Глава сороковая
Адам
Ярко-желтый березовый лист плавно опустился на зеркальную поверхность Окржайки. Мелкой, степенно медленной, с пологими топкими берегами. Адам Леваневский, капитан канониров Четвертого полка Королевы Ядвиги смахнул с носа паутинку, и полез за табакеркой в походную сумку из черной кожи.
Двадцать восьмого сентября одна тыща семисот девяносто четвертого года стоял погожий, по-летнему теплый день. Неугомонный генерал Тэдди, (рыжий Прозор, по прозванию «пан-Булка» клялся, что Косцюшка сам себя так называет), отдал приказ к выдвижению из Зелехова, что в десяти верстах от Праги, столичного предместья. Генерал Тэдди собрался разбитить москалей графа Ферзена, пока тот не соединился с Суворовым.
- Матка Боска! И зачем мне это? – Улыбнулся Адам, сладко вспоминая позавчерашнюю Марысю. – Была ведь возможность уехать в Саксонию, ведь звал кузен!
Пан Адам лукавил – он знал почему, и зачем он здесь.
- Нет жизни мне в Саксонии немилой, татамтатамтаррарам… - Сложилась строчка в голове Адама. – Да! Истинное призвание моё – стихосложение!
Три года назад доблестного папашу Адама хватил удар, и он помер чрез четыре дни на пятый, почти не мучая себя и родных. Вместо наследства, семнадцатилетнему Адаму перепало иное. При том образе жизни, что вел отец, как, впрочем, и многие шляхтичи, того и следовало ожидать. В дом зачастили кредиторы с векселями, подписанными славным предком. Кредиторы были сплошь из Тарговицкой Конфедерации, поскольку и сам предок к ним тяготел. Немудрено, что единственный сын Адам подался в противоложную сторону, и, в конце концов, оказался в стане «польских якобинцев». Так уж вышло, что сейчас, как, впрочем, и всегда, в Польше злотых можно добыть лишь саблей. Пришлось взять в руки шабелюку и Адаму.
Всякая революция открывает массу возможностей, а для людей свободных от предрассудков – вдвое больше. Нарядившись в одежды черни, и взяв в руки по косе, двести добровольцев, а в их числе и сам молодой пан Адам, изображали восставщих хлопов у Рацлавице. И, о чудо! Хваленый москальский Тормасов просто убежал! Баталия сия была выиграна вчистую, почти без выстрелов, а поддельные хлопы с косами оборотились в доблестных и победных «косинеров»! С той баталии карьера подпрапорщика Леваневского пошла вверх. Сейчас он командовал батареей! Правда она состояла всего из пяти пушек, а пушкарского дела Адам не знал совсем. Но в двадцать один год капитан, это многого стоит!
- Пся крев! – Заматерились вдалеке инженерные, что ломали мост через Окржайку, и без того хлипкий и гнилой. Мост был далеко за правым польским флангом, и Адам не понимал, зачем его ломать. Раздался глухой хлопок, шлепки осколков по воде, впереди поднялся столб дыма.
Подул ветер с песчаной вершины холма, Адам отвернулся, дабы пыль не запорошила глаз. Возки с порохом от его батареи тянулись к редуту, утопая в еще не начавшей желтеть траве.
- Воз тонет в зелени, как челн в равнине вод, Меж заводей тудумтудумтудум… - Вновь сочинил строку Адам. – Нет, не то… Эх, Марыся, Марыся!
Батарее пана Адама приказ поступил расположиться на правом фланге, как раз напротив порушенного моста через Окржайку, что названа, видно за то, что непомерно кружит, прежде, чем впасть в Вислу. Далее, там, где Мацеёвице, в Мушковском замке, который и замком-то назвать нельзя, расположился сам генерал-начальник Тэд Косцюшка.
- И если видишь ты: Прелестнейшая панна, Хоть вовсе не смешно, смеется непрестанно, и тарарарарам тарамтарамтарам… - Вновь пришло в голову Адаму.
Вскоре должен прибыть князь Понинский со своей дивизией, за ним, говорят, уже давно послали. Эх, всыпем мы москалям! А пока надо обрыть бруствер для редута. Хотя земля здесь черна и мокра. Чёрта его знает, хорошо это или плохо. Видно, хорошо, копать не в пример легче, чем камень. Адам посмотрел на березы и ивы, столпившиеся у воды. Желтизною тронулись лишь верхушки. Кое-где топорщились над листвой сухие остовы засохших дерев. Война не оставляет времени пилить сухостой, и черные безлистные ветви всё тянутся к небу, как застывшие в агонии пальцы мертвецов. А на лазоревом небе едва начали темнеть две маленькие тучки, не вполне еще напитавшиеся влагой. Тучки блестели, осыпанные поверх солнечным светом, как золотой пылью.
- Где, синих глаз твоих озарены огнем, Небесные цветы тадамтадамтададам… - Снова подумал Адам, но в этот миг подбежал ординарец, и невежливо дернул Адама за рукав.
- Пане капитане! Пане капитане! Пшепрашам завертайтысь до обозу! – И до того округлены были глаза у капитанова ординарца, что Адам решил за лучшее сразу побежать наверх. Висевший с левого бока увесистый канонирский тесак так замолотил по коротким сапогам, что Адам, едва не упал. Юноша подхватил тесак у середины ножен, и в несколько мгновений оказался у левой пушки.
- Да, приятель, бегаешь ты быстро. Годдемэт! – Вздернутый нос Косцюшки, глядящего не на юного капитана, а куда-то вдаль, казалось, стал еще курносее. Рубленые черты лица его стали будто более мужественны, словно высечены из единого куска старой лиственницы. А еще генерал добавил сквозь зубы «факиншит», или что-то вроде этого. Пёс его знает, что это всё может означать. Генерал был один, без свиты, и некому было вразумить Адама, как поступить наедине с высоким начальством. Адам на секунду замешкался, пока подбежавший ординарец не ткнул его пребольно в бок.
- Виноват, пан генерал! – Адам с перепугу дал «петуха», отчего страшно смутился и покраснел, как девица, из дальнего поместья впервые попавшая в свет.
И тут Косцюшка выставил вперед длинный кривой палец, и заорал хриплым басом: «Чтоб через пять минут батарея была готова к бою!». Развернулся, и ушел к себе, заложив руки за спину.
- Курва мать! – С досадой прошипел, глядя в указанную сторону, ординарец Адама, Лешек Зеленок, что прежде служил почтмейстером в Кракове. Далеко у подножия холма, осаживая крутящихся гнедых и прикрывая глаза ладонями, в их сторону смотрели три всадника в синих мундирах и высоких папахах с красным верхом. Казачий разведывательный бекет!
- Там злые казаки с кровавыми руками… - пронеслось в голове Адама.
Последующие полчаса пронеслись как пара минут. Все бегали, суетились, орали, приказывали, отвечали, переругивались. От этого движения, казалось, пришел в движение самый воздух. Пушки укрепили на склоне холма, и принялись всей гурьбой отсыпать брустверА. Полетели комья земли, веточки и листья, смешанные с желтым речным песком. От непрерывной беготни Адам вспотел, а остановившись, вдруг почувствовал холод. «Испариной изошел» - подумал Адам, поднимая руку ко лбу. Лоб был сух, но холод в членах тела не проходил. Адам осмотрелся вокруг. Холодный ветер трепал редеющую листву на бурых ветвях, поднимал рябь на реке. Будто и не было только что солнечного света. Холодный ветер выдувал остатки тепла. Небо из голубого сделалося серым.
- Внезапно осенью дохнуло, И поседевшие листы… тадатадатарарамрам… - Опять пришло в голову Адаму.
Лешек Зеленок крепко прижал к плечу приклад аглицкого штуцера, злобно сощурил правый глаз, и дернул крюк над ажурной скобой. Пыхнула полка, громыхнул выстрел, и стоящий рядом Адам закашлялся от белаго порохового дыму. Пуля наугад полетела за речку, в ответ раздался разбойничий свист. Бекет казаков скрылся также внезапно, как и появился. Адама охватила дрожь, как при первом свидании – он пока ни разу не участвовал в крупных баталиях. Весь его опыт заключался в погонях за ошметками русских полков, кои приходилось преследовать, покуда они не скрывались, или же не были пленены. Варшавскую победу над москалями, когда поубивали чуть не весь гарнизон, Адам пропустил (он тогда под началом Сераковского отбивал у австрияков обоз с порохом). О, в Варшаве то была знатная виктория! Да еще в самый главный праздник этих проклятых схизматиков. Многих забили прямо в постелях, еще тепленькими. Другие же, как овцы приперлись в свои вшивые церкви, чтобы как в стойле стоять, да креститься задом наперед. Тогда и узнали москали остроту польских сабель, да крепость польских дубин! Эх, Марыся….
- Не бойся, милая, открой мне сердце смело, Коль сердцу моему ответило оно. И тарарарамтаррам… - Марыся-Марысечка!
Резкий порыв студеного ветра выбил несколько слез. Адам часто заморгал, а когда открыл глаза, то его изумленному взору предстали москали, что выдвигались далеко-далеко внизу. Они принялись развертываться в три колонны, в середине ползли возки с пушками. Адам поднял к глазам трубу, и насчитал сначала восемь, потом двенадцать, потом сбился, и решил доложить, что пушек десять штук. Некие другие войски были, пожалуй, мушкетерскими или гренадирскими. Пытался счесть, но ничего не получилось, решил, что целый полк. В том Адам не разбирался, подозвал Лешека Зеленка, тот прищурился, и уверенно заявил, что мушкетеры, раз камзолы зелены, а порты красны, а людей – два полка, коли два штандарта. Адам приказал доложить о числе и оружье москальскаго войска самому генерал-начальнику Тэду Косцюшке.
Студеная капля ударила Адама в лоб, он поднял подзорную трубу выше горизонта. Со стороны москалей наползали тяжелые темные тучи.
- Как рать из облаков небесная черна, Так чёрен враг, несметно наползая, Татаратаратаратара… - Вновь мелькнуло в голове Адама. – Как-то неправильно получается, враг, вроде не чёрен, не арапского же племени, да и мундир зелен, как елки в лесу. Ну да ничего, это для яркости образа!
Прибежал Лешек Зеленок с приказанием батарею укрепить, пушки зарядить, зарядов беречь, молодцов из дивизии Понинского ждать.
К вечеру, войски стали друг против друга, но так, чтобы, ни пуля, ни ядро не долетело. До ночи беспокоили друг дружку смельчаки, выезжая и постреливая в сторону неприятеля. В атаку никто не решался. Всё замерло в ожидании. То ли от страха перед ожидаемой баталией, то ли от погоды, Адама знобило и трясло. Он неумело шутил, подбадривая своих пушкарей и жолнежей, что приписаны были к боевому охранению. В ответ они нервически хохотали, и отпускали обидные шуточки в москальский стан. Понинского с его дивизией всё не было.
Когда на озябшие польские нивы нехотя спустилась беспокойная ветреная ночь, на другой стороне фронта Сергей Андреевич Беклешев, полковник и командир Курскаго мушкатерскаго полку, с двумя своими офицерами пошел в разведку осмотреть диспозицию. В паре десятков саженей лазутчики остановились, внимательно осмотрели позиции батареи Адама, и повернули назад. Начавшийся мелкий дождик скрыл и шорох, и следы, ведущие к палатке генерал-майора Александра Петровича Тормасова, которого граф Ферзен назначил командовать левым флангом русского войска. Через полчасу кавалеристы Ямбургскаго карабинернаго полку под началом бригадира и кавалера Хрущева Ивана Алексеева сына, и легкоконные ахтырцы Ивана Федоровича Сабурова, обмотав копыта лошадей тряпицами и лыком, ступили в воду Окржайки, дабы выйти противнику в глубокий тыл.
Рано-рано, в четверть пятого, когда озябщее солнце только собралось подняться над несчастной польскою равниной, конноартиллерийский баталион двадцатишестилетнего майора Сергея Алексеевича Тучкова, изготовился к стрельбе. Баталион того самого Тучкова, что вывел из бунтующей Вильны две тысячи солдат, и чуть было не отбил Вильну назад у Ясинскаго (приказ генерала Цицианова не дал этого сделать), выставил прицелы для наводки за батарею Адама. Через миг земля и небо сотряслись от первых залпов.
- Как ясен миг, когда душа Под градом пуль с надеждой расстается… - Пришло в голову Адаму. Москали били бомбою, и били помимо его батареи, по обозу. Дело было странно, ведь подавлять артиллерию – в бою наипервейшее дело. Адам быстро выглянул на ряды москалей. Мокрое зеленое сукно курских мушкатеров темнело совсем близко. Как они смогли так быстро подойти? Адам слегка опешил. Мушкатеры стояли недвижно, не собираясь ни идти в атаку, ни отступать, ни двигаться по флангам.
Пушки заражёны, до стоящих, как на плацу, москалей рукой подать…
- Прямой наводкой! Огнья! – Заорал Адам. Неожиданно резко, и до того громко, что, казалось, дрогнули лица этих русских, что стояли во фрунте, примкнув штыки. Адам вдруг явственно представил зрелище предстоящего ужасного убиения, на краткий миг прикрыл глаза, не заметил ветки под ногами, споткнулся, и упал в малую низинку. И это спасло ему жизнь. Все пять орудий взорвались почти одновременно. Канониров возле трофейных «единорогов» разорвало пополам. Что-то твердое и острое вскользь проехалось по черепу Адама, яркая вспышка озарило юный мозг, клацнули челюсти, рот заполнился чем-то солоноватым, и что-то быстро-быстро потекло за ворот. Пока наш герой, усилием воли пытался унять страшное гудение в затылке, через него скорым шагом, в сомкнутом строю, уже переступали куряне. Мир возвращался в голову Адама долго и с каким-то нудным криком «А-а-а-а-а-а». «У-у-а-а-а-а!» - опять запел мир, выбитый из головы, пытаясь влезть обратно в черепную коробку.
- У-р-р-р-а-а-а!!! – Затянули снова куряне, словно дьявольский ткацкий станок, двигая длиннющими багинетами вперед-назад. Вперед-вверх, назад! Вперед-вниз, назад! Редкие высверки ответных выстрелов утраивали бреши в строю русских, но уже не могли ничего изменить. Вот пожилой жилистый мушкатер сунулся на колени, лицо его посерело даже на фоне серого неба, ноздри расширились, и он медленно лёг на покрытую влагой траву. Начался дождь. Мелкий, холодный и противный. Адам опустился на колени, нашарил рукой выпавшее ружье, качаясь, встал, опираясь прикладом в остывающий труп. Из-под пуговицы на мундире убиенного мушкатера бойко бежала темная струя, от струи шел пар, белый в лучах рассвета.
В это время, в полуверсте к востоку от Адама, Денис Филимонов сын, пластунскаго отряду генерала Денисова обрел под ногами твердь, встал на нее, и пошел, неслышно ступая по дну, ведя под узцы пегого Карабаха. Пригнувшись, Филимонов вышел на песчаный берег Вислы, молча выплюнул изо рта соломинку, глянул вдаль, почти ничего не увидел, принялся вслушиваться в звуки баталии. Следом за ним из реки вышло еще трое. Верстах в трех шла жестокая сеча. Но Ляксандра Петрович дал приказ к поимке только Косцюшки, сеча пластунов не занимала. Мелкий дождь становился всё холоднее и холоднее.
- И вот тогда пришла моя погибель, Мне в душу заглянув, отторгла от земли. – Адам, приволакивая левую ногу, плелся, не разбирая дороги. – Я мало жил, и скоро умираю.
Внезапно Адам остановился. Мысль, до того ясная и цельная, поразила его. Гудение в голове прекратилось. Ведь это те самые пушки, те, что только что, несколько минут назад взорвались, похоронив всю канонирскую команду, это они! Это те пушки, которые сам Адам, вместе с другими «косинерами», лично отбил у Тормасова. Ведь он их не проверял, да и проверить не мог – в канонирском деле он ничего не смыслил. Пушки никто повредить не мог, они постоянно кочевали вместе с Адамом, новоявлЕнным артиллерийским капитаном. Да, это Тормасов! Гнусная уловка русских! Москали сами отдали эти пушки! Убежали, наспех сунув в мышеловку прогорклый сыр! И вот еще, надо проверить порох… Адам вынул из кабуры пистоль, запрокинул взвод, и дернул за крюк… С таким же успехом можно было пытаться поджечь песок. Адам поднес пистоль к носу, в ноздри ударил резкий запах серы. Вот почему баталион не стрелял! Венский порох – это тоже обманка! Австрияки, подлые австрияки! Они ведь, как и москали, тоже бросили три обоза с порохом!
Адам закашлялся, и в уши ворвалися вопли погибающего польского баталиона. Сгорая от стыда, Адам решил, во что бы то ни стало, спасти хотя бы генерала Косцюшку. Он развернулся, и, невпопад разбрасывая ноги, побежал к Мушковскому замку.
- Что жизнь – игра! И я в ней – проигравший! Как юноша, спесив, и, как младенец, глуп! – Адам запротинул голову, и сглотнул слезы. В лицо его стукнулись несколько градин.
В этот самый миг, смахнув с мундира упавшие с небес льдинки, генерал-майор Василий Сергеевич Рахманов скомандовал атаку. Канонада стихла. Тульский мушкатерский полк с правого фланга русских, выстроившись побаталионно, в четыре линии, двинулся в атаку на левый фланг поляков.
Смятая пехота и порушенные пушки не остановили русских, но тут в дело вступила польская кавалерия. Они шли галопом, и выскочили из лесу, как черт из табакерки. Дав наскоро залп из пистолей, кирасиры второго полка Королевы Ядвиги выхватили тяжелые шабли-венгерки, и немедленно врубились в строй русских. Два баталиона туляков были разделены почти мгновенно, атака русских смешалась. Но кирасиры не пошли дальше, а развернулись и поскакали к своим позициям. И пока резервный баталион Рахманова бежал на огневую позицию, на ходу припадая на колено, а пушкари сдвигали прицелы, кирасир и след простыл. Так случилось шесть раз. Рахманов застрял. Но застряли и поляки.
Центральные же польские полки с придаными им двумя батареями стояли, не шелохнувшись. Генерал-начальник Косцюшка не мог решиться послать последние свежие силы ни на помощь умирающему правому флангу, чтобы спасти линию фронта, ни на помощь левому, чтобы помочь развить успех. Косцюшка ждал Понинского с его гусарами и драгунами. Третий посыльный час назад скрылся в ночной мгле, а Косцюшка всё не верил, что помощи не будет. Без Понинского семь тысяч косцюшкинкаго «рушення» могли только геройски погибнуть.
Тем временем польский левый фланг не только выстоял, но перешел в контратаку. Пока перевязывали раненого в висок Рахманова, правый фланг русских ощетинился штыками, и откатился назад. Уланы полка Королевы Ядвиги добрались до русских пушек, но, хотя сил отбить их у русских не хватило, но боевое охранение и обслугу поляки порубали почти полностью.
Казаков Денисова, во множестве стоявших в резерве, Тормасов пока хранил, и никуда не пускал. Тусклое осеннее солнце нехотя поднималось над громыхающим полем битвы.
Час назад, когда солнце едва-едва оторвалось от горизонта, Самойло Пац, еще вчера посланный Косцюшкою за седьмой дивизией Адама Понинскаго, был уже очень далеко. И от поля битвы, и от пана Понинского. Деятельный заморский генерал Тэд Косцюшка хорошо разбирался в людях. Он сделал ставку на молодежь, он поощрял соревнование меж ними, положил малое довольствие, но ввел статут, по которому платил сильные гроши за победы и щедро делил добычу. И молодежь рвалася в бой, и рвала всех, кого встречала на пути. Тэд Косцюшка хорошо разбирался в людях. Но только в своих, заморских людях. Здесь же, в Польше, было иначе. Тэд Косцюшка уже и думать забыл, кого именно он посылал за тридцатипятилетним героем Рацлавиц, которого сам однажды чуть не засадил под арест за шуры-муры с автрияками. Косцюшка забыл, кого именно послал он гонцами, а зря. Потому что Самойло Пац ничего не забыл.
Двух самых быстрых всадников велел отрядить Косцюшка за Седьмой дивизией Вольной Польши. Ординарец отобрал Самойлу Паца из второго гусарского полка, и Яна Щенинского, из драгун четвертого полка. Юные паны молча выслушали приказ, развернулись, и пошли седлать коней. Молоденького пана Щенинского отрядили быть первым, и вручили ему пакет, а Самойле дали приказ охранить пана гонца, а буде смерти оного – доставить пакет самому. Вот тут-то Самойло и понял, что здесь и будет его месть.
Одиннадцать лет назад старого пана Паца, из западных литвин, люди старого пана Адама Понинскаго забили батогами насмерть. У старого пана Паца было мало добра, и всего три двора хлопов, зато дочка, Ядвига, выросла писаной красавицей. И когда той исполнилось пятнадцать, о ней прознал Великий подскарбий коронный. Старый пан Понинский, тоже Адам, что жил в трех верстах. То был отец того самого молодого князя Понинского, за кем сегодня послали люди генерала Тэда Косцюшки. А тогда, одиннадцать лет назад, старый развратник сам приехал к пану Пацу, и, не слазя с коня, будто бы шуткой спросил Ядвигу к нему в имение «в угоду». Понял всё правильно пан Пац, побледнел, велел убираться подскарбию подобру-поздорову, да и плюнул тому на сапог. Вот тут рассвирепел старший пан Понинский. Старого Паца били до тех пор, пока не перестал он хрипеть, хату спалили, хлопов посадили на колья, а Ядвигу увезли. Десятилетний Самойло всё видел, но успел тикать в лес. А когда вернулся под вечер, услыхал от умирающего отца: «Не забудзь! И не дАруй!».
Отец Паца умер в ночь, матка слегла и не встала, а Ядвига, узнав о том, наложила на себя руки. Молодой Самойло долго ждал своего часа. И дождался. К тому времени старый пан Понинский, что грёб злотых от Москвы двумя руками, поддерживая оба прежних раздела Речи Посполитой, успел помереть. Сынок его метнулся в другую сторону, поднял шабелюку против русских, и теперь был в фаворе у генерала Косцюшки. Самойло решил отомстить молодому Понинскому.
Гонцы шли к Понинскому быстро, не жалея лошадей, потому как взяли по запасной. Ян впереди, а Самойло – чуть позади. Когда Самойло убедился, что за холмом гонцов уже не видят, он приподдал своему Ярому в бока. Ярый пошел наметом, Самойло выхватил клевец, и всадил Яну в спину. Острый стальной клюв пробил ременную мышцу, четвертый позвонок, дыхательное горло, и застрял в пищеводе. Конь Яна чуть притормозил, и мертвое тело кубарем покатилось по траве. Самойло осадил Ярого, стащил с разбитого трупа мундир, забрал кошель и пакет к Понинскому. Молодой пан Пац на миг задумался, потом вернулся к окровавленному телу, вынул свою венгерскую саблю с тяжелой елманью, отрубил Яну голову, и сунул её в походную суму. Самойло связал всех кОней, перекрестился, и повернул на восток, к Смоленску. Самойло знал, что теперь войски не соединятся, и московиты всех поляков, а вместе с ними и молодого Адама Понинского, подымут на штыки. А молодой пан Пац вскоре запишется в московитское войско, будет храбро воевать, дослужится до полковника, и погибнет под Березиной, проткнутый насквозь сизым толедским штыком. Но умрет он с легким сердцем: Ян Пац сделался отомщен, а в его маленьком имении под Малоярославцем останется подрастать сын, вылитый дед, и дочка – вылитая Ядвига.
Генерал Косцюшка остался с генералом Ферзеном один на один. В тот момент, пока мертвый пан Щенинский катился кубарем по жухлой траве, судьба польского правого фланга стала уже решена. Когда дождь превратился в белую пелену, командир первого кирасирского полка Яна Сапеги, что томился без дела в центре, решил правый фланг спасти. Полковник Бжегош Томашевич поправил кирасу на груди, вынул из ножен тяжеленный палаш, и скомандовал атаку вправо. Тяжелый кирасирский конь мазурской породы – это не сказочный тяжеловес-дестриэ франкских рыцарей, что тысячами затаптывал пехоту при Карле Великом, но очень похож. Переходя с шага на рысь на своих гнедых великанах, кирасиры пана Томашевича добрались до курян через полчаса, а когда до строя мушкатеров Беклешева осталось саженей пятьдесят, перешли в галоп. Мокрый снег, на удачу пану Бжегошу, застил глаза мушкатерам, и на их беду, поляков они заметили слишком поздно.
Кони сбивали пехтуру грудью, лягали окованными копытами, кусали и рвали крепкими желтыми зубами. Огромные бреши оставались от этих монстров в строю курян. Но куряне не дрогнули. Умирая, они во множестве вонзали в брюхи кирасирских коней свои штыки. Обезумевшие от боли и ярости животные сбрасывали седоков, продолжая убивать людей. И своих, и чужих. Не щадили злобные кони и лежащих. Всякий знает, что конь не тронет мертвого, перепрыгнет. Но не таков тяжелый «кирасирец», со знанием дела отобранный еще в детстве за непомерную злобность и жестокий нрав.
И когда на том месте, где только что были два баталиона Курскаго полка, остались только распростертые людские тела, и мечущиеся меж ними огромные кони, майор Тучков отдал приказ открыть картечный огонь. Вскоре с кирасирским полком полковника Томашевича было покончено. Лишь сам пан Бжегош Томашевич этого уже не увидел. Старый солдат Кузьма Кудякин стащил пана Бжегоша с коня, и, получив смертельную рану в горло, успел всадить за кирасу, меж черных кожаных ремней, широкий, видавший виды клинок кинжала-даги. Умерли они одновременно.
В тот миг, когда души Бжегоша и Кузьмы отошли от своих бренных тел, генерал Косцюшка решился, и двинул в бой свой основной резерв. Мушкатеры Бекешева в это время перестраивали потрепанные ряды, а бомбардиры майора Тучкова перезаряжали пушки. И тут жолнежы второго и пятого полков, устремились на центр русских, дабы разделить войско Ферзена надвое. И у них это могло бы получиться. Если бы полковник Матычек исполнил приказ в точности. Генерал Косцюшка приказал оставить в арьергарде два баталиона и одну батарею, но азарт атаки был столь велик, что на эту часть приказа пан Матычек наплевал.
Когда фронт в центре русских был почти смят, а некоторые москали вознамерились даже бежать, Егор Проломов, длинный, нескладный бекешовский барабанщик, выпрямившись во весь свой рост, внезапно замер. Улыбка озарила долгое лицо его, он прикрыл глаза ладонью, потом указал куда-то, за линию фронта. Вслед за ним туда устремились и иные взоры, десятки, а потом и сотни пар глаз заворожено уставились вдаль, на польские позиции. Растекаясь длинною, прихотливо изогнутою волной, на тылы поляков летели легкоконные полки Сабурова и Хрущева. Аръергарда с батареей пан Матычек не выставил, и уже некому было не токмо остановить, но и даже хоть немного задержать этот натиск.
Легкая кавалерия, видит Бог, не чета тяжелой, но есть в ней иная сила. На всем скаку, осыпая градом пуль, нещадно рубя крайних в порядком расстроенных польских рядах, закружила она, не останавливаясь ни на миг, будто бы губительная русская вьюга. Густой пороховой дым, белый, как саван, и едкий, как известь, окутал центр поля боя. У каждого всадника было по три, а то и по четыре пистоля, которые они ловко выхватывали из седельных сумок, разя врага навскидку и влёт. Словно бы вернулись из глубокаго небытия несметные и неуловимые батыевы орды, вселившись в коричневые мундиры. Так и кружила эта злая русская метель, пока не побежал строй пана Матычека. Пока не пали поляки под москальскими саблями, или не сдалися в плен, поднявши вверх руки. Пока не догнали и самого пана Матычека, пока не привели его грязного, с разбитым лицом в палатку генерал-майора Тормасова.
Генерал-начальника Тэда Косцюшку боялись. Боялись и уважали. И он об этом знал. И потому он вскочил на коня, и решил сам остановить бегущих с поля боя жолнежей. От Мушковского замка, Косцюшка поскакал, срезая угол, прямо по излучине, утопающей в зарослях ивы. Но не только Косцюшка видел поле боя. Самого Косцюшку тоже хорошо видели еще три пары глаз. Денис Филимонов со товарищем-пластуном пришпорили коней, и рванули наперерез пану-генералу. Третьим человеком был Адам. Повинуясь порыву своего пылкаго юношеского сердца, он со всех ног ринулся спасти Косцюшку.
Он кричал во всё горло, пытаясь завернуть генерал-начальника, но голос его быстро превратился в хрип, и за канонадою Косцюшка его не расслышал. Да и буде услыхав, навряд повернул бы Косцюшка назад. Уж слишком верил в свою звезду пан генерал. Юный Адам, отбросив тяжелое ружье, позабыв о боли и ранении, выскочил прямо перед носом пегого в яблоках жеребца Дениса Филимонова. Непостижимым способом конь отвернул своё сильное красивое тело от столкновения с безумцем, сжимающим в побелевших пальцах короткий канонирский тесак. Острая серебряная змея черкасской шашки с черненою серебряной рукоятью в тот же миг описала круг с тонким свистом.
Мундир свой, пробираясь к генералу Косцюшке, Адам расстегнул чуть не до пупа. И ничто уже не могло сдержать острой стали. Клинок разрубил грудь храбреца от грудины до пятого ребра вместе с молодым сердцем. Адам сунулся на колени, опустил взор на грудь, где зияла громадныя рана, обнажая белую кость грудины. Потом он зачем-то вспомнил, что на латыни эта кость называется «стернум», и умер. Умер, упав в пожухлую траву, на морозную землю под безлистными, уже приуготовленными к зиме деревьями. А над всем этим неслися низкия, тяжёлыя тучи, везущие долгие промозглые дожди и стылый, не по-русски мокрый снег.
Адам умер, так и не увидев, как через полтораста шагов Денис Филимонов догонит Тэда Косцюшку, вышибет из его неумелой руки тяжелую саблю, аккуратно проткнет ему ногу на две ладони ниже колена, чтоб не оставлять пленного совсем без ноги. Адам не услышит, как будет ругаться по-аглицки пан-генерал. Не увидит, как птицей слетит с коня товарищ Дениса, как слёту приложит генерала Тэда поддых. Как забросят пластуны надежду всей Польши поперек коня, и исчезнут со своею добычею также быстро, как и появились.
Не услышит Адам и того, как лёгкие казацкие кони генерал-полковника Денисова понесут казаков во фланги и в тылы полякам. Как тугая казачья лава сметет, развеет остатки косцюшкина воинства, большинство из которых насадит на длинные пики и засечет острыми саблями.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/05/1804