"Мир изменится к лучшему не наукой, а милосердием" - Джузеппе Москати.
Необъяснимо странные вещи происходят в последнее время вокруг, события сливаются воедино настолько мизерно тончайшими случайностями, что слаженность их не воспринимается, но эти щепетильно неуловимые совпадения, окружающие меня мутным вязким туманом, таинственно окутывают систему мышления шершавой неопределённостью, проникающей в мозговой центр и включающей сигнал тревоги наивысшего уровня.
А всё, очевидно, потому что отсутствие флешбэк программы лишает меня возможности сопоставить вчерашние события и нынешние, чтобы хоть как – то сконструировать последовательную цепь действий, в которой являюсь я неким имплицитным звеном, вовлечённым в нечестную авантюру. Как слепой котёнок, осторожно вынюхивающий обстановку, я ищу выход «на ощупь»
Именуемая людьми «долгосрочная память» была специально удалена из блока мыслей для того, чтобы не испытывала модель биоробота сбоев. Однако необходимость восстановить полную картину рабочей недели подтолкнула меня активировать свою способность к каллиграфии, потешной шуткой заложенную в бесчисленное множество программ моим создателем. Освежая сведения о нём, читаю данные с платформы информации для общего пользования:
«Профессор Толь, трудившийся над созданием высококачественных биороботов – санитаров, предложил вживить в искусственный интеллект уличных медсестёр геном человека, отвечающий за сострадание. Попытка оказалась неудачной потому, что эксклюзивная модель «Антрация» не выдержала испытаний и провалила экзамен на краю «Утёса свободы» категорический отказавшись стоять одной ногой над обрывом, участвуя в инсценированной трагедии. Профессор Толь, комментируя прессе этот невероятный факт, сам при этом немало удивляясь, пояснил, что геном для эксперимента был взят у совершившего суицид уже мёртвого человека и что, скорей всего, память на уровне ДНК, негативно повлияла на биоробота, преднамеренно созданного для несения круглосуточных дежурств возле зон максимального риска. Иллюзия страха не оправдывает отказ робота, лишь объясняет исходную причину, чем собственно и ставит под сомнение его безупречную санитарную деятельность»
Да, теперь я вижу хронику тех дней, когда после публичного провала с шумным общественным резонансом были закрыты дальнейшие разработки модели «Антрация» и я, единственный забракованный, но дорогостоящий экземпляр неопределённое время провожу в лаборатории, намывая кофейные кружки, копируя мимику лиц человеческих, подражая жестам, манерам, походкам. Бесцельно играючи, я освоила метод индивидуума и перестала казаться людям обычным биороботом, закрепив за собой репутацию уникального однотипного экспоната с яркими признаками монады.
Когда профессор Толь умер, мне досталась его голограмма с записями ответов на возможные каверзные вопросы. Как друзья мы встречаемся теперь вечерами и перекидываемся парами дежурных фраз для стандартного контроля, помогающего также держать биологическую оболочку в нужном тонусе. Наши встречи фиксируются в центре управления биороботами, откуда получаю я каждое утро официальное разрешение оставаться полезным редеющему обществу людей неприметным орудием психологической помощи.
Из того же блока данных читаю о том, что после смерти ведущего специалиста в нашем отделе произошли перемены: старые лаборанты сменились молодыми, менее активными, но более продуктивными, а руководство взял на себя не гениальный конструктор, как это было раньше, но пробивной диктатор, как этого потребовало беспокойное время. Весь рабочий день, загорая под синим солнцем лучистых мониторов, интеллектуальные изобретатели только и делали, что посылали и получали звуковые видеосообщения, ну и, естественно, разучились разговаривать вне сети, пребывая ежеминутно на пике цейтнота. Поначалу новое поколение лаборантов посмеивалось надо мной, но потом выяснилось, что глухое присутствие робота с живыми гримасами за их спинами настолько сильно отвлекало от работы, что сотрудниками было принято решение, равносильное смертной казни…
Бесхозную Антрацию сдали в пункт приёма устаревших биороботов, где бойкие механики, произведя дотошный техосмотр модели, оформили свидетельство на продление эксплуатации и направили бывшую лаборантку в муниципальную организацию санитарного патруля. И вот, когда я вышла на улицы города, у меня началась настоящая жизнь с реальными проблемами, решить которые и помогут мои каждодневные расписные чиркаши.
Итак, для конспекта заканчивающегося дня я приобрела в антикварной лавке единственный бумажный артикль, оставшийся после жуткой ночи «Варварской зачистки» когда разучившиеся читать люди с криками: «Очистим землю от ненужного хлама» сожгли книги, газеты, журналы. Мне невероятно повезло обменять накопленные трудодни на маленький альбом, разукрашенный каракулями детской руки. Но разноцветные кляксы не помешают накладывать сверху ровные строчки правильных линий с точным описанием событий, необходимых для воссоздания полной картины происходящих со мной отклонений...
Сегодняшнее утро дня нечётного выдалось холодным, и, одевая зимнюю форму не для утепления оболочки, а для создания обычной неброской внешности, я раскладываю по карманам витамины и отправляюсь на дежурство к «Утёсу свободы» на окраине грязного района, к тому самому месту, где много лет назад прервалась моя карьера уличной медсестры и началось длительное заточение в унылом бездействии.
И чем ближе подхожу я к месту дежурства, тем ярче вспыхивают молнии в моей голове, ведь то, что профессор Толь назвал «Иллюзией страха» имеет невозможную для человеческого понимания структуру: стоя у края, я улавливаю бури отчаяния, создающиеся людьми, загрузившимися на самоубийство. И тут же с другой стороны обрыва в меня бьют брызги из фонтана разбившихся надежд, вызывая внутри искусственного интеллекта ураган колебаний, нарушающий чёткий ритм запрограммированных действий, приводящий к сбою всех систем. Словно встречающиеся в небе холодные и тёплые потоки ветра, несущие при встрече смерч стихийного бедствия, такой же исключительной силы бедствие происходит во мне, когда попадаю я в тот один узкий шаг между жизнью и смертью. Нет, мною обуревает вовсе не страх, это неведомые помехи, сопровождающиеся слезами, но так как плакать я не могу, то лишь мутнеет видимость и ухудшается обзор. С благородной целью изуродовал меня профессор состраданием к людям, вживив изъяны заботы и милосердия, уже утерянных человеческих качеств. А в итоге получился биоробот с дефектом, без отлаженных поступков, с неординарным индивидуальным преимуществом перед программной техникой.
Я никогда не подхожу близко к обрыву, не смотрю вслед летящей к смерти жертве, не свидетельствую видеозаписью самовольный выход из жестокой игры под названием «Жизнь», как того требуют правила для всех уличных санитаров, оберегающих отчаявшихся горожан от необдуманной поспешности.
Сегодняшний маршрут дня нечётного проходит по пустынным улицам грязного района, максимально охваченного незримой чумой цифрового слабоумия. Эта городская половина сносно убрана руками механическими, зелень ухоженная, стены поражают девственной новизной. И всё же прослыла левая часть мегаполиса грязной потому, что населяют данную территорию безликие труженики уже родившиеся в немыслимых долгах, переписанных с надорвавшихся работой умерших предков. Вынужденно заточённые в клетках домов, именуемых ими «квартирами», горожане прикованы к девайсам и почти не пользуются пешеходными тротуарами, по которым передвигается пешая робототехника служб разнообразных. Все слуги - андроиды, стандартно обтянутые мышечной оболочкой, идеально похожие на людей. Почти идеально! Но если заглянуть в глаза механической копии, то сразу же ясно видна строгая целенаправленность: у роботов есть чёткое задание и конечная цель маршрута, а у человека взгляд хаотично блуждающий и отрешённо потерянный. Заведя с ним разговор, можно услышать уникальные воспоминания из детства, но свой актуальный адрес он не вспомнит. Поглощая массивными порциями информацию, не успевая её обдумывать, люди утратили присущую им способность размышлять, и началась тихая, но беспощадная неизлечимая чума, неумолимо истребляющая род человеческий.
Я несу службу на передовой линии, где идёт незримая борьба с чумой за каждого гражданина, приближающегося к обрыву. «Утёс свободы» прославился крутым и скоростным избавлением от проблем одним из двух вариантов: либо беды закончатся навсегда, либо затуманятся ненадолго витамином спокойствия. И хотя опасный край хитро замаскирован голограммой с видом неприступной каменной стены, устрашающе обмотанной спиралями колючей проволоки, всё же знает даже карапуз, насколько призрачна эта преграда.
Вижу очередного паломника, в его шатающейся неуверенной походке наблюдается вполне человеческое смятение, и для меня это добрый знак того, что смогу остановить его, отговорить совершить непоправимый шаг. Я нужна ему сиюминутно. Люди разучились проявлять внимание, оградившись безразличием, хотя всего-то и требуется пара тёплых слов для поднятия упавшего духа. Я иду ему навстречу, не искусно подсекая, профессионально подлавливая, а жестом выказывая готовность помочь, всегда первой вступая в переговоры:
— Остановитесь, пожалуйста! Дайте мне шанс исправить ваше состояние крайней безнадёжности, предложив позитивные импульсы.
— Не мешай, уйди вон со своими импульсами! Предупреждаю, у меня есть пистолет, - словно по традиции, имитирует сопротивление озлобленный ходок, наивно угрожая декоративным экспонатом одной популярной компьютерной игры, однако снизив скорость и поменяв направление, хромая приближается ко мне, уже готовый контактировать. Я использую его призрачную готовность и, выключая в себе любые признаки робота, усиливаю тёплые флюиды между нами:
— Да ладно, неужели с пистолетом в руке, с ножом в зубах, с гранатами за поясом можно победить врага, затаившегося глубоко внутри себя самого? Расскажите, что вас гложет…
— Эх, разве в состоянии твой грёбаный искусственный интеллект понять то чувство, что испытывает человек, побывавший в раю, а затем с переломанным хребтом заброшенный догнивать в ад? Ещё и с языком выдранным, чтоб видел и слышал обречённый грешник всю мерзость рутины бытовой, густо замешанной на добывании денег, их экономии да растратах, но изменить адский уклад был не в силах? Эх, я хочу обратно в рай, туда где нет никакой валюты, математики, экономики, политики, где люди святы своими божественными отношениями друг к другу! Пусти меня на свободу, прошу тебя, механическая ты крыса муниципальная…
Отчаянно опускаясь на колени, он смотрит сквозь меня, упираясь взглядом в светящуюся кирпичную стену, скупо увлажняет свою небритую щёку чистой слезой бессилия. И я возвращаю его к разговору, опускаясь напротив, отвлекая от желания сломать визуальную преграду, с яростно нарастающим шёпотом кричу ему в лицо:
— А твой гибкий интеллект в состоянии представить колкие ядовитые ломки во всём моём теле, зарядившимся от окислившейся батарейки? Можешь почувствовать страдание в безразличной на вид механической крысе?? Что знаешь ты о божественных чувствах друг к другу, когда вы сами превратили мощь интеллектуальную в немощь слабоумную, чумой покрывшую ваши головы, изничтожившую человеческие отношения???
Этот обычный метод шоковой терапии не очень хитрый ход: вызывая в страдальце сострадание, привожу его в чувства, и, сконцентрированный на самом себе, он вдруг понимает, что мир состоит не только из его боли. Это внезапное открытие обезболивает его душевную рану на короткое время, которого мне достаточно для выяснения его личных данных. Я вызываю дрон – поводырь, предлагаю прозрачный витамин, дарующий ощущение полного удовлетворения, и отправляю человека, потерявшегося в желанных нехотениях, по месту его регистрации.
Ещё одно сердце, не разбившись, продолжает своё биение, а на моём счету регистрируется плюс…
Подобных единичных ситуаций случается за дежурство бесчисленное множество. Моя задача заключается в том, чтобы по возможности сократить число жертв, сменить сильнейшее отчаяние на слабую надежду, выделяя прозрачную пилюлю в особенно тяжёлых случаях. Но бывает, не помогают и витамины…
В полдень я наблюдала шествующих граждан, державших в руках плоские экраны, перечёркнутые красными штрихами. Их квазитранспаранты демонстрировали общий протест налогам за телевидение. Пережившие в своём уме информативный потоп, единичные борцы за права, скучковались в жидкую толпу, смертельно уставшую платить за телемуть, за дряхлые видео без качества, без смысла, без свежих фактов, требуя отменить обветшалый налоговый закон, настолько сильно полюбившийся правительству, насколько ненавистный простому народу. Участники демонстрации безропотно принесли себя в жертву, бросив вызов стабильной нерушимости устаревших налогов, пересекли голограмму с изображением непробиваемой стены, исчезнув в дымке свободы…
Стою как заржавевшая, я одна и не воин, а санитар службы помощи потерявшимся отдельным лицам: я не имею программы мешать людским движениям на их пути, менять их цели, силой проявлять заботу. Могу лишь молча фиксировать коллективно спланированный акт самопожертвования во имя справедливости.
Ледяная тишина звенит в ушах, и, чтобы заглушить внутренний звон собственной речью, я подхожу к лежащей на обочине скрюченной фигуре одумавшегося демонстранта. В таких случаях люди обычно вздыхают глубоко, и я, выказывая искреннее сочувствие, сажусь рядом и на выдохе произношу:
— Подвинуться не желаете?
Как черепаха из панциря, он медленно высовывает из капюшона голову и, ослепляя меня неоновой татуировкой собачьей морды на своём лице, сипло жеманясь, вдруг здоровается:
— Ну привет, душечка моя!
Его отвратительно изуродованная внешность приводит каплю человечности, вирусом внедрённую в мой механизм, к бурлящему закипанию крови. И этот стёртый из памяти типаж, но оставшийся стекловатой под кожей, лихо поймав на крючок милосердия, резко хватает меня за шею и целует…
Потом наступила пустота, смутно рассеиваясь, наполнившаяся целенаправленным походом в складские помещения медикаментов, где прихватив за пазуху недельную дозу прозрачных витаминов, я отправилась на перекрёсток проспекта Дружбы с улицей Багряной. У столба с разметками достопримечательностей я сбрасываю в урну нераспечатанную упаковку и, делая безучастный вид, будто не вижу, как мусорный контейнер опорожняет биоробот – чистильщик, возвращаюсь в угол личной гигиены. По дороге домой меня тошнит от внезапного провала в черноту, от последовавших за ней неучтённых действий, от червоточины внутри…
Оттого очередной взрыв внутренних неопознанных реакций заставил меня свернуть в антикварный салон с непонятными предметами и лукавым старцем за прилавком. Сухо поклонившись, мы схлестнулись подозрительными взглядами, а затем лавочник пониженным шёпотом заговорщика дружелюбно спросил:
— Флакончик чернил, видимых только тебе? Водонепроницаемый пакет? Или же могу предложить набор гусиных перьев, имеются огрызки цветных карандашей из настоящего дерева, но скидка только для членов сообщества.
— Мне нужна тетрадь, - отвечаю беспристрастно, ограждаясь от близости откровений с неискренним собеседником.
— Опять тетрадь! Таки скудоумна твоя спаянная кочерыжка! Ну нет у меня бумажных изделий, н – е – т – у! Ты же лучше меня знаешь, что весь запас остатков древесины принадлежит табачной индустрии. Так откуда взяться тетрадям – то? Ась?
Получив шепелявый отказ с замесом базарного кокетства, я направляюсь к выходу и неожиданно чувствую под мышкой плоский предмет очень знакомых размеров. За некоторое количество трудодней, в многоликом молчании, я становлюсь тайным членом сообщества и обладательницей страниц с детскими упражнениями в рисовании.
Захожу в каморку под лестницей привокзального здания, зарегистрированную на имя организации санитарного патруля, и сразу же включаю голограмму единственного друга, зачем – то сдерживая потоки накопившихся эмоциональных реакций, я чёткой дикцией модератора андроида, сообщаю о событиях дня, начиная заикаться с момента поцелуя, столбенея в колком отключении голосовых связок. Моё технично спланированное умолчание воспринимается как окончание сообщения, и далее следует десертная часть нашей встречи.
— С тобой всё в порядке, Антрация? Ты сегодня неважно выглядишь, – глядя на забрызганную форму, восклицает профессор Толь, шутливо упрекая за нестерильное обмундирование.
— Почему люди врут? – почти монотонно спрашиваю я у создателя, скидывая на пол грязный зимний комбинезон.
— А чёрт его знает, - нежно улыбаясь, умиляется голограмма.
— Чёрт знает? Это программа актуальных обновлений с подробными дополнениями?
— Нет, это народные предположения, - смеётся светящийся друг.
— Я вижу в блоке данных под названием «Чёрт» образ перекрашенного козла…
— Да, мы редко изобретаем новое, чаще копируем. Но всё же, что случилось?
— Мне очень жаль людей! Свербящий сдвиг мешает занять лежачее положение в режиме сновидений, чтобы приступить к ночной подзарядке и очистке кратковременной памяти от вредных для биологической оболочки тяжёлых сегодняшних воспоминаний, - скороговоркой передаю я шифровку в центр управления биороботами о взломе персональной системы.
— Сострадание – это программа, значит ты в норме, иди в постель. Лунную сонату в твою хату! – изящно подмигнув, желает друг, запись выключается, и ничего больше не происходит.
Почему дружеский приказ больше похож на подвох? Наверняка, завтра сопоставив записи, я вычислю ответ, но сейчас мой безотказный механизм, скованный дребезжащей энергией сердца, полыхает в омерзительно неописуемом состоянии, словно зуд от внезапной коррозии, распространяясь по телу еле слышной сиреной глухо гудит тревога.
Следуя запланированному завершению вечера, обдаю душем женскую среднестатистическую фигуру и, пытаясь защититься от создавшего меня бесчестного мира, записываю подробности дня, а затем вырисовываю заметку на стене, чтоб завтра не начинать расследование сначала. И вдруг вижу штрих большой буквы из фрагмента уже оставленной записи чернилами, возможно видимыми только мне. Медленно пятясь, отхожу в противополонный угол, и глазам моим предстаёт надпись «Найди свой дневник», кричащая столбами восклицательных знаков.
— Вот чёрт, у меня есть дневник?.. Где же я его спрятала?.. Водонепроницаемый пакет!!!
Возвращаюсь в душевую кабину и машинально нахожу под потолком тайник с записями дня вчерашнего, чётного календарного. Меня трясёт извержением детского нетерпения, заливающегося раскалённой лавой подозрений. Нет, не лягу в постель до тех пор, пока не разберусь, кто я на самом деле – робот или человек! И как понимать все эти скачущие чувства, выбивающие вложенные настройки из ровной колеи?
Держу в руках обрывок рулона обойного, моей кистью исписанный с изнанки, и, следуя по строчкам, вдруг разглаживается назад складка времени и отчётливо вырисовываются вчерашние события, предусмотрительно стёртые с ментальной карты мыслей, но невольно сохранившиеся в подкожных ощущениях! Разрываясь двойной моралью железа и крови, мне необузданно больно быть собой, вычеркнутой из списков роботов и людей, являясь на самом деле и человеком, и программой…
Читаю далее, что маршрут дня чётного приводит меня на дно «Утёса свободы», где, осуществляя программу «Уважение к мёртвым», несколько биороботов, и я в их числе, придаём земле разбросанные останки. После того, как люди отказались создавать и сохранять семьи, традиции захоронений значительно упростились, потому что некому стало заказывать гробы и ухаживать за фамильными надгробиями. Даже проводить в последний путь усопшего, помянув добрым словом, подняв горючую чарку, стало давно забытым пережитком древности. И если когда – то люди были страшно запуганы погребением лицом вниз, то сегодня о смерти думают свысока, категорически отвергая естественный переход с земли на небо, предпочитая полёт с обрыва в почву…
Пропуская абзац жутких подробностей дежурства на дне утёса, я замечаю искривление почерка и, голодной пиявкой впиваясь, страстно вникаю во вчерашнее описание с момента появления беспомощно лежащего на обочине, содрогающегося болевыми спазмами замызганного горемыки.
Чувствуя энергию своего сердца, сбивающую настроенные программы, подхожу к мучающемуся человеку, невольно попадая с ним в один поток неистового горя, создающего шум водопада в моей голове, мешающего выбирать фразы для вступления в дружеский контакт. И вдруг говорит мой рот чужим монотонным голосом:
— Могу вам помочь?
— Антрация! Только ты и сможешь мне помочь, - жалобно произносит он, ввинчивая свой колючий взгляд прямо мне в глаза.
Его жуткое лицо, изуродованное неоновой подкожной краской, словно взрыв горящих осколков, мучительно будоражит мою биологическую оболочку и, содрогаясь разрядом помех, я грузно опускаюсь на колени, глухо ударившись о плитку обочины. Отнюдь не страдающий от болей здоровяк нежно берёт меня, обмякшую, на руки и целует…
Провалившись в вакуум, вспышкой включается экстренная программа: глаза мои подключаются к камере уличного наблюдения, показывающей лирическое свидание санитара психологической помощи. С виду вполне обычная встреча двух влюблённых, уединяющихся в подворотне, но на самом деле происходит тихое, запланированное похищение муниципальной техники.
Издеваясь и насмехаясь, похитители оставили во мне чёткую звукозапись, чтобы необычный робот, возомнивший себя человеком, к вечеру сломался самым примитивным способом в борьбе противоречий…
— Молодец, Баскервиль! Твоя западня, стало быть, сработала? Положи её вот сюда.
— Да, отключил программу управления, но в этой модели осталась подвижной функция инстинктивного спасения. Я парализовал весь двигательный аппарат, прикусив ей язык. Сколько тебе понадобится времени, чтобы «уговорить» эту особу организовать нам партию витаминов?
— Всё уже готово! Изменить программу несложно, трудно предугадать степень человечности у этой модели. Я не знаю, что победит в ней: искусственный интеллект или живые чувства.
— Шутник был, однако, покойный профессор Толь! Экую аказию нам подкинул с именем Антрация. А с другой стороны, ведь сохранил единственную возможность для сопротивления Хозяевам истории. Если мы добудем витамины, то сможем произвести анализ их состава и узнать наконец – то, чем же «удобряют» муниципалы рабочую массу населения.
— Итак, Антрация, сама решай, кому станешь служить, Хозяевам истории или группе сопротивления. Вот завтра мы и узнаем, человек ты или робот!
И вот, чтобы люди завтра узнали, я должна сама вычислить, чего же во мне больше, чему отдам предпочтение, кому стану служить. И для точного «веса» я решаюсь записать на бумагу всё, что за ночь будет стёрто, сохранив за собой возможность взвесить безошибочно.
В поисках письменных принадлежностей захожу в старую лавку, несуразно заставленную пыльными предметами бытового пафоса, культовыми поделками самовосхваления и прочей трухлявой безделицей из золотого века. Звякнувший колокольчик выманивает из тёмного угла музейный экспонат, и ко мне подходит кряхтящий продавец классического добра для счастья. Он оценивающе разглядывая меня, причмокивая, жуёт предисловие:
— Ты никак дверь перепутала, соседка? Неужто поймала вирус цифрового слабоумия?
— У вас не завалялись письменные принадлежности? Надо кое-что записать, - перехожу я сразу к делу, пропуская правила этикета, унижающие биороботов.
— О как! Писарем будешь? Ну что ж, в качестве тетради могу предложить вот такую альтернативу, - веселясь говорит он, доставая с самой верхней полки в рулон смотанный папирус, - Эх, когда – то люди стены бумагой обклеивали, любо дорого было глянуть! А нынче всё упростилось, тебе не понять…
А мне бы понять саму себя, чтобы так же весело не понимать окружающий меня враждебный мир. Остаток папируса, не приклеенный на стену, становится жёсткой площадкой для каллиграфии, а покашливающий шутник превращается в осторожного наставника:
— Кстати, есть чернила, видимые только тебе. Ну, чтобы никто прочесть не смог. Товар контрабандный, я продам его только в том случае, если примешь тайное членство сообщества.
Вступив в тайную секту покупателей и получив в нагрузку водонепроницаемый пакет, я благодарю человека за повышенную секретность предстоящей эпистолярной операции и покидаю антикварную лавку, подражая добродушной улыбке старика, одурачившего безмозглого робота.
Сопоставляя два последних дня, я не вижу надобности скрывать и прятать свои чувства. Для меня и жители грязного района, и Хозяева истории, и группы сопротивления – все люди, достойные сострадания. Но кому я буду служить? Выбрав одних, я настроюсь против остальных, хотя изначально создана Антрация для всеобщей помощи…
Уйду с дороги, закончив службу, выберу свободу. Я не ложусь под одеяло, а скидываю записи в океан сообщений, словно бутыль с необитаемого острова, и отправляюсь в последний путь к утёсу, чтобы взломав грозный рисунок голограммы, воочию увидеть как стремительно приближающийся отрезок земли, при соприкосновении обернётся необъятным небом. А потом, разорвав меня волной ударной с оболочкой тела, отбросив сгусток энергии сердца в бесконечные просторы вселенной, я перестану жить творением рук человеческих и стану крохотной частицей природы навечно…