Интересно, узнал бы я Толю сейчас, если бы случайно встретился с ним? Ведь прошло уже более 60 лет, как мы, курсанты второго курса ВММА – Военно-морской медицинской академии – распрощались с ним, уволенным в связи с его полной «неспособностью» к воинской службе, и в частности, в этом высшем учебном заведении… Конечно бы, не узнал. Но, тем не менее, совсем недавно я встретился с ним во сне. И узнал, и разговаривал с ним, и мы радовались оба, вспоминая светлые, хотя и нелёгкие, годы начала нашей курсантской жизни. Да, вспоминать было что. Уже с первых лагерных сборов. Мы с Толиком были в одном взводе и в одном отделении. Так что познакомиться со всеми тонкостями его характера, поведения и взглядов на жизнь было несложно.
Это был незаурядный мальчишка. Ему только исполнилось 16 лет, тогда как большинству из нас было уже по восемнадцать. И как это ему удалось так рано закончить десятилетку? И этот факт уже говорил о многом. Безусловно, он был одарён. Но, как впоследствии выяснилось, вовсе не стремился к широким познаниям в области медицины, а выбрал из всех медицинских наук, что мы проходили на первом курсе, иностранный – французский, да ещё латынь, чем пичкали нас педагоги в течение, помнится, целых двух семестров. И Толик, вместе с ещё одним «вундеркиндом», Бобом Межевичем, блистал на уроках, свободно читая и даже переводя столь сложные для всех остальных латинские тексты. Получая по остальным обязательным дисциплинам частые минусы и даже целые двойки, он особенно не расстраивался, коротая время законных еженедельных увольнений в наших Рузовских казармах, бренча семиструнной гитарой и почитывая невесть откуда взявшуюся у него французскую литературу.
Весёлость, беззаботность и невероятная смешливость – были характерными чертами его характера, выделявшими его из остальных «учебно-боевых единиц» нашего отделения. Вероятно, причиной беззаботности и бесшабашности его служил тот факт, что над ним не висела опасность быть списанным на флот за серьёзные провинности, и он, конечно, знал это, и, возможно, с самого начала учёбы (и воинской службы) имел определённые мысли на этот счёт. По крайней мере, при подготовке к экзаменам первого, самого трудного, семестра, когда все мы страдали, осваивая неорганику, анатомию, физиологию, латынь и прочие невероятно сложные для нас дисциплины, Баранчиков преспокойно читал французский и даже начал целенаправленно изучать английский. С этой целью он всё время отвлекал от занятий отличников Витю Шостака и Боба Межевича, изучавших этот язык.
Смешливость же его была просто уникальной, и он прыскал со смеху постоянно: и во время отдыха, и на камбузе, и во время занятий, и, о ужас! – даже в строю, перед самим командиром роты майором Андреевым, казавшийся свирепым взгляд которого так и пронизывал всех нас насквозь. Майор видел и слышал всё, проводя с нами строевые занятия и без отдыха гоняя нас по плацу и на лагерных сборах и после них. Постоянно насмехался над нашей неопытностью, приводя такие сравнения, эпитеты и метафоры, что все мы готовы были упасть со смеху. Что же говорить о Толике! С места его положения в строю то и дело слышалось приглушённое «хи-хи», «ха-ха», и майор немедленно устремлял строгий взгляд в его сторону: «Прекратить смех! Смирно!» И все мы сразу выпрямлялись в весьма важной для строя стойке, вбирали в себя животы, распрямляли плечи уже отяжелевшие от многочасового ношения карабина, и с содроганием сердца ждали, кого он сейчас выведет из строя и начнёт гонять, проверяя знание элементов движения и поворотов.
Несмотря на все наши старания, Андреев постоянно находил у нас массу недостатков и, проходя перед строем, делал замечания чуть ли не каждому из нас.
– Куда смотрите? На командира надо смотреть! Когда он проходит перед вами!.. Подбородочек, подбородочек повыше!.. Это куда у вас голова клонится? Скоро совсем на плечо упадёт! – Это он к Гене Савельеву обращается. Тому, по его астенической конституции, особенно тяжело приходится, да ещё два часа «винтовку» на плече носить.
– А что у вас с ремнём случилось! Почему висит и болтается? – Это уже к Баранчикову.
– Товарищ майор, застёжек не хватает, – пытается оправдаться Толик, у которого с ремнём действительно были какие-то неполадки.
– Что за разговоры в строю по стойке смирно! – И просовывает руку за ремень курсанта. – Как вас учили застёгивать?
Баранчиков снова хохочет – то ли от щекотки, то ли просто так – от чрезмерной смешливости.
– Курсант Баранчиков! Выйти из строя! – звучит команда командира роты.
Баранчиков стоит во второй шеренге, и опять забыл, как это делать. Он пытается продраться сквозь первую, раздвигая хилым корпусом и свободной рукой стоящих впереди Сашу Казакова и Мишу Трофимова. Однако те мужественно сопротивляются, стоя по стойке «Смирно!». Наконец, Толик пролез в небольшую щель между ними, отпечатал строевым три шага вперёд и сходу попытался повернуться лицом к строю. Этот элемент он не забыл, поскольку уже не раз вызывался для индивидуальной отработки строевых элементов. При повороте на левой пятке его немного «занесло» влево, и он предстал перед строем, стоя к нам вполоборота и держа карабин обеими руками (тот чуть было не вылетел у него с плеча во время акробатических упражнений). Физиономия его корчилась в беззвучной смехотворной гримасе, а голова дергалась вперёд-назад в безуспешных попытках сделать серьёзную мину.
Майор со строгим взглядом было устремился к нему, но тут уж не выдержала вся наша первая шеренга, загоготав вслух, что на время спасло Баранчикова и дало ему возможность встать нормально и отвернуть от майора сияющую физиономию. Пока Андреев разбирался со мной и Сашей Казаковым, тоже порядком смешливыми, Толик чуть приходит в себя и успевает перевести дух.
Но на этом испытания для него не заканчиваются, и майор ещё долго гоняет его перед строем, заставляя отрабатывать поворот «на месте» и в движении, и выполнение элементов с оружием, и положения «Смирно!», «Вольно!», «Расслабиться!». Последнюю команду Толик слышал впервые и с радостью положил карабин на землю, а сам уселся отдыхать рядом с ним.
Андреев взорвался от этой «наглой бездарности»:
– Курсант Барабанщиков! Встать! Смирно! Даже фамилию Баранчикова забыл от возмущения. Тот вскочил, схватил карабин, принял положенную стойку, устремив по-прежнему весёлый взор куда-то на небеса, надеясь, что майор ничего смешливого на ней не заметит.
– Курсант Баранщиков! Два наряда вне очереди! На чистку гальюна его направьте, – обращается уже к Боре Догадину, командиру нашего отделения. – А в помощь ему ещё двоих особо смешливых добавьте – вот этих двух. Как ваша фамилия?
Это уже ко мне вопрос:
– Курсант Бердышев, – с грустью, но очень громко (как положено по уставу) кричу я, получая, как мне казалось, ни за что первый наряд вне очереди. Да ещё гальюн лагерный чистить. Его и вдесятером не отмоешь – целых две роты обслуживает! Но пришлось и это пережить, …нам с Сашей Казаковым. Баранчиков особенно не переживал. И категорически отказался работать с тряпкой, а предпочёл таскать нам воду – и то по полведра, ссылаясь на некоторую хилость своего организма.
Действительно, особой физической тренированностью Толик не отличался, но очень старался быть в первых рядах соревнующихся. Так, в одном из забегов на километр он даже сумел перегнать бесспорного лидера всего курса – Славчика Филипцева, по прозвищу «Конь». Толик, как Владимир Куц, с места рванул вперёд и целых двадцать метров был впереди всей беговой группы. Но на большее душевной энергии ему не хватило, и бедняга вынужден был сойти с дистанции через сотню метров от старта. Зачёт по бегу он в конце концов получил, соревнуясь с «Савушкой» – Геной Савельевым, и сержантом Гараймовичем – не очень склонным к бегу на средние дистанции.
Ещё где у Толика были проблемы, так это на полосе препятствий и в метании гранаты. Граната у него летела в общем-то далеко, но ни разу не попала в цель. А настоящую, боевую «лимонку» он так зажал в руке («чтобы не взорвалась!»), что капитану 2 ранга Запорожцу, одному из наших лагерных воспитателей, обеспечивавших этот процесс, только с помощью невероятных усилий удалось отобрать у него это опасное метательное оружие и бросить в нужном направлении. Правда, Баранчиков потом хвастался, что это он сам «влепил» лимонкой прямо в окоп, а перед этим специально ждал с гранатой в руке нужного для броска момента.
На полосе препятствий маленький и достаточно юркий Толик свободнее других преодолевал преграду из колючей проволоки, цепляясь за неё только карабином. Куда труднее для него оказалось бревно, пробежать по которому он так и не смог, предпочитая «преодолевать» сидя, как ни уговаривал его «встать на бревно» Запорожец.
Вообще с равновесием у него были нелады, как и у многих из нас, не уделявших особого внимания в детстве отработке этого спортивного качества. Так что при выполнении упражнений на брусьях и перекладине преподавателю приходилось постоянно быть в полной боевой готовности, чтобы вовремя поймать нас, или подтолкнуть в нужном направлении.
Из всех спортивных мероприятий наш юный друг предпочитал занятия в бассейне. Они начались в конце первого полугодия и доставили нам много радости. Не тем, конечно, что приходилось вставать в половине шестого утра, а пребыванием в самом бассейне. Толик действительно умел плавать и «на спинке», и «на боку», и даже нырять – «плюхаться в воду с тумбочки». Сложнее для него было доплыть до противоположного края бассейна. Он предпочитал использовать для этой цели крайнюю дорожку, чтобы при необходимости суметь добраться «до берега» – то есть до края бортика этого водного сооружения. Что греха таить, – многие из нас в ту пору тоже предпочитали подобный вариант прохождения этой чрезмерно длинной для нас водной дистанции.
Самым трудным из всех элементов бассейновой программы для большинства из нас оказались прыжки в воду. И если с прыжками с трёхметрового трамплина мы с горем пополам справились, то прыжки с пятиметровой вышки оказались для многих из нас непростой задачей. Пренебрегая всеми указаниями тренера, мы не прыгали с неё, а, скорее, валились вниз, согнувшись в три погибели и стараясь максимально приблизить к себе кажущуюся столь далёкой водную поверхность. А о строевом подходе по доске к месту отталкивания не могло быть и речи! Мы добирались до края мелкими приставными шажками, балансируя руками, чтобы не упасть (то есть прыгнуть) раньше времени. И то, что все мы остались целы и внешне здоровы после этого упражнения, – большая заслуга преподавателя, организовавшего спасательную бригаду из наших лучших пловцов – Славки Филипцева, Бори Догадина, Саши Нецветаева, которые по очереди находились в воде, вылавливая и транспортируя «к берегу» особо старательных и смелых, приводнявшихся не ногами, а чем придётся. Чаще всего это были спина или задняя поверхность бёдер почему-то сгибавшихся при приводнении. Сколько времени уходило потом на их оттирку и разминание – об этом «пострадавшие» почему-то умалчивали.
О выступлении Баранчикова следует сказать особо, ибо его исполнение было уникальным и единственным в своём роде за всю долгую историю существования бассейна. Правда, на первом этапе Толик сумел превзойти многих из нас, продемонстрировав удивительную решимость в строевом шаге, исполненном им в самом начале своего движения к краю вышки.
Тут ещё раз следует напомнить, что этот строевой элемент Толик отрабатывал особенно тщательно, чаще других ходя перед строем под руководством старших и младших командиров. За это время он научился достаточно высоко подымать ноги, что есть силы дубасить ими о землю (или пол в казарме), энергично вертеть руками, закидывая их по очереди то вперёд, то назад. Порой он даже слишком старался, поднимая согнутые в локтях руки не до уровня груди, а даже до подбородка и поддавая по нему по типу боксёрского апперкота, отчего голова его периодически дёргалась снизу вверх и из стороны в сторону, вызывая наше всеобщее курсантское восхищение.
Демонстрировать все эти элементы на высоте пяти метров, да ещё на сравнительно узком пространстве вышки было довольно опасно. И Толик после первых двух шагов перешёл на более осторожное движение. К нему вновь вернулась его «хиляющая» походка, когда туловище (вместе с головой, естественно) при каждом шаге резко поворачивалось в сторону. А тут оно ещё и наклонялось, будто Толик каждый раз присматривался вниз, оценивая расстояние до водной глади. Другой особенностью Толиного движения было то, что правые и левые конечности его (рука и нога) двигались вперёд одновременно, что сразу поворачивало корпус в противоположную сторону. И весь его облик при этом принимал характер тренирующегося боксёра, наносящего непрерывные хуки и боковые удары по невидимому противнику. Увидев как-то Толю на подобной репетиции, наш лучший боксёр курса Лёша Захаров сказал, что по уровню технической подготовки Баранчиков почти профессионал, и сразу предложил ему выступать за сборную курса в легчайшем весе. Толик, тогда отказался, мотивируя это тем, что его «и так замучили непрерывными тренировками в строю и перед строем» и что он вообще не любит бокс, а предпочитает мирное разрешение спорных вопросов…
Увидев Толину ретивость на вышке, преподаватель (подполковник медицинской службы) даже поощрил его «за новаторство в строевой подготовке», но вскоре стал поторапливать, видя его некоторое замешательство. Толик, сделав ещё несколько строевых движений, наконец достиг края площадки и замер в оцепенении. У него ещё хватило духу отрапортовать преподавателю: «Кккурсант Бббаранчиков к прыжку готов…». Но сделал он это таким трепещущим, срывающимся голосом, что педагог сразу заподозрил что-то неладное и подбодрил его командой:
– Прыжок разрешаю. Прыгайте, Баранчиков!
Баранчиков ещё раз заглянул вниз, для чего ему пришлось немного наклониться вперёд, и тут же отпрянул назад.
– Баранчиков, прыгайте! – звучит ещё раз твёрдая команда педагога.
Но тот, приложив правую руку к сердцу, с состраданием смотрит на нас, не в силах произнести ни слова.
– Прыгайте, Баранчиков, – вновь раздаётся строгий приказ подполковника. Толик же «мелким бесом» стал вдруг пятиться назад, отвешивая поклоны в сторону преподавателя и беззвучно шевеля губами, будто читая молитву. Добравшись до вертикальной стойки вышки, он ухватился за неё и осел на пол, не в силах двигаться дальше. Посланная ему на помощь спасательная бригада в количестве трёх самых крепких и надёжных курсантов с трудом смогла отодрать его от перил и транспортировать трясущееся от чрезмерных испытаний тело вниз, к ногам преподавателя…
Потрясение Толика было настолько велико, что после окончания занятий и обычного последующего мытья под душем он выскочил в коридор аж без плавок. Хорошо, что в эти ранние утренние часы в бассейне, кроме нас, курсантов, ещё никого не было. И друзья вовремя заметили эту его небольшую оплошность.
История в бассейне явилась, пожалуй, единственным серьёзным фиаско нашего юного товарища. Из большинства других неприятных ситуаций он обычно выходил «сухим из воды». Несмотря на его удивительную детскую наивность, непосредственность, доходящие до полной бесшабашности, Толик умел постоять за себя, всегда делал то, что надо было ему, и особенно не переживал временные курсантские неудачи. Он умел приспосабливаться к сложностям нашей курсантской жизни и долго не переживал то и дело сваливавшиеся на наши головы испытания.
В лагере мне не раз приходилось вместе с ним стоять в наряде, выполнять разные хозяйственные работы, и Толик в любой работе всегда находил положительную сторону, используя её с пользой для дела (для своего, конечно). Так, будучи дежурным по камбузу, и возя воду на камбуз из дальнего колодца на умной и абсолютно послушной кобыле, он досконально отработал механизм управления ею, оставив на мою долю задачу, наполнения бочки водой, а потом перекачивания воды в камбузные ёмкости.
Чисткой картошки и мытьём посуды после курсантской трапезы ему всё же пришлось заниматься, ибо в одиночку я бы просто не осилил эту ответственную работу, и наша гвардия осталась бы без обеда и ужина. Но выполнял он её без особого рвения, часто выбегая на продолжительные «перекуры» (он, кстати, не курил), – то есть интуитивно соблюдая режим труда и отдыха, о необходимости и значении которого мы все узнали значительно позднее, в процессе нашей учёбы. Что касается нашего собственного питания (после обеда и ужина), то тут Толик ничуть не отстал от меня, проглотив несколько курсантских порций горохового супа, пшеничной каши, компота, а также сухофруктов, выданных нам в качестве компенсации физических и моральных затрат заведующим камбузом – мичманом, прекрасно знающим курсантские аппетиты.
Думаю, что поглотили мы в тот день продуктов столько, сколько было положено всему нашему отделению. Однако выдержать такую массивную пищевую нагрузку смог только один Баранчиков. Мои пищеварительные способности оказались куда более слабыми, что заставило меня страдать целую ночь и надолго отбило любовь к пшеничной каше, составлявшей в то время значительную часть флотского рациона.
В кубрике мы поначалу спали на двухъярусных койках. И надо же такому случиться, что койка Баранчикова находилась как раз надо мной. Обычно он легко спускался со второго этажа во время подъёма, и мы не мешали друг другу при уборке своего спального ложа и во время одевания. Сложнее бывало во время экстренных побудок, в том числе по тревоге. В первый раз обалдевший от неожиданности и на первых порах ничего не понимающий Толик просто скатился, «не глядя» на мою сонную голову и чуть не сломал мне шею. Затем, напялив яловые ботинки – те самые «гады» на босу ногу, сразу устремился в гальюн (то есть в туалет) – это всегда требовал от нас наш воспитатель – командир роты майор Руденко. В итоге через три минуты он не успел ни одеться, ни встать в строй со своим оружием и получил от командира очередной наряд вне очереди. Получил наряд и я, поскольку не в состоянии был поворачивать голову по команде «Равняйсь!» и тянуть «подбородочек повыше» – как требовал от нас ещё майор Андреев.
После этого случая я при тревогах всегда увёртывался от падающего на меня тела, а Толик уже не стремился в гальюн, а срочно напяливал на себя обмундирование, успевая порой даже надеть и носки, управиться с которыми поутру было обычно не так-то просто. Дело в том, что носков у нас было всего по две сменные пары, а в яловой обуви они моментально пропитывались кожными испарениями и препротивно воняли. В течение же ночи они «застывали», превращаясь в вонючую коросту, которую невозможно было сразу размять руками. Вот и приходилось их прихватывать с собой, размещая по карманам в надежде на скорое «оттаивание» и возможность использования по назначению. За это нам тоже доставалось от всезнающих командиров, которые применяли в строю совсем уж неуставную команду: «Засучить брюки» и, видя наши голые лодыжки, с восторгом вытаскивали у нас из карманов соответствующие детали нашего обмундирования и вознаграждали нас новыми тренировками.
Стирать каждый вечер носки и сушить их в сушилке было тоже «чревато», поскольку разобраться потом, где свои, где чужие, было довольно сложно. В конце концов, многие оставались вообще с одной носочной парой, лишиться которой было бы уже никак невозможно. Поэтому мудрая курсантская братия додумалась сушить стиранные носки в кубрике, где-нибудь под табуреткой или кроватью. Этот же вариант использовали и мы с Баранчиковым. Правда, мне сушить было легче, поскольку койка находилась внизу. Толику же приходилось вешать свою пару под моей койкой. Единственно, что я просил его, так это сушить их у меня в ногах, поскольку ночные испарения при сушке сильно щекотали мою обонятельную систему.
Не менее мудрый, чем мы с Баранчиковым, наш командир Боря Догадин своевременно разгадал наши тайные деяния и уже при второй сушке обнаружил под моей койкой «лишние детали». На первый раз сделал нам по «серьёзному предупреждению». И мне, как самому исполнительному, пришлось ходить в заскорузлых носках. Толик же, по своей внутренней глубокой убеждённости в правоте своего дела, продолжил ночную подкроватную сушку. И, естественно, имел частые разговоры с командиром, отстаивая «правоту и законность» своего дела. «Разъяснения» и даже наказания при этом на него не действовали, и порой дело доходило до серьёзных дискуссий, что совсем не предусмотрено уставом внутренней службы. За кем оставалось последнее слово – нетрудно догадаться. И Толик нёс внеочередные наряды или вновь оставался «без берега». Оставаясь в выходной в казарме, он не унывал. Исполнял в ленкомнате под гитару свои любимые куплеты, типа «Гоп со смыком», или же читал любимый французский. В какой-то момент на курсе появился телевизор, и «отдыхать» и исправляться провинившимся стало повеселее.
Как я уже отмечал, несмотря на мягкость своего характера и на полное отсутствие какой-либо специальной физической подготовки, Толик мог постоять за себя и за свои убеждения и никому не уступал в споре, даже младшим командирам и силачам нашего взвода, таким, например, как Костя Сотников и Петя Яншек. Отлично помню, как маленький Толя носился в кубрике по койкам (к этому времени они были уже одинарными), отбиваясь от гонявшегося за ним Пети. Последний мог просто раздавить его одной рукой, или выбросить одним движением в коридор. Но добраться до рассвирепевшего Баранчикова было непросто. Тот непрерывно махал всеми четырьмя конечностями, как заправский современный каратист, или мастер боёв без правил, норовя заехать Пете в самые чувствительные места, сохраняя при этом удивительное равновесие и непрерывно меняя позицию – то есть койку. Петька даже опешил и отступил, пригрозив «младенцу» задать трёпку в следующий раз, вне казарменной обстановки. Баранчиков при этом язвительно кривил физиономию и отпускал в сторону противника всевозможные колкости (в данном случае на русском языке), но без вся-кого неприличного жаргона. Душа Толика категорически не допускала этого, как и другие губительные вредные курсантские привычки.
Разногласия с начальством у курсанта Баранчикова происходили прежде всего в связи с совершенно разными взглядами на характер воинской (курсантской) службы и, в частности, на его права и личную курсантскую свободу, которые, по его мнению, постоянно ущемлялись и большими и малыми командирами и начальниками. Поскольку каких-либо особых возможностей воздействия на начальников у него не было, за исключением словесного убеждения, он и использовал этот приём, стараясь доказать им свою безусловную правоту, обосновывая свои опоздания в строй, неправильное и несвоевременное выполнение команд и указаний командиров, опоздания из увольнений (для него довольно редких), а также самовольное покидание части (не очень часто) своими «курсантскими» надобностями.
Обладая таким свободолюбивым характером, совершенно не совместимым с требованиями всех без исключения уставов, Толик просто не в силах был примириться с нашей воинской действительностью. Конфликт постепенно нарастал: вначале – с младшими командирами (отделения, взвода), затем с командиром роты, с начальником курса, и конечно, с замполитом – в первую очередь призванным вести с нами воспитательную работу. Напряжение накапливалось, и уже к концу первого курса по всему чувствовалось, что грустный финал неизбежен. Ни разговоры с начальством, ни наказания, ни разбор на комсомольских собраниях, – ничто не могло изменить ситуацию, переделать неисправимую натуру нашего друга. Последней точкой на пути трагического исхода была встреча курсанта… ни с кем иным, как с самим Джевахарлалом Неру, посетившим нашу страну, в том числе и северную столицу с дружеским визитом. То ли Толик лично сам разговаривал с ним на Невском (английский к этому времени он уже достаточно хорошо освоил), то ли просто было перекрыто движение, и Толик оказался отрезанным на два часа в районе Литейного проспекта, но в конечном итоге он опоздал на очередное построение, что переполнило чашу терпения наших больших и малых начальников. Состоялось внеочередное комсомольское, а затем и курсовое собрание, на которых было принято «единогласное» осуждение проступков курсанта Баранчикова, и с Толиком мы расстались.
Но тот нисколько не унывал, очевидно, уже определив свою будущую судьбу. Со своей обычной светлой улыбкой, он прошёл своей обычной «хиляющей» (отнюдь не курсантской) походкой от начальственного стола, где он выслушивал свой окончательный приговор, к выходной двери. Обернулся с прощально поднятой рукой: «Хеллоу, мальчики!» И отправился в Москву творить свою новую, уже гражданскую жизнь. Говорили, что он осенью поступил в университет на факультет иностранных языков, быстро совершенствовался в английском, французском, и в скором времени уже работал переводчиком в какой-то организации. Да, мы знали, что Толик не пропадёт. Так оно и случилось. И я рад за него. Только сожалею, что не знаю его дальнейшую судьбу.