ОЛЯ

                По воспоминаниям Ольги Николаевны
                Сорокиной 1928 г.р.,
                уроженки села Детчино
                Калужской области

Начались долгожданные каникулы. Училась Оля средне – не так, чтобы совсем плохо, но и хорошими её оценки назвать было трудно. А всё из-за стеснительности. Встать перед всем классом, и прочитать стихотворение – это было делом практически невозможным. От смущения Оля ни одного слова вспомнить не могла. Такая же ситуация была и на других уроках – дома вроде всё выучила, а у доски не то что рот открыть не может, глаза на одноклассников поднять сил нет.
А, вот, маме с папой помогала с удовольствием. Хоть по дому, хоть на огороде, хоть по хозяйству – любое дело было по плечу. Ту работу, что потяжелее, конечно, делал Коля. Так это и понятно – ему уже шестнадцать исполнилось. Зато на Оле и девятилетней Свете были младшие братья. И, что удивительно, дома, куда-то девалась та тихоня, которой Оля слыла в школе? Вне этих строгих стен она была обычной девочкой, озорной веселушкой.
Летом 41-го Оле было уже тринадцать. Её пионерское детство ничем не отличалось от детства других деревенских детей. О том, что происходит вокруг, сильно не задумывалась. Просто жила, выполняя порученную ей бесхитростную работу, а в свободное время играла с подружками.
С началом войны для неё почти ничего не изменилось. Только работы прибавилось. Так это и понятно – отец ушёл воевать, а мама возвращалась с фермы позже. Как вошли в село немцы Оля не видела. Детей мама ещё загодя отправила в погреб, что стоял в дальнем конце огорода. Туда же пришли и соседи:
– Марья, чо-то страшно одним-то. Может, вместе напасть переживём?
Мария Михайловна потеснила детей, высвобождая место соседям:
– Хорошо, что пришли – я сама подумывала к вам перебраться. 
Было тесно, но все надеялись, что после боёв можно будет вернуться в дома. Только этому сбыться было не суждено – теперь там жили немцы. Днём Мария Михайловна ходила топить печку. Оле не хотелось её отпускать – с мамой спокойнее. Но та боялась, что немцы могут сжечь дом:
– Кто их знает, может, они и топить-то не умеют.
Иногда кто-то из детей отправлялся вместе с ней. Не помогать, а просто размяться, чтобы от долгого сидения не разучились ходить. В тот день была очередь Оли.
В доме немцев не было, и мама вышла к поленнице одна:
– Посиди тут, дочка, я быстро.
Но то ли какие-то непредвиденные дела её задержали, то ли с соседкой заболталась, только пока её не было, в дом зашёл немец. Оля, словно мышонок вжалась в угол, даже дышать перестала. Осмотревшись, немец всё же заметил девочку и потребовал картошки. От страха Оля не могла сообразить, где взять ту самую картошку. Смогла лишь, разведя руки в стороны, ответить:
– Нету.
Немец наставил на неё пистолет:
– Пу-пу-пу…
Оля уже почти плакала. Хорошо, что в этот момент вернулась мама:
– Что пану нужно? – Подошла она к немцу.
Оля шмыгнула носом и шепнула:
– Картошку хочет.
– Глупая! Дай ты ему эту картошку.
Оля растеряно моргала:
– А где она?
Мария Михайловна поняла, что дочь испугана не на шутку, молча, подтолкнула к печке:
– Там.
Вытащив закопчённую кастрюльку, отдала её маме.
– А сама-то, чего?
– Боюсь, – призналась Оля.
Мария Михайловна протянула немцу картошку:
– Вот, бери, – а сама обняла дочку, – чего трясёшься? Надо было отдать, да и всё. Чёрт с ими, пущай жрут.
Протопив печку, отварив несколько картофелин, они снова спустились в погреб. А там их ждала новость. Старший Николай ушёл к тётке в Рябцево. Несколько дней Мария Михайловна не находила себе места: 
– Что его понесло туда? Думает, лучше там что ли?
Оля не очень понимала мамино беспокойство: Коля большой, дорогу знает. Зато не сидит тут в тесноте. Но, когда брат вернулся, пережила новое потрясение. К дому Николай подъехал на лыжах. Немцы остановили его. О чём спрашивали было не слышно, но стволами автоматов показывали на ноги. В погреб Николай вернулся лишь после того, как отдал свои валенки. Так босиком по снегу и шёл. Хорошо хоть от дома, а не от самого леса – могли и раньше валенки-то отобрать.
На другой день мама отправила Олю к тётке, которая жила всего через несколько домов от них:
– Сходи, скажи, что Коля вернулся, а то ить тоже переживает.
В тёткином доме, как и везде, стояли немцы. Когда Оля вошла, они, рассевшись вокруг стола, играли в карты. За общим весельем никто не обратил на неё внимания. Оля рассказала новости и собралась уходить, но почему-то задержалась около стола. Немцы весело переговаривались, смеялись. Их беззаботность передалась и наивной девочке.
В какой-то момент немец, что был ближе всех, приподнялся и потянулся к напарнику, сидящему напротив. В этот момент Оля ни с того, ни с сего, тихонько приняла на себя его стул и с хитрой улыбкой замерла. Все играющие, конечно, видели это. Старались не показать вида, изо всех сил сдерживая смех. Ровно до тех пор, пока тот немец, что приподнялся, не сел… на пол. Под дружный хохот, ничего не понимая, тот крутил головой.
Заметив Олю со стулом в руках, вскочил. Чем бы всё закончилось, если бы игроки были полностью одеты в форму, остаётся только догадываться. Но кроме нижнего белья на них ничего не было. Даже без пистолетов уселись за стол. Этот немец и замахнуться на девочку толком не успел. Кто-то перехватил его руку, и все хором, что-то заговорили ему на своём языке, продолжая хохотать. Погрозив Оле пальцем, немец забрал у неё стул и снова уселся играть.
Тётка спокойно возилась с чугунками, абсолютно уверенная в том, что Оля ушла. Лишь, когда услышала стук, вызванный падением немца, и взрыв хохота, выглянула из-за печки. Обомлев, не могла и с места сдвинутся. Пришла в себя, когда те снова занялись игрой. Вытолкала Олю на улицу, и уже там выговаривала:
– Какая же ты дурочка, Олька! Видать жить надоело.
– Я же пошутила, – оправдывалась девочка.
– Вот в другой раз он, шутя, застрелит тебя, чо мамке-то скажем?
– Я больше не буду, – насупилась Оля.
– Иди уж, шутница. Да в другой раз думай с кем шутить-то вздумала.
Вернувшись в свой погреб, Оля всё рассказала маме. Думала, что та пожалеет, или даже поругает тётку за то, что накинулась на Олю. Но мама рассердилась даже сильнее:
– Ох, дура! Какая же ты дура, Олька! Ведь пристрелил бы он тебя и всех делов. Ты хоть ба об матери с отцом подумала… Вот вернётся отец…
– Мам, не рассказывай папке ничего, – почему-то сейчас Оля вдруг поняла, что могло бы произойти, если бы другие немцы не остановили того, чей стул она приняла, – я, правда, больше не буду. 
Сколько они жили в погребе Оля не знала – однообразные дни и ночи слились в тягучее бесконечное безвременье. Но однажды соседка сказала:
– Кажись засобирались немцы-то. Грузят и грузят добро на телеги.
– А, где берут-то? ¬– Спросила Мария Михайловна.
– Так чего найдут в домах, то и берут.
– Так ить нечего у нас брать…
– Ну, так значится и возьмут только это самое нечего.
Боя Оля не слышала. Но, когда мама вывела их из погреба, испугалась: местами снег густо перемешан с землёй, кое-где видны трупы немцев и наших солдат, воздух наполнен гарью от догорающих домов. К счастью, их дом уцелел.
Первым делом мама затопила печь. Наказав детям не высовывать даже нос на улицу, ушла по воду. Поставила эти вёдра греться и с другими снова ушла на колодец. Потом, пока варилась картошка, все вместе скоблили полы, лавки, стол – вычищали старательно, чтобы даже духу немецкого не осталось в доме. Мама то и дело посматривала в окно – Николай, как убежал утром из погреба, так и пропадал где-то весь день. Объявился только к вечеру. Мама напустилась на него:
– Где тебя носит? Я извелась вся.
– Да я это… Мы с ребятами… Мам, знаешь, чо говорят? Наши хотели из «Катюш» по Детчино стрелять. Уж прицелились совсем. А потом в бинокль рассмотрели, что не немцы тут ходют, а люди. Вот и не стали. А так бы…
Опустившись на лавку, мама настороженно поинтересовалась:
– А чо это за Катюши-то, Коль?
– Видала от Таурова так: виу-виу-виу…
Мама перекрестилась:
– Ведь не промахнулись бы, коль до дела-то дошло бы. Мы же в самом центре…
– Знамо дело, – подтвердил Николай с гордостью в голосе, – наши ни вжисть не промахнутся.
– И чего радуешься? Остались бы без дома… Если б сами уцелели от эних, как их там, – обернулась к сыну, – Катерин?
– Ка-тю-ши, мам! Так ведь рассмотрели же. Там ить не дураки командуют-то, чтоб по своим палить.
Линия фронта отодвинулась от Детчино совсем не на много, а уже начали восстанавливать колхоз. Зиму пережили кое-как. Если бы не поросёнок, заколотый перед смой оккупацией, и закопанный за погребом, пришлось бы тяжко. Благодаря ему сильно голодать не пришлось. А с весны начались полевые работы, и маме поручили готовить обеды для пахарей и пастуха. День-деньской крутилась она около печки с вёдрами да чугунами. Зато детям перепадал лишний кусочек. Вот так и выжили.
А потом в их доме расквартировали зенитчиков. Долго ли стояла эта часть в Детчино Оля не запомнила, но старший брат успел с ними подружится. Когда красноармейцы получили приказ о движении к линии фронта, Николай ушёл вместе с ними. Добровольцем.
Всего несколько писем получили они от Николая. А потом пришла похоронка. Оля испуганно смотрела на маму. Та сидела с абсолютно сухими глазами и, молча, комкала в руках конверт. Смотрела в никуда. К листку со страшным известием не прикасалась, словно от этого зависело что-то важное. Младшие жались к Оле:
– А чо мамка так сидит?
– Сама не знаю.
– Может, она заболела?
Сколько бы это продолжалось неизвестно, но вдруг в сенях скрипнула половица, и в дверь вошёл папа. Все знали, что он в госпитале, но думали, что сразу после выздоровления снова уйдёт на фронт, а он приехал домой. Дети кинулись к нему с радостными воплями, но тот их только обнимал. Даже самых младших не взял на руки. И никого не поцеловал. Оля краем глаза увидела, как мама медленно встала. Пока та подходила к папе, успела оттащить младших, чтобы дать родителям поздороваться. А мама повисла на папиных плечах и завыла-запричитала:
– Погиб наш сыночек… От случайной шальной пули погиб… Нет больше нашей кровиночки на этом свете… Как жить-то теперь станем?..
Папа отстранил маму:
– Смирись. Не мы одни похоронку получили…
Тут мама перестала плакать и закричала:
– Смириться? Со смертью сына?
Оля никогда не видела маму такой. Ей показалось, что она сейчас накинется на папу. Но тот схватил её за руки и удерживая на расстоянии от себя, сказал:
– У меня туберкулёз. Комиссовали подчистую, – отпустив руки жены, достал какую-то бумажку, – вот, вторая группа теперь.
Что это такое Оля не знала, но мама сразу успокоилась, отошла от папы, и снова села за стол:
– Коль, а как же теперь?
– Лекарства пить буду. Детей ко мне не подпускай. Сама тоже особо-то не лезь.
– Коля! – С какой-то мольбой в голосе воскликнула мама.
Тоном, не терпящим возражений, папа закончил:
– Выдели мне ложку, кружку, миску, – повернулся к детям, – и чтоб к моим вещам никто не прикасался.
Видимо болезнь Николая Афанасьевича была ещё не очень сильной – он даже на работу устроился в привокзальный буфет. Правда, по дому помогал мало – сил, наверное, не оставалось.
Так прошли ещё два года. В садах заполыхал яблоневым цветом май 45-го. В один из дней Оля отправилась на колодец. Навстречу бежали её подружки. Шура и Тоня размахивали руками над головами, и орали, что есть мочи:
– Капитуляция!
– Капитуляция!
Оля остановилась:
– Чего горланите, как сумасшедшие?
– Так ведь капитуляция! – Перебивая друг друга тараторили подруги.
– А это чего такое? – Недоверчиво уставилась на них Оля.
– Победа, глупая! Победа!
Оля бросила вёдра, обняла девчат, и они все вместе запрыгали посреди улицы:
– Побе-е-е-еда-а-а-а! Ура-а-а-а!
Распахнув дверь в дом, Оля крикнула с порога:
– Победа!
Кинулась всех обнимать и целовать. Подбежала к папе, но Николай Афанасьевич привычно вытянул руку вперёд:
– Слышу я, слышу.
Сел на лавку, зашёлся натужным кашлем. Потом, смахнув слезу, посмотрел на дочь:
– Слава Богу, дожил и я до этого дня.