По воспоминаниям Марии Фёдоровны
Мокшиной (Жидковой) 1938 г.р.,
уроженки деревни Сляднево
Калужской области
Семья Жидковых была зажиточной. Им принадлежало немало земли. В большом строении располагались конюшня, коровник, свинарник – всё не для одной животинки. В других помещениях держали овец и птицу. Их вообще никто не считал. Огромный амбар, разделённый на закрома для разных хлебов, был с печкой, чтоб можно было просушить в сырую погоду, и с погребом для хранения овощей и солений. Справный дом с русской печкой на кухне, и сложенными в каждой комнате для обогрева небольшими печками-группками, или, как их ещё называли, столбянками. Хоть и в деревне жили, но ели на серебре. Только добром своим не возгордились. Бывало, придёт к ним с поклоном кто-то из безлошадников:
– Будь добр, Ефим Степанович, дай лошадь яблоки на базар свезти. Я их продам, и сразу тебе заплачу.
Ефим Степанович ни разу никому не отказал:
– Бери лошадку, вези, продавай свои яблоки – Бог тебе в помощь. Только платы за это мне не надо. Коль продашь свой урожай удачно, купи шкалик – мы с тобой его вместе и выпьем ради такого случая.
Пришёл семнадцатый год, и революция перевернула всю их жизнь. Те, кто ещё вчера приходили в дом Жидковых с поклоном, сегодня, открыв дверь пинком, злорадствовали:
– Кулаки! Ишь, добра накопили.
Ефим Степанович пытался урезонить:
– Вам ли не знать: работаем мы с утра до ночи. И отцы наши, и отцы отцов, не разгибая спин, трудились.
– А всё одно – подлежите раскулачиванию и выселению.
Восьмилетний Федя испуганно смотрел, на отца: «Чего он не прогонит этих мужиков? Неужели испугался?» Тот сжал кулаки, но из-за стола не вставал. Маленькая Шура плакала, прижимаясь к матери. Ефим Степанович обернулся к жене:
– Уведи детей, Агафья!
Переступая порог горницы, Федя услышал слова отца:
– Говори, чего надо – не видишь, дети боятся.
– Пущай привыкают…
Мать закрыла дверь, и больше ничего не было слышно. Но через некоторое время Федя увидел в окошко, как отец открывал двери в сараях, выпуская скотину на улицу, а мужики, куда-то её уводили.
– Мам, а чего это отец делает?
– Не знаю, сынок.
Ужинали молча. Лишь, когда на столе появился пузатый самовар, Ефим Степанович заговорил:
– Поутру пойдём в колхоз вступать.
Агафья поставила перед мужем чашку:
– А это чего такое?
– А это того… Хозяйства у нас больше нет – вся скотина теперь общая.
– С чего бы… – вскинулась Агафья, но тут же прикусила язык.
– А с того, чтоб на Соловки не сослали. Только и туда ничего забрать бы не дали.
– А в колхозе этом как?
– Так. Всё поровну. Работаешь, как можешь, получаешь, что дадут.
Утром Агафья встала по привычке до света, взяла бадейку и пошла в коровник. Увидев распахнутую в сарай дверь, выронила подойник – опомнилась. Постояла. Хотела вернуться в дом, но почему-то шагнула внутрь. Перед первым же стойлом висел Ефим Степанович.
Народу на похоронах было не много – только свои. Дедушка Осип, отец Агафьи, погладил по головке Шуру, обнял Федю:
– Ты теперь за старшего. Держись, малец.
Феде хотелось плакать. Он забился в уголок и размазывал слёзы по щекам. При всех не мог – маме и так тяжело.
Осип, попрощавшись с дочерью и внуками, шёл к дому. Местный активист окликнул его:
– Ну, что, Ося, денежки-то твои пропали!
– Мои не попадут, – буркнул дед, – в надёжном банке лежат.
– Дык и надёжные банки должны теперь советскими платить. А ты таких денег, чай, туда не ложил.
Осип держал свои сбережения в золоте, поэтому был уверен в их сохранности. Но червячок сомнений всю ночь тревожил его: «Я-то что! Мне жить осталось с воробьиный нос. Детям, что после себя оставлю?» Переворачивался на другой бок в надежде, что мысли успокоятся, и удастся заснуть. Но перед глазами вставали дочери: Агафья, Аксинья, Александра – все в нищенской одежде. Осип вздыхал: «У каждой золота в банке столько, что можно всю жизнь на печи семечки щёлкать. А им голодать, да рваными ходить что ли?» Утром, ещё до света, собрался и пошёл в Калугу. Пешком. А это ни много-ни мало, считай без малого двадцать вёрст. На лошади-то, конечно, было бы быстрее, только их у него тоже забрали в колхоз.
Калуга была неузнаваема: всюду красные транспаранты, с непонятными Осипу призывами. Толпы митингующих или просто идущих с какими-то странными призывами людей. Добравшись до банка, Осип растерянно потоптался у закрытых дверей. Остановил какого-то прохожего:
– Банк-то чего закрыт? Вроде не выходной.
– Э, мил-человек, ты, видать, не знаешь – нет больше банков.
– Как это нет? Куда же они делись?
– Да кто их знает… Теперь все за границу бегут.
Осип растерянно моргал, не понимая, как такой надёжный, проверенный временем банк, мог оставить своего клиента без его накопленного, потом заработанного вклада. Прохожий пошёл, было, прочь, но остановился:
– Говорят, в столице-то богачей расстреливают, так вот все, не дожидаясь смерти, и побежали. – Помолчал, а потом с горечью закончил. – С моими и твоими денежками.
Всю обратную дорогу Осип корил себя: «Старый дурень, позарился на проценты. Надо было по старинке, сложить всё в кубышку да закопать под яблонькой». До дома он не дошёл совсем немного. Присел возле стожка и больше не встал – остановилось сердце.
Так Агафья осталась одна с двумя детьми на руках. Без надежды на чью-то помощь и без средств к существованию. Даже без коровы. Чтобы не умереть с голода, вступила в колхоз.
Шли годы. Получаемого за трудодни, не хватало. Выручал огород. На нём приходилось работать и Феде, и даже маленькой Шуре. Но по воскресеньям и в праздники, Агафья доставала из сундука лучшую одежду и шла с детьми в храм. Там они пели на клиросе. Раньше рядом с Агафьей в церковном хоре стояли муж и сестра Аксинья. Теперь Ефима не было на этом свете, Аксинья вышла замуж в другую деревню, где был свой храм. Их места заняли Федя с Шурой. Детские звонкие голоса вливались в хор певчих и радовали прихожан своей чистотой. Агафья и подумать не могла, что Бога нет. Эта её безграничная вера передалась и детям.
Для них стало настоящей трагедией, когда церковь в Сляднево, как, впрочем, и по всей стране, закрыли. Куда делся священник, никто толком не знал. Одни говорили, что в Москву подался, мол, там легче затеряться. Другие, твердили, что его арестовали, а, может, уже и расстреляли.
Многие в деревне сочувствовали его невестке Евдокии, которая теперь жила в огромном доме одна. Немного выпало на её долю счастья. Местная красавица, выучилась на учительницу, вышла замуж за образованнейшего сына священника, да только того вскоре арестовали, как врага советской власти, и сослали куда-то. А поскольку ни одного письмеца от него не пришло ни жене, ни отцу, все в деревне считали его расстрелянным. Деток у них не народилось, поэтому после закрытия храма, и осталась Евдокия одна в поповском доме.
Агафья сокрушалась:
– Ни исповедаться, ни причаститься. Того и гляди, придут домой, да со стены иконы поснимают.
И, чтоб никто не смог совершить такого святотатства, спрятала в укромном месте все до одной иконы.
В трудах прошли ещё несколько лет. Дети выросли. Федя уже готов был жениться, да не пришлась по сердцу Агафье избранница сына.
С недавнего времени эта Елена работала в местном магазине. Какими ветрами занесло красавицу в их деревню никто не знал. Только жена завмага, выделившая девушке угол в своём доме, рассказывала:
– Без матери росла. Отец, овдовев, больше не женился – один пятерых детей поднимал. Елена-то после ликбеза курсы продавцов закончила. А так бы и по сей день ездила с отцом масло со своей маслобойки продавать.
Агафья не могла объяснить, чем не глянулась ей эта девушка, но сыну постоянно твердила:
– Что ты всё вокруг неё вьёшься, других что ль мало?
А Фёдор больше никого не замечал. Елена тоже полюбила его. И однажды не устояла, растворилась в нежности. Через некоторое время поняла, что беременна. Счастливая летела с этой новостью на свидание. Спешила обрадовать любимого. Но, увидев Фёдора, вдруг вспомнила его слова: «Потерпи, Алёнка. Мать у меня добрая, только время нужно, чтоб свыклась, да присмотрелась к тебе получше».
Ничего не сказала Елена тем вечером Фёдору. А наутро, взяла в магазине расчёт и уехала. Сначала хотела вернуться к отцу в родное Фролово. Но потом решила скрыть, хоть на время, свой позор, и остановилась у сестры в Калуге.
Фёдор, ничего не понимая, расспрашивал завмага:
– Так, прям, ничего и не сказала?
– Да говорю же тебе, что по семейным обстоятельствам уволилась.
Агафья, видя, что сын места себе не находит, замолчала – поняла, что у него серьёзное чувство к этой девке. Переживала: «Ну, как не сложится потом судьба. Вина на мне будет».
Фёдор, припомнив, что родная деревня Елены, находится, где-то рядом с Пятовской, отправился на поиски. Когда, наконец, отыскал Елену, животик у неё уже хорошо выпирал. На удивлённый взгляд Фёдора, сказала:
– Скоро у нас с тобой ребёночек будет.
Проговорили они тогда долго. Но домой Фёдор уехал всё же один. Решили, что сначала надо рассказать всё матери.
Агафья, узнав, что скоро станет бабушкой, не проявила никаких эмоций. И сыну советов давать не стала:
– Решай сам, как жить будешь.
Последние несколько месяцев перед рождением первенца, Фёдор каждый выходной ездил в Калугу. А, забрав Елену с сыном из роддома, привёз их домой:
– Знакомься, мама, это твоя невестка и внук.
Агафья, конечно, знала, что так будет – не раз обсуждали это с Фёдором, но всё же тревожно было на душе. Навряд ли она смогла бы признаться даже самой себе, что гложет её обычная ревность. Придирчиво осмотрев Елену, приняла внука:
– Назвали-то как?
– Николаем.
Малыш завозился в одеялке и зачмокал. Откинув уголок, Агафья взглянула на розовое личико:
– Ой, ты, Господи! Щёчки-то у нас какие! А носик-то у нас какой! Красавец ты наш!
Что-то непонятное происходило в душе у Агафьи. Словно кто-то расслабил тиски, сжимавшие до этой минуты сердце. И оно, почувствовав свободу наполнилось нежностью и любовью. Даже Елену она теперь видела по-другому: «А девка-то, кажись, добрая и скромная».
Прошло совсем немного времени, как Агафья уже и помыслить не могла жизни без Елены. Невестка оказалась работящей, чистоплотной, воспитанной. Глядя, как та управляется по хозяйству, с какой заботой и теплом относится к мужу, сыну и золовке со свекровью, Агафья усмехалась про себя: «А сынок-то у меня, ох, и хитёр! Какую жену отыскал!»
Не успели оглянуться, как в семье снова радовались прибавлению. Колину колыбельку занял Ваня. А потом и ему пришлось уступить её. Появилась Маша.
Красавице Шуре тоже нашёлся жених. Агафья теперь не противилась счастью молодых:
– Дай Бог тебе хорошей судьбы с Павлом.
Радуясь за сына, переживала за дочку:
– Что это у вас только один сынок народился? Скучно, поди, Валюшке-то.
– Господь пока больше не даёт, – хмурилась Шура, и Агафья замолкла.
Её радовало, что дети, хоть и жили разными домами, но дружили промеж себя крепко. Даже на заработки в Москву сын и зять поехали вместе. Конечно, без мужиков тяжелее стало, но зато в семьях появились деньги. Старшего, Колю, смогли собрать в школу не хуже людей. Да и младшим обновки купили.
Сбыться дальнейшим планам помешала война. Агафья успокаивала дочь и невестку:
– Авось, не придётся вашим-то мужикам воевать – всё ж работа у них по такому времени нужная.
Фёдор и Павел работали в Москве на Киевском вокзале. Занимались погрузкой эшелонов военной техникой, которые шли, как раз на фронт. Выходные теперь выпадали у них редко. Зачастую домой наведывались поврозь. Но в то злополучное октябрьское воскресенье, приехали вместе.
Радость от встречи была недолгой – в деревню почти сразу вслед за ними вошли немцы. Начались обыски. Партизан ни в одном доме не нашли. Но мужиков, не обращая внимания на слёзы детей и женщин, выталкивали на улицу. Собрали их в центре деревни, и нестройными шеренгами погнали под конвоем в сторону Кондрово. Жёны шли рядом с толпой, пытались что-то сказать, передать еду и тёплые вещи. Конвойные прикладами оттесняли их, не позволяя ничего. Но Агафья, как-то изловчилась и сумела сунуть сыну и зятю по маленькой иконке. Потом, глядя вслед уходящей толпе, троекратно перекрестила и прошептала: «Храни вас Бог! Святой Николай, не оставь без своего покровительства рабов Божиих Феодора и Павла».
Несмотря на то, что храм был закрыт уже несколько лет, молиться Агафья не переставала ни на один день. Только иконы прятала от посторонних глаз. А сегодня поставила их на прежнее место и опустилась на колени:
– Господи! Не дай сгинуть в пути или на чужбине рабам Божьим Феодору и Павлу. Прости им все прегрешения вольные и невольные. Укрепи их в вере, помыслах и делах.
Внуки удивлённо смотрели, как бабушка, перекрестившись, кланялась так, что лбом касалась пола. Коля повернулся к матери, хотел что-то спросить. Не успел. Елена встала рядом со свекровью, тоже перекрестилась:
– Молю тебя, всемогущий Боже, пошли им избавление. Пусть вернуться они домой живыми и здоровыми.
Слёзы катились по щекам. Елена не справилась с эмоциями – всхлипнула. Агафья прикрикнула на неё:
– Что это ты? Никак оплакивать мужа решила? – И ещё строже сказала. – По живому не смей плакать. Ему тяжельше от твоих слёз будет.
Елена взяла себя в руки. Но с тех пор, что бы ни делала, всегда мысленно молилась о муже.
А пленные, хоть и шли медленно, но на следующий день подошли к Полотняному Заводу. Осталось пройти небольшой лесок, а там и сам посёлок покажется. Вдруг загудели над ними самолёты.
– Наши, – шепнул Павел, глянув в небо.
Началась бомбёжка.
– Ложи-и-ись!
На мерзлую землю упали все – и пленные, и конвойные. Фёдор толкнул в бок, лежащего рядом Павла, и одними губами сказал: «Бежим!» Тот отрицательно покачал головой. Фёдор то ли услышал, то ли догадался: «Не побегу. Что будет, то и будет». Со словами: «Как знаешь», – Фёдор перекатился ближе к кусту калины, и, сгибаясь до самой земли, побежал. Не оглядываясь. Не останавливаясь. Распрямился только, когда перестали греметь взрывы и гул самолётов стал отдаляться. Прижался к стволу старого дуба и осмотрелся.
С той стороны, откуда он бежал не доносилось ни звука. То ли все погибли, то ли смог преодолеть большое расстояние. Раздумывать было некогда. Озираясь, Фёдор пошёл в сторону дома. Что делать дальше, пока не решил: «На деле Бог ума прибавит». Стараясь идти подальше от дороги, чтобы не нарваться на немцев, Фёдор придерживался направления к своей деревне.
Два дня без еды и на морозе отзывались во всём теле усталостью и желанием спать. В какой-то момент силы оставили его. Опустившись на поваленную ёлку, оторвал шишку и начал грызть. Чтобы согреть, совсем закоченевшие руки, совал их поочереди за пазуху. Неожиданно нащупал, данный матерью образок: «Помоги, Господи! Совсем невмоготу стало».
По телу разлилось тепло, а вместе с ним откуда-то появились силы. Продолжая грызть шишку, Фёдор поднялся, и снова пошёл. Он больше не следил за направлением своего движения – полностью доверился Богу. И вскоре оказался перед какой-то деревенькой. «Зайти или двигать дальше? Вдруг и здесь немцы», – нерешительно стоял Фёдор на краю леса. Желание отогреться и поесть определили его выбор.
Глубокой ночью, когда даже цепные псы заснули, Фёдор поскребся в окно крайней избы и замер. Размышлял: «Не услышат… А, если немцы в доме?.. Нельзя громче стучать». В нерешительности снова поднял руку к окну. Не успел стукнуть – скрипнула дверь и на крыльцо вышла женщина:
– Кто здесь?
Фёдор, не двигаясь с места, в пол голоса спросил:
– Немцев в доме нет?
– Вчера проехали по деревне. Курей десяток забрали и всё. А ты чего в ночи по лесу шастаешь?
– Заблудился.
– А-а-а… Ну, коли так, иди погрейся.
Накормив Фёдора и напоив горячим чаем, хозяйка хотела расспросить, кто он и откуда. Но тот, разомлел в тепле и уже клевал носом.
– Полезай-ка на печь, – отложила та разговоры на завтра, – прогрей свои косточки.
Проспав до обеда, Фёдор засобирался в дорогу.
– И куда ты пойдёшь? Немцы кругом, – накрывая на стол, поинтересовалась Авдотья.
– Так и сюда могут нагрянуть.
– У нас-то им что делать? В пяти домах три старухи, да две бабы с детями.
– Мне бы на фронт.
– И где он тот фронт? Пока найдёшь его, ещё не раз в плен попадёшь.
Поразмыслив, Фёдор остался. Сначала думал, только сил набраться. Но потом понял, что женщина права: надо ждать, когда фронт поближе подойдёт и уж тогда идти, бить врага.
Два с лишним месяца он жил у Авдотьи. Лишь, когда до заброшенной в лесу деревеньки стали доносится отзвуки дальних боёв, решил, что пора идти. За это время извёлся весь: как там мать, Елена, дети? Глянуть бы на них хоть одним глазком, а там и фашистов можно бить. В этой-то глуши было тихо, но Авдотья рассказывала, что в каждый из домов, пришли родственники с округи. У кого немцы всё сожгли, у кого на глазах семью расстреляли. А после того, как Фёдор узнал о том, что произошло в Дольском, не смог заснуть. Всё казалось, что и его детей могут вот так вывести на улицу и автомат на них наставить.
Под утро задремал, и увидел рассказанное Авдотьей во сне. Только стояли перед немцами не чужие дети Лёня, Толик и Роза, а его Николка, Ванюшка и Машенька. Он кричал во сне дочери: «Не говори им, что тебя Роза зовут! Скажи правду», – но и сам своего голоса не слышал. А Машенька, назвалась, как та девочка из Дольского, Розой. Немец взбесился: «Роза Люксембург? Коммунист? Расстрелять!» Фёдор снова кричал: «Сынки, не молчите! Помните, что ответили Лёня с Толиком?», – И снова не слышал себя. Но мальчики сказали всё, как надо: «Лёля! Её зовут Лёля! Вы неправильно поняли». Увидев, что немец опустил автомат, Фёдор проснулся: «Господи! Отведи от моей семьи беду», – и в этот же день попрощался с гостеприимной Авдотьей.
А в Сляднево, всё это время хозяйничали немцы. Выбрали из местных старосту. Чем уж приглянулся им Дюлин неизвестно, но через несколько дней он, выполняя приказ немцев, пошёл по домам. Отдавал распоряжения:
– Выходите. Пошевеливайтесь, не то…
На вопросы не отвечал, лишь говорил:
– Вот там и узнаете для чего.
Видимо для устрашения местного населения, в этот день была устроена показательная казнь. Собрав всех жителей, протащили по деревне труп мужчины, привязанный к ногам лошади. На груди бедняги была привязана дощечка с одним единственным словом – «партизан». Но бабы на неё внимания не обращали, всматривались в лицо мужчины. Никто его не признал. Поэтому устрашающего воздействия эта акция не возымела. Бабы лишь жалели беднягу:
– Упокой, Господи, душу раба твоего… Не знаем имени-то…
– Господь сам всё знает.
– Даже после смерти покоя бедному нет.
– Господь ему место в раю уже приготовил.
Спустя какое-то время, расстреляли учительницу местной школы – ту самую Евдокию, невестку местного батюшки, пропавшего с началом безбожного времени. На казнь снова согнали всю деревню. Бабы, сбившись в тесную кучку, шептались:
– А кого это с ней вместе ведут?
– Племянница приехала погостить из Калуги.
– Да Зинушку-то и молодую учительницу Веру я знаю. Что за парни с ними рядом?
– А я почём знаю. Она же одинокая и родни такой у неё, кажись, не было.
Тут началась суматоха: Евдокия упала, а немного поодаль заголосила её мать Татьяна. Немцы сосредоточили своё внимание на женщинах, и Зина, словно ждала этого момента, побежала. Пока немцы восстановили порядок, девочка успела добежать до крайнего дома и скрылась за ним. Бабы крестились:
– Слава тебе, Господи!
– Хоть бы не замёрзла девчонка – в одном платьишке по такому морозу.
– Чай, до бабкиного-то дома добежит.
Никто не обратил внимания, что Зинин дед, сначала потихоньку пятился, а потом юркнул за ближнюю калитку, пригнулся и скрылся за домом. А уж отыскать там перепуганную внучку было просто.
Тем временем конвойные восстановили порядок, и развернули приговорённых лицом к деревенским. Вперёд вышел высокий немец и что-то начал говорить.
– И что ты там талдычишь? – В полголоса возмутилась Агафья. – Я вроде грамотная, а ничего не понимаю.
Закончив речь, немец отошёл в сторону, а на его место шагнул другой. На ломаном русском, перевёл:
– За укрывательство зольдат, всех расстрелять.
– Вона чего… – зашептались снова бабы.
– Евдокия-то наша раненых прятала, оказывается.
– А как же эти изверги узнать смогли? Я вот на колодец мимо её дома хожу, и то не видала ничего.
Тут раздалась автоматная очередь. Бабы охнули и замерли. Всеми уважаемая учительница Евдокия Алпатова упала. Рядом с ней по снегу побежал красный ручеёк. Точно такой же, как и от тел Веры и двух красноармейцев. Бабы поддерживали завывающую Татьяну, а переводчик вытянул руку вперёд, и сказал:
– Хоронить запрещено. Так будет с каждым, кто помогать партизанам и зольдат.
Бабы уговаривали Татьяну, пытающуюся подойти к телу дочери:
– Нельзя пока к ней. Мы тебе потом поможем её похоронить.
Та, словно не слышала, голосила и вырывалась, до тех пор, пока кто-то в самое ухо ей не шепнул:
– Домой иди. Там Зинушка небось закоченела вся.
Татьяна встрепенулась, замолчала, но смотрела ещё каким-то бессмысленным взором.
– Да очнись же! – Тормошили её бабы. – Не мы одни видали, как девчушка побежала. Как бы опять извергам не доложили.
Татьяна быстро зашагала к дому. Бабы едва успевали за ней. Дойдя до калитки, остановилась:
– Дальше я сама. Она при вас не выйдет. Побоится.
И бабы послушно разошлись.
А через несколько дней, откуда-то привели пленных солдат. Заперли их в пустующем теперь доме священника, что стоял по соседству с Жидковыми. Агафья долго наблюдала в окно, как часовой ходит вокруг дома. Потом переложила из чугунка в ведро несколько картошин, взяла краюху хлеба и пошла на улицу.
– Мамаша, куда это ты? ¬– Забеспокоилась Елена.
– Голодные сидят солдатики-то наши. Сколько смотрю, ни разу им поесть не принесли.
– Их же охраняют, – пыталась удержать Агафью невестка.
Но та махнула рукой и вышла. Сзади дома забор был ближе всего к стене. Часовой туда наведывался редко – больше спереди ходил. Нужно было, как-то подать сигнал солдатам, чтобы они окно открыли. Агафья слепила снежок, прицелилась и бросила. Попав точно в цель, усмехнулась: «Не забыли руки-то ещё – помнят детские годы».
В окне показалась голова одного из пленных. Показав ему хлеб, Агафья размахнулась, давая понять, что хочет его бросить, как снежок. Солдат догадался и стал пытаться открыть окно. Оно не поддавалось долго. А в этот момент, послышался скрип снега под ногами часового. Агафья замахала руками, и присела, надеясь, что из-за сугроба её не видно. Часовой дошёл до угла дома, потоптался и снова вернулся к крыльцу.
Агафья снова размахнулась хлебом. Теперь окно открылось сразу. Потихоньку, боясь, что старые створки будут скрипеть, солдат открывал их всё шире и шире. Распахнув настежь, отошёл в сторону. Агафья прицелилась и бросила краюху. Солдат выглянул, прижал руки груди, показывая, что благодарит. Но Агафья уже размахивалась, чтобы бросить картофелину. Закинув последнюю, развела руки в стороны, мол, всё, больше нет.
На следующий день в передаче пленным еды приняли участие все Жидковы от мала до велика. Елена вывела детей гулять. Создавали шум и отвлекали внимание часового игрой в снежки. Старшему Коле было поручено, если часовой всё же пойдёт за дом, бежать в ту же сторону до самого угла и кричать: «Не догонишь, не догонишь!», – Чтобы подать Агафье сигнал. Используя этот приём, кормить солдат стали каждый день. До тех пор, пока их не увели из Сляднево.
А вскоре, немцы сожгли деревню и разгромили церковь. Из ста двадцати домов оставили только три, в которых сами же и расположились. Местные жители ютились, кто в погребах, кто в землянках. У Жидковых, каким-то чудом, уцелел амбар. В него-то они и переселились. Теперь с ними жила и Шура с маленьким Валентином. Кровати устроили, разобрав остатки закромов. Разместили их поближе к печке.
Немцы к ним заходили редко. Однажды Агафья смекнула, что каждый их приход связан с выпечкой хлеба.
– И как только узнают об этом? – Удивилась Елена, когда свекровь поделилась с ней догадкой.
– Так дым из трубы идёт. Вот и чуют окаянные.
На этот раз, Агафья достала хлеб из печи чуть раньше. Завернула в полотенце, положила на кровать и укрыла одеялом и подушками. Как только увидела в окно немцев, усадила туда же всех детей:
– Ищите теперь.
Войдя в амбар, немец произнёс заученное:
– Матка, хлеб!
Агафья развела руки в стороны:
– Откуда ему быть? Нету.
Немец рассмеялся, погрозил ей пальцем и подошёл к кровати. Сошвырнул детей на пол, откинул подушки, одеяло и достал ещё горячие ситники. Рассевшись за столом, немцы достали из своих вещмешков банки и свёртки. Разрезали хлеб и, намазывая толстые куски маслом и мёдом, принялись за еду. Елена с Шурой, успокоив детей, сидели с ними на кровати. Агафья не выдержала, подступила к немцам:
– Ироды проклятые! Хоть бы детям по кусочку дали. – Понимая, что те ни слова по-русски не знают, тыкала пальцем, то в сторону внуков, то на отобранный хлеб.
До одного из них дошло, почему ругается бабка. Видимо, он сегодня был в хорошем расположении, потому что отрезал ещё несколько кусков, густо намазал их маслом, хорошо полил мёдом и отнёс детям. Удовлетворённая Агафья села рядом с внуками:
– Ешьте, мои хорошие. Давно такого у вас не было.
Потом, когда немцы ушли, Шура с Еленой допытывались:
– Как ты с ними разговариваешь! Неужто, не боишься?
– А чего они мне сделают? Убьют? Так я уж пожила. А потом… Раньше того, что Господом отмеряно, всё одно, не помрёшь.
Агафья и впрямь не боялась ни немцев, ни смерти. Однажды пошла по воду. Её остановили два немецких солдата. Один показывая на валенки, жестами показывал, мол, снимай. Она, словно не понимая, чего тот хочет от неё, отвечала:
– Ага. Тёплая обувка не то, что твоя.
Немец, видя, что бабка разуваться не собирается, потянулся к валенкам, хотел снять их. Агафья прикрикнула на него:
– Ишь, чего удумал! Я вот тебе сейчас этим валенком-то, да по роже!
Второй немец, тот самый, что на казнях переводил, попытался её урезонить:
– Ты чего, бабка? Он же тебя сейчас застрелит.
– А пущай убивает, только валенки всё одно не отдам.
Так немцы и ушли ни с чем.
К концу декабря в прозрачном морозном воздухе стала слышна канонада далёких взрывов. Словно стрекотание кузнечиков доносились отзвуки пулемётных очередей. Близился конец оккупации.
Опасаясь, что немцы, напоследок сожгут всё, что в деревне осталось целым – три дома, сараи, амбары – местные жители копали землянки, строили шалаши. В последний день пребывания в Сляднево, немцы занимались грабежами. Они и раньше рыскали в поисках, чем можно поживиться. Но в основном это касалось еды и тёплых вещей. Сегодня хватали всё, что попадало под руку: вышитые полотенца, скатерти, чугунки…
Агафья с дочерью и невесткой соорудили в дальнем углу огорода шалаш и начали переносить туда самое ценное из того, что ещё оставалось не украденным и не сгорело при пожаре. Накидав прямо на снег подушки, усадили на них Машу:
– Сиди тут, сейчас к тебе братики придут, – и, завесив вход в шалаш одеялом, ушли за следующей партией вещей.
Маша осталась одна. Было страшно сидеть в полутёмном незнакомом месте. Сначала начала хныкать. Потом разревелась. Но, несмотря на это, никто к ней не шёл. А прийти было некому. Коля с Ваней, забравшись на дерево, наблюдали за тем, как немцы вытаскивали из сараев то, что удавалось найти. Агафья вцепилась в чугунок с картошкой, пытаясь не отдать его немцу, который был, чуть ли не в два раза выше её. Шура успокаивала разревевшегося Валю. Елена сидела на досках, заменяющих кровать, как изваяние – под ней была аккуратно свёрнутая пуховая шаль. Если сейчас немец заберёт её, придётся ходить в ситцевом платочке всю зиму. Сердце Елены разрывалось от беспокойства за детей, но остаться без шали, означало неизбежную простуду, а, может, и смерть – морозы-то стояли нешуточные.
В это время Маша продолжала реветь. Вдруг одеяло шевельнулось и поползло в сторону. Она затихла и протянула ручонки:
– Мама.
Но перед ней, согнувшись, стоял немец с автоматом в руках. То ли от испуга, то ли от того, что это была не мама, Маша снова залилась слезами. Немец немного постоял и, ничего не взяв, ушёл. К вечеру, в сгоревшем Сляднево, остались только местные жители. Немцы просто ушли из деревни. А ночью вернулся Фёдор.
Женщины, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей, суетились возле печки. От радости, забывая, зачем они к ней подошли, снова возвращались к столу. Присаживались рядом с Фёдором, спохватывались и снова бежали к печке. Агафья первой пришла в себя и начала раздавать указания:
– Шурка, неси дрова, надо затопить снова, чтоб прогреть его как следует. Елена, накрывай на стол – муж голодный.
Молодые женщины бросились выполнять распоряжения, а сама Агафья, села рядом с сыном:
– Слава Богу – живой. Рассказывай, как ты всё это время жил.
Но не успел Фёдор и рта раскрыть, как она спохватилась:
– Нет. Дождёмся этих нерасторопных – они тоже хотят послушать.
Когда все уселись за стол, Шура с надеждой спросила:
– А Павел? Он, почему с тобой не пришёл?
Фёдор молчал, не зная, как ответить сестре. Она истолковала по-своему:
– Он… ¬– и замолчала, не решаясь произнести страшные слова.
– Нет-нет, – успокоил Фёдор, – я просто не знаю, где он сейчас.
И рассказал всё с самого начала и до самого своего возвращения домой. Ничего не утаил. Не успел закончить рассказ, как Елена, забыв о спящих детях, напустилась на него:
– Ах, ты, паразит! Мы тут места себе не находим, лбы перед иконами расшибли, вымаливая ему спасение, а он возле бабьей юбки грелся.
Фёдор даже не пытался оправдываться, сидел молча. Агафья урезонила невестку:
– Эх, Елена, тебе бы у Бога здоровья для этой женщины просить, а не поносить её. Она мужа твоего от погибели спасла.
Елена опустилась на лавку и растерянно переводила глаза с мужа на свекровь. Потом тихо спросила:
– Как, говоришь, зовут-то её?
– Авдотья. – Фёдор вздохнул. – Дочка у неё больная. Что за болезнь не знаю, только не ходит совсем дитё.
Елена прижала ладонь к щеке и сочувственно покачала головой:
– Бедняжка.
– Авдотья мне жилетку связала и носки – знала, что не останусь надолго. Только я продал всё это.
– Еду нынче никто за так не даст, – оправдала его поступок Агафья.
– Нет, мама, еды в дорогу Авдотья мне собрала.
– А куда ж тебе деньги-то понадобились? – Удивилась Шура.
Фёдор достал из кармана четырёх деревянных солдатиков:
– Детям в подарок.
– Господи! Носки и жилетка стоят теперь четыре щепочки? – Чуть не плача всплеснула руками Елена.
– Я ещё медвежонка плюшевого купил. Девчушке Авдотьиной отнёс.
– Вот это правильно, – похвалила Агафья, – у девочки надолго радость в душе поселилась.
– Только вот своим… – обвёл всех виноватым взглядом, – четыре щепки всего-то и принёс.
– У наших, зато отцы есть, – обняла его Елена, – и, слава Богу, все здоровы. Машина простуда не в счёт.
Маша три дня горела огнём и кашляла. Сегодняшняя ночь была первой, когда девочка спала спокойно.
Утром, увидев отца, дети с радостным криком бросились его обнимать. Потом все забрались к нему на колени. Валя посматривал с опаской, прижимаясь к матери. Фёдор улыбнулся ему:
– Забыл дядьку? Иди ко мне – на моих коленях всем места хватит.
Валя доверчиво протянул к нему свои худенькие ручки. Получив, каждый своего солдатика, дети забрались на печку и радостно били там воображаемых фашистов.
За обедом Фёдор сказал Елене:
– Собери мне что-нибудь в дорогу.
– Куда это ты собрался? – В голосе звучала ревность.
Фёдор посмотрел на неё внимательно:
– В военкомат. Пора и мне на фронт.
– Ещё не отдохнул толком, и дети нарадоваться не успели, – пыталась оттянуть миг расставания Елена.
Но Фёдор был непреклонен:
– Чем быстрее разобьём врага, тем быстрее вернусь домой.
Провожать его не пошла только Шура – у Вали не было тёплой одежды, а одного не оставишь. Сыновья шли рядом, крепко держа отца за руки. Чуть позади шли Агафья и Елена с Машей на руках. Дойдя до церковных развалин, остановились. Фёдор расцеловал сыновей:
– Слушайтесь мамку и бабушку. Вы у них главные помощники.
Обнял мать:
– Я вернусь, мам.
Агафья, не проронив ни слезинки, перекрестила сына:
– Храни тебя Бог!
Елена подала ему дочку:
– Поцелуй папу, Маша.
Девочка сверху пальто была повязана шалью, которая мешала свободно двигаться. Но, сумев поднять руки, она обняла отца и прижалась губами к колючей щеке:
– Не уезжай.
Фёдор прижал к себе дочку:
– Я скоро приеду. Ты и соскучиться не успеешь.
– А я уже соскучилась.
Передав Машу Агафье, Фёдор повернулся к жене. Но она не стала с ним прощаться:
– Я ещё провожу, – и зашагала вдоль насыпи.
Маше тоже хотелось побыть ещё хоть немного с папой. Но он шагнул и исчез в черноте ночи. Теперь о нём напоминало только лёгкое покалывание на губах от небритой щеки. Или это мороз их пощипывал?
Вернувшись домой, Елена рассказывала:
– Я и замёрзнуть не успела, пока он в военкомате был. Там машина уже ждала. Получил бумаги какие-то. И с другими мужиками на этой машине уехал. Обещал писать часто.
Потянулись дни ожидания и тяжёлого труда. Восстановление советской власти в Сляднево прошло буднично, если не считать расстрела немецкого старосты Дюлина. Но в отличие от фашистов, показательной казни никто не устраивал. Просто поставили к стенке какого-то сарая, и выпустили очередь из автомата.
Благодаря мудрости и прозорливости Агафьи голодать зимой после оккупации, Жидковым не пришлось. Еще в самом начале войны она заставила дочь и невестку в подвале, где хранились запасы овощей и зерна, выкопать вторую яму, глубже основной. В ней была спрятана большая часть урожая. Соседи жили голодно, растягивая остатки запасов еды до весны. А когда снег на полях растаял, стали собирать мороженую картошку, оставшуюся там с осени. Потом пекли лепёшки из молодых листиков липы. У Жидковых к этому времени ещё оставалось немного зерна и овощей. Пусть лишь по маленькому кусочку хлеба, да по паре картофелин могли дать своим детям, но до нового урожая продержались.
Со всей деревни шли к Жидковым бабы – просили Агафью то прочитать письмо с фронта, то написать ответ. Поскольку она родилась в зажиточной семье, имела возможность закончить четыре класса церковно-приходской школы. А большинство Слядневских жителей, даже букв не знало. Агафья нетолько никому не отказывала, а могла ещё и дельный совет дать. Её так и называли в деревне: Ганюшка мудрёная. Но уважали Агафью не только за грамотность – она обладала какой-то житейской мудростью. Поэтому ни Шура, ни Елена не стали спорить, когда однажды она сказала:
– Надо нам начинать строиться.
Елена, уверенная в том, что свекровь уже всё придумала, спросила:
– Когда начнём, мамаша?
А вот Шура удивилась:
– Да мы без мужиков разве сможем?
– Если всем миром соберёмся, так осилим.
Несколько дней Агафья агитировала деревенских баб:
– Закончится война, нужно будет отстраивать не только нашу деревню. Думаете, немцы одно Сляднево сожгли? Начнут разруху по всей стране восстанавливать, так за каждую досочку станем деньги платить, а у нас лишней копейки нет.
– А сейчас, разве не надо за лес платить? – Сомневались бабы.
– А кому? Покуда никто отчётность не ведёт.
Не уверенная, что убедила соседок, с дочерью и невесткой не церемонилась:
– Завтра идём выбирать деревья для наших домов.
– Мамаша, а ты осилишь дорогу до леса и назад? – Забеспокоилась Елена.
– Придётся вам меня везти.
Утром выкатили из сарая подсанки, на которых ездили за дровами. Агафья уселась в них и скомандовала:
– Поехали, девоньки.
Маша с Валентином прилипли носами к окну. Их с собой не взяли. А так хотелось прокатиться вместе с бабушкой.
Шура с Еленой потянули за верёвку и зашагали в сторону леса. Коля с Ваней, то подталкивали подсанки сзади, то забегали вперёд, пытаясь помочь матери и тётке.
В лесу Агафья внимательно рассматривала деревья, выискивала подходящие:
– Вот на этом метку ставь.
Дочь с невесткой делали зарубки, и шли дальше за Агафьей:
– Мам, а как ты узнаёшь, какое дерево надо, а какое не подходит? – Поинтересовалась Шура.
– Поживёшь с моё, и ты научишься. – Ответила Агафья, но потом всё же стала объяснять. – Это молодо ещё, то старое, это с дуплом – зачем нам дырка в брёвнах? А это в самый раз для дома будет: ровное, высокое, без изъянов. Помечайте, девки.
Скоро, и Елена, и Шура освоили эту премудрость. Агафья, вернувшись к подсанкам, стряхнула с шубейки снег и, усаживаясь, сказала:
– На сегодня хватит. В другой раз без меня управитесь – вон, как хорошо отличать строевой лес научились.
Через людей Агафья узнала, в какой деревне есть мужики, которые понимают в строительстве. Послала весточку через сарафанное радио и те не замедлили явиться на зов. Валить лес им помогали Шура с Еленой. Коле с Ваней доверили обрубать и складывать сучья. Не велика помощь от детей, а всё-таки с ними быстрее. Только мужикам-то платить было не чем. Поэтому ставить срубы отложили на потом. Агафья и этому была рада:
– Главное, есть из чего. А уж, даст Бог, потом и срубить осилим.
Рассчитываясь, она сразу с мужиками договорилась:
– Вы летом-то наведайтесь к нам. Уж мы как-нибудь подкопим сколько надо.
А, проводив работников, озадачила своих девок:
– Сейчас работы в колхозе не так много, да и легче по снежку-то – надо лес к месту перевозить.
Шура согласилась:
– А то найдутся помощники – быстро перевезут к своим землянкам.
До весны всё, что заготовили на два сруба, перевезли и сложили возле своего амбара. Шура с Еленой закатывали брёвна на подсанки, а везли их до дома вместе с помощниками – Колей и Ваней.
Глядя на Жидковых, и другие Слядневские бабы стали готовиться к постройке домов. До начала полевых работ, лес был не только перевезён, но и ошкурен. Летом было не до стройки – все от мала до велика работали в колхозе и на своих огородах. То одна баба, то другая, отпрашивались у председателя в город: возили продавать щавель, ягоды, яблоки, грибы, всё, что удавалось собрать в лесу или на своих огородах. К осени все подкопили деньжат. А после Покрова в Слядневе, то тут, то там, завизжали пилы, застучали топоры.
Деревня отстроилась быстро. Срубы ставили на старые фундаменты – нужно было быстрее выбираться из сараев, да землянок. Дело было за печками. Кирпичи для них набрали с пожарищ. А вот глина, пока нашёлся печник в дальнем Аргунове, уже промёрзла. Пришлось снова ждать до весны. Зато, как только оттаяла земля, то над одной новой крышей начинал виться дымок, то над другой.
Сляднево, не в пример другим деревням, отстроилось очень быстро. Даже в областной газете про них написали. Только, вот, не похвалили, а наоборот, отметили, что живут там хорошо, да работают плохо. Оно и понятно, если бы работали в колхозе каждый день, без поездок на калужский рынок, не смогли бы дома построить.
У Жидковых дело двигалось не очень быстро. Пока пилили, да возили лес на дома, Шура сильно простыла. Лечиться кроме малиновых веточек, да Агафьиных молитв было нечем. Непрекращающийся кашель, перешёл в чахотку и, скоро Шуру схоронили.
А Фёдор в это время шёл тяжёлыми фронтовыми дорогами. Сражался честно. Терял товарищей. Сам от пуль не прятался, но ни одна не смогла его достать. Видно, икона Всех Святых, данная матерью тайком от немцев, берегла. Лишь однажды чуть не случилась непоправимая беда. Да и тут без Божьей помощи не обошлось.
Перед боем немцы устроили такой артобстрел, что, казалось, земля и небо перемешались в одну грохочущую массу. Взвод Фёдора залёг на дно окопа. Никто не пытался даже приподнять голову, не то, что землю с себя стряхнуть. Фёдор лежал на животе, прикрывая голову руками, и твердил про себя молитвы. Какие приходили на память, те и читал.
Вдруг наступила тишина. Он помнил чётко, что сначала был сильный толчок, а потом… Фёдору показалось, что он летит, но сейчас ощущал под собой что-то твёрдое. Мысли ползли медленно, словно вязли в чём-то: «Летел… Я?.. Или это душа так отлетает?.. Может, уже в раю?.. Пахнет землёй…», – Пошарил вокруг руками – рыхлая, мягкая земля. – «Закопали что ли?» – Открыл глаза. Сквозь поднятую снарядами пыль увидел небо: «Значит не в могиле… А, где?..»
С трудом приподнялся на локти. Осмотрелся. Ноги свешиваются в воронку, а вокруг неё весь его взвод. И вот уж воистину чудо – все до единого живы. Кто так же, как Фёдор, лишь приподнялся, кто, приложив руки к ушам, тряс головой. Попытавшись окликнуть товарищей, Фёдор не услышал сам себя. Понял, что контужен. Увидел, как взводный, призывно помахав рукой, соскользнул на дно воронки. В следующее мгновение за ним последовали остальные бойцы. Едва к ним вернулась способность слышать друг друга, взводный крикнул в самое ухо Фёдора:
– Жидков! Не иначе ты молился?
Фёдор посмотрел прямо в глаза своему командиру:
– Да.
Тот неуклюже обнял его, размазал по своей щеке грязную дорожку:
– Знать, в рубашке ты родился. Теперь будешь моим ординарцем. Рядом с тобой и я жив останусь. – Кивнул в сторону остальных. – Мы все перед тобой в долгу.
– Да я что… Я только, просил… А уж Он решает, чьим просьбам внять, а кого к Себе взять.
Взводный задумчиво сказал:
– Значит, повоюем ещё. – Обвёл взглядом солдат и бодро спросил. – Так, что ль, мужики? – Встал в полный рост и повёл свой взвод в атаку.
Фёдор один из немногих носил нательный крестик. Знали об этом все. Но никто не пытался заставить снять атрибут религиозного предрассудка. На фронте к этому относились лояльнее, чем в довоенное время. Может, и впрямь благодаря своей безграничной вере в Бога, а, может, просто судьба такая выпала, но был ещё один чудесный случай, когда смерть миновала Фёдора и находившегося рядом взводного.
Атака на немцев захлебнулась под артогнём противника. Надо было найти хоть какую-то ямку в земле, чтобы укрыться и переждать обстрел. Придерживаясь правила, что снаряд дважды в одну воронку не попадает, взводный уже собрался скатиться на дно одной из них. Благо по близости их было несчётное количество. Но Фёдор, вопреки здравому смыслу, зарылся в копну. Взводный, не раздумывая, нырнул за ним. В грохоте взрывов ругаться не стал. Решил, коль выйдет из этой переделки живым, устроит разгон неразумному Жидкову по всей строгости. Ну, а, если погибнет, то его смерть останется на совести этого богомольного мужика.
Когда всё стихло, и взводный, высунув голову из копны, осмотрелся, то моментально забыл про все свои намерения. На огромном поле уцелел единственный стожок. Тот самый, где он вместе со своим ординарцем пережидал шквальный огонь немцев. Ощупав себя, и не найдя никаких повреждений, только и смог сказать:
– Ну, ты даёшь, Жидков. Кто бы рассказал такую небылицу, засмеял бы.
Фёдор и без этих необъяснимых случаев был на хорошем счету. Благодаря оконченным курсам перед отправкой на фронт и природной смекалке, из него получился отличный мастер по ремонту оружия. Только война – есть война. Будь ты хоть санитар при медсанбате, хоть кашевар при полевой кухне, хоть мастер-оружейник, первоочередной задачей для всех было – бить врага. Раз уж довелось попасть на передовую, приходилось успевать всё: и в боях участвовать, и оружие ремонтировать.
Не раз Фёдор выручал даже командира роты своими советами. К примеру, помог организовать переправу через реку. Это для деревенских дело обычное, а городской парень, месяц назад закончивший ускоренные курсы, растерялся. Фёдор успокоил младшего лейтенанта:
– Дай мне, товарищ командир, полчаса времени и дозволь пару людей взять по моему усмотрению. Мы тебе устроим всё в лучшем виде.
Не подвёл. С двумя, такими же деревенскими мужиками, организовал переправу так, что через час все: лошади, орудия, люди, даже, кто совсем не умел плавать, были на противоположном берегу. Попытался, было, один ротный всезнайка с советом сунуться, но Фёдор лишь усмехнулся:
– Туман ты ещё в этом деле. Туман.
Пришлось тому под дружный гогот красноармейцев отойти в сторонку и подчиниться распоряжениям Жидкова. Эту приговорку Фёдора знали все. И, если уж он её говорил, спорить было бесполезно, значит, уверен был, что лучшего варианта действий не существует.
В другой раз пригодился его рабочий опыт. Случилось это, когда их полк вывели из боёв для короткого отдыха. По приказу командования рота, в которой служил Фёдор, прибыла на станцию для разгрузки эшелона с боевой техникой. Командир, вчерашний десятиклассник, бегал вдоль вагонов, сдвигая фуражку, то на лоб, то на затылок. Растерянно смотрел на пушки, не зная, с какого бока к ним подступиться.
– Разрешите обратиться? – Подошёл к нему Фёдор.
– Что тебе, Жидков? – Не оборачиваясь, спросил лейтенант.
– Я в начале войны работал в Москве, в акурат по загрузке техникой таких вот эшелонов.
Ротный медленно повернулся. Не веря свалившейся удаче, молча, ждал что Фёдор скажет дальше. А тот, козырнув, продолжил:
– Разрешите приступить к выгрузке?
Засияв улыбкой, лейтенант перешёл на неуставную речь:
– Жидков, родной ты мой, приступай! А то я придумать не могу с чего начинать.
Фёдор распределил людей, объяснил, что, кому нужно делать, и работа закипела. Лейтенант с мальчишечьим восторгом наблюдал, как огромная пушка плавно съехала с высокой вагонной платформы и, качнувшись, встала на землю. За ней пошла другая, третья… С других платформ уже съезжали танки, самоходки и другая техника. Не успело солнце опуститься за горизонт, как Фёдор снова стоял перед ротным:
– Разрешите доложить, товарищ командир! Задание выполнено – эшелон разгружен.
Лейтенант не колебался ни секунды, обнял Фёдора:
– Спасибо тебе, Жидков. Выручил.
– Дык, я что… Я ничего, – растроганно моргал Фёдор, – если знаешь, как, дык отчего не сделать.
Так день за днём, километр за километром приближался день окончания войны. Фёдор встретил Победу в Кёнигсберге. После того, как им перед строем сообщили о капитуляции Германии и окончании войны, Фёдор скрутил козью ножку, прикурил:
– Кажись, всё. Можно и домой.
Получив приказ, его полк погрузился в вагоны, и тронулся в путь. Обратные вёрсты мелькали быстрее, чем, когда их отсчитывали боями и отмечали могилами товарищей.
В родную деревню Фёдор вернулся в разгар сенокоса. Елена повисла на его плечах и залилась слезами радости. Агафья неспешно подошла:
– Дай-ка и мне сына обнять.
Расцеловав мать и жену, Фёдор оглянулся:
– Дети-то, где?
– Бегают где-то. Наверное, как всегда, под горой играют. Щас пошлю за ними кого-нито.
Соседские мальчишки начали кричать издалека:
– Коля! Ваня! Маша!
Дети обернулись на зов. Гадали: зачем их зовут. А мальчишки, задыхаясь от быстрого бега, продолжали орать, что есть мочи:
– Папка ваш с войны пришёл.
Маша ещё никогда так быстро не бегала, но всё равно братья оказались дома раньше. Увидев, как отец, кружит их, подхватив под мышки, чуть не расплакалась. Но он поставил сыновей, взял на руки Машу, и крепко-крепко обнял:
– Доченька моя!
Вдруг откуда-то всплыло воспоминание: она маленькая, вот так же у папы на руках и, словно через ватные коконы, мамин голос «поцелуй папу». Маша, совсем, как тогда, обхватила руками отцовскую шею, и прижалась к его щеке губами. Удивительно, но снова она была колючей – родная папина щека.
– Папа, – выдохнула Маша, только теперь осознав, насколько сильно его любит, – я так по тебе соскучилась.
Уткнувшись в его шею, хотела лишь одного, чтобы больше никогда-никогда он не уезжал.
Фёдор погладил дочку по голове и опустил на землю:
– Смотрите, что я вам привёз, – подтолкнул детей к недостроенному дому.
Возле стены стоял самый настоящий велосипед. Завопив от радости, мальчишки кинулись к нему. Маша прыгала и хлопала в ладоши. Но, увидев, как Коля, виляя из стороны в сторону, поехал по двору, расстроилась:
– Я не умею.
– Научишься, – подбодрил отец, и крикнул сыновьям, – поочереди катайтесь. Смотрите, не ссорьтесь.
Вся Слядневская детвора училась ездить именно на этом велосипеде, единственном на всю деревню.
Ни у кого из соседей не было и таких замечательных часов, какие привёз Фёдор с войны. Каждые полчаса они просто бомкали, а, оттикав ровно час, играли музыку.
– И, где ж ты раздобыл такие? – Спрашивали бабы, приходя к Жидковым посмотреть на диковинку.
– За хорошую службу наградили.
– За это, чай, медали дают, – не унимались бабы.
– А это к ним в придачу, – выкрутился Фёдор, и, развернув плечи пошире, так, чтоб медали были лучше видны, добавил, – к одной велосипед полагался, а к другой часы вот эти.
Бабы, конечно, не поверили, но спорить не стали и, пряча усмешку, прощались:
– Главное, чтоб спать не мешали, а то запоют не тогда, когда надо.
Фёдор сильно истосковался по семье. Чтобы ехать на заработки в Москву, как в довоенное время, и речи не было. Он устроился дорожным рабочим на станцию Сляднево. И родных каждый день видит, и на стройку время оставалось. И вот, наконец, оба дома были готовы принять жильцов.
Как только появилась возможность переехать из амбара, Агафья сложила нехитрые пожитки на скатерть, связала узлом:
– Проводи меня, Елена, до Шуриного дома – сама не донесу.
– Мамаша, – всполошилась невестка, – да куда же ты из своего-то дома? Или обидели тебя чем, что не хочешь с нами жить?
– Я с Валей буду.
– Так разве у нас ему места не хватит?
– А его дом пустовать будет? Ничего… Как-нибудь сдюжу. Не вечно же Павлу в лагерях сидеть, чай, когда-никогда отпустят.
Подхватывая узел с вещами свекрови, Елена согласилась:
– Конечно. Он же не убийца и не вор. А в плен попасть не смертный грех.
– Слава Богу, что живым из плена-то вышел – не круглым сиротой ребятёнку расти, – и, потянув внука за руку, Агафья ласково позвала, – пойдём, Валечка, домой.
А горемычный Павел прошёл через всю Европу. Куда их гнали и для чего, так и осталось загадкой. Освободили лишь в 45-м недалеко от Италии. Вместе с остальными военнопленными погрузили в эшелон и повезли на Дальний Восток. Теперь он был рядовым штрафбата и готовился воевать с японцами. Да только пока их состав на тихой скорости доехал до предполагаемых мест боёв, Вторая Мировая война закончилась. Не удалось Павлу искупить кровью свою вину перед страной. Поэтому и отбывал назначенный срок в лагерях под Магаданом.
После войны прошло уже два года. Жизнь постепенно входила в привычную колею. Казалось, миру ни что не угрожало. Но однажды почтальонка принесла Фёдору повестку.
– Срочно явиться в военкомат… – Елена, не дочитав до конца, залилась слезами, – Феденька, знать опять беда какая?..
Фёдор растерянно вертел в руках повестку:
– Да, может, сборы какие, или переподготовка… Не голоси, Алёнка, раньше времени-то. Вот съезжу, всё разузнаю…
В назначенный день, достав из сундука галифе и гимнастёрку, Фёдор отправился в Детчино. Елена хотела идти вместе с ним, но в колхозе шла посевная. Работая, она то и дело оборачивалась на дорогу: не идёт ли муж назад. Фёдор вернулся к вечеру. На груди светилась медаль.
– Вот. – Улыбался он. – За этим и вызывали.
Елена, не понимая значимости награды, никак не могла успокоиться:
– Нет войны?
– Нет, – смеялся Фёдор.
– Ты не уедешь?
– Нет.
– А чего вызывали?
– Так наградили же медалью.
– А-а-а-а… – И снова, не понимая ничего, спрашивала, – так война давно прошла, чего сейчас-то медаль дали?
– Тогда не успели.
Только, когда Фёдор снял военную форму и, аккуратно сложив, убрал в сундук, Елена успокоилась.
Через несколько дней к дому подкатил видавший виды ГАЗик, именуемый в народе «козлом». В вечерних сумерках Елена разглядела:
– Федя, к нам, кажись, военные какие-то приехали.
Офицер в фуражке с синим околышем в сопровождении двух солдат вошёл в дом:
– Жидков?
Фёдор, хоть и был одет в гражданскую одежду, но встал, и по-военному чётко ответил:
– Так точно!
– У нас есть сведения, что при демобилизации, ты не сдал оружие.
– Никак нет.
– Предлагаю сдать сейчас. В противном случае… Жидков, если найдём, тебя ждут ба-а-альшие неприятности.
Фёдор, видимо, вспомнил, что он теперь гражданский и не обязан стоять, вытянувшись перед офицером, сел за стол:
– Ищите. Только зря время потеряете.
Пока шёл обыск, испуганные дети жались к матери. Солдат, что копался в сундуке, вытащил гимнастёрку Фёдора, показал офицеру. Тот, рассмотрев медали, потребовал документы на них. Фёдор даже не шевельнулся:
– В нагрудном кармане.
Солдат вытащил корочки, протянул офицеру. В документах всё было верно. А больше найти ничего не смогли.
– Хорошо, что сведения не подтвердились, – обернулся от дверей офицер, – но, если ты всё же, где-то… может, в лесу закопал?
Фёдор отрицательно мотнул головой, и офицер, выдержав паузу, продолжил:
– Советую самому принести, куда следует.
– Я уже навоевался, товарищ майор, – вздохнул Фёдор, – а в мирное время мне оружие ни к чему.
Дождавшись, пока заведётся ржавый «козёл» и осядет пыль, поднятая его колёсами, Фёдор отвернулся от окна. Елена так и стояла у стены, обнимая детей. Чтобы разрядить обстановку он спросил:
– Алёнка, самовар-то не остыл? Может, чайку попьём? Что-то в горле пересохло.
А немного спустя произошёл ещё один неприятный случай в семье Жидковых. Только теперь он касался любимицы Фёдора, Маши. Подружка подбила её залезть в чужой сад:
– Смотри, какие у них яблоки! Прям, слюнки текут, когда на них смотрю. Нашу-то антоновку ещё, когда можно будет есть. А эти уже сейчас красные, да сочные.
Маша сама с завистью смотрела на соседские яблони, только лезть в чужой сад было страшно:
– Ну, как поймают.
Но подружка уговаривала настойчиво:
– Не бойся, я видела, они в лес ушли – никто нас не увидит. А яблок там столько, что они и не заметят, если мы чуть-чуть возьмём.
Маша решилась, и они пролезли между жердями, отделяющими соседские участки. Набрали немного упавших яблок, тех, что были не сильно побиты. И начали рвать с ветки, выбирая самые крупные и красивые. Наполнив полные подолы, решили, что хватит, и пошли домой.
Пока Маша ждала родителей с работы, не удержалась, съела одно яблочко. Больше не стала – хотелось похвастаться и обрадовать. Первым пришёл отец. Лишь перешагнул порог, Маша кинулась навстречу:
– Смотри, каких яблок я принесла! Попробуй! – Протянула самое красное яблоко отцу.
Маша думала, что отец похвалит её, а он, сдвинув брови, строго спросил:
– Ты, где их взяла?
Маша опустила голову – стало вдруг понятно, какой стыдный поступок она совершила. Сказать в своё оправдание было нечего, а как исправить содеянное, придумать не могла. Отец тем временем ещё суровее произнёс:
– Сейчас же отнеси на место.
Маша подняла голову. Сдерживая слёзы, сказала:
– Пап, прости, я больше никогда не буду. – Не выдержала, расплакалась. – Сты-ы-ыдно-о-о…
– Ах, тебе стыдно? А воровать, – сделал небольшую паузу и повторил, – воровать тебе было не стыдно?
Маша рыдала. Выждав немного, не меняя строго тона, отец продолжил:
– На первый раз я тебя прощу. Но запомни: украдёшь на рубль, потеряешь в сто раз больше. Никогда не бери чужого!
Маша судорожно вздохнула и вытерла слёзы:
– Я поняла, папа.
Сложив яблоки в авоську, Маша вышла из дома. Лишь, дождавшись сумерек, осмелилась снова пролезть через изгородку к соседям. Прокралась к самой ближней яблоне, и прямо в сетке положила на землю. Впереди у неё была очень долгая жизнь. Но больше она никогда ничего чужого не брала. Урок, который преподал ей отец, запомнился навсегда.
В семье Жидковых с годами теплота и искренность прижились навсегда. Наблюдая, как невестка мается, поджидая повзрослевших сыновей со свиданий, Агафья села рядом:
– Ты, Алёнка, не перечь им. Кого сами выбрали, с тем пущай и будут. Не мешай любви детей.
Елена удивлённо посмотрела на свекровь:
– А, что же ты нашей-то с Фёдором любви противилась?
Агафья улыбнулась, и уверенно сказала:
– Дура была.
Елена свою свекровь уважала, и всегда прислушивалась к её советам, набираясь житейской мудрости. Может быть, поэтому, уже не единожды став бабушкой и дедом, Елена и Фёдор по-прежнему во всём оставались примером для своих детей.
Невозможно было без радостной улыбки наблюдать, как Фёдор читал жене какую-нибудь статью в газете, пока та суетилась по хозяйству. Теперь он не звал её Алёнкой, любовно сократил:
– Ну, слушай, Лёнька, чего умные люди пишут, – и, нацепив на нос очки, старательно читал.
В какой-то момент, то ли не расслышав, то ли задумавшись о чём-то своём, Елена переспрашивала:
– Чего-то не поняла я… Ну-ка, ещё раз вот тут прочитай.
Усмехаясь, Фёдор повторял свою излюбленную фразу:
– Туман ты ещё, Лёнька! Туман. – И терпеливо перечитывал абзац сначала.
Незаметно подошло шестидесятилетие. К юбилею Фёдора готовились все. И дети, и внуки хотели порадовать каждый по-своему. Немного смущённый и растроганный Фёдор сидел рядом с женой во главе стола и принимал поздравления и подарки. Наступила очередь Маши. Волнуясь, она поднялась:
– Папа! Любимый, родной наш человек! В день твоего рождения хочу пожелать тебе крепкого здоровья и долгих лет жизни. Прими мой скромный подарок.
Набрала воздуха в грудь, и начала читать:
Отец! Как много значит это слово.
Наверное, не меньше слова мать.
Ведь без отца особенно нелёгко
Дорогу правильную в жизни отыскать.
Я никогда не позабуду день, в который
Ты к нам вернулся с фронта, наконец.
И я смогла сказать тебе родное:
«Мой отец!»
Слова те гордо прозвучали,
Ведь ты вернулся с фронта к нам, родной!
Не многие тогда отцов своих встречали –
Погибли они в схватке боевой.
Но ты пришёл, и все мы были рады,
Встречать тебя здоровым и живым.
С тобой другую жизнь мы увидали:
Пошла она с задором боевым!
Мы строили, пахали, сеяли и жали.
Видали много мы нужды.
Но дружбу нашу мы не предавали,
А лишь сильней и крепче берегли.
Ты был для нас товарищем и другом,
Учил быть смелыми и честными везде.
Ты с детства нас учил шагать за плугом,
С большой любовью относиться
к матушке-земле.
И говорю тебе, отец, за то спасибо,
Что научил нас Родину любить.
За веру в то, что нет такой ведь силы,
Что может наш народ сломить.
И потому сейчас, в твой день рожденья,
Хочу, отец, тебе я пожелать
На много лет отличного здоровья
За всё хорошее, что смог своим ты детям дать.
И, как всегда, во всём с тобою рядом
Была твоя подруга – наша мать!
Как хочется, любимые, родные,
Так много слов хороших вам сказать!
Живите ж, наши дорогие,
Живите долго, будьте здравы, веселы!
Ведь хорошо нам жить с вами, родные,
При вашей к нам родительской любви.
За столом все молчали и, удивлённо смотрели на Машу. Никто не ожидал такого подарка. Фёдор хотел украдкой смахнуть слезу, но по другой щеке уже побежала следующая. Он на войне ни разу не заплакал, ни от страха, ни от горя, ни от боли. А тут не справился с волнением. Маша шагнула к отцу, обняла и поцеловала. Гордость, любовь и нежность переполняли его. А Маша в недоумении размышляла, почему каждый раз, стоит ей поцеловать отца, она всегда вспоминает ту зимнюю ночь, когда она, обвязанная шалью поверх шубейки, прижималась к его колючей щеке и просила: «Не уезжай, папа. Я уже соскучилась по тебе».
Всё дальше в прошлое уходила война. Зарастали густой травой окопы и воронки. Только память по-прежнему кровоточила, частенько мешая спать ночами. К медали за победу над Германией добавился орден Отечественной войны второй степени, нашедший Фёдора только в 1985-м году.
Всё тяжелее давались утренние подъемы. Через его глухоту, которая осталась после контузии навсегда, до сих пор отчётливо слышались взрывы снарядов и треск автоматных очередей. Да и ходить стало уже нелегко. Шутка ли: восьмой десяток к концу подходит! С каждым новым рассветом понимал, что отпущенные Богом дни заканчиваются.
Мысленно подводя итоги прожитому, благодарил Бога за то, что послал ему добрую жену, хороших детей. Выросли они честными и порядочными людьми. Такими же и внуки растут. Поэтому покидал этот мир Фёдор Жидков с лёгким сердцем. Знал, что жил не зря – будут его потомки беречь, завоёванный дорогой ценой мир, и помнить о тех, кто сложил свои головы на той страшной войне.
… Не ошибся старый ветеран. В конце века, в котором отгремела война, дети Фёдора Ефимовича решили поставить новый забор около родительского дома. Благо, помощников много – у самих уже дети взрослые.
Работали дружно, весело. Когда дело дошло до выкапывания ямок под новые столбы, Мария Фёдоровна – та самая Маша – подзадорила молодёжь:
– Копайте-копайте, может, клад найдёте, – и, не обращая внимания на общий смех, продолжила, – здесь, когда-то священник жил. Вдруг да припрятал что-то из церковной утвари, когда храмы начали разорять.
Не прошло и пяти минут, как под одной из лопат что-то звякнуло.
– Клад! – то ли радостно, то ли иронично сообщил зять.
– Или старая мина, – насторожился один из племянников.
Разворошив руками верхний слой грунта, зять достал маленькую металлическую коробочку. Очистил от земли:
– Портсигар вроде.
– Серебряный?
– Не знаю.
– Тяжёлый? Глянь, есть, что в нём?
– Открыть не могу, – в этот момент защёлка сработала, портсигар открылся.
Все склонились над ним:
– Что это?
На полностью истлевшей картонке, сохранились только четыре буквы: ВКП(б).
– Партбилет, – объяснила молодёжи Мария Фёдоровна.
– Эх, жалко не сохранился – можно было бы родственников найти.
– Сама-то я не помню – мала была, – снова заговорила Мария Фёдоровна, опираясь на палочку, с которой теперь никогда не расставалась, – а вот мама рассказывала, что в доме священника, во время войны, немцы держали наших пленных солдат. Бабушка Агафья их подкармливала немного. Может, кто из них и кинул портсигар, надеясь, что найдёт его бабуля, и спрячет. А, может, сам спрятал, спасая от немецкого надругательства свой партийный документ.
Потом повернулась к зятю:
– Что думаешь делать с ним, сынок?
Тот, щёлкнув замочком, сунул находку в карман:
– Подумать надо.
С тех пор прошло много лет. Наступило третье тысячелетие. Но до сих пор в их семье бережно хранится старый портсигар с четырьмя буквами истлевшего партбилета. Немое напоминание о стойкости и мужестве советского солдата. Одного из миллионов, сумевших отстоять нашу свободу.