарований. Я не знаю можно ли так любить, унижая, надламывая, распиная ее душу в угоду своим вкусам, но, черт побери, я заплачу за это всем, что у меня есть. Я себя отдам, на руках носить буду, лелять и холить…
Хотела поморщиться оттого, что его слова в меня попали. Да, пожалуй, все мы, кто не запутан в ванильный брак, хотим соединить ту самую темную сторону с тем, в ком та же темная сторона. Мне всегда казалось, что это женское хотение – готовить сложное блюдо любви, семьи, брака и Темы. Оказывается, у мужчин оно тоже в наличии бывает. Вот он, тот самый, честно себюе ответивший, что делить не хочет… Или не может. Ведь кроме честности выбора одного партнера-тематика на жизнь, есть еще и аспект удобства – не бегай не ищи. А я толком не знаю что у Мора там по вкусам и взглядам еще, но и с тем, что он уже назвал, ему даже на просто потемачиться найти проблемно. Туалетные игры, унижения, и власть, вкусная именно этим опусканием партнерши до вещи, служащей Господину… Отвратительно? Каждый из нас здесь, во тьме Темы склизкое отвратительное существо, которое не плохо бы бросить в очистительный костер ванильной инквизиции, по мнению порядочных граждан.
-Ты все правильно говоришь, Мор. Наверное, так и есть… Судий у нас слишком много, но никто из них не мы.


Остается драконья суть под людскою кожей. Ты не можешь смеяться искренне, петь не можешь. Ты не можешь плакать, только рычать зверино. Меж людей не поймут, как ни бейся, тебя не примут.

Проступают чешуйки к утру на костяшках пальцев. Ты хотел принцессу, которой едва семнадцать. Ну а вышло: дракон трехсотлетний глядит из карих. Ты вздыхаешь. А я соглашаюсь. Плохая карма

Что с драконом делать, я и не знаю толком. Все волшебные твари в реальности не уместны. Если хочешь прогнать, прогони. Это будет честно. Если можешь любить, люби. Чешуи иголки

Опущу до шелковой гладкости вдоль лопаток. У драконов три тысячи с лишним дурных повадок. Но освой их, узнай, и огонь тебе покорится. Ляжет ласково алым в ямочку под ключицей. Коль завел дракона, будь к волшебству готовым.

Волшебства будут километры, ветра и тонны. Я смотрю на тебя. Чешуя на висках и скулах. Разрастается за уши и в волосах бликует. На драконьем людям в ночи хорошо молчится. Пламя входит в тебя через ямочку под ключицей.

...Вот тоска по небу, и ад в подреберье темном. Я лежу на груди твоей тихим ручным котенком. Этот Голод по небу гаснет лишь кожей к коже. Разлюби дракона. Если, конечно, сможешь.

Е.Холодова

Хороший вопрос: как ты пришел в Тему? Особенно когда задаешь его тому, кто прошел, прополз, хрипя, девять кругов ада, созданного ему другими людьми, а на выходе попал в новый – в свой собственный, в котором кругов не счесть никому. Это лабиринт, который растет с каждым днем, и за каждым поворотом новый поворот, и за каждой ступенькой новая ступенька.
Очень-очень давно, изнасилованный собственным отчимом подросток, которого не могла защитить слабовольная мать с вдолбленным восточными традициями подчинением мужчине, сбежал из дома. Двенадцать лет. Улица. Голод. Холод. Ночевка где придется. Детская комната милиции, в которой его просто записали и выпустили в никуда, потому что в 90-е таких подростков была тьма-тьмущая.
Он был маленьким драконом с переломанными крыльями. Навсегда лишенный неба, скитался по земле, живя в поездах и электричках, и не сдох только благодаря огню в своей крови – она закипела лютой злобой и диким желанием выжить-выжить-выжить. В шестнадцать он изнасиловал девочку сам. Девочка была такая же уличная шавка, как и он сам, заступиться за нее было некому. Много лет спустя ему снились ее глаза – бирюза под серой мутью теплых соленых слез, искусанные губы, синяки на шее… Никто не наказал за него когда-то, теперь никто не наказал его. Все, кто слабее, но обладают эмоциями, вдруг стали вкусными. Взять против воли, упиваться криками, стонами, мольбами о пощаде. Тошноту поступка накрывают сладкие волны какого-то изощренного удовольствия. Мир почти получил серийного маньяка, если бы не БДСМ.
Очередная девочка оказалась нижней. Той самой, которая рада играть в эту жестокую игру, которая кончает от сдавленных сонных, сладко задыхается от пощечин и просит еще-еще-еще. Она стала стеной между ним и миром, спасла его, спасла от него. Не наказала – спасла. Ему было тогда двадцать пять. По меркам Темы совсем пацан. Ей и того меньше. Зарываясь лицом в каштановый шелк ее волос, он ощущал в себе свет, в который не верил. Свет, который стал цепями его жадным демонам.
Их приручают волей хозяина и любовью той, что без страха идет навстречу чудовищу, по-детски доверчиво улыбаясь. Истории бывают разные. Некоторые похожи на сказки. На очень страшные сказки.
Ко мне пришел девиант с запросом убрать страх переезда по мостам. Когда-то давно вылетел на машине за бортик, и с тех пор панические атаки крепко мешают жить. А под этой крохотной проблемой оказалась горькая, противоречивая, болевая исповедь настоящего чудовища.
- А где та нижняя сейчас? Ну, которая так скажем… ввела в Тему? – осторожно спрашиваю я, боясь услышать ответ.
- Да не убил я ее, что ты шепчешь! – зло рычит Мор. – Как ты вообще раскрутила меня тебе все это выдать! Я никому никогда не…
- Это моя работа. За это ты мне платишь! – салютую ему бокалом с легким красным вином, бросаю в рот кусочек сыра и медленно жую.
- Не за это. За то, за что плачу, ты пока не сделала.
- Хм… Ты напоминаешь мне человека, у которого гангрена, а он просит вылечить крошечную бородавку на пальце.
Он смеется, сделав большой глоток бренди:
- Ну и сравнения у тебя, Тенька!
-Ну, извини. Но, правда, так. У тебя…Девиация, выросшая из дичайших психотравм и… преступлений.
Повисает не ловкая тяжелая пауза. У священника есть отличная возможность прикрыть откровенность богом. У психолога нет щита против откровенности до двойного дна души клиента. «Просто работа, парень! Ничего…» Слово «личное» в таком контексте сейчас, здесь, в теплой кухне под вино и бренди не могу произнести даже мысленно. Все слишком лично. Все так лично, что… Что мне очень больно за него. Я совсем не готова судить, хотя мы, профессионалы (дада, те самые беспристрастные слушатели) так часто про себя это делаем. Я не хочу его понимать. Если попытаюсь, возненавижу. Я готова его принять. Готова обнять. Кто не прошел этого пути, тот, выставляя оценки будет не менее виновен, чем тот, кто прошел его. Кто вырос в смертельно опасного дракона, приручавшего огонь голода внутри себя.
У меня тоже есть прошлое и путь в Тему. Оно есть у каждого из нас в этом мире проклятых, где только Голод, холод, тьма и редкие искорки счастья, которые вспыхнув под закрытыми веками, так похожи на вечность. Мы так любим играть со смертью, потому что когда-то не умерли. Мы так любим убивать, потому что кто-то целился в нас и промахнулся на миллиметр от сердца. Мы так любим мучить, потому что знаем цену боли. Мы так любим мучиться, потому что боль внутри намного сильнее той, что причиняют искусные руки садиста. После боли тела придет кайф. После боли на душе придет пустота, разрушающая нас изнутри.
Глупо говорить, что у всех тематиков за спиной бездны, в которые лучше не заглядывать, ибо бездна всегда пристально смотрит в ответ. Но есть некие особенные среди особенных. Их тут слишком много. Потому чем дольше я здесь, тем меньше я задаю «личных» вопросов. Услышать ответ, это словно впустить в себя, сделать частью, стать частью. Счастьем это не будет. Будет больно, горько, стыдно, и обидно оттого, что не можешь помочь. А он не может забрать сказанные слова, видя твои чувства.
-Так где та первая нижняя?
-Мы расстались. Она вышла замуж. За ваниль.
Снова молчим. Мор залпом выпивает бокал бренди. Дракон у него внутри смотрит на меня темными человеческими глазами.
-А сейчас что? Нет никого?
-Полно… поэтому никого. Когда у тебя много нижних, это означает, что нет той самой, которая успокоит, которую…
-Любишь?
-Да. Не люблю это слово. С которой спокойно. Так мне нравится. Это я ищу.
-Сложный поиск, Мор.
-Твой тоже, Тень. Охота на заветную добычу не бывает легкой.
-Учитывая позиционирование, я жертва.
-Да помилует Аллах того, кто сочтет тебя беззубой оленихой! – смеется Мор, и эти перепады эмоций выдают, что он уже порядочно набрался, – На такую дичь охотник нужен подходящий.
-Ну да… Э…
Его Голод ощущается почти прикосновением к коже, на которой у меня волоски встают дыбом. Жутко и сладко одновременно. Мой Голод тянется к его. Он ест эмоции, я отдаю их щедрой радугой, раскрываясь, теряя над ними контроль, отдавая разноцветные ниточки контроля над ними Мору.


Что будет, когда, наконец, потеряю все?
Когда, как не жди, никто уже не спасет.
И все корабли ко дну, и все замки в прах,
И пусто внутри, остался один лишь страх…
Не грея, ревут, догорая в ночи мосты.
Коль потеряно все. У тебя
остаешься
ты.

Е.Холодова

Это страшная сказка про то тьму внутри – вечно голодную, жадную, чернильно-густую, растекающуюся по веткам вен обжигающе-горячей волной. Однажды ты просыпаешься, чувствуя ее в себе – дар, становящийся проклятьем, потому что нас – особенных, темных, меньше, чем ванильно-светлых. Мы так одиноки в этом мире, что хочется отводить глаза и уходить от тех, кто нас никогда не поймет. Темного полюбит только темный, а некоторые из нас настолько извращенцы, что хотим любви. Той – всеобъемлющей, все приемлющей в нас. Чтобы наша тьма стала особенностью, за которую нас особенно любят, готовые разделить ее.
Вот и у меня – так. Я ищу того, кто совпадает с моими внутренними чернилами по оттенку, чтобы вместе написать общее будущее, полное вкусной боли и ласковой бережности. Вот и у Мора также – эта тоска в глазах, на дне которых уже тлеет уголек отчаяния так и остаться не понятым, не принятым, одиноким. Игрушек ему слишком мало. Они оставляют внутри пустоту и чувство брезгливости. Сломал, выбросил, отшвырнув носком сапога, пошел дальше. Никто из игрушек не способен стать игроком, а хочется противоположно равную по силе духа и темноты внутри. Все его женщины для опыта, и ни одна – на всю жизнь, для счастья.
К утру мы оба почти трезвы, а его страх ездить по мосту стал намного меньше.
Мор устало улыбается:
- Волшебство, черт возьми!
- Оно… – потираю глаза, отгоняя сон.
Устала дико. Звонок в дверь вырывает из липкой поволоки сонливости, заставляет подняться и пойти открывать.
- Кицуне!
- Привет! Соскучилась! - она бросается мне на шею, толкнувшись в меня большущим животом.
Я тут же получаю удар лисенка внутри куда-то в ребра.
-И тебе привет, малявочка! – глажу теплую выпуклость под шерстяным платьем. – Активная девка растет, держись, парни!
- Я дико хочу писать, пусти! – женщина спешно разувается, тяжело наклоняясь из-за мешающего живота, и босиком по кафелю мелкими шажками бежит в туалет.
Тот возле кухни, где восседает Мор с горстью льда в руках над бокалом бренди.
- Утро доброе!
- Ой, здравствуйте! – Кицуне на несколько секунд зависает, держась за ручку туалета, а потом извиняюще пожимает плечами и шмыгает за дверь.
Мор вопросительно поднимает бровь, салютуя мне бокалом:
- Еще?
-Давай уже… Чутка только. Я с тобой все здоровье кончаю.
- Плеточкой поправить? – заговорщически шепчет Мор, ущипнув меня за попу.
Нет, ну не наглость?
- Моррр!
- Муррр! Не злись, шучу! Хотя…
- Посмотрим.
Голод чует Голод. Нам обоим не помешала бы хорошая долгая порка. Темачить по дружбе – не самый плохой вариант в период поиска того самого, нужного. По крайней мере, мы друг другу люди, которым искренне интересно удовольствие друг друга. Пока у него на всех перекрестках вместо ангелов – ****и, а у меня – девайсы без души, можно и… Так, стоп!
- Что пьете? – Кицуне улыбается, и на щеках очаровательно проступают круглые маленькие ямочки.
- Бренди! – хором отвечаем мы с Мором.
- А мне можно? – глаза олененка Бемби.
- Наверное, не стоит в Вашем положении… - мужчина растерянно оглядывает выдающуюся округлость.
- Ой, брось, че, не жить теперь беременной что ли! – щедро наливаю Кицуне янтарный напиток, кидаю три кубика льда, подумав, добавляю еще пару, сую ей в руки. – Садись!
- Я не помешала?
- Мазохисткам рады завсегда! – ляпаю я, и воцаряется тишина.
Кицуне краснеет, пряча взгляд в бокал, гладя пальчиком по грани, Мор закашливается и как-то странно на меня смотрит, глубокомысленно изрекая:
- То есть, мы тут три тематика?
- Не считая лисеныша, – киваю головой на живот Кицуне.
- Ну да! – глубокомысленно изрекает Мор.
- Ты бы хоть предупредила, что… Я бы… - Кицуне краснеет все гуще.
Да что с ней такое?
Ну, подумаешь, Верхний, делов-то! Мы тут по-дружески хлебаем бренди, закинув за пределы кухни позиционирования.
Но что-то между этими двумя явно происходит, потому что Мор хищно впился взглядом в залитые краской щеки мазочки, и от ее эмоций у него пульсируют зрачки, расширяются ноздри и начинают дрожать руки. Вкусно? Настолько, что границы самоконтроля трещат… Хм.
- А Вы… – запнувшись, Мор явно задумывается, как сформулировать вопрос. – Вы в поиске или?..
Женщина поднимает на него длинные раскосые глаза. Острые скулы, бархатно-черные ресницы, шелк угольно-темных волос – такая подходящая темнотой к темноте Мора:
- Разве что в поисках колыбельки. Ну, кто позарится на мазу с пузом, я Вас умоляю!
- Ну, я бы… То есть… Это разве проблема?
- А что, нет? – она смотрит колко, выжидающе, цепко, словно пытаясь пробиться в его мысли, угадать, что у него на уме. – Бывший садист ушел именно по причине появления дочери, дети и семья не совместимы, беременная маза не кондиция, а после родов тем более толку с нее… – Кицуне делает большое глоток бренди, морщится, делает еще один, тянет пустой бокал с кубиками льда на дне Мору, чтобы налил добавки.
- Ну, по одному идиоту мерить всех? – Мор подается вперед, забирает бокал, задумчиво крутит его в пальцах. – Тебе хватит, слишком крепкое. Хочешь вина? Я схожу за вином, а бренди не надо…
- Для меня сходишь? Э…
- Для обеих. Ребенку лучше красное вино. У меня сестра рожала в том году, я знаю, о чем говорю…
- С…пасибо, давай…те.
На ты перешел только он. Она так и не решилась.
Когда хлопнула входная дверь, Кицуне плеснула себе еще бренди, выпила залпом и разревелась.
- Ну, на хрен вот мне эта встреча, Тень!


Если ты на время – время не трать мое.
Жизнь полна чужих. И еще один мне не нужен.
Ты сидишь напротив. Взгляд жжется, словно йод,
И слова рассыпаются вкруг черепками кружек.

Говорить еще не о чем… Чтоб понимать слова,
Нам язык молчанья учить по прикосновеньям.
Тебя хочется так, что кружится голова,
И огонь золотой рекою бежит по венам.

Если ты на время – точку поставь с утра.
Многоточий на месяцы с временными хватало.
Позади ветер пахнет дымами былых утрат,
Ими пахнут под вечер подушка и одеяло.

…Но однажды поймешь: в этом мире такого нет,
Чтобы навсегда. Пронеси этот страх потери.
-Я вернусь. Обещаю.
Пока отвечаешь: «Верю!»,
Есть надежда еще раз услышать его « привет!»

Е.Холодова

-А чем она плоха? Настолько понравился? – затягиваюсь сигаретой, прищуриваюсь, внимательно всматриваясь в Кицуне.
-Ну… Да какая разница кто мне нравится, посмотри на меня!
Внимательно смотрю. Красивая. Очень. Слишком. Не реальная какая-то. Даже заплаканная, с растрепанными волосами, ее красота обезоруживает, заставляет вглядываться в каждую черточку – тонкие пальцы в кольцах, узкие запястья, плавные линии округлого живота…
-Ты правда не сечешь, да? Ну кому, кому я нужна с дитем?
-Так! – терпение мое кончается, – Если в твоей жизни случился один мудак, это не значит, что все мужики сволота, да? Логику включи уже и перестань себя жалеть. Мор не подарок, причем сильно. Но он видит то, что есть на самом деле – и ему глубоко наплевать на округлости в некоторых местах, потому что если он берет тебя, то девочку в твоем животе он забирает тоже, видимо. И вообще – чего гадать, замуж еще не позвали. Ты можешь расслабиться и просто пообщаться. На первой встрече ты уже все решила за него из-за неудачного опыта. Дай мужику самому решить, плыви по течению.
-По течению? – она растерянно хлопает глазами, всхлипывает, – Да я сама ничего не хочу вообще! У меня голод дикий, я всю ночь не спала, я думать ни о чем, кроме порки…
Громко хлопает дверь. Он что, телепортировался, прихватив мои ключи с крючка у двери, да еще и с хитреньким замком с первого раза разобрался? Хм…
-Соскучились, девчата? – он сияет улыбкой так, что невозможно не улыбнуться в ответ, - Кто сказал слово «порка»?
-Э… - невразумительно отвечаем мы стройным хором.
-Так, ладно! Сперва, - он бухает на стол три бутылки какого-то явно дорогущего вина, и начинает доставать пакеты с фруктами, - Не знаю кто что любит, брал на свой вкус. Так, яблоки, гранаты, лимон…
Поверхность стола исчезает под горками всякой всячины. Мы с Кицуне бросаемся все это мыть, резать и раскладывать по тарелочкам и фруктовницам. Женщина, наспех вымыв лимон, вгрызается в него зубами, блаженно выдыхает.
-Реально мазохистка! – морщится Мор, - Как ты это ешь, вообще. Не кисло? Давай хоть почищу…
-Нет-нет, так самое то! – с полным ртом отвечает Кицуне, примериваясь как откусить кусок побольше, - Два дня об этом мечтала! Дома закончились, а купить…
Фраза «денег нет» повисла в воздухе.
-Буду отвозить домой, куплю тебе много-много лимонов! – улыбается Мор, возясь со штопором.
Птык! Пробка вылетает из горлышка, насаженная на буравчик штопора. Аромат вина – сливовые нотки, клубника, виноград «изабелла» и что-то цветочное наполняют кухню.
-Будешь? – спрашивает у меня Мор.
Мне только мешать бренди с вином, увеличивая риск отравиться алкоголем, поэтому:
-Наливай! – киваю я, - Риск – дело благородное!
-И мне! – Кицуне уже сцапала второй лимон, заставив поморщиться даже меня.
Как Мор на это смотрит, даже боюсь подумать. Впрочем, если беременная женщина четко знает, что ей вкусно и балдеет, наедаясь, это намного проще, чем мечты о малине со вкусом кресла в три часа ночи.
-А Вы замужем? – вдруг бУхает вопросом наш единственный мужчина, наполняя бокал.
-Ннн-ет… - Кицуне аж закашлялась, подавившись лимоном.
-Так это же вдвойне замечательно! – Мор сует ей в руки бокал с вином, - Большой глоток; давай!
Я прячу улыбку за своим бокалом, хитро поглядывая на эту колоритную парочку. Совершенно разные, так неуловимо чем-то они подходят друг другу.
Кицуне послушно делает большой глоток, с трудом проглатывает и краснеет так, что даже уши становятся почти в цвет вина.
-Я не хотел смутить, извини! – Мор снова переходит на ты, - Слушай, Тень, а какие у тебя девайсы дома есть?
-Эм… Да не особо много. Снейк, пара флоггеров, кошка, бич, паддлов парочка.
-Ну, отличный наборчик! Не ожидал даже! – одобрительно кивает наш садист, - Покажешь? Что-то давно не махал.
-То есть? – смущает меня этот разговор.
-Ну, размяться…
«А, покрасоваться хочет!» - доходит до меня, и я согласно киваю:
-Пойдем! Посмотрю заодно. Это всегда красиво.
-Да?
-Конечно!
-А можно я еду с собой туда возьму, Тень? – Кицуне тоскливо смотрит на фрукты, - Я сорить не буду, честно! Над тарелкой все…
-Да фруктами не насоришь… - начинаю я, подхватывая свой и ее бокал, собираясь унести их в зал, где планируется то самое «махательство» для разминки одного Верхнего тела.
-Бери, моя прелесть! – брякает Мор, и, смутившись, добавляет, - Страшно полезная вещь витамины, да…
Дальше все поспешно собирают тарелки с фруктами и идут в зал, рассаживаясь кто куда: я – на диван, отдав Мору пакет с не многочисленными плеточками, Кицуне прямо на пол, сев на подушку, а вторую подложив под спину.
-О, снейк классный! Скалы же, судя по «голове»? – мужчина ласково поглаживает гибкую рукоять черной змеи.
Согласно улыбаюсь, перебирая полосочки флоггера. Длиннющие хвосты, тяжелая рукоятка, черная ароматная кожа, своим запахом навевающая на меня дикую тоску Голода.
Иногда мне начинает казаться, что мои девайсы так и не обретут своего Мастера. И так горько сейчас смотреть на них в руках того, кто навсегда останется мне максимум другом.
Снейк в руках Мора пишет по воздуху восьмерку, превращаясь в угольно-черный вихрь. Бесконечность этой вертикальной восьмерки завораживает, переключает реальность в отсутствие времени. Есть только этот танец, в котором намного больше смысла, чем во всех не сказанных между нами словах. Когда поет плеть, они становятся не нужны.
Плети точно имеют душу. Как кинжалы, связанные с духом владельца, обретающие по поверьям свой разум, свою волю, эти кожаные ударники точно также обладают своим характером. Особенно однохвости. Сколько не пыталась я этим снейком помахать сама ради шутки, никогда он не признавал меня и не слушался. И с первого движения стал единым целым с раскачивающимся, словно маятник Мором, посылающим плеть в определенный завиток по воздуху. Круги над головой. Восьмерки перед собой. Щелчок вперед, и отлетающий хвостик-кисточка назад, чтобы снова метнуться вперед, рассекая воздух.
Мы с Кицуне во все глаза смотрим. Снейк поет, став частью руки Мора.
-«Собаки» нет у тебя? – резко остановившись, спрашивает он.
Отрицательно качаю головой. Чего нет, того нет. Да и смысл? Девайсы каждый садист подбирает под себя, а садиста нет, потому и даже имеющиеся девайсы не факт, что сгодятся когда-нибудь на большее, чем просто ими помахать по воздуху.
-Ну, ладно. Брось флоггеры мне, а, - просит он.
-Держи! – кидаю рукоятями вперед, Мор ловко подхватывает их, тут же закручивая замысловатую флорентийку.
Вот же позер! Но не отнимешь – красиво! Флоггеры эти на высокого владельца, Мору как раз под рост подошли идеально, черными тенями выписывают нужные Верхнему фигуры, то замедляя, то ускоряя темп.
Парой всегда эффектно. Мор это знает. Улыбаясь, легко крутит круги, зигзаги, собирая прихотливые хвосты девайсов, заставляя повиноваться своим рукам.
-Годно! – заключает он, - Сейчас свои покажу! Из машины захватил.
Весело подмигивает нам, зарывается в свою большую дорожную сумку, извлекая кнуты.
-Плел сам, потому похвастаться могу только владением, но не именем девайсмейкера! – улыбается он, явно довольный произведенным эффектом.
-Вау! Крутооо! – Кицуне аж очередной лимон отложила, - Дай, дай скорее, посмотрю!
И выхватывает кнуты прямо у Верхнего из рук, гладя дрожащими пальцами полосочки плетения у основания рукояти.
-Я их полгода плел. Все то одно, то другое, а хотелось сделать прямо на совесть. – рассказывает Мор, - Кожа крутая, доставал из Австралии, ждал почти полтора месяца пока придет, но это того стоило! Послушные…
-Очень красиво и… и вкусно, наверняка! – Кицуне прячет глаза, глубоко вздыхает, пряча всхлип.
-Ну, ты чего, малыш? – Мор приседает перед ней, берет за подбородок, заставляя посмотреть на себя, - Голод?
Упираясь ему в подбородок пальцами, женщина кивает, кусая губы, явно сдерживая подступающие слезы.
-Немного…
У нее дрожат руки, и резкая бледность, залившая лицо всем нам говорит о том, что Голод там дикий – не приручишь, не потушишь, не отвлечешься от него. Голод течет по венам, мучая, не давая спать, делая безвкусной еду и горькой воду.
-Немного… - эхом повторяет Мор, смотрит на живот Кицуне, сидящей перед ним, задумчиво морщит лоб, - Полагаю, легкая порка флоггерами никому не повредит, да?
-А можно? – и такая надежда в глазах Кицуне сейчас, что хочется ее обнять и защитить от всего мира.
Мне – от мира. Мору – от нее самой. Он намного мудрее меня в своем предложении, когда трогает ее за плечо, сбрасывая тонкую лямочку платье через трогательно выпирающую из-под шелковой кожи косточку.


Я кожаным стану, лихим комиссаром,
В постели твоей в вечном карауле
Мой маузер знает, кому давать слово...
Ты слышишь, как жалобно стонут пули?
Отдай свое тело, отдай свою душу,
Отдай...

Дом Кукол

Раскосые влажные глаза. Влажные губы, на которой ни грамма помады. И кожа такая гладкая, что кажется тронь – и словно касаешься лепестка цветка. От нее остро пахнет толчеными косточками вишни. Тот самый личный запах, что из сотен и сотен узнаешь в толпе. И ноздри Мора расширяются и хищно подрагивают. Верхние – идеальные звери. Особенно, если внутри огненный дракон, чующий добычу.
Она раздевается, стыдливо задержав ткань на округлом большом животе.
-Пожалуйста, я хочу тебя увидеть! – он говорит, обволакивая ее голосом, гладя, кажется, изнутри.
Толкается ребенок, и Кицуне гладит живот обережным жестом, решительно стягивая одежду, обнажая теплую кожу, по которой бегут красные рубцы растяжек.
Смущается снова, касаясь их пальцами, а мужчина делает шаг вперед, бережно кладет руку на низ живота, улыбается от толчка в ладонь, шепчет Кицуне куда-то в шею:
-Пожалуйста…
Верхние – не просят, они приказывают. Но сейчас есть мужчина и женщина, и нет игры. Есть искренность, обнажающаяся друг перед другом, раскрывающаяся до самых глубин. Две пары темных глаз – ее и его, взглядами заплетаются друг с другом, будто ленты, и не различить уже где чей, и кто проник в кого глубже.
Он помогает расстегнуть мягкий кружевной бюстгальтер без косточек, пахнущий толчеными косточками вишни, не весомый, резким движением бросает его на кровать, и гладит, гладит, зарываясь чуткими пальцами в черный шелк ее волос. Волосы текут ей на спину, а Мор пересчитывает позвонки, дойдя до ямочек на пояснице, осторожно поглаживает их, и не уходит ниже, берет ее лицо в ладони:
-Да?
-Да… - выдыхает она, подавшись вперед, почти ткнувшись губами ему в подбородок.
-Чувствуй, хорошо? И останови меня, если…- его рука снова с нежностью ложится на ее живот, гладит, ласкает кончиками пальцев, очерчивает извилистые дорожки растяжек, – Я боюсь немного…
И так по-детски искренне это прозвучало, что у меня защипало глаза.
-А я не боюсь! – Кицуне улыбается, и касается губами его подбородка.
Мор целует ее в лоб – задерживается на секунду и отстраняется, снова зарыв пальцы в ее волосы, властно развернув к стене, – Руки упри!
Это уже приказ, которому нельзя не подчинится, и Кицуне выдыхает, упирая ладони на уровне плеч, упирается в стену, расслабляясь, блаженно, по-кошачьи потягиваясь, ждет боли.
Он тянет за волосы вниз, заставляя откинуть голову, гладит плечо, обводя указательным выпирающую косточку, и резко делает шаг назад, размахнувшись флоггером…
Когда кончаются слова, берется плеть. У нас – так. Кто не пробовал, тот не поймет. Как объяснить, когда жажда чувствовать намного больше всех известных в мире слов?
Рассыпаются по лопатке черные хвосты тяжелого мягкого флогга, ссыпаются на поясницу, даря мурашки, бегущие на ягодицы. Лопатка с первого легкого удара послушно податливо розовеет. Кицуне поводит второй, застонав, подставляясь под ударник, выгибает бедра. Мор молча смотрит на меня. Отрицательно качаю головой: по ягодицам все же пороть нельзя, опасно. Беременность может кончится слишком ранними родами. Ни толики сожаления на лице Верхнего, и снова флоггер, летящий в спину, уже между лопаток, по сладкому «кошачьему» месту, отчего мазочка стонет уже в голос, положив одну руку на живот, вслушиваясь в себя, поглощая сладкую очень легкую боль. Удар. Удар. Розовеющая спина, покрывающаяся «апельсиновой корочкой». Шелест флоггеров, танцующие тени в восьмерках флорентийки, вкусно и мимолетно задевающие грудь, соскальзывающие с живота, кусающие спину секущими касаниями скошенных хвоститиков. Они танцуют.
Где-то читала, что удовольствие садиста начинается там, где кончается удовольствие мазохиста. Я бы заменила садиста на маньяка. И вообще у меня даже в ванили неприятное удивление вызывает тот мужчина, которому плевать на удовольствие женщины. А уж в Теме единственно «здоровым» блюдом является кайф низа.
Многие Топы по этому поводу посыпают голову пеплом – мол, мы всего лишь обслуга. Но интуитивно удовлетворяя нижнюю, они получают намного больше, чем попросту «выбитые» эмоции. Женское удовольствие сложно, на него нужно работать. В Теме оно в чем-то даже сложнее, чем в ванили, потому что извлечение кайфа из боли – филигранная игра Мастера, абсолютное доверие со стороны той, что доверяет свое тело.
Собственно, кроме удовольствия, Верхнему нам предложить нечего. А если он нам его не доставляет, то на кой черт он сдался? Сказки про то, что нижние терпеливые жертвы в руках палачей – не более, чем сказки. Боль – огонь, в котором мы танцуем под магией наших драконов, берущих в руки плети. Этот танец, в котором становятся пьяными глаза, меркнут звуки, и боль превращается в ни с чем не сравнимую эйфорию – как раз та самая «пища», которая утишает, насыщает наш мазовский Голод.
Говорить о том, что сад в таком удовлетворении хотелок нижней попросту девайс то же самое, что считать мужчину в ванили вибратором. Если к девайсу прилагается носитель, то есть два варианта – либо мысленно отделить плеть от человека, и оставить Топа неким оператором. В этому случае мы имеем действительно Тему с неприятным душком. Умные Верхние такое «нюхать» не любят. Ведь чтобы понять, что суп протух, не обязательно его есть – достаточно просто открыть кастрюлю. И второй – воспринять и девайс и человека, и тогда свист плети станет языком, на котором Мастер говорит с тобой, а ты эмоциями ему отвечаешь. Это – намного больше слов. Это – намного глубже тел и кожи летящего девайса. Это ни капли не похоже на ненависть, а для нежности выглядит слишком жутко, но именно в этой жути между садистом и мазой зарождается взаимонаполняющее нечто, приближающее их к бесконечности.
Боль делает ее искренней, его – настоящим. Ничего, более важного нет сейчас на свете у этих двоих. Он получает, давая. Она, получая, отдает. Взаимообмен, правильнее которого придумать нельзя. Все именно так, как должно быть. Кончик снейка, слизывающий дорожку пота, набегающую между лопаток. Краснеющая под флоггерами кожа – словно рассвет льется на белоснежный снег. Белые полосы бича, тут же сливающиеся с равномерной краснотой спины. Щелчки девайса, словно щелчки пальцев умелого волшебника, преображающего реальность. И эмоции Кицуне – взятые ноты, в которых ни единой фальшивой. Никто никому не врет, все раскрываются в том, что происходит…
Она, отдаваясь, подаваясь на плети, кусая губы, выстанывая от удовольствия, потягиваясь, чтобы подстроиться под удар. Он, резко и выверено, входя в раскачку у нее за спиной, вращающий многохвостями так легко, будто родился с ними. Еще, еще, еще… Хвостики флоггера соединяют их сейчас, делают отчаянно нужными, самыми важными в мире. Кицуне на звуке выдыхает, всхлипывает, выгибается под пробивной звонкий удар, подставляет попу, которую старательно обходят…
И вдруг… Желтая струйка бежит по внутренней стороне бедер. То ли ребенок толкнулся, то ли слишком стала уплывать. Описаться на порке круто только в дроч-фантазиях садиста. В реальности это мучительно стыдно. Ты не знаешь, как среагирует партнер. Это – до слез обидно. И она плачет, уже не сдерживаясь, оседая на колени, закрывая пылающее от стыда лицо ладонями.
-Прости, я…
А я дернулась и застыла, потому что Мор уже загреб ее в объятия, покрывая ладони поверх лица торопливыми поцелуями, обжигая сбивчивым шепотом:
-Все хорошо, моя девочка, посмотри на меня, ну!
Она поднимает глаза, раскрасневшаяся, заплаканная, пытается стереть с бедер не прошенную постыдную влагу.
-Не надо, оставь, все хорошо, ты такая красивая, такая вкусная, смотри на меня, я тебя хочу… Ты любишь веревки?
Она заворожено глядя ему в глаза, такая раскрасневшаяся от боли и смущения, медленно кивает.


- Разденься! – он приказывает это ей прямо в губы, и, не дождавшись, тут же сам тянет край хлопковых трусиков вниз. – Умница, расслабься…
Из сумки в ладони Мора послушными спящими змейками ныряет кусачий, аккуратно сложенный джут. Движение – веревка рассыпается, ложась вокруг ног Мастера, петлей заползает на лодыжку Кицуне и от рывка затягивается в кусачий тугой узел.
Хитрым переплетением множество джутовых узелков ложатся ей на живот, совершенно не стягивая. Это просто красиво. Согнутые в коленях ноги, фиксируемые довольно туго, раскрывая бедра. Мор тянет женщину на себя, зарываясь пальцами в волосы, дергает очередной узел, отбирает губами ее стон, проглатывая его, как и каждую ее эмоцию. Особенная боль сгущается между ними, становясь густой и сладкой, в которой я, наблюдая, увязаю, как муха в меду.
Мор добирается пальцами до ее промежности, а Кицуне испуганно распахивает глаза, пытаясь свести бедра:
- Нет?.. – шепотом спрашивает он, обрисовывая контур половых губ костяшкой указательного, который тут же становится влажным от ее смазки.
Он, прищурившись, облизывает пальцы, не дождавшись ее ответа, опускает ладонь обратно, лаская уже подушечками, погружаясь в нее, вырывая стоны, заглушая их поцелуями.
Мне как-то неловко на это смотреть – слишком интимно, слишком… Всего сейчас слишком. Ее искаженное удовольствием лицо, боль от джутовых веревок, капли воска от свечи, которую непонятно когда Мор успел зажечь и капает жгучими капельками Кицуне на так податливо раскрытую промежность, чередуя с искусным танцем пальцев внутри и снаружи.
Капли красного воска на твердых горошинках сосков. Капли молока, которые Мор сцеловывает, зубами сняв восковые застывшие потеки. Волоски на лобке в красных твердых пятнах… Ее напряженные бедра, отчего веревки вгрызаются глубже в кожу, узел джута, натирающий клитор в его руках. Кицуне мечется и стонет в джутовых путах, пытаясь податься на его пальцы, а он медлит и мучает, то ускоряя движения, то замедляя, то заливая воском совсем близко от кожи, то поднимая свечу вверх – так, что капельки, долетая до тела, рассыпаются крошечными алыми брызгами.
Интимность - это не само действие, это то, что за ним. За ним сейчас – эти двое, принадлежащие друг другу, забывшие о моем существовании. Я и сама не верю, что нахожусь здесь – на краю их личной бездны. От запаха воска и джута кружится голова, от эмоций, разлитых в воздухе, Голод становится почти не выносимым. Двойной – и тематический, и сексуальный. Ерзаю, чувствуя, как мышцы внизу возбужденно сокращаются, напоминая, как долго я была без мужчины, как не хватает мне такой же сексуально-болевой практики. Хотя никогда не любила веревки, но то, что я вижу, на долю мгновений заставляет признать, что что-то в этой практике определенно вкусное есть. Я не знаю, что – я напротив неразгаданной тайны. И разгадывать ее не хочется, да и не смогу. Только смотреть, только чувствовать отголосок их чувств, почти забывая себя.
Кицуне накрывает оргазмом, и это одновременно жутко и красиво. Поджатые пальцы на ногах, волна мурашек на раскрытых бедрах, искусанные пересохшие губы, стоны, в которых нет ничего разумного и социального – только животная страсть, которой она так щедро делится с тем, кто довел ее до пика.
Мор развязывает медленно, вкладывая в снятие веревок море нежности. Это – повод касаться, забирая остатки тепла пережитого мазочкой оргазма, это общение на языке касаний, который способен выучить лишь тот, кто по-настоящему хочет… Бесформенной кучкой за его спиной ложится отброшенный джут, а язык обрисовывает следы веревок на стройных бедрах, лодыжках, едва различимые отпечатки узелков на животе. Мор забирает ее к себе в объятия, прячет лицо у себя на груди, пропуская длинные пряди темных волос через пальцы. Поднимает на меня глаза, улыбается. Какое-то детское счастье я вижу в нем. Этого никогда не поймет ваниль – причиняя боль, получая боль, мы, тематики, становимся счастливыми, живыми, мы любимы и любим, мы становимся собой.
Ни единой маски не остается после экшена – пусть и после такого легкого по практикам, но такого глубокого по погружению. Мы – те, кто мы есть. И они, обнаженные до душ передо мной, и я, раскрывшаяся навстречу тому, что видела и чувствовала. Ощущение удивительного единения, сопричастия, понимания. Понимания на уровне Голодов, девиации, на уровне внутренних демонов, которые знают друг друга по именам в каждом из нас. Общий круг. Общий рисунок темноты под кожей. Общее волшебство, поделенное, и оттого умноженное на троих.
Делись с тем, кто увеличит – сейчас, как никогда между нами случилось именно это.
Кицуне засыпает на руках у Мора. Бежевые джутовые веревки лежат вокруг них, словно стена, отгораживающая от всего мира. Я ухожу допивать на кухню виски. Больше мне здесь нет места, хочется остаться одной, восстановить дыхание, допрожить то, чего коснулась, и что останется во мне навсегда теплым лучиком солнца в душе…