Будто что-то похожие уже было.
Будто я читал уже что-то подобное.
Перелистываю страницу.
Будто вглядываешься в лицо другу, которого давно не видел.
Будто автору слова диктовал я.
Аккуратно откладываю книгу в сторону и встаю, чтобы открыть окно. Кот, спящий на магнитофоне, лениво открывает глаза. Невнимательный человек не сразу заметит лежащего чёрного мейнкуна, слившегося с аппаратом на подоконнике. Глажу питомца, тот потягивается и извивается под моей рукой, смотрю в окно. Погода стоит пасмурная. Медленно движется серое небо. Шум машин вдали.
Косит жёлтым глазом. Умиротворённым кот выглядит ещё мгновение. Дальше он действует стремительно. Когтями и зубами. Мои руки похожи на руки самоубийцы-неудачника, который всё время промахивается по венам. Любимец, которого я заслуживаю. Истекая кровью, возвращаюсь к чтению. Кот недолго смотрит из окна, затем, устроившись поудобнее, снова отходит ко сну.
Постмодернизм мёртв, а я – ещё нет.
Вошедшую жену замечаю не сразу. Не сразу замечаю её необычное одеяние, состоящее из тонких запахов цветов и двух бокалов с вином в руках. Она манит за собой. В другую комнату, где всё приготовлено. Просит оторвать себя от книги. Просит оставить кота на подоконнике одного. Без слов. Глаза умоляют: пойдём со мной. Глаза уговаривают: отдай мне силы, целуй меня нежно; и я поддаюсь, отложив книгу, уединяюсь со своей дамой сердца.
Большой чёрный кот с кисточками на ушах спрыгивает на пол, - слышен глухой удар, - его движения легки, грациозны, он единым прыжком достигает дивана, обнюхивает лежащую там книгу, фыркает и огромной лапой сбрасывает фолиант. Мейнкун, чувствуя голод, уходит на кухню, а бумажное издание остаётся лежать, фронтальной стороной уставившись в пол.
Ещё один упавший вниз…
Такой как я…
Всего этого не вижу, понятное дело. Увижу, когда вернусь. Конечно, я вернусь. Но пока на язык ложится терпкость вина, а кончики пальцев ощущают бархат кожи на бёрдах. Вот и весь прикол.
Шершавый язык кота касается моего уха, и я вздрагиваю. И просыпаюсь. Почти одновременно. В теле всё ещё гуляет трепет от увиденного сна, где у меня была жена со страстью к вину. В каждой женщине должна быть змея… Книга лежит на полу, кот мяукает в ухо. Голос у него противный: особенность породы. Цвет: чёрный. Глаза: жёлтые. Это больше, чем я…
Вот и мой прикол.
Беру книгу, кладу на стол. Над городом нависают сумерки, а я иду на балкон, чтобы вдохнуть в них никотин. Устало смотрю на двор, на играющих детей (или подростков?), ощущаю себя пожилым, у которого целая жизнь прошла в другой эпохе. Учитывая, что я не такой уж и старый. Дым струйками улетает в небо, а пепел – на землю, вниз.
Ещё один упавший вниз…
Дети начинают уходить по зову матерей, одна кричит с балкона соседнего подъезда, расположенного на том же уровне, молодая блондинка, она замечает меня, смущённо улыбается, затем скрывается. Площадка внизу пустеет на глазах.
Я тушу окурок в пепельнице и оставляю его там.
Мейнкун смотрит грустно с ноткой призрения, смотрит на меня с немым вопросом «что дальше?». Дальше пустота, мой друг. Звенящая в ушах, сыплющая песок в глаза. Пустота. С большой буквы. От которой не уйти. Не спрятаться. Никуда…
Смотрю на книгу, твёрдый переплёт, формат стандартный… может быть… читаю название: «Крики возле лавочки». На обложке – коллаж, выполненный автором, если верить предисловию.
Кот демонстративно фыркает и уходит в соседнюю комнату, на подоконник, находящийся там. Это животное не отличается воспитанностью. Там, на белом подоконнике, оно отворачивается к стене. Кисточки на ушах, они тонким инструментом художника падают на стекло.
Наверное, быть котом лучше, чем человеком. В твои обязанности входит две вещи: спать и есть. (Чёрная шерсть его ритмично поднимается и опускается, а я иду на кухню). Но при условии, что тебя кто-нибудь возьмёт. А жизнь на улице не сахар. (Смотрю становление ночного дождя из окна, жду, пока закипит чайник). Нынче много бродячих котов…
Стою напротив приоткрытого окна, слушаю.
Характерный звук: капли бьются об асфальт.
Характерный звук: капли стекают с листьев.
Характерный звук: листья трутся друг об друга.
Кипящая вода вступает в неравный бой с этими звуками. Она побеждает. Коротко, но ярко загорается молния. Я стараюсь вдохнуть озон. Где-то вдалеке звучит гром.
Варю кофе. Заливаю молоком. Зелёная кружка у меня в руках отправляется в комнату.
(Тот редкий случай, когда кот не пошёл со мной на кухню, ведать крепко спит).
Кофе – не самый лучший друг в наступившей ночи. Но когда ты один в пустой квартире, выбор не велик. Кофе – хороший спутник, если ночь бессонная. Я наполняю помещение белым шумом радиоволн, тональность меняется. Натыкаюсь на музыку. Все мои ночи похожи. Пробовали удерживать комбинацию «ctrl+v» на клавиатуре? Так сделали с моими ночами, если не поняли. Будто под копирку. Но каждый раз появляется новая деталь, неуловимо. Сегодня, например, кот в объятиях Морфея лежит в другой комнате, и я несу его к себе, медленно и плавно, но вместе с тем стремительно, стараясь не разбудить дремлющую внутри агрессию. Он продолжает спать на моих коленях, мурчит, я его глажу, называя имя:
– Альрауне, – говорю, – Алька.
За окном дождь. Читаю, попивая кофе. Глотаю страницу за страницей.
Альрауне, закончив мурлыкать, впивается в запястье острой болью.
Я просыпаюсь и понимаю, что за окном ночь. У меня нет ни жены, ни кота. Иногда мучает бессонница. И не иногда, а почти всегда. В тёмной комнате пялюсь на собственное запястье, на котором, естественно, ни единой царапины. Рухнув с кровати в домашние тапочки, иду на кухню, делаю кофе, уже по-настоящему. Лью молоко, и напиток светлеет. Возвратившись в комнату, включаю радио. Опять по шпалам, домой по шпалам… домой по привычке… и вспоминаю случай. Мы гуляли с товарищем по городу, и уличные музыканты исполняли эту песню. Тогда я сказал, что не слышу ничего, кроме финальных строк в куплете: «домой по привычке». Друг либо не ответил ничего, либо что-то не очень важно, короче, не запомнил… На столе лежит книга, та же, что во сне, с тем же коллажем на обложке, но здесь, наяву, она не вызывает восторга. Она не вызывает ровным счётом ничего. Очередная графомания от бездарного автора. Но коллаж – хороший. Повесил бы в гостиной.
Скорее всего, кофе – самая лучшая вещь, придуманная человеком. Это не напиток, а, прямо скажем, целая философия.
Электронные часы красными цифрами показывают два двадцать пять. За окном ночь, что ж ещё… Допив кофе свой, я ставлю посуду в раковину и начинаю одеваться. Натягивая свитер, гляжу вниз, на дорогу. Там, по дороге, освещённой фонарём, мимо идёт молодая девушка в сером плаще, который, это видно, кажется на несколько размеров больше… Куда и откуда она, интересно, намылилась? Что с ней случилось? Надеваю джинсы, а девушка переходит дорогу. Где полиция, когда она так нужна?! Такой девушке нельзя оставаться одной… девушка исчезает за домом… отправившись в прихожею, надеваю пальто и выхожу на улицу. Свежий воздух врывается в лёгкие рванным ветром. Торопливо ступая по асфальту, смотрю по сторонам. Проезжают редкие автомобили, прорезая тьму яркостью фар. Я помню дорогу наизусть, знаю, где лучше срезать, знаю обходные пути. Прохожие тоже редкие в такое время суток: это, чаще всего, бродяги, от которых воняло за версту так, что приходилось прикрывать нос рукой; видя это, они что-то негодующе бормотали с нечленораздельным дребезжанием, которое свойственно пьяным людям. Хотя сложно называть их людьми. Наиболее подходящее слово, мой холодный приговор: свинья. Грязное животное, хрюкающее о том, что лужа, где оно лежит, принадлежит только ему. Когда они прошли, я с жадностью начал глотать упущенный воздух.
Вхожу в бар и заказываю пиво. Опустошаю стакан…
Почему-то мне вспоминается сегодняшний сон. Мало того, что у меня была жена, так ещё и большой чёрный кот придачу. Вспоминаю, жена – рыжая и короткостриженая, а кот носит дурацкую кличку.
Альрауне.
Альрауне.
Только дурак назовёт существо мужского пола женским именем, немецким именем. Надо признать, умный дурак.
Рыжая и короткостриженая жена со страстью к вину, ах если бы…
Народу здесь было немного. Накуренное помещение без музыки. Звуки биллиарда и марево разговоров, это наполняет бар. В дальнем углу сидит девушка. Сразу узнаю в ней ту самую, которую видел из окна. Вот куда она направилась! Вот так случайность. Осталось узнать, что с ней случилось. Бармену показываю два пальца, говорю: «пива». Теперь с двумя пенными порциями здороваюсь с молодой особой:
– Как тебя зовут?
Она поднимает выцветшие глаза. Глаза блестят от слёз…
– Вера.
– Умница. А это тебе, – пододвигаю ближе один из стаканов, он поравняется с её узким лицом.
– Спасибо, – улыбнулась она, – А то у меня денег только на горячий шоколад.
Наклонив немного бокал, она одними губами впитывает пенку.
Я спрашиваю:
– Ты такая молодая. Что с тобой случилось?
– Меня… выгнали из… дома…
Вера всхлипывает.
– Из-за чего?
Вера очень тяжело вздыхает, долго глядит на пиво, делает большой глоток.
Слышно, как она глотает.
Неслышно бармен забирает кружку из-под горячего шоколада.
Она делает ещё глоток, поменьше, и говорит:
– Вы не представились.
– Глеб.
– Вы пишите стихи?
– Нет, только прозу. Почему спрашиваешь?
– Я подумала про Глеба Самойлова.
Прерывается, чтобы отпить.
Спрашивает:
– Какую прозу?
– Прозу жизни.
– Это скучно.
– Когда как. Без всякой фантастики такие сюжеты бывают, что волосы встают дыбом.
– Верю.
Я говорю:
– Тебе есть, куда пойти.
И Вера качает головой, молчит, глядя прямо перед собой.
Грустно.
– Тогда заночуешь у меня, – говорю.
Она удивлённо смотрит на меня.
Переспрашивает:
– Заночую у вас?
Вопрошает задумчиво:
– А вы меня не обидите?
– Нет.
Наверное, это прозвучало ужасно неубедительно. Но, кажется, маленькая и испуганная, девушка верит. Она уже выпила полбокала. Я прикасался к своему напитку не так часто. Надо навёрстывать…
Под суровый взгляд бармена мы выходим на улицу. Стоит ночь, светят фонари. Воздух дышит выхлопными газами. Я беру Веру под руку, чтобы не так бросалось в глаза, что её шатает. И мы идём.
Девушка бормочет:
– Это далеко?
– Не очень.
К счастью, прохожие попадались редко.
У самого дома я захожу в круглосуточный магазин. Покупаю молоко. Посреди стоит Вера и осоловело смотрит по сторонам, слишком нагло, чтобы это кто-либо не заметил бы.
Вера: миниатюрная девушка с роскошной копной чёрных волос, одета в серый плащ, выбранный под цвет глаз и накинутый на синее платье, на ногах – белые туфли, лицо узкое и острое, губы полные; проглядывает что-то еврейское. Ей девятнадцать лет, кругом глухие стены. Итак, она стоит и никого не трогает, по крайней мере, физически.
Впереди блондинка покупает кофе. Две женщины в очереди за мной переговариваются:
– Вишь ту девушку?
– Сзади?
– Да. Говорят, что она зарезала отца и изнасиловала братика.
Вторая громко охает. Слышно, как первая даёт ей оплеуху: «тсс».
Первая говорит:
– Поэтому её вышвырнули из хаты.
– Да ты шо…
Блондинка, купившая кофе, разворачивается и уходит, а у меня мелькает в голове, что это та самая девушка из сна, которая с балкона звала ребёнка.
Я говорю продавщице:
– Молока, пожалуйста…
Дома стелю нам постель… в разных комнатах… ей – на диване в гостиной, себе – в собственной комнате. Говорю Вере, чтобы та приняла душ. Говорю, что в ванной на батареи весит чистое полотенце с нарисованным на нём петухом. Говорю, что за неимением женских вещей ей придётся надеть халат.
Она уходит, я остаюсь наедине со своими мыслями, стеля постель. Что, если всё сказанное теми женщинами в магазине – правда? Тогда я обязан вызвать полицию… господи, ненавижу возиться с пододеяльниками… позвоню утром или позже… дороже ничего нет… этих снов… включить музыку и раскинуть диван… под песни всё выглядит лучше… музыку – тише, чтобы не мешать соседям… играет что-то советское… имя твоё услышу из-под стука копыт… в голове историческая картина – с конными белогвардейцами, порохом и дамами лёгкого поведения – вдруг сменяется на сцену ареста Веры…
Вода больше не льётся, а вот музыка – напротив бьёт ключом.
Натягиваю наволочку.
Девочке заламывают руки…
Застилаю диван. Кладу подушку и сверху – одеяло.
Она плачет. Человек в форме зачитывает её права.
Они скрываются в полицейской машине.
Готово.
Выходит Вера, её волосы мокрые. Она тонет в халате, на котором изображены какие-то иероглифы, он ей явно великоват.
Девушка говорит:
– Это ложь.
– Что?
– Ну…
Она запинается, смотрит в пол, поднимает голову и отвечает:
– То, что насчёт меня толковали в магазине.
Говорю:
– Верю.
Мне хочется верить…
Полицейский автомобиль уезжает, обрушивая содержимое лужи на прохожего. Недавно был дождь. Прохожий, злобно чертыхаясь вслед копам, выбрасывает испачканный хот-дог в урну, плюётся себе под ноги и уходит прочь…
Спрашиваю:
– Это было слышно?
Потом меня вызовут свидетелем участок. Я буду всё отрицать…
– Да-а
Указываю на приготовленную постель.
– Твоё место вот тут. Если что-то нужно будет, то я у себя в комнате.
– Хорошо, - говорит.
– Подожди, - говорит.
На полпути я оборачиваюсь. Она поправляет чёлку.
Она интересуется:
– Вам хочется узнать, почему меня выгнали?
– Очень хочется.
Вера смеётся.
И в этом смехе чувствуется ощутимая доля грусти и печали.
– Это ведь даже не моя вина. Я… я просто… понимаете, мои родные глубоко религиозные люди и считают месячные порождением дьявола… вот… я залезла в интернет… бесплатный wi-fi был в баре… и перепроверила, что это нормальное физиологическое явление…
Тут я горько усмехаюсь.
И говорю: есть ли разница между религией и мракобесием…
И говорю, что мы завтра что-нибудь придумаем.
Я желаю спокойного сна и иду к себе в комнату…
Утром просыпаюсь с жуткой головной болью. Слишком много произошло вчера. Напрягая мышцы живота, сажусь на кровать… снова ничего не снилось… как и большую часть времени…
До меня доходят запахи с кухни.
Различаю: блинчики.
Различаю: варёный кофе.
Одеваюсь и следую на кухню. Голова прошла…
Впервые не совравший календарь: седьмое июля… суббота…
Вера в платье. Что-то готовит. Моя догадка оказалась неверной, запах, от которого я проснулся, принадлежал вафлям. Часы показывают двенадцать дня.
Девушка желает доброго… пробуждения. Киваю – взаимно. Итак, на столе стоит тарелка со свежеприготовленными вафлями, от них вверх поднимаются испарения. Моя гостья варит кофе, разливает его по кружкам и ставит на стол. Она жестам предлагает сесть. Потом садится следом. Мы сдабриваем эту трапезу разговорами о погоде, музыке и религиозных заблуждениях; вафли оказались на редкость вкусными.
Как и было сказано, Вере девятнадцать лет. И она доучивается в выпускном классе. От кофе исходит приятный аромат. Вафли вкусные. Говорю, что у неё талант.
– Мне все так говорят. Хочу пойти учится на повара.
Она говорит, что этому рецепту её научила бабушка. До того, как сошла с ума. На религиозной почве.
Я ем вафли, запивая кофе. Из окна падают лучи солнца. Видно: облака мчатся по небу. Видно: деревья качаются на ветру, не ведая преград. Окно приоткрыто; струи прохлады просачиваются сюда. Улыбка. Исходит от девушки. Она ест вафли тоже. И тоже запивая кофе. Рассказывает о семье. Отец был подающим надежды инженером, пока не спился. Мать – домохозяйка, тоже неровно дышит к выпивке. Бабушка. (О ней толковалось выше). Окончила семинарию. Фактически в одиночку воспитывала Веру. Фактически она вышвырнула Веру. Ибо это всё от лукавого. Когда остальным было плевать. Ведь это нормальная семья. Обычная, обычная, православная семья.
– Между тем, - говорю, - за вафельки ей спасибо.
Запрокинув голову, девушка заливается смехом.
Она соглашается:
– Это точно!
Потом вздыхает.
И говорит:
– Ещё этот дурацкий закон об оскорблении чувств верующих.
Продолжает:
– Государству плевать на чувства людей с критическим мышлением.
Спрашиваю:
– Слышала про железных птиц и народы Меланезии?
– Нет.
И я рассказываю.
Рассказываю: карго-культ.
Во времена Второй мировой войны на группы островов близ Австралии сбрасывали с самолётов запасы продовольствия для солдат. Конечно, это нравилось местным народам.
Рассказываю, что эти самые народы считали западные товары дарами от предков.
Естественно, вокруг этого стала образовываться целый культ. Они верят, что однажды железные птицы вернутся с новыми дарами от предков. Они делают всё возможное, чтобы ускорить приближение этого дня. Они подражают действиям «белых людей». Имитируют армейский марш с чем-то похожим на автоматы, делают самолёты из глины.
Рассказываю: любая достаточно развитая технология неотличима от магии.
И я задаю вопрос.
Вопрос: чем карго-культ отличается от религии?
Пауза, сопровождаемая коротким «хм» из её диафрагмы.
– Ну, - говорит Вера, - самолёты существуют. А религия – это сказка… скорее всего…
Это опиум…
Соглашаюсь, кивая.
Очередная пауза.
Немного меняю тему разговора. Спрашиваю, есть ли у неё родные, к кому можно пойти. Нет, отвечает она.
– Я одна на свете… теперь…
Решаюсь сказать, что её ситуация напоминает мне роман Стивена Кинга.
– Мне бы пригодился телекинез, - кивает девушка, - сбросить на них рояль.
Мы усмехаемся. Я говорю, что она может пожить у меня. И она соглашается.
Мы давно уже поели и убрали за собой. Вера спросила пароль от интернета. И теперь сидит, глядя в телефон, редко моргая. Сидит на диване в зале. До этого девушка сказала, что может сама себе готовить и не доставит хлопот.
Я отправляюсь в супермаркет. Пробираюсь между солнечными лучами, нещадно палящими с неба. Прохладный ветер мешал телу нагреться. Идеальный баланс. Да здравствует, ветер! Гул машин, звуки стройки: строится очередной торговый центр, будто их мало в городе, явно не библиотека, явно не театр оперы и балета. В высоком небе плывут облака округлой формы. Каждый прохожий смотрит насквозь. С холодным неодобрением. Точно каждый в городе знает, то чего мне не стоило знать. А редкие знакомые не здороваются – тот же упрёк, в глазах лёд. Отбойный молоток работает громче. Или показалось? Жёлтое солнце над головой. Перехожу дорогу. Смотрю по сторонам, чтоб меня не убили. Серая «Вольво» быстро проносится мимо. Ублюдок! Не знаю как, но мне удаётся перейти дорогу живым. Жизнь в большом городе может быть полна опасностей. Пересекаю парк. На этой скамейке я впервые поцеловался, а под вон тем деревом, немного поодаль от аллей, ловил приход от марихуаны. Славные были времена. На одних скамейках играют в нарды пожилые люди, на других – сидит молодёжь в разных количествах. Пары выражают друг другу свои чувства.
Я вхожу в супермаркет, беру корзину, начинаю бродить мимо стеллажей. Вам нравится слушать публику здесь?
Мне – да… множества разных голосов, соединяясь, образуют хор… различные классы, профессии… разные диалекты, неправильные ударения… люди опускают реплики… лично меня это успокаивает… поэтому я бесцельно делаю несколько кругов, ничего не выбирая… просто наблюдаю за людьми… милый, ты видел сколько цифр в цене? На это уйдёт вся моя зарплата… этот сыр твёрдый, как банка сгущёнки… ладно, пойду хлеб выберу… зачем делать отдельную кассу для алкогольного отдела?
Выбрав всё, что мне надо, я иду к кассе. Девушка, стоящая впереди, просит сигареты определённой марки. Кассир извлекает ей пачку из отсека выше.
И девушка говорит:
– Ой! А можно не с мертворождением. Дайте лучше рак лёгких.
– Он закончился. Инфаркт возьмёте?
¬– Ладно, давайте инфаркт.
Она расплачивается, уходит, а на её место становлюсь я. С соседних касс слышу шёпот: «А, смотрите, это тот педофил. Цепляет школьниц и водит домой». Я не хочу оборачиваться, еле себя сдерживаю. Внезапно понимаю причину тех взглядов на улице. Они были полны ненависти и злобы.
Считаю про себя… Ein… Zwei… Drei…
– Семьсот пятьдесят, - говорит кассир.
Я протягиваю семьсот восемьдесят.
– И сигареты, пожалуйста…
В это трудно поверить, но я вернулся домой.
Вера сидит на диване и читает книгу. Магнитофон из моей комнаты перенесён сюда, и из него поёт Цой. Мамина помада, сапоги старшей сестры. Мне легко с тобой, а ты гордишься мной. Я пробираюсь на кухню, ставлю в холодильник купленные продукты и возвращаюсь. Сажусь рядом с Верой. Она читает «Крики возле лавочки». Спрашиваю: «Нравится?».
– Да. Особенно крута часть с воровкой детей. Ещё вопрос коменданта общежития посреди улицы, конечно, странный (растягивая «а»): «Ты живёшь?». И коллаж прикольный.
Ты любишь своих кукол и воздушные шары, но в десять ровно мама ждёт тебя домой…
Я говорю:
– Это написал мой товарищ по университету.
Коллаж: лавочка состоит из многочисленных букв «А», заглавных и мелких; по обе стороны от неё – обнажённая пара с бледностью античной живописи. (Промежности прикрыты тонкими лозами). Мужчина активно жестикулирует на женщину. Та застенчиво подносит руку к лицу.
И это всё на фоне мятого листа из школьной тетради в клетку.
А сама надпись «Крики возле лавочки» выполнена из разноцветных газетных букв.
– Хочешь подарю?
– Конечно.
– Теперь она твоя.
– Спасибо.
Выхожу на балкон, чтобы покурить. Последний раз дымил во сне, а до этого – в школе (и речь идёт о никотине, а не о каннабисе). Это было так давно, помнит только мутной реки вода… Пепел летит вниз, летит по ветру. Последний вздох светлого дня, скоро начнутся сумерки. Позади остались обвинения в педофилии по пути из супермаркета, на фоне звуков отбойного молотка. С чего они решили? Неужели слухи распространяются так быстро? Пара прохожих видели, как я шёл из бара. Со стороны: немолодой человек ведёт под руку юную особу. Каждый судит в меру своей распущенности, они же не знают всей правды. Как бы полицию не вызвали. Ничего не будет, решил я. Наша правда терпит плётку. Наша правда пахнет водкой. Они скоро забудут. А пока лучше не высовываться. Вера. Вера. Ве-ра. Чтобы произнести имя, зубы как бы кусают нижнюю губу, потом язык упирается в верхние зубы. Ве. Ра. Вот и начинает темнеть. Облака подкрашиваются розовым в том месте, где солнце садится.
Она приходит незаметно. Увлечённый захватывающим пейзажом, я думаю о своём. Вера нежно обнимет меня плечи, от этого вздрагиваю.
– Ты же знаешь, что это вредно?
И кусает мне мочку уха.
Я выкидываю окурок вниз и поворачиваюсь. Не успеваю открыть рот, как её губы соприкасаются с моими, это перехватывает дыхание. Ловлю себя на мысли, что от меня пахнет никотином. А от неё исходит сладость. Что-то, от чего на уме возникает слово «нектар».
Я шепчу:
– Это неправильно…
И слышу ответ:
– Кто ж нам запретит…
Берёт мою руку:
– Я совершеннолетняя и могу сама решать, – говорит и кладёт руку, мою руку себе на грудь, с той стороны, где сердце. Добавляя:
– Должна же я тебя отблагодарить…
И целует.
Какой сладкий грех…
В моём воображении это должно было произойти день на пятый. Мы украли приют на последней черте, и звуки вальса червей плывут над нами. Нагие и бледные, мы делим ложе. Это моя комната. На стенах весят фотографии, много фотографий с изображением женщины, стройной и рыжей, где-то со мной, а где-то – без. Она была счастлива, я был счастлив. Мы были молоды. На стенах весят вспышки счастья, короткие и яркие. Джиги-дзаги.
Вера спрашивает: кто это? Я отвечаю, mein lieben, это моя жена. Её звали Алиса. Далее следует вполне закономерный вопрос: где она? Её сбил поезд. Смотрю в потолок, Вера лежит на животе. Она соболезнует...
Промчались мимо хлопотные дни…
Теперь каждое утро мы просыпаемся в обнимку. Но чаще всего – в одиночестве: я иду на работу, а она – на учёбу… стараемся, чтобы нас не видели вместе…
Mein lieben…
Когда я прихожу домой, Вера постоянно что-готовит…
Не высовываться… пока, это всё происходит на смятых простынях… как подле трупа труп в душной темноте… то, что у многих, если верить фильмам, случается в парках или на полях, у нас не вырывается дальше подъезда. Все вокруг видели во мне врага. Хотя это вполне законно – если кто-нибудь узнает правду… на смятых простынях в мою больную грудь она вошла, как острый нож, блистая… это можно сравнить с туманом наркотического прихода… к завтраку блинчики и варёный кофе… целую на прощание – и убегаю… на работе разговоры лишь об отпуске… кто-то во Вьетнам, кто-то в Сочи, кто-то в Санью…многозначительно молчу и дальше спешу работать… дома я спрашиваю об успеваемости… говорит, всё хорошо… мне хочется верить…
Вера говорит:
– Милый, сегодня ночью ты кричал.
– Да? И что же я кричал?
Всего одно слово. И девушка называет: Альрауне… да, так оно и есть… старая рана взорвана, кровь на все четыре стороны, острая боль пронизывает всё тело… острая боль… слёзы, наверное, блестят на моём лице… Вера обнимает, кладёт голову на плечо… я говорю: вместе с моей женой под поездом погибла не только она, вместе с ней погибли мои счастье, надежда на светлое будущее, вера в людей, но в основном – моя дочь… да, Алиса была беременна… будучи поклонницей немецкой культуры, она хотела назвать дочь так: Альрауне… поясняю: так назывался роман Ганса Гейнца Эверса, и так зовут главную героиню… не то чтоб я был против, просто вежливо, на мой взгляд, намекал, что это имя может не прижиться в России… а во сне я так звал чёрного кота породы мейнкун… знаешь, такие большие кошки с кисточками на ушах… наверное, это чувство вины… я говорю, что с этой болью приходится жить, скрывая её в глубине, но рано или поздно она тебя разъест, как мощная кислота… вспоминаю… но уже не вслух… мы были поджары, как пара гончих псов… мы лежали обнявшись, как сейчас лежим с Верой… мы лежали, дымили травку и читали друг другу «Фауста» в оригинале… ей очень нравился немецкий язык за его лаконичность, а я считал его грубым, и, что греха таить, считаю до сих пор… Вера обнимает крепче…
Я говорю:
– Ты пробовала травку?
– Нет.
Следующий кадр: мы лежим на кровати и дымим травку, также, как когда-то давно дымили с Алисой, только без Фауста, к чёрту Фауста… как видите у меня есть свои причины не любить полицию, намёки на педофилию – ещё не самое страшное… мы смеёмся, хотя несколько минут назад я плакал… как мало надо для счастья… знаешь, говорит Вера, я никогда не задумывалась, есть ли у пингвинов колени, а сейчас, задумалась… мы целуемся… она говорит, что очень хочет есть… побочный эффект, объясняю… я нахожу на кассете песни Боба Марли… следующий кадр: квартира наполняется регги… мне вспоминаются попытки скрестить регги с дабстепом – слышал в какой-то игре: по сюжету в тот момент жгли плантации марихуаны… неплохо… мир вокруг меня наполняется яркими красками… кухня… Вера открывает холодильник и натыкается на купленный мною в супермаркете йогурт… крайне быстро пустые стаканчики отлетают в мусорное ведро… как знал – и купил много… делим на двоих шоколадку, белую, с кокосом… неожиданно мне вспоминаются люди с аллергией на кокос, а у кого-то он на заставке ноутбука… счастливая, Вера отрубается… я располагаюсь рядом, двигаю ногою в такт песни… точнее, нога двигается в такт песни… сама… хорошо… здорово, великолепно… очень живо представляю питомца, которого недавно видел во сне, будто тот наяву прильнул к моей груди, когти спрятав… глаза – агаты с отблеском металла… мой электрический зверёк, чей взгляд похож на взгляд жены: холодный, пристальный, пронзающий, как дротик… я засыпаю…
Прошло несколько дней. Вера успешно сдала экзамены, окончательно смыв с себя клеймо школьницы на одном из местных пляжей… с моим напутствием «не заплывай далеко» она ныряет в лазурь вод… я жду на берегу… возвращается с сине-красной звездой в руке… через некоторое время выпускает блинчиком по воде… я считаю: ein, zwei, drei… девушка говорит радостно: «три раза, ты видел?»… она прелестно щурится от солнца; мокрые волосы, закрытый синий купальник… в автобусе, на задних сидениях, волосы её по-прежнему мокрые, мы поедаем мороженное в знойный день… дома она принимает душ… клеймо смыто… на смятых простынях она снова со мной… я говорю, я шепчу ей, как сильно люблю её, как все эти годы жил без любви, без тепла… и она в ответ: всё позади… не плачь, всё позади… за окном чернеет ночь… за окном видно луну… в темноте мы предаёмся сну… мне снится: мы танцуем вальс под луной на опушки леса… не смотря на кажущую идиллию, нам тревожно, пахнет смертью… смерть танцует вальс… Ein… Zwie… Drei… смерть танцует нас… Auf Wiedersehen mein junge Frau… meine Kleine junge Frau… я просыпаюсь в холодном поту посреди ночи…
Auf Wiedersehen!
Wir tanzen…
Несколько дней спустя прихожу я с работы, а Веры нет. Даже не думаю волноваться – мало ли, какие её годы. Проходит часа четыре, и начинает подбираться к горлу удушье. Звонит телефон в тишине. К горлу подбирается предчувствие чего-то плохого. Как на зло долго ищу трубку. Нахожу в микроволновке. Параллельно наливаю себе в стакан воду. Надо промочить горло.
– Алло, – говорю.
Не узнаю свой голос.
– Здравствуйте. Это майор Сидоров. С кем имею честь говорить?
Слишком вежливый фараон.
– Глеб Миронов.
– Хорошо. Значит, я попал по адресу.
Так! Что? Сердце стучит быстрее.
Он продолжает невозмутимо:
– Знайте ли вы гражданку Веру Петухову?
Врать нет смысла.
– Да. Что случилось?
Я делаю глоток. Фараон говорит:
– Десять минут назад её переехал поезд. Мне очень жаль.
Стакан в руке лопается от слишком сильного сжатия, осколки падают на пол, а я вскрикиваю. Прежде всего от неожиданности, потом уже от боли. Не только физической.
Трубка спрашивает:
– Всё в норме?
Какая тут норма… я смотрю на руку: парез глубокий, на среднем и указательном пальцах… кровь стекает в лужу осколков и воды на полу… мне вспоминается, как однажды в детстве я упал на футбольном поле и содрал ладони… помню, что туда ходил один из братьев, и тогда я спешил к нему… было больно… но сейчас больнее…
– Да, – отвечаю.
Фараон продолжает:
– При ней нашли недавно купленный томик, собрание сочинений Ганса Эверса. На форзаце написано красной ручкой «Глебу Миронову. С любовью».
Я слушаю.
Я давно не на кухне. В своей комнате открываю выдвижной ящик. Там лежит пистолет.
Говорю в трубку:
– Угу.
Майор: вам нужно приехать на опознание. Приеду, говорю. И отнимаю трубку от уха. Наверное, на том конце кричат адрес, но это уже не важно. Мне вспоминается: я гоняюсь за Верой у самого моря, настигаю – и мы летим в воду, летят брызги, на мгновение видно радугу. Всё не так уж важно. Отключаю трубку и кидаю на кровать. Беру пистолет за чёрную и тёплую рукоять.
Боль никуда не отступает, ты живёшь с ней и с ней же ты в конце концов умираешь.
Помещаю дуло в рот. Пальцы на курок.
Auf Wiedersehen! Я всегда тебя любил.
Выстрел! Красные брызги ложатся на лицо Алисы, на белоснежную улыбку, подчёркивая длинные рыжие волосы. Тень медленно оседает. Брызги ложатся на водную гладь, радуга исчезает.
Тишина…