КАТЯ

           По воспоминаниям Екатерины Васильевны               
           Мироновой (Травкиной) 1932 г.р.,
           уроженки деревни Верхние Горки               
           Калужской области
               
Для Травкиных мало, что изменилось с началом войны. Ещё задолго до неё, глава семьи Василий обморозил два пальца на ноге. Да так, что пришлось ампутировать. Это обстоятельство послужило причиной, по которой на фронт его не призвали. Рядом с отцом девятилетняя Катя не чувствовала никакого беспокойства. А, может, просто ещё не понимала, что это такое, война
Тем не менее, она с каждым днём приближалась всё ближе к Верхним Горкам. В сентябре в школу никто не пошёл. Стрельба уже доносилась откуда-то из-за речки.  Казалось, ещё чуть-чуть и снаряды будут долетать прямо до домов. Но отец почему-то говорил, что фронт далеко, чуть ли не под Смоленском. Наверное, просто успокаивал. 
Глядя через окно на нудный дождик, Катя вспоминала, как прошлой зимой вся деревенская детвора шумной толпой ходила в школу в Детчино. Кроме них, го;рошных, и детчинских, в ней учились дети со всей округи. Дорога шла мимо оврага, по краю леса. Чтобы избежать встречи с волками, делали факелы. Набивали промасленную паклю в банки, поджигали, и несли поочереди всю дорогу. Гасили только, когда подходили к самой школе, или входили в деревню. Здесь, среди домов, уже было не страшно.
Деревня Верхние Горки своей полусотней дворов раскинулась в четыре конца. Катина большая семья жила на том краю, что исстари звали Хива;. Что за название, откуда взялось никто не знал. Также, как и Паты;лиха – группа домов, где жила Катина подружка. Да и другие два конца деревни никто не помнил почему назвали Кукуевка и Куток. Но так было удобно и привычно.
В тот день Катя вместе с сестрой Сашей, которая была старше на три года, переделав все положенные дела, отправились к подружке. Оставалось пройти несколько домов, как вдруг раздался непривычный для этих мест, рёв мотора. Встали, и растерянно смотрели на подпрыгивающий на ухабах, мотоцикл. Он остановился, как раз напротив девочек.
Один из немцев, что сидел сзади водителя, одетый в чёрный длинный плащ, подошёл и заговорил. Медленно, чётко, проговаривая каждое слово. Но сёстры всё равно ничего не понимали – немецкого не знали. Разобрали только «русиш зольдат». Больше ничего. Перепуганные, крепко держались за руки, прижимались друг к другу. Не дождавшись ответа, немец повторил лишь два слова «русиш зольдат», и махнул в сторону домов.
– Нет, – замотали головами сёстры, – мы не знаем, – хотя и видели наших солдат за речкой.
Наградив каждую пинком, немец вернулся к мотоциклу, что-то отрывисто сказал водителю, и они скрылись за поворотом, обдав девочек вонючей гарью выхлопных газов.
Катя смотрела им вслед. Думала: «Зачем приехали?» Как вдруг Саша подёргала за руку:
– Бежим, Кать!
Вслед первому мотоциклу ехала целая колонна. Чёрная форма делала немцев похожими на стаю хищных воронов, которая быстро приближалась к деревне. Девочки, пригибаясь, прячась за кустами, пробрались к своему дому. Не успели скинуть пальтишки, как началась стрельба. Старший брат, пятнадцатилетний Борис, прильнул к окну, пытаясь рассмотреть, что происходит на улице. Мать оттащила его:
– Ты в уме ли?! Ну, как сюда пальнут?
От свиста пуль и разрывов снарядов было жутко. Хотелось убежать в дальний лес, спрятаться в непролазной чаще, но выйти из дома никакой возможности не было. Бой шёл прямо в деревне меж домов.  Закончился только к вечеру. Лишь, когда стемнело, наши солдаты оставили Верхние Горки.
Почти сразу в дом вошли немцы. Наведя на всех Травкиных автоматы, командовали:
– Шнель! Шнель!
Отец тихонько сказал:
– Пошли, – и направился к выходу.
Ничего не понимая, все потянулись за ним. Видимо немцам показалось, что всё происходит слишком медленно. Они буквально вытолкнули на улицу сначала мать с отцом и бабушку Машу, а потом и детей. Кто-то успел схватить телогрейку, а кто-то оказался под хмурым осенним небом раздетым.
Около других домов происходило то же самое. Потоптавшись у крылец, все разошлись по своим погребам. В них, конечно, нет ни печек, ни окон, но не на ветру же стоять.
К этому времени все дела на огородах были закончены. Урожай убран на хранение, капуста заквашена, и тоже спущена в погреб. Только бочка с грибами поставлена в небольшой подвальчик, что совсем недавно выкопали в сарае. В этом году белых было на удивление много. Отец каждый день приносил полную корзину. Мама не успевала их солить. Теперь отец сокрушался:
– И чего мы грибы-то сюда не поставили? Щас бы, как хорошо пригодились. А так, одной капусте да редьке придётся радоваться.
Сидели они в погребе уже не первый день. Как-то Катя вышла по нужде. Несколько немцев копошились во дворе, разделывая тушу поросёнка. Их поросёнка. Сразу вспомнилось, как в прошлом году на День Октябрьской революции, папа заколол кабанчика и разделил между детьми любимое всеми лакомство. Они толпились рядышком, смаковали только что опаленные, не успевшие остыть поросячьи уши. Маленькая Тоня, ей тогда было всего четыре года, засунула сразу весь кусочек в рот, старательно жевала, и поглядывала по сторонам: вдруг кто-то больше не хочет и поделится с ней. Когда поняла, что делиться никто не собирается, подошла к папе и, продолжая жевать, попросила ещё. Тот рассмеялся:
– Так у поросёнка только два ушка.
– А я ещё хочу.
– Теперь только через год. Жди.
У Кати от этих воспоминаний даже слёзка покатилась: «Съели уши и нам не дали».
Есть теперь хотелось постоянно. Но кроме сырой картошки, да капусты, которую брали прямо из кадки, и руками запихивали в рот, были только морковь и свёкла с редькой. Хотелось горячего чая. Мама вкусно его заваривала: к разным травам всегда добавляла мяту. А теперь… Хоть бы и просто водички, но горячей. Ещё хотелось в тепло. Кате даже снилось, что она лежит на печке. Всё удивлялась во сне, почему мама никак не начинает её топить.
Ночами отец уходил из погреба. Куда и зачем Катя узнала, когда он отвёл семью к месту, где теперь предстояло жить. В крутом берегу над прудом отец выкопал землянку. Здесь они могли развести огонь. Конечно, не жаркий костёр, жгли по маленькой чурочке, но всё же какое-то тепло. Такое необходимое в эти дни – к деревне морозцами и снегопадами подступала зима.
Но и здесь Травкины задержались недолго. Снова начались бои. Едва дождавшись темноты, семейство двинулось вдоль берега дальше. В паре километров от их пристанища в таких же землянках в берегу пруда расположились соседи. Там и ютились, пока наши части окончательно не отступили от деревни.
Однажды Катя с семилетней Верой пошла в ближний лесок, чтобы набрать сучьев для теплинки. Сначала ходили вместе, а потом вдруг Катя оказалась одна. Её окликнул какой-то незнакомый мужчина в грязной порванной шинели:
– Девочка, подойди, не бойся.
Катя насторожилась, оглянулась – сестры не видно. Солдат снова заговорил, медленно приближаясь:
– Я местный, из Кульнева. Передай моим, что живой.
Солдат постоянно оглядывался, словно чего-то опасался. Когда сделал шаг назад, собираясь уходить, Катя окликнула:
– Дядя, а кому передать-то?
– Смирновым. На самом краю живут.
Вернувшись в землянку, Катя рассказала об этой встрече отцу, спросила:
– Ты передашь?
– Дык, надо, конечно. А то, поди не знают, что с ним.
– Ты их знаешь, что ли?
– Найду уж как-нибудь.
– А, когда пойдёшь?
Отец вздохнул:
– Вот, поспокойнее времена настанут, и схожу.
Больше Катя его не спрашивала об этом – пообещал, значит, сделает.
Вскоре немцы из Горок уехали. Все деревенские снова вернулись в свои дома. Вымывая и выскабливая немецкий дух, мама шмыгала носом. Плакала. Кате хотелось обнять её, успокоить, но что-то удерживало. Может, понимание непоправимости беды – немцы съели не только поросёнка, но и всех овец. Даже коровы у Травкиных больше не было.
Борис, выгребая золу из печки, рассказывал, как однажды наблюдал за немцами:
– Крутят пальцами, то кольцо покажут, то по два оттопырят, лопочут чего-то, а чего… вроде про Москву.
– Я тоже слыхал, – поддержал отец, – вроде, как собираются за два дня Москву-то взять в кольцо, а потом домой поедут.
Саша взяла на руки расплакавшуюся годовалую Раю, повернулась к отцу с братом:
– И чо, война кончится?
– Ох, и глупая ты, Шурка, – усмехнулся Борис.
– Навряд ли, дочка, – качнул головой отец, – думаю, Иосиф Виссарионович, уж подготовился к встрече. Как бы снова не пришлось в землянку переселяться.
– Зачем? – Совсем растерялась Саша. – Если Сталин их там встретит, зачем нам в погреб-то опять уходить?
– А вот, погоди чуток, и увидишь.
Ждать пришлось недолго. В январе немцы вновь пришли в деревню, но не с запада, а с востока. Ехали на лошадях, запряжённых в гружёные телеги.
– Пап, а чо у них там?
– Дак, небось, добро награбленное везут.
Таких лошадей Катя никогда не видела: невысокие, крепкие. Так легко тянули переполненные ящиками, чемоданами, одеялами и другим скарбом сани, что Катя удивилась:
– Сильные какие!
Тем временем немцы снова заселились в дома, выгнав людей на улицу, совершенно не беспокоясь, куда те пойдут в мороз. Все опять спустились в погреба, надеясь, что на этот раз боёв в деревне не будет, и уходить в землянки не придётся.
А на другой день в Горках появился староста. Сам ли Ефим Назаров вызвался, немцы ли назначили, никто не знал. Но работу свою выполнял исправно. У кого какое добро припрятано, докладывал. На работу людей собрать – это мигом.
Вот и к Травкиным в погреб заглянул. Привыкая к темноте, окликнул:
– Борька, иде ты? А, ну, вылазь!
Парнишка даже не поднялся:
– Чего надо?
– Собирайся, работа есть.
– Ну, так и работай, – буркнул Борис.
Назаров достал из кармана пистолет, прицелился:
– Больше приглашать не буду, пристрелю, как собаку…
Мать схватилась за сердце:
– Иди, сынок, авось обойдётся.
Борис нехотя встал, застегнул телогрейку, и пошёл за старостой.
Вернулся только вечером. Вся одежда была покрыта коркой льда. Мать, всплеснув руками, воскликнула:
– Это, что ж за работа такая?
Борис тяжело опустился на полку, которая теперь служила ему кроватью:
– Воду носили. Лошадям.
Мать пыталась его раздеть:
– Господи, сушить-то негде. И переодеть не во что… Даже расстегнуть не могу, – пуговицы примерзали к телогрейке.
Кое как, сняв с одного из детей носки, с другого шапку, с отца ватник, Бориса всё-таки переодели. Разомлев в тёплой, сухой одежде, он тут же заснул.
Утром снова пришёл староста:
– Борька, я чо каждый день за тобой ходить должен? А, ну, собирайся быстро!
– Так не в чем ему идти – всё со вчерашнего ещё не высохло, – вступилась мать.
– А тебя, Наташка, никто не спрашивает, – обозлился Ефим на мать, – он, что голый щас что ли?
– Юшка, – напустилась на старосту мать, – креста на тебе, видно, нету. Не пущу я его. Долго ли заболеть-то?
Василий тихонько одёрнул жену:
– Нашла кому про крест говорить…
Староста достал пистолет:
– Борька, кому говорю, собирайся! Не то всех перестреляю. Первой мать положу, чтоб не гавкала, потом отца, а потом и до малых черёд дойдёт.
Борис встал, молча пошёл к лестнице.
– И, чтоб завтра сам, как штык у колодца стоял. Ежели придётся опять с приглашениями идти, начну по одному твоих отстреливать. Понял?
Борис ничего не ответил, пошёл дальше.
– Стоять, скотина! Я вопрос тебе задал.
– Понял, – ответил Борис, стиснув зубы.
– Вот так!
Теперь Борис ходил на работу каждый день. Натягивал утром непросохшую телогрейку, и снова шёл на мороз.
Однажды Катя нечаянно подслушала разговор взрослых. Сёстры спали, а она почему-то проснулась. Родители не заметили, и продолжали расспрашивать Бориса:
– Неужто никто не вступился за девчонку?
– У кого её отбивать? У немцев с автоматами?
Катя чувствовала, что Борис злится, но пока не понимала почему.
– Мужики говорили, что немцы и в Лисёнках нашим девчатам прохода не дают, но чтоб насильничали, пока не слышно.
Катя этого слова не знала, понимала только, что это что-то плохое, потому что мама охала, бабушка Маша крестилась, а отец аж зубами заскрипел.
– Бо-о-орь, – протянула с надеждой мама, – может, неправда про Лизу-то? Как можно глумиться над девочкой, которая и так Богом обижена?
Катя не знала, почему Лизу считали помешанной, говорили, что родилась такой. Взрослые судачили, мол, Бог красотой два раза оделил, а ума ни разу не дал. Плохого она никогда никому не делала. Просто ходила по деревне и пела. Катя не понимала Лизиных песен, но смеяться, или обидеть радостную, приветливую девушку, никому и в голову не приходило. А немцы обидели. Снасильничали, как сказал Борис. «Бедная Лиза, – думала, Катя, – будет ли она теперь так же радостно петь свои странные песни?» Только потом стало известно, что немецкие солдаты, наглумившись над несчастной девушкой, убили её.
А Борис продолжал делиться другими новостями. Но то, о чём говорил дальше, Катя и сама видела, когда выходила из погреба по нужде. Немцы выносили из домов всё, что там было: стёганые одеяла, подушки, вышитые рушники, даже занавески с окон снимали. Всё это добро грузили на сани, и гнали лошадей дальше.
Однажды, возвращаясь в погреб, Катя увидела, что возле саней никого нет. Любопытство взяло верх над страхом, и девочка подошла ближе. Просто посмотреть. Почему схватила какую-то коробку и понесла её в погреб, сама не поняла. Спустившись по ступенькам, подсела к отцу:
– Пап, глянь…
– Чего это?
– Не знаю. У немцев с саней стащила.
Отец нахмурился, покачал головой, раскрыл коробку, и посветлел лицом:
– Да это же табак! Вот удружила! Хоть покурю теперь.
Было приятно, что папа похвалил. Поэтому Катя решила и в другой раз попробовать, что-нибудь стащить из саней. Но не успела даже подойти к ним, как из дома вышел немец. Подошёл, повесил Кате на руки по ведру и подтолкнул в сторону колодца. Дойдя до него, девочка оглянулась. Немец не следил. Бросив вёдра, Катя залезла в дупло огромного вяза, что стоял рядом с колодцем.
Сидела долго – там тепло, даже уютно. Не дождавшись воды, немец сам спустился к колодцу. Если бы Катя догадалась отшвырнуть вёдра в сторону, может, и не нашёл бы её немец. А так…
Ругался тот долго. Катя боялась, но не вылезала из своего укрытия. Когда немцу надоело кричать, и он, зачерпнув воды, ушёл, девочка вылезла из дупла, и отправилась домой. 
В другой раз Катя вышла на улицу вместе с Сашей. Сёстры уже сделали свои дела и возвращались к погребу, как вдруг их остановил немец, и стащил с обеих валенки. Попытался натянуть на свои ноги. Да, где там! Разве можно втиснуть огромные мужские лапищи в детскую обувку? Разозлившись, швырнул валенки в спины сёстрам. Подобрав их, Катя с Сашей так босиком и добежали до погреба – лучше ноги отморозить, чем ждать, что ещё взбредёт немцу в голову.
Через два дома, особняком, стояла изба, в которой никто не жил. Это была вальня – там валенки вся деревня валяла. Посреди избы стоял огромный котёл для воды. Немцы, испытав на себе русские морозы, собрали деревенских мужиков, и заставили валять для немецкой армии валенки. Только никто не хотел помогать врагам. Поэтому не спешили выполнять порученную работу. Затягивали процесс, как только можно, объясняя, что это только сказка быстро сказывается, а дело делается долго. На колодки валенки надели, как раз, когда началось наступление Красной Армии, и немцам было уже не до них.
Под котлом всегда горел огонь, для подогрева воды. В эту тёплую избу набилось столько деревенских, что протолкнуться было невозможно. Но очередная немецкая часть, отступающая от Москвы, выгнала людей и отсюда. В декабре оккупанты выглядели уже не страшным вороньём, а жалкими побитыми собаками. Уставшие, промёрзшие, вшивые. Окружив котёл с горячей водой, они прижимались, нависали над ним, стараясь согреться до того, как будут оттиснуты другими жаждущими тепла. Снимали одежду, вывешивали на забор, чтобы выморозить вшей. Катя удивлённо рассматривала немецкие майки. Такой ткани, в сеточку, девочка никогда не видела. Но поразило другое – в каждой дырочке копошилась вша.   
Едва отогревшись, немцы начали сгонять деревенских в один из самых больших домов. Катя не знала все поместились или нет, но стояли так плотно прижавшись друг к другу, что дышать было тяжело. Дверь снаружи подпёрли. Возле окна выставили часовых. Кто-то из женщин предположил, что их хотят сжечь. Повисла тяжёлая тишина. Все замерли в напряжённом ожидании. Вдруг раздался свист и рядом с домом разорвался снаряд. Вылетели стёкла, разворотило часть стены. Оба часовых упали замертво, а из деревенских никто не пострадал. Даже осколками разбитого окна никого не царапнуло. Кто-то негромко сказал:
– Разбегаемся.
Через мгновение в доме не осталось никого. В погреба возвращаться не стали. Снова ушли в землянки, вырытые в крутых берегах. 
Прислушиваясь к грохоту сражений со стороны реки, ждали, когда в деревню войдёт Красная армия. Бои почти не прекращались. Все уже привыкли и к одиночным взрывам бомб, и к лихорадочному треску пулемётов. Но однажды, случилось что-то ужасное. Свист и грохот взрывов были такой силы, что земля содрогалась, даже на большом расстоянии. Кате казалось, что она подпрыгивает вместе с утрамбованным песчаным полом землянки. Видавшие виды деды, и те перепугались. Один из них, испытав впервые такой взрыв, перекрестился. Потом после разрыва неизвестного снаряда каждый раз охал:
– Батюшки! Провалимся щас! Ой, Господи, провалимся ведь!
А это начали бить легендарные «Катюши», о которых до этого никто из го;рошных и слыхом не слыхивал.
Через несколько дней, когда все ждали, что вот-вот наступит час освобождения, жителей Верхних Горок нашли и в землянках. Согнали в деревню, приставили конвой: две собаки и два солдата впереди, две собаки и два солдата сзади, и погнали прочь из деревни. На дальнем восточном краю Верхних Горок шёл бой, а жители, так и не дождавшись Красной Армии, уходили на запад. Вместе с немцами пошёл и староста Ефим Назаров. Что стало потом с Юшкой, никто не знает, но больше его никогда не видели. Даже жена и дети не знали жив он или нет.
От долгой ходьбы Катя замёрзла и устала, но крепилась, не ныла. Видела, что другим тоже не сладко. У некоторых на ногах вместо обуви были намотаны мешки. Это потом девочка узнала, что так старики прятали от немцев валенки. Иначе пришлось бы идти совсем босыми.
Остановились для отдыха посреди Се;туни. Очень хотелось есть. Мать Катиной подруги, когда их выгоняли из землянки, успела схватить горшок с тестом. Вот его-то все и ели, отщипывая по маленькому кусочку.
Отдых был недолгим. А путь чуть было не закончился в Се;туньской церкви. Если бы не немецкие лошади, поставленные в ней на отдых, взорвали бы вместе с храмом всех деревенских.
Избежав в очередной раз лютой смерти, двинулись дальше. Если кто-то, совсем ослабев, падал на снег, конвойные не разрешали останавливаться, чтобы помочь встать, или похоронить умерших. Катя почти не смотрела по сторонам, но заметила, что остался неподвижным на дороге сначала соседский дед, а потом ещё какая-то старушка. Раньше, до войны, Катя её знала. Теперь же не смогла вспомнить даже имя.
Сколько дней шли не известно – со счёта сбились. Тульская область уже закончилась. Теперь они меряли километры по Смоленской.
В один из дней вошли в какую-то деревню. Встали в центре – возле пруда, заросшего по берегам заиндевевшими деревьями. Конвойные со своими собаками ушли, оставив людей на морозе. Очень хотелось есть. Надежды, что кто-то о них позаботится, не было. Все потихоньку разбрелись, чтобы попросить у местных для себя и детей, хотя бы кусочек хлеба. Стучались в каждый дом. К ним выходили. Смотрели молча, то ли с жалостью, то ли со страхом, и снова запирались в своих домах. Никто не вынес не то, что корочку, даже картошину никто не дал.
Василий Травкин оставил семью, около маленькой сторожки, а сам отправился на поиски председателя. Местный пацанёнок вызвался проводить до самого дома.
Постучав в дверь, Василий не стал ждать, когда к нему выйдут, вошёл в избу:
– Здорово живёте, люди добрые!
Хозяин оглянулся, окинул взглядом исхудавшего, в рваной одежонке мужичка:
– И вам не хворать.
– Я к тебе, как коммунист к коммунисту пришёл. Нужен твой совет, а лучше помощь.
– Коммунист, говоришь? Как же тебя до сего дня не расстреляли-то?
– Да видать так же, как и тебя.
Председатель, крякнув, жестом пригласил Василия сесть:
– Ну, говори, что там у тебя.
– Нас гонят с самой Тульской области. Сколь дней идём по морозу не знаю – со счёта уж сбился. Еды нет. С нами дети.
Повисло молчание. Посмотрев в упор, Василий снова заговорил:
– Мы не от хорошего в вашей деревне оказались. Не известно, что вас ждёт завтра.
– Завтра здесь будут наши…
– Нас тоже погнали, когда стрельба за околицей началась.
Председатель поднялся, достал из-за божницы ключ, протянул Василию:
– Малец покажет, где амбар. Хорошо поищешь, найдёшь пшеницу – бери, – и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
Василий принёс полное ведро золотистых зёрен. Катя готова была их есть прямо так – очень уж мучил голод. Но родители решились зайти в сторожку. Растопили печку. Не отыскав никакого чугунка, мать запарила пшеницу прямо в ведре. Лишь, когда она набухла, позволила есть. Зачерпывая тёплые, мягкие зёрна руками, дети пихали их в рот. Только, когда наелась, Катя сказала:
– Вкусно, – и улыбнулась.
Измученные длительной ходьбой, сытые и согревшиеся, все тут же заснули. Годовалая Рая почмокивала во сне, обсасывая тряпицу, с завернутой в неё пшеничной кашицей. Катя, прижавшись к бабушке Маше, видела сон. Тёплым летним днём вся деревенская детвора собралась на их краю. Играли в прятки. Катя с Верой спрятались под крыльцом. Их нашли быстро, но сёстры не хотели покидать своё укрытие. Тогда мальчишки стали кидать в них палками. Все летели мимо. Лишь одна попала в цель, громко стукнув по ступеньке.
От этого звука Катя проснулась, но никак не могла понять, где она и, что происходит вокруг. Посреди комнатушки полыхал огонь. Дети начали кричать. Отец хватал их и выталкивал в разбитое окно. Лишь оказавшись на улице, Катя смогла понять из обрывков разговора матери и Бориса, что немцы бросили в сторожку, где они ночевали, бутылку с зажигательной смесью. В это время из окна вылез отец. Наталья перекрестилась:
– Слава Богу! Все живы, – и тут же, спохватившись, заголосила, – Райку-то потеря-а-а-али--и-и! Вася-а-а-а, Райки-то не-е-ету-у-у!
Василий снова полез в окно. Едва успел выбраться из горящего дома с младшей дочкой на руках, как огонь проломил крышу. Вдохнув после дымного чада морозного воздуха, Рая закричала. Василий отдал дочку жене:
– Живая…
В этот момент к Травкиным подошли немцы, и выкрутив Василию руки, повели прочь.
Дети, все шестеро, кинулись следом. Обхватили со всех сторон отца, цепляясь, кто за что мог, наперебой кричали, объясняя немцам:
– Фатер, фатер! Это наш фатер!
Немцы махнули рукой и, бросив Василия, заспешили прочь.
Лишь теперь Травкины увидели, что горела не только их сторожка. Полыхала вся деревня. Отступая, немцы не оставили в ней ни одного дома.
Глядя на страшный пожар, орущих, словно обезумевших баб, Катя не плакала. Никто из её сестёр не плакал. Всех сковал страх, какого раньше они не испытывали. Дети даже не заметили, как вокруг них собрались все, кого пригнал сюда конвой из Верхних Горок. Очнулась она лишь, когда бабушка подтолкнула:
– Пошли, горемыки мои. Чего здесь стоять-то.
Все го;рошные нестройной толпой двинулись в обратный путь. Не успели дойти до края деревни, как в неё въехали на лыжах в белых маскхалатах наши солдаты. Что тут началось! Местные бабы, бросив свои догорающие дома, кинулись обнимать освободителей. Голосили при этом, пожалуй, ещё громче, чем на пожаре:
– Родненькие! Соколики наши! Да, иде же вы так долго-то были!
– Ой, миленькие! Да чуток бы пораньше-то вы пришли! Глядишь не успели бы ироды спалить нас!
– Ребятушки! Уж, как мы вас ждали! Как ждали! А теперь и встренуть нечем! Какая картоха и оставалась ишо от проклятущих, так и та теперь вся погорела.
Бабушка, вытирая мокрые от радости глаза, шепнула:
– Вчерась, мы у вас побирались, а седни и вы такими стали. Дай Бог, чтобы вам подавали кусочек не так, как вы нам.
Василий подошёл к солдату, едва вырвавшемуся из крепких объятий баб:
– Милок, вы не от Москвы ли немчуру гоните?
– От неё, отец.
– А не через Тульскую ли область шли?
– И там были. А ты не местный что ль?
– Не видал ли на своём пути деревню Верхние Горки? От речки невдальке она стоит. Красивая такая деревенька.
– Нет, отец, – помрачнел солдат, – не успел её увидеть. Когда мы в неё входили, она уже догорала, вот как эта сейчас.
Василий недоверчиво покачал головой:
– Может, спутал с какой другой деревушкой? Наша-то…
– Нет, батя, точно говорю. Верхние Горки. Мне название удивительным показалось, от того и запомнил.
Василий зашагал прочь. Оглянулся:
– Вся, говоришь, сгорела?
– Вроде три каких-то дома уцелели.
Василий встрепенулся, подался назад к солдату. Но потом махнул рукой, подошёл к своим:
– Чего встали? Всё одно, домой надо идти.
Борис удержал отца, кивнул в сторону:
– Глянь!
Чуть поодаль остановилась походная кухня. Солдат, взобравшись на самый верх, призывно махал черпаком:
– Бабоньки! Подходите, кормить вас будем!
Все кинулись в поисках чего-нибудь, во что можно положить кашу.
– Вась, чего делать-то? – растерянно моргала Наталья.
– Беги к сторожке, может, ведро цело.
Борис сорвался с места:
– Я щас…
Притащив изрядно обгоревшее ведро, показал отцу:
– Вот, только это.
 Но и из такого ведра солдатская каша была вкусной.
В суматохе прошёл почти весь день. К вечеру Травкины всё же ушли из деревни. Где-то недалеко в этих краях у них жила родня. Надеялись, что до темна успеют дойти. Но по незнакомой дороге, заплутали. Уже в темноте наткнулись на какой-то сарай. В нём и переночевали. Но он прятал лишь от ветра. Мороз пробирал до костей даже в ворохе соломы. Хотелось спать, да бабушка Маша не давала, трясла всех по очереди:
– Не спи! Только не засыпай!    
На другой день дошли до родни. Зиму ютились у тётки Евгении. К весне вернулись в Верхние Горки.
От их дома осталось только пепелище. Даже сарай не уцелел. Отец очень сокрушался: там в подвальчике стояла целая бочка грибов. Ни каких-нибудь груздей-маслят – одни белые. Так ни грибочка и не съели из неё – всё сгорело. Впрочем, в таком положении были все вернувшиеся.
Осмотревшись, начали делить между собой уцелевшие строения. Кому-то достался колхозный амбар, кому-то сарай… Травкины поселились около речки в риге, в которой до войны мяли лён. Отец сделал там два окна, и она стала хоть немного похожа на жильё. Конечно, мечтали, что после войны построят дом. Но мечте было суждено сбыться лишь через 22 года.
А пока самой главной заботой была еда. Её не было совсем. Спасало колхозное поле с картошкой, которую не успели убрать до прихода немцев. Вот теперь старые и малые ходили туда, и собирали латурики . Сёстры Травкины не отставали от соседских детей. Зато, какие вкусные лепёшки мама пекла из этих латуриков.
Ещё детей подкармливала Клава. Познакомились с ней случайно. За полем у лесочка стояла наша часть, видимо, выведенная из боёв для короткого отдыха. Однажды Катя и Саша решили посмотреть, как живут красноармейцы. Первое, что увидели сёстры, были натянутые между стволов деревьев верёвки, на которых висели солдатские гимнастёрки. Худенькая черноволосая девушка в солдатской форме вышла из землянки проверить просохли они или нет. Заметила девочек:
– Вы откуда такие?.. – Замолчала, разглядывая, сестёр в рваных, явно с чужого плеча телогрейках и огромных немецких сапогах. Позвала, – А, ну, кто смелый, пошли со мной!
Уговаривать не пришлось – девочки спустились в землянку. Развязав вещмешок, девушка достала хлеб, сахар, протянула сёстрам:
– Завтра придёте?
– А можно?
– Миски принесите. Я вам супчика оставлю. Если не найдёте меня здесь, у любого спросите, мол, где Клаву найти – покажут, куда идти надо.
На следующий день, обгоняя друг друга, Катя и Саша бежали через поле к заветной землянке, пряча под рваными телогрейками одна кружку, другая, чудом уцелевшую кринку. В нерешительности потоптались у входа в землянку, осторожно заглянули:
–  Клава, ты здесь?
Вместе с ней, в этой землянке, жили ещё две прачки. Но только Клава встречала их радостно. Другие девушки наблюдали за происходящим молча. Увидев с чем, пришли сёстры, Клава покачала головой:
–  Как же вы через поле-то пойдёте? Весь суп расплескаете. Нате вот, – протянула котелок, – завтра с ним же приходите.
 Каждое утро сёстры ходили к Клаве, пока часть не получила приказ, и не отправилась снова на фронт. Никому из подружек ни словом не обмолвились о Клавиных супчиках да кашах – вдруг опередят. Понимали, что для всей деревни у неё еды не хватит. Конечно, того, что Катя и Саша приносили домой, тоже для их семьи было немного, но ни разу девочки не съели в одиночку ни ложки, ни кусочка из Клавиных солдатских обедов.
А те, кто постарше, ходили за речку. Только там их никто не кормил. На поле у берега в январе шли бои. Тогда погибших не хоронили – некому было. Вот теперь и занимались этим ровесники Бориса. Насмотрелись они там… Трупы, которые приходилось стаскивать к яме, были то без руки, то без ноги. У других отдельно голова валялась. А за то время, что лежали в поле непогребёнными, ещё и лисы погрызли. Долго потом Борису снились лица без носов и головы без ушей. 
Летом стало легче – крапива, лебеда, всё шло в еду. Особенно много рвали щавеля. Таскали его из леса мешками. Часть баба Маша несла в Детчино, сдавала в заготконтору. Часть Катя везла в Москву.
Главным в этих поездках было изловчиться так, чтобы, ухватившись за поручни вагона, ещё и мешок держать. Щавель-то сам по себе лёгкий, но, чтобы он в дороге не завял, его сбрызгивали водой. Вот и подержи такой мешок больше четырёх часов к ряду, не отпуская ни на секунду. Тяжело, конечно, ехать на подножке до самой Москвы, ещё и котомка за плечами назад тянет, а поезд мчится ого-го, как быстро. Но зато там, на Дорогомиловском рынке, щавель был нарасхват. Быстро его распродав, Катя на вырученные деньги покупала повал , и возвращалась домой.
Ездить на подножке без билета не разрешали – гоняли контролёры. Но на билет денег не было, вот Катя и рисковала собой на подножках товарных и пассажирских поездов. Мало того, что продувало её в пути всеми ветрами, так однажды чуть было не сорвалась. Сама не понимает, как задремала. Пальцы почти разжались… Вовремя Катя очнулась, схватилась за поручни, что было сил, и боялась до самой своей станции, хоть чуть-чуть расслабиться.
А дома, мама ошпаривала щавель, откидывала его на сито, лепила колобки и, обваляв их в купленном в Москве повале, пекла лепёшки. Ох, и вкусные же они были!      
Снова начала работать школа. Детвора радовалась этому событию несмотря на то, что ходить было не в чем. Ещё одежонку кое-какую справили, благодаря… убитым немцам. Конечно, только от безвыходности снимали с них форму, стирали, а потом матери и бабушки перешивали её для всей семьи.
С обувью было совсем плохо. С тех же немецких солдат снимали сапоги. Вот только перешить их было нельзя. Так и ходили, набив носа лоскутками, чтоб не болтались. Но они всё равно соскакивали с ног, гулко бухая каблуками по земле и, шаркая подошвами, словно в них шли не дети, а старики. Но в немецких сапогах теперь ходили не только го;рошные. Редко у кого уцелела довоенная обувь. А эти, тяжёлые, на несколько размеров больше, чем нужно, с железными набойками на каблуках, страшно громыхали по деревянным школьным полам. Но детям это даже нравилось. Они специально стучали ещё громче, радостно вышагивая по коридору.
Наконец восстановили колхоз. Название оставили прежнее «Н-ский полк». Работы в нём хватало всем. Катя вместе с матерью и другими взрослыми и пахала на быках, и боронила. Весной и осенью даже школу иногда пропускала.
Но тяжелее всего приходилось летом. Замученные оводами животные, вместе с боронами убегали в кусты. У детей не хватало сил их удержать. Приходилось догонять и снова гнать на поле, упирающихся, упрямых быков. Слушался Катю безропотно лишь чёрный бык с огромными рогами по кличке Закат. На нём она могла даже кататься, словно он лошадь.
В колхозе Кате нравилось. Любая деревенская работа приносила только радость. Правда зарплату колхозникам не платили. Рассчитывались трудоднями. В урожайные годы на них выдавали зерно. Чтобы смолоть его в муку, приходилось везти на мельницу, которая была только в Таурово. Народу собиралось со всей округи видимо-невидимо. Очередь с вечера занимали. Так и ночевали около мельницы.
А в 43-м в семье Травкиных случилось пополнение. Родилась Аня. Только вот отцу понянчить дочку не пришлось – пришла повестка. Осталась Наталья с семерыми детьми мал-мала меньше. Хорошо хоть мать её, бабушка Маша, была ещё в силе помочь, а так совсем тяжко пришлось бы. Легко, конечно, тогда никому не было. Глядя на других, и Наталья карабкалась, старалась выдюжить свою долю. Василий писал, что воюет, в Белоруссии. Письма приходили редко. А потом и вовсе не стало от него вестей.
Наступил май 45-го. В редкую семью их деревни вернулись мужики. А Наталья не знала жив муж, или сложил свою голову на чужбине. Кто-то подсказал измучившейся от неизвестности женщине, написать в часть. Как умела, Наталья объяснила командиру свою беду, попросила ответить, жив ли её Василий.
Ответа не дождалась, но зато вернулся муж. Оказалось, что встретил он в Белоруссии женщину, которая запала ему в душу. Вот после Победы он к ней и уехал. Да только не мог в те годы член партии бросить свою семью. Разыскал его политрук части, пропесочил, как надо, и отправил к жене и детям. Наталья простила Василия, ни разу потом не упрекнув в случившемся – чего не бывает, когда мужик без бабьего присмотра остаётся. Жили они дружно до самых своих последних дней. 
В 48-м перед самым шестнадцатилетнем, отец обнял Катю:
– Дочка, ты только не подумай, что гоню тебя из родительского дома. Но послушай моего совета: уезжай в город. Если паспорт здесь получишь, вовек из колхоза не вырвешься. Пока мы живы, чем сможем, станем помогать. Зато паспорт всегда при тебе будет, а не у председателя под замком.
Видя удивление и нерешительность Кати, отец добавил:
– Не заладится городская жизнь, сюда всегда вернуться можно.
Мать тоже убеждала Катю:
– Отец дело говорит. Не успеешь до дня рождения уехать, потом не вырвешься.
И Катя решилась. В далёкой Ивантеевке прошли её юность, молодость… жизнь. До преклонных лет трудилась она на местной фабрике. Снискала уважение коллег, нашла замечательных подруг. Но родные Верхние Горки, так и не отпустили её. Вернулась Екатерина Васильевна в родную деревню, где каждая улочка, каждая полянка в лесу, каждый поворот дороги напоминают о детстве, о войне…
Ничего не забылось. Упрямая память бережно хранит и сегодня каждый день той горькой и страшной поры, словно вся она изрыта, исковеркана взрывами и землянками, да обожжена пожарами.
 Наверное, поэтому, как яркая полоска утреннего солнца, согревает её душу светлый праздник Победы. Каждый год в этот день Катя с сестрой и, выросшими детьми ходят к тому месту, где была Клавина землянка. Сегодня от неё осталась только поросшая густой травой яма, а берёзки, за семь с лишним десятков лет выросли так, что кажется макушками, подпирают небо. Постарели. И берёзы, и девчушки, что в далёком 42-м прибегали сюда с подаренным прачкой Клавой котелком.
С каждым Днём Победы Екатерине Васильевне всё труднее даётся эта дорога. Нет больше сестры Саши. Их вообще осталось только двое из большой когда-то семьи – сама Екатерина Васильевна, да сестра Рая. Та самая, которую последней вытащили из горящей сторожки в смоленской деревушке. Но ни разу они не изменили многолетней традиции: в радостный майский день женщины накрывают праздничный стол именно у Клавиной землянки. В память о её добром сердце, благодаря которому выжили в самый голодный год своей долгой жизни. Посидят на полянке, вспомнят войну, помянут павших, всплакнут над своей нелёгкой долей.
– Лишь бы никогда больше войны не было, – вздохнёт Екатерина Васильевна.
– Не будет, Катя, не будет, – уверенно ответит ей Раиса Васильевна.
И затянут песню. Звучную, широкую. Такую же как Россия и русская душа.