По воспоминаниям Нины Семёновны
Савченко (Гудковой) 1931г.р.,
уроженки деревни Корнеевка
Калужской области
Светает в июне рано. Не успеет солнце закатиться за горизонт, а ночь укрыть землю, как уже на востоке вскоре появляется тонкая алая полоска. Лежит на самом краешке неба, румянится до самого рассвета. А часам к трём, когда ночь ещё нежится среди бледных звёзд, начинает потихоньку разрастаться, разливая над округой новый день.
В воскресенье, двадцать второго июня, в Корнеевке был обычный трудовой день – летом в колхозах выходных нет. Мужики с первыми лучами солнца потянулись к полю. Им, ещё вчера, председатель дал задание скосить на нём траву. Поэтому в колокол, что установлен прямо посреди деревни на пригорке, никто не звонил.
Правда, колоколом его называли только местные жители. На самом деле это была толстая железина, подвешенная к перекладине, по которой били другой железякой – билом. Каждое утро, созывая крестьян на работу, звонили монотонно-размеренно: бом-бом-бом. Люди, получив разнарядку отправлялись по местам. Но если случалась какая-то беда, например, пожар, то удары делали сильнее и реже. Бо-о-о-м, бо-о-ом, бо-о-ом! Заслышав тревожный звук, люди не бежали к колоколу. Сначала, выскочив за ворота, осмотревшись, находили причину набатного звона, и только тогда, неслись туда, где требовалась их помощь.
Бабы уже вернулись с первой дойки и занимались привычными домашними делами, когда по деревне поплыл звук, оповещавший о беде. Марья прислонила ухват к печке и выбежала на улицу. Следом за ней выскочили и дочери – Аня, Нина, Маша. Последней с крыльца, осторожно переступая ножками, спустилась маленькая Зина. За воротами крутили головами:
– Где горит-то?
– Не видать что-то…
– А чего тогда звонят?
Бабы из соседних домов скорым шагом потянулись к колоколу. Детвора не отставала от матерей. Марья, бросив на ходу:
– Маша, за Зиной присмотри. – Догнала соседку. – Чего случилось-то?
– Сама не пойму.
Дождавшись, когда все соберутся, председатель заговорил:
– Бабоньки! Плохая у меня весть. К мужикам в поле я посыльного уже отправил. Вам скажу сам. Пришла беда на нашу советскую землю. Война, бабоньки. Сегодня фашистская Германия напала на Советский Союз.
Вокруг пригорка с колоколом повисла тишина. Ни вздоха, ни всхлипа. Даже птицы смолкли. Среди этого тягостного молчания снова зазвучал голос председателя:
– Бойцы Красной армии ведут с врагом бои. Наша задача пока остаётся прежней: работать. Голодный солдат – плохой солдат. От того, какой урожай мы вырастим, сколько молока сдадим государству, зависит сила нашей армии.
Кроме тяжёлых вздохов, ничего председатель не услышал в ответ. Бабы, молча, разошлись по домам, а потом, в соответствии с утренней разнарядкой, по рабочим местам.
Вечер в Корнеевке был тягостным. Раньше, возвращаясь с поля, бабы, пристроив грабли на плече, пели, так, что и соловьи замолкали. А сегодня шли понуро, лишь тяжко вздыхая. Молодёжь собралась на вечёрку, только не пелось и не плясалось парням и девчатам. Потоптались на пятачке, посудачили и разошлись по домам.
Почтальонка в Корнеевку каждый день не заглядывала. Лишь газеты доставляла или письма. Настал день, когда завернула и сюда – принесла первые повестки. Женщины плакали, мужчины с мрачным видом курили. Нина удивлённо смотрела на взрослых: «Чего это они? Ну, придёт война, пройдёт по нашей деревне, и пойдёт себе дальше». В голове десятилетней девочки другого представления о войне не было.
Через пару недель, почтальонка заглянула и в их дом:
– Тёть Мань, – протянула бумажку матери, – на вот. Повестка Николаю твоему.
– О, Господи! – Всплеснула руками Марья и залилась слезами.
В большой семье Гудковых, Николай был единственным сыном. Несмотря на то, что трое старших детей были родными только Семёну, Марья любила их всей душой. Когда выходила замуж за вдовца, даже не думала, сможет или нет принять сироток, как родных – своих-то деток у неё пока не было. А к тому времени, когда появились ещё трое, прикипела к старшим так, что не видела разницы между своими и приёмными. И вот теперь нужно было проводить Николая на войну. Может быть, на погибель.
Нина тихонько сидела на лавке. Наблюдала, как мама, складывала вещи в котомку и причитала:
– Сыночек, ты только пиши почаще. Да под пули-то не лезь зазря.
До калитки провожали всей семьёй. Обнимая Николая, отец сказал:
– Не посрами нас, сын. Воюй честно.
Нина видела, что мама не сводила с Николая заплаканных глаз. А потом, не обращая ни на кого внимания, перекрестила, и шепнула:
– Храни тебя Бог.
Потом долго смотрела ему вслед и, как заклинание, твердила: «Только вернись!»
Через некоторое время получил повестку и Семён. Пока Марья собирала его в дорогу, Нина обнимала отца и доверительно говорила:
– Пап, ты не ходи на войне впереди. Иди сзади всех.
– Это почему же? – Поинтересовался он, сдерживая улыбку, потому что разгадал замысел дочки.
Прижавшись ещё ближе, Нина зашептала в самое ухо:
– Первых убьют, а до тебя пули не долетят.
– А мне, значит, за первых спрятаться, и ждать, когда они всех врагов перебьют?
Нина смотрела на отца испуганно, а он продолжал:
– Зачем тогда на фронт ехать? Пусть другие нашу землю защищают.
Нина заплакала:
– Папочка, миленький…
Семён гладил дочь по голове, успокаивал:
– У других солдат тоже дома дочки остаются. Они тоже не хотят, чтоб их папок убивали. Что же будет, коли все солдаты друг за дружку прятаться будут?
– Я не хочу, чтоб тебя убили, – рыдала Нина.
– А кто тебе сказал, что меня убьют? Я обязательно вернусь домой живой и невредимый. Ну, может, чуть-чуть ранят только.
– Правда? – Перестала плакать Нина.
– Правда.
Нина поверила. Отец никогда её не обманывал.
Когда вышли его провожать, успокаивала маму:
– Не плачь, папа сказал, что его не убьют.
Вечером, собирая на стол, Марья вздыхала:
– Как же мы теперь без мужиков-то будем?
В это время дверь распахнулась, и в дом вошёл Семён. Все уставились на него, не понимая, почему он вернулся. Первой опомнилась Нина:
– Папка! – Повисла у него на шее. – Ты не поедешь на войну?
– Сказали, завтра приходить. Сегодня машина за нами не пришла.
Только на третий день Семён не вернулся домой от Детчинского военкомата. Зря Нина весь вечер просидела у окна. Насилу уговорила её Марья идти спать:
– Если отдыхать не будешь, где силы возьмёшь, чтобы мне помогать? Без папки-то и Коли мне теперь тяжело будет со всеми делами управиться. А ещё и за бабушкой нужно присматривать.
Марьина свекровь – Анна – жила во второй, меньшей половине дома. Но она уже была стара, да и глаза почти не видели, поэтому рассчитывать на её помощь не приходилось. Правда, Нина, Аня и Маша были не маленькие, и к делам привычные. Лишь четырёхлетнюю Зину нельзя было пока оставлять без пригляда. Но и с этим сёстры справлялись. А теперь, вот, и с племянниками будут нянчиться.
За старшую дочку Полину Марья переживала меньше всего. Та ещё до войны вышла замуж. Год назад зятя отправили служить в Монголию. Перед самой войной Полина приезжала к родителям погостить. Сколько радости было у младших сестёр, когда Полина достала подарки.
На зависть всей деревне между двумя берёзами прямо во дворе повесили гамак и качались в нём под песни, льющиеся из патефона. Теперь, по своей наивности, Марья надеялась, что из далёкой Монголии их не вызовут. Но не успели убрать картошку, как приехала Полина с двумя детьми – пятилетней Светланкой и Валериком, которому едва исполнилось два годика. Сразу после начала войны им дали несколько часов на сборы. Потом мужа политрука откомандировали на фронт, а Полине пришлось вернуться на Родину.
Оправившись от волнения после встречи с дочерью и внуками, Марья усадила всех обедать. Нина заметила, что мама улыбнулась. Впервые за последнее время. Протянув внуку очищенное яйцо, Марья повернулась к Полине:
– Теперь с хозяйством точно управимся. А то уж я подумывала не зарезать ли поросёнка да овец. Куры-то с утками не больно хлопотны, а, вот, на остальное, моих рук не хватило бы.
Большая часть забот о птице лежала на сёстрах. Даже лису они выслеживали. Только не очень-то рыжая их боялась. Да и хитрее была – курочек недосчитывались частенько.
Разговор за столом резко перешёл в другое русло. Нина сначала не поняла, почему Полина не хочет идти работать в колхоз, а решила устроиться в Детчино на пекарню. Мама тоже волновалась:
– Страшно одной-то по темну ходить.
Но Полина убедила:
– Там зарплату не трудоднями платят, а деньгами. Они нам, что, лишние?
Была ещё только осень, а в деревне уже остались лишь женщины, дети и старики. Все мужики и молодые парни ушли на фронт. Почтальонка регулярно приносила газеты. Изредка для кого-то треугольник. Этим весточкам с далёкой войны радовались все. Соседи собирались вечером в доме, куда днём заглянула почтальонка, чтобы послушать, что пишет земляк. Читали и удивлялись:
– Воюют геройски, а никак не прогонят немца.
Сомнения в том, что на войне всё так хорошо, как написано в письмах, стали закрадываться после первой похоронки.
Однажды всей деревней собрались в доме Дарьи. Оплакали вместе с ней единственного сына. А вечером, Нина нечаянно подслушала, как мама говорила Полине:
– Дарья сказывала, что не может представить Веню мёртвым. Говорит, пока не увижу – не поверю.
Нина тоже не понимала, как это нет больше Вениамина. Вот, когда хоронили деда Игната из другой слободы, было ясно, почему он больше не будет играть на балалайке и угощать детвору вишней. А Вениамина в яму никто не закопал, значит, он должен приехать назад. «Вот пройдёт война по деревне, скроется за дальним лесом, и все вернутся: и папа, и Николай, и Вениамин», – думала, засыпая Нина.
А то, что война приближается было понятно и без сообщений в газетах. Ещё совсем недавно в Корнеевке было тихо. Теперь же с каждым днём всё слышнее грохот. В первый раз Нина подумала, что это гроза. Но Полина сказала:
– Глупая, это бомбы рвутся. Немец уже к Калуге подошёл.
Ещё в сентябре почтальонка перестала приходить в Корнеевку. В школу детей тоже никто не отправил. Даже Аня не поехала в Малоярославец – их фабрично-заводское училище закрылось. За грибами в лесок, что начинался сразу за огородами, мама пока отпускала, но каждый раз вздыхала:
– Сегодня сходите, а завтра, чтоб ни ногой!
Нина скучала по школе. Учёба ей давалась легко благодаря отличной памяти. Стоило только закрыть глаза, и она видела всю страницу учебника. Даже запятые и переносы слов вспоминались. Поэтому дома делала только письменные задания, а заучивать стихи или читать тексты для пересказа, необходимости не было – в голове и так всё отложилось, словно на полочках.
Наступил октябрь, и затянулся нудными дождями. Всё ближе ухали взрывы. Уже различалось стрекотанье пулемётов. В один из дней бой был совсем рядом. Нине даже показалось, что она слышала какие-то крики. Правда, разобрать ничего не смогла. Потом всё стихло и через деревню пошли солдаты. На ком-то была шинель, кто-то в одной гимнастёрке, вместо сапог ботинки с обмотками. Грязные измождённые лица. Кто-то с винтовкой, а большинство с палками в руках. Деревенские, молча, стояли вдоль дороги. Вдруг дядя Петя из соседнего с Гудковыми дома спросил:
– Сынки, как же вы будете победу одерживать?
– А ничего, отец, – крикнул кто-то из толпы отступающих солдат, – мы их поглубже заманим, а потом шапками закидаем.
Покачав головами вслед последним красноармейцам, люди разошлись по своим делам. А вечером, уже в сумерках, в окошко Гудковых постучались. Полина сквозь стекло не разобрала кто там, и они вместе с мамой вышли на крыльцо. Нине тоже стало интересно, и она выскочила следом. Два безоружных грязных, в рваной одежде бойца с измученными лицами опирались на палки:
– Мать, спрячь нас на пару дней. Потом мы уйдём.
– А остальные-то ваши, где?
– Отстали мы.
Полина возмутилась:
– Не прятаться надо, а догонять своих. Того гляди немцы придут.
– Сил нет, сестрёнка. Передохнуть бы чуток.
Нине было жалко солдат, поэтому обрадовалась, когда мама, спустившись с крыльца, позвала их:
– Пошли, в сарайке у коровы теплее, – обернулась к Полине, – собери им поесть.
А на следующий день была очередь Гудковых пасти колхозный табун. Закончив дневные работы, мама собрала узелок с нехитрым перекусом, и ушла в ночное. Нина с Аней и Машей помогли Полине управиться с домашним хозяйством, уложить малышей, а потом и сами забрались на полати спать. Ближе к полуночи неожиданно вернулась мама:
– Девчата, наверно, война и к нам пришла.
Полина спустилась с печки:
– Почему так думаешь?
– Проехало много мотоциклов. Один недалеко от меня остановился – должно, сломалось чего-то у них. Говорили не по-нашему.
– Лошади, где? – Забеспокоилась Полина.
– В конюшню увела – боязно что-то мне стало одной-то.
Утром, часть проезжающей мимо колонны, свернула в Корнеевку. Осмотревшись, немцы расселились по домам. Несколько солдат зашли в дом Гудковых. Не обращая ни на кого внимания, достали из печки чугунки с картошкой и щами. Съели, а потом, разбросали на полу солому, принесённую из сарая, накрыли брезентом и завалились спать.
Нина из своего уголка на полатях видела, как мама, отправив снова чугунок с картошкой в печку, изловчилась, чтоб никто не увидел, сунула за пазуху краюху хлеба, пару картофелин, оставшихся от обеда немцев, и пошла в сарай. «Солдат кормить», – догадалась Нина. Хотела спросить у Полины, как они теперь будут своих догонять, но сестра приложила палец к губам, и Нина промолчала.
А утром, эти два бойца вышли из сарая с поднятыми руками. Немцы схватили красноармейцев и увели.
– Куда они их теперь? – спросила Нина сестру.
– Да уж не дорогу к нашим показывать, – вздохнула Полина.
Больше этих солдат никто никогда не видел.
А, вот, в бабушкину половину немцы почему-то не заселились. То ли тесно у неё было, то ли брезговали – у той всегда был завязан платком один глаз.
Нина удивлялась, что бабушка их совсем не боится. Однажды, заслышав над головой гул самолёта, она подошла к одному из немцев и, показывая пальцем в небо, спросила:
– Пан, как думаешь, наши или ваши?
Видимо, тот неплохо знал русский язык, потому что, усмехнувшись, ответил:
– Где ваши, там и наши.
Вместе с войной в деревню вошла зима. Несмотря на то, что была лишь середина октября, начались морозы, пошёл снег – метельный, колючий, злой. Такой же, как новый порядок, что установили немцы в Корнеевке. Теперь даже возле колодца не должно было стоять больше двух женщин. Им так и сказали: группами не собираться, в тёмное время суток по улице не ходить. Следить за исполнением этого распоряжения назначили старосту – того самого Плеханова Петра Кирилловича, что до прихода немцев, был у них в колхозе председателем.
Почему его все называли капитаном, Нина не знала. Но ей нравилось представлять их деревню большим кораблём, за штурвалом которого стоит дядя Петя.
Жители Корнеевки уважали Плеханова за честность и порядочность, доверяли ему и до войны, не перестали доверять и при немцах. Правда, сейчас он стал говорить тише, совсем не так, как раньше на собраниях. Нина однажды заходила в правление узнать скоро ли мама домой пойдёт, так дядю Петю от самого крыльца было слышно. А сейчас капитан подходил к маме или к Полине, и, казалось, только губами шевелил. Вроде и недалеко от Нины стоят, только ни слова не разобрать.
А вот дядя Федот стал на дурачка похож. Ходит со своей балалайкой по домам. Вроде играет чего-то, а сам высматривает да выслушивает, чем семья живёт. А потом идёт для немцев играть. Мама даже предупредила, чтобы при нём ничего лишнего не болтали. Немцы, правда, его в серьёз не принимали – посмотрят, как тот под балалайку приплясывает, посмеются, по спине похлопают и займутся своими делами.
Заполнившие Корнеевку немцы, пожили здесь несколько дней. Отоспались, отъелись и уехали. Но радовались все недолго. Следом приехали новые. Как только Гудковы увидели, выпрыгивающих из машины солдат, решили, что запрут двери на засов, и не пустят их в дом.
– Хватит с нас и одних. Хоть бы вшей своих не оставили, – возмущалась Марья.
– Не успели и от тех дом отмыть, – поддержала её Полина.
Когда немцы постучали в дверь, дети сидели на печке, а Марья с Полиной прятались в самом тёмном углу. Стучали всё настойчивее, но открывать им никто не собирался. Немцы били прикладами автоматов по стенам рядом с окнами, чем-то тяжёлым стучали в дверь. Полина шепнула:
– Стёкла выбьют.
Марья, вытягивая шею, старалась рассмотреть, что происходит за окном:
– Хоть бы дом не подожгли.
Как только перестали стучать, Марья опустилась на четвереньки, чтобы из окна нельзя было её рассмотреть, подползла к двери, вытащила засов. Немцы через некоторое время вернулись. Войдя в дом, осмотрели все углы. Не увидев ничего подозрительного, наставили на детей автомат:
– Пу-пу.
От страха Нина не могла ни шевелиться, ни думать. Чёрная дырочка в стволе автомата казалась ей живой – смотрела на Нину, не мигая. Прямо в глаза заглядывала. От неё шёл какой-то незнакомый, страшный холод. Нине очень хотелось отвернуться, или хотя бы глаза закрыть, но не получалось. Даже дышать было страшно: вдруг вздохнёт, а этот чёрный глаз рассердится и… Но вдруг всё пропало. И холод, и оцепенение, и страшный глазок автомата. Нина смогла увидеть то, что было вокруг: стол, лавки вдоль стен и маму. Теперь немец наставил оружие на неё:
– Пу-пу.
Нина видела, что мама тоже боится. От этого снова стало холодно. Очень хотелось прижаться к ней, согреться, спрятаться, и от немцев, и от войны. Ей вдруг стало понятно, что война из деревни не уйдёт дальше, что она пришла к ним… «Неужели навсегда?» – Чуть не вскрикнула Нина.
Тем временем немец, что-то сказал и автоматом показал на стол. Нина не поняла ничего. А, вот, мама, видимо, понимала немецкий язык. Она медленно подошла к печке, взяла ухват, и, подцепив чугунок со щами, понесла к столу. Нине снова стало страшно: мама так тяжело переступала ногами, чугунок покачивался, едва не расплёскивая содержимое. «Хоть бы донесла, не уронила», – переживала Нина. Облегчённо вздохнула лишь после того, как мама, поставив щи на стол, вернулась к печке. Больше Гудковы двери не запирали никогда.
Немцы постоянно сменяли друг друга. Не успевали уехать одни, следом приезжали другие. Погреб постепенно пустел. Поросёнка съели ещё первые немцы. Корову угнали. Овец тоже почти не осталось. С каждым новым заездом солдат, уменьшалось количество кур и уток.
Теперь Нина выходила из дома только по нужде. В их сенях устроили склад немецких трупов. Было жутко проходить мимо торчащих из-под брезента окоченевших рук и ног. Почти каждый день у домов Корнеевки шла их погрузка-разгрузка. Те, что сложили штабелями пару дней назад, снова загружали в машину и везли дальше, на запад. А новых, привезённых из-под Москвы, разгружали и складывали в сени. Нина спросила сестру, зачем они это делают, но Полина только отмахнулась:
– А я почём знаю. Не хотят, должно быть, у нас хоронить – домой везут.
Однажды немцы задержались дольше обычного. Среди них был один с губной гармошкой. Нине очень нравилось, как он играл. Несколько дней она ходила за ним по пятам: слушала и присматривалась, как он это делает. А, когда поняла, что и эти начали готовиться к отъезду, следила за немцем из-за занавески и мечтала: «Хоть бы забыл он свою гармошку». Но тот не забыл. Достал её из кармана, посмотрел в сторону печки, словно знал, что Нина смотрит на него, поиграл немного, улыбнулся и спрятал назад.
Нине невыносимо надоело сидение на печке. Когда она выбегала на двор по нужде, лес, что начинался прямо за домом, манил своими пушистыми белыми шубами. Хотелось убежать туда и, хотя бы просто поваляться в снегу. Но мама даже думать запретила об улице. Лишь иногда, чтобы дать дочкам возможность подышать воздухом и размять ноги, брала их с собой на колодец. Сегодня идти была очередь Нины.
Возвращаясь домой, они буквально столкнулись с немецким конвоем. Под дулами автоматов те вели наших военнопленных. Человек двадцать совершенно раздетых – в одних кальсонах – с распухшими от лютого мороза босыми ногами, наши солдаты шли, поддерживая друг друга. Поравнявшись с Ниной и Марьей, они потянулись к ведру, видимо, измученные жаждой или, стремясь водой обмануть голод. Марья не успела остановиться, как конвойные начали избивать пленных прикладами автоматов.
– Иди, дочка, – в полголоса сказала Марья, – иди, не останавливайся.
– Мам, а куда они их ведут?
– Не оглядывайся и молчи, – ещё тише сказала Марья.
Лишь дома ответила дочери:
– Должно быть, расстреливать.
– А, может, просто в другое место? – С надеждой предположила Нина.
Два месяца с начала оккупации тянулись бесконечно долго. Немцы по-прежнему жили в Корнеевке по несколько дней. Только теперь ехали не с запада на восток, а в обратную сторону. Дети почти не слезали с печки. Было невыносимо жарко. Немцы топили её, не жалея дров – на полу-то, где они спали, не было раскалённых кирпичей. Но даже малыши не ныли – все терпели, понимая, что сейчас не время капризничать.
Новая партия немцев, заселившаяся к Гудковым, притащила с собой небольшие ящики. Достали из них маленькие ёлочки, расставили на столе банки с тушёнкой, какие-то гостинцы из этих же ящиков. Скомандовали:
– Матка, хлеб, яйки, сало…
И дождавшись, когда Марья поставит еду на стол, уселись пьянствовать. Нина спросила Полину:
– Чего это они ёлки из ящиков достали? В лесу вон их сколько.
– Праздник у них. Видно, так заведено.
– А какой праздник? – Продолжала приставать к сестре Нина.
– Отстань. Иди и спроси, если интересно.
Нина не пошла. Смотрела на немцев и думала: «Чего им дома не сиделось? Праздновали бы у себя. Обязательно нужно было к нам со своими ёлками ехать?»
То ли от того, что опьянели, то ли лень было выйти на улицу к поленнице, только в печку для поддержания огня полетели стулья и лавки. Полина хотела возмутиться, но Марья остановила дочь:
– Пусть творят, что хотят, лишь бы нас не тронули.
Видимо, немцы чувствовали, а, может, уже и знали, что недолго им осталось топтать нашу землю. Поэтому стали злее, и перестали заботиться о том, что после них сюда придут на отдых такие же солдаты, и тем не на что будет сесть.
В скором времени дядя Петя предупредил всех деревенских, что со дня на день немцев должны выбить из Корнеевки:
– Может, и не будет у нас боёв, но на всякий случай выкопайте себе на огороде землянки.
– Так в погреба можно спуститься, Пётр Кириллович, – придумали бабы.
– Нет. Погреб хорошая мишень – он над землёй-то вон как возвышается. Лучше копайте окопчики, а сверху накройте досками или двери с сараев снимите. Всё одно некого этими дверями закрывать. Сеном ямы прикройте, а сверху снегом закидайте. В общем, маскируйтесь, бабоньки.
Гудковы так и сделали. Тяжело было копать мёрзлую землю. И работа эта досталась Марье да Полине – бабушка и так еле ходит, на палочку опирается, а от младших девчат толку никакого. Устали, конечно, сильно, но поместились в эту землянку все. По совету капитана оторвали несколько досок от одной из стен сарая, сняли дверь, смастерили что-то вроде крыши и закидали снегом.
К вечеру бой перешёл в деревню. Гудковы улучили момент и, перебежав заснеженный огород, спустились в своё убежище. Надеялись, что спокойно отсидятся до окончания перестрелки и ночевать вернутся в дом. Но бой длился до утра, к тому же немцы почему-то облюбовали их крышу-дверь, для своей огневой точки. Прямо над головами Гудковых строчил вражеский пулемёт. Нине от страха хотелось не просто плакать, она готова была закричать. Но Аня, Маша и даже малышка Зина жались к матери, молча. Светланка с Валериком, обхватив Полину, тоже не ревели, и Нине было стыдно показать, что трусит. Она просто закрыла голову руками и крепко зажмурилась. Так и сидела до тех пор, пока бой прекратился.
Пулемёт над их головами уже не стрекотал. Где-то на краю деревни ещё слышалась стрельба, но вдруг, перекрывая её, пронеслось наше русское «Ура-а-а-а!». Только тишина и после этого не наступила – сверху раздавался какой-то треск, а в щели между досками пополз едкий дым.
– Как бы не дом наш горит. Где жить-то станем, – поднялась Марья, и стала отодвигать доски.
Выглянув наружу, запричитала:
– Божечки, что творится-то! Посмотрите, люди добрые, что окаянные сотворили.
Нина вслед за сёстрами выбралась из землянки. Полыхала вся их слобода. Из-за дыма было не видно горит ли вторая половина деревни. Но сейчас они об этом не думали. Вдруг Марья заголосила и бросилась к дому:
– А-а-а-а! Мама! Мама, где вы? Что я сыну вашему скажу, когда он с войны вернётся?
Она упала перед догорающим домом на колени и рыдала. Полина опустилась в грязный снег рядом с матерью, пыталась утешить. Нина с сёстрами испуганно смотрели, то на остатки дома, то на плачущую мать.
– Вот ведь характер какой! Упрямей её не сыскать во всём свете. – Всхлипывала Марья. – Как говорила, как звала, спрятаться в окопчике! Так нет: не пойду никуда из своего дома. А, как я теперь Семёну в глаза-то посмотрю?
Нине вдруг вспомнилось, как ещё до войны, в соседней деревне Дуровке случился пожар. Из их деревни тогда на помощь никто туда не побежал. Все сгрудились на краю Корнеевки и тревожно переговаривались: «Ветер-то, вон, какой, хоть бы на нас пожар не перекинулся». Нина не понимала, как такое может случиться. Искры и то не долетают, падают около леса. Полина объяснила: «Вот, по лесу и доберётся огонь до наших домов. Ещё чуть сильнее дунет, упадёт одна искорка на ёлку или берёзу и заполыхает лес». А ветер гнал чёрный дым, прямо на их деревню. Нина хоть маленькая тогда была, но поняла, какая беда грозит.
Тут вперёд вышла их бабушка Аня с иконой в руках. Что она говорила, Нине совсем не было слышно, и непонятно, зачем она туда-сюда ходит с поднятой над головой иконой. Но вскоре ветер стих. Совсем. Бабы начали креститься и кланяться бабушке Ане ¬– благодарить за что-то. Нина подёргала Полину за руку: «Чего это они?» Объяснению старшей сестры Нина, конечно, не поверила. Не может такого быть, чтобы ветер утихал от молитвы и от иконы. Пусть даже специальных. А теперь, вот, ничего не осталось. Ни бабушки Ани, ни дома, ни икон…
Нина, глядя на полыхающие стены, вспомнила, как много у них было икон. Большие, за стеклянными дверцами, они не помещались в том углу, который бабушка Аня называла божницей, и часть висела просто на стене над столом. Она вместе с Аней и Машей залезала на него, открывала дверцу на одной из ближних икон, и доставала оттуда восковые ландыши и фигурки ангелочков. К возвращению домой родителей, сёстры всё возвращали на место, стараясь, расположить в том же порядке, чтобы никто не заметил. Теперь не было у них даже стола. Всё сгорело. Осознав, какая беда приключилась, Нина заплакала.
Тут к ним подошла Наталья из другой слободы:
– Марья, ну, не убивайся ты так. Вон, пол деревни сгорело. Что ж теперь… Пошли к нам – нашу слободу они не успели поджечь. Поживёте пока у нас.
Марья встала, обняла Наталью:
– Спасибо тебе! Детей уведи, а мы с Полей свекровку поищем. Щас догорит совсем и глянем, может, хоть косточки найдём.
– Так, свекровь-то твоя уж давно у нас.
– Как у вас? Когда же она успела?
– Так только загорелся дом, она и выбежала из него. – Наталья улыбнулась. – Да так скорёхонько к нам шла, чуть ли не вперёд палки своей ковыляла.
– Слава Богу! – Перекрестилась Марья. – А я-то уж чуть не похоронила её.
Обернувшись в последний раз на то, что осталось от дома, Гудковы пошли к Наталье. Деревня была заполнена нашими солдатами. В маскхалатах с автоматами на плече, с уставшими почерневшими лицами, они ездили на лыжах от дома к дому. Вернее, от пожарища к пожарищу. Чем заняты солдаты Нина не поняла – не до этого ей было. Всю дорогу она вместе с Аней и Машей жалась к матери. Жутко было видеть трупы солдат, которые в великом множестве лежали по всей деревне. Многие были настолько близко к сгоревшим домам, что даже обуглились.
– Господи! Сколько же их тут!
– Бой-то с вашей стороны был, – объяснила Наталья, – пацаны соседские, что в одной землянке с нами прятались, всё высовывались да наблюдали. Так что я всё, будто сама видела. Сказывали, наши-то чуть не бегом входили в деревню. Немцы их подпустили очень близко, а потом из пулемёта начали палить. Солдатики и попадали, как скошенная трава. Но, видать, немцев немного было – всё же отступили. Да так быстро тикали, что в нашу слободу не успели зайти. А так и нас бы пожгли.
В доме Натальи кроме пары семей из сгоревшей слободы и Нининой бабушки было несколько наших солдат. Марья остановилась в дверях:
– Наташ, куда ж ты столько народу-то собрала? Может, мы ещё к кому пойдём?
– Так у всех тоже самое. Давай сегодня переночуем, а уж утром будем думать, что дальше делать.
А назавтра Пётр Кириллович собрал всех трудоспособных жителей деревни:
– Приказать вам не могу: знаю, что работа эта не каждому по нутру будет. Да только кроме нас её сделать некому.
– Говори, капитан, чо делать надо. А уж там разберёмся.
Никому из деревенских и в голову не пришло перечить ему. Несмотря на то, что ещё вчера Плеханов исполнял обязанности старосты при немецком порядке, уважения и доверия сельчан он не потерял. Как был капитаном до оккупации, так им и остался.
Выслушав просьбу Петра Кирилловича, все разошлись по домам. А через час снова собрались на том же месте. Кто с санками, кто с лопатами, кто с узелками, в которые были собраны по сундукам тряпицы. Определились, что хоронить солдат будут в разрушенном взрывом погребе.
– Яму под могилу копать надо большую – боюсь, не осилим. – Сказал капитан, и обернулся к деду Киселёву. – Ты не против, ежели мы в твоём сгоревшем погребе могилу нашим освободителям устроим, чтобы не лопатить мёрзлую землю-то?
Дед крякнул:
– Дак ить не снаружи земли их оставлять-то. Чего уж тама… Другова сейчас не дано.
Целый день свозили погибших к погребу. Складывали в него солдат друг на друга, прикрывая лица тряпицами. А, когда ткань закончилась, просто клали газетку, вздыхая:
– Прости, брат, большей чести дать не можем. Даже попа у нас в деревне нет. Царствия тебе Небесного.
Когда собрали всех и стали закидывать землёй, к капитану подошла бабка Лукерья Плеханова:
– Пётр Кирилыч, ты бы отошёл в сторонку, сделал вид, что надобность у тебя там какая-то.
Заметив у неё под мышкой потрёпанную книгу, тот усмехнулся:
– Да читай уж. Ай, не человек я? Не понимаю, что ли?
Лукерья открыла Псалтирь и начала читать молитвы. Бабы неуверенно перекрестились. Но, когда увидели, что и капитан сотворил крестное знамение, осмелели. А литию уже пели все вместе.
Через несколько дней к дому Петра Плеханова подъехала машина. Офицер с двумя солдатами пробыли там недолго. Вывели капитана под конвоем, усадили в машину и увезли.
Ночью Марья с Полиной, думая, что дети спят, разговаривали не таясь. Поэтому Нина всё слышала.
– Жалко Петра Кирилловича – всю жизнь за людей болел. Даже при немцах старался помочь хоть советом, хоть добрым словом.
– Он ведь, когда троих сыновей воевать проводил, и сам в военкомат ездил – просился на фронт, да не пустили. Чернее тучи тогда в деревню вернулся.
– А про сыновей-то слыхать ли чего?
– Дочь его Татьяна сказывала, что от Кирилла – Нининого крёстного – письма приходили. А вот от Петра с Иваном не было ни единой весточки.
– Может, теперь почта начнёт работать так и от них получит письмецо Татьяна, – вздохнула Полина, которой тоже от мужа писем пока не было.
Заметив, что дочь загрустила, Марья постаралась её отвлечь:
– Зато Федот вроде, как и не причём.
– Зайцев-то? Такие везде выплывут. – Поддержала разговор Полина, отгоняя тревожные мысли о муже. – И ведь, как не стыдно! Люди в глаза тычут, что он предатель.
– А ему что? Живёт себе припеваючи.
– Я бы от стыда сбежала из деревни.
– А есть у него стыд-то?
На следующий день Марья собралась в Сляднево:
– Пока дел особо никаких нет, пойду, проведаю своих, – вздохнула, – живы ли после супостатов?
Нина хотела пойти с мамой, но та и слушать её не стала:
– Чай не лето на дворе, чтоб раздетой по снегу шастать, – надеть у Нины и впрямь было нечего.
Вернулась Марья поздно вечером. Зашла в амбар, молча села на краешек лавки, привалилась к стене, развязала платок.
Соскучившись по маме, Зина пыталась забраться к ней на колени, старшие дочки крутились рядом:
– Устала?
– Есть будешь?
Взглянув на мать, Полина встревожилась:
– Что там, мама?
Марья, не в силах больше сдерживаться, запричитала:
– Что же это делается на белом свете, Господи! – Обняла Нину. – Нет больше у тебя крёстной, доченька.
Нина, непонимающе, смотрела на маму. Та, смахнув слезу, поцеловала дочку в макушку:
– Она, как и мы, тоже солдат спрятала. Да нашёлся у них в Слядневе паразит, и немцам об этом рассказал.
Нина зажала рот ладошкой. Марья посадила на колени, подбежавших внучат, чуть помолчала, унимая рвавшиеся из груди рыдания, а потом продолжила:
– Схватили их всех. И солдатиков этих, – погладила Нину по голове, – и крёстную Дусю твою, и сестру вашу двоюродную Зину, что гостила у неё в это время, и квартирантку Веру.
– Которая из Калуги в их школу работать приехала?
Марья качнула головой:
– Угу, – словно самой себе, тихонько проговорила, – девочка совсем, только и успела после детдома училище закончить. – Снова повернулась к Нине. – Загнали в сарай в чём были. Даже одеться не дали.
– Так холодно же!
– Поводили несколько дней на допросы… – проглотила, подступивший к горлу ком, – и расстреляли.
– Всех? – Ужаснулась Нина.
– Бабы сказывали, что согнали всю деревню для страху, чтоб знали, как солдат прятать. Даже бабушку Таню заставили смотреть на казнь дочери, Донюшки нашей.
Не сдержавшись, Марья заплакала в голос. Испуганная Нина, молча, обнимала её, Аня успокаивала, разревевшихся племянников. Полина прижимала к себе Зину и, рыдающую Машу.
Немного успокоившись, Марья обняла Нину:
– Спаслась одна Зинуша.
– Как? – Уставились на маму, разом переставшие плакать дети.
– Бабушка Таня ваша ревела, умоляла немцев, мол, пан, меня лучше расстреляйте. Какой-то немец её прикладом в снег свалил. Тут наша Дуся упала. Немцы к ней кинулись, а Зинуша в этот момент убежала.
Сёстры в один голос спросили:
– Где она теперь?
– У бабушки Тани.
Марья хотела продолжить рассказ, но не справилась с рыданиями. Завывала и причитала, пока не обессилела. Полина поднесла ей корец с водой. Сделав пару глотков, Марья судорожно вздохнула:
– На другой день после расстрела дед Артём пошёл с саночками, чтобы перевезти нашу Донюшку и остальных на кладбище. Так не дали похоронить их изверги. Стрельнули в деда нашего.
– Господи! Да как же это? – Ужаснулась Полина. – Жив дед-то?
– В ногу его ранило. Еле до дому доковылял.
– А тётя Евдокия и Вера? Неужели по сей день в поле?
– На днях похоронили. Месяц под снегом пролежали бедные. Так скрюченных и опустили в Дусин погреб. Всех. В ящик для картошки сложили. И солдатиков тех, что она прятала, тоже в этом же погребе, рядом с ящиком положили. Вот такая у нашей Донюшки могила получилась.
Полина села рядом с матерью. Обняла её и задумчиво сказала:
– Ничего, придёт время найдут предателя. Вот тогда…
– А чего его искать-то? Все и так знают, что это Пашка Петухов донёс на Дусю.
– И что, арестовали его? В Слядневе-то уже давно наши.
– Хто ж его арестует? У него брат в райисполкоме работает.
– Неужели всё с рук сойдёт?
Марья махнула рукой:
– Давайте есть, девчата.
Ужинали молча. Никто не решался заговорить. Лишь, когда Марья разлила по чашкам кипяток, Полина осмелилась:
– Бабы сегодня говорили, будто школа открылась.
Марья вздохнула:
– Вся одежда сгорела вместе с домом. В чём Нину с Машей отправлять на учёбу ума не приложу. Им по нужде-то не в чем выйти.
Полина поддержала:
– И попросить не у кого – пол деревни погорельцев.
Поэтому решено было не отправлять, ни Аню в Малоярославец, ни девочек в школу. Хотя бы до сентября. Поступили по-другому.
Недавно в их деревне появился мужчина с детьми. Откуда он приехал, Нина не знала. То ли с Украины, то ли из Белоруссии. Жену его замучили немцы. И, пожалев вдовца и сироток, его приняла в свой дом одинокая Елена. Старшие дети пошли учиться, взрослым нужно было работать, а трёхлетнего Валеру оставить было не с кем. Вот к этому мальчугану и отдали Нину в няньки. Денег у Лобановских, конечно, не было, поэтому оплата Нининого труда заключалась лишь в том, что её кормили. Но Марья была и этому рада.
После окончания оккупации открылась не только школа. Начали работать почта, магазин, пекарня, постепенно восстанавливали колхоз. Марья и Полина вернулись на работу. Домашнего хозяйства у Гудковых больше не было – немцы съели всю живность. Погреб тоже опустел. Когда Нина возвращалась от Лобановских, вместе с Аней шла помогать маме на ферме, или, прихватив с собой Машу, сёстры отправлялись на своё пепелище, чтобы набрать горелой картошки, из той, что засыпали на зиму в подпол, чтобы не спускаться каждый раз в погреб. Больше есть было нечего. С голода не умерли благодаря соседям, которые делились, кто чем мог, и воинским продовольственным складам, что разместились в их деревне. Каждый день Нина вместе с другими детьми ходила туда. Чумазые, исхудавшие дети в рваных телогрейках или шубейках с чужого плеча, просили:
– Дяденька, дай, что-нибудь.
Сердобольные солдаты, рискуя попасть под трибунал за разбазаривание продуктов, жалели детей. Кто буханку хлеба на всех разделит, кто консервов каких-то даст. Но бывало, что возвращались домой с пустыми руками. Голод мучил так, что однажды Нина с Машей, переборов стыд, решились пойти в соседнюю деревню побираться. Шли долго. Может, ослабли сильно, а, может, оттягивали момент, когда придётся попрошайничать. На краю деревни остановились, переминались с ноги на ногу, не решаясь сделать последний шаг. Но есть хотелось невыносимо, и сёстры пошли. Когда они просили кусочек хлебушка, Нине стало жарко, только на бледных до синевы от недоедания щеках, даже едва заметный румянец не проступил – не было у организма сил, чтобы подрозовить щёки стыдом.
Домой они принесли совсем немного хлеба и картошки. Но это было лучше, чем ничего. На следующий день Нина категорически отказалась идти:
– Вчера чуть со стыда не сгорела. Больше не пойду.
Да только голод унять было нечем. И сёстры снова отправились за маленькими кусочками хлеба, и огромными порциями позора. В тайне друг от друга они надеялись, что во второй раз не будет так стыдно. Но было ещё хуже. Им казалось, что женщины, дающие еду, смотрят не с жалостью, а с укором. Нине вспомнилось, как ещё до войны, к ним в Корнеевку частенько заходила нищенка Марина-пнёвская. Той почему-то было совсем не стыдно попрошайничать. Как-то раз, эта самая Марина, ночевала в доме у Гудковых. Пока все спали, она украла мамины валенки и ушла. «Куда же делся у неё стыд, и почему у нас не проходит?» – Думала Нина.
Через несколько дней сёстры снова пошли побираться. Нина еле сдерживала слёзы: «Лучше сяду под ёлкой и замёрзну, чем снова позориться». Она, наверное, так бы и сделала, если бы шла одна. Но предложить это младшей сестрёнке Маше у неё не хватило духу. Поэтому они снова вошли в чужую деревню. Не успели заглянуть и в пару домов, как их окружила местная детвора. Мальчишки и девчонки тыкали в сестёр пальцами:
– Корнеевские попрошайки пришли.
– Ха-ха! Нищенки.
– Оборванки-побирушки.
Нина тянула Машу за руку, стараясь выбраться из плотного кольца дразнящих. Как на зло, та стояла не двигаясь, словно примёрзла к дороге своими рваными валенками. Собрав последние силёнки, Нина дёрнула сестру:
– Бежим, Машка!
Местные дети, не отставая, провожали их злыми насмешками и криками до самого края деревни. Только, когда голоса стихли, Нина дала волю слезам:
– Лучше с голоду сдохну, но побираться больше не пойду.
Маша молчала. Не понимая, что происходит с сестрой, Нина накинулась на неё:
– Если хочешь, можешь хоть сейчас вернуться. Только без меня.
Та затрясла головой, в глазах стоял страх. Нина, опомнившись, обняла сестру. И тут Машу прорвало. Она, захлёбываясь рыданиями, не могла выговорить ни слова:
– Ни-ни-ни-на-а-а-а-а…
– Ну, всё, Машка, всё… Успокойся… Больше никогда не будем этого делать…
– Сты-ы-ы-ы-ыдно-о-о-о…
– Ой, как стыдно, Маш! Лучше, правда, сдохнуть.
Легче стало только весной. Можно было сварить щи из крапивы. Лебеда тоже годилась в пищу. Да мало ли съедобной травы. Ещё и картошку, что осталась на колхозных полях с осени, разрешили собирать. Но больше всего ели щавель. Дети шли в лес, находили полянку, заросшую кислыми листиками, и набивали ими целые мешки. После таких походов в лесу оставались длинные дорожки – так тщательно вырезали щавель. Дома вываливали всё содержимое мешка в один огромный чугун, чтоб погуще похлёбка получалась. Едва дождавшись, когда сварятся эти, даже не постные, а просто-напросто пустые щи, уплетали их за обе щёки. Правда, через некоторое время кожа у всех приобрела зеленоватый оттенок, но зато не умерли с голода.
А уж, сколько рыбы было в их небольшом прудике – ловить не переловить! Беда была в том, что купались в нём все, кому не лень: начиная с детворы и солдат и, заканчивая коровами. От этого прудик был грязным, но плодиться рыбе это не мешало. Казалось, она никогда не закончится. Только женщины, напуганные пережитым голодом, всё же ругались на солдат, когда те приезжали с сетями. Вытащат на берег без разбора и больших и маленьких рыбёшек, свалят на брезент и увезут свой улов. Женщинам казалось, что солдаты выловят из мутной воды всю рыбу и местным мальчишкам нечего будет удить. А, значит, останется семья без наваристой ухи.
Когда в колхозном стаде появился приплод, Марью перевели смотреть за телятами. Аня, Нина и Маша, как всегда, ходили помогать маме. Для прикорма молодняка привозили меленькую картошку. Девчата подгадывали так, чтобы их приход в телятник, совпадал с тем, когда картошка, как раз доваривалась. Тайком от людей, чтобы ни одна живая душа не увидела, Марья давала дочерям по две-три картошинки. Вкуснее их, Нина ничего в жизни не ела.
Очень выручал лес. Лишь рассветёт, вся деревенская детвора отправлялась туда на промысел. Сначала собирали щавель, потом созрели ягоды, а там и грибы пошли.
Нине больше нравилось ходить по ягоды. Пока полную кружку малины набирала, успевала и сама поесть. Случалось, правда, и так, что опередит кто-то, и к приходу сестёр в лес, останется на кустах несколько штучек, да и то недозрелых. Приходилось возвращаться домой с пустыми руками. Чтобы не стыдно было, девчата мазали губы и щёки соком этих последних ягод, словно съели всё, что нашли. Но на выходе из леса, непременно сворачивали к полянке с земляникой. Её почти не ели – собирали в букетики. Наберут пучок, перевяжут травинкой и радостные несут в подарок маме или бабушке. Конечно, те делили ягоды на всех, но приятно было, что дети о них помнят и заботятся.
Марья каждый раз с половиной своего пучка отправляла дочерей в соседнюю слободу:
– Тёте Наташе отнесите.
Маша как-то спросила у Нины:
– А, чего это мы должны ей свои ягоды отдавать?
– Тебе жалко, что ли? Ей, вот, не жалко было пустить нас всех к себе в дом, когда наш сожгли.
Маша помолчала, вспомнив, как было холодно и страшно, пока не пришли к тёте Наташе. А потом спросила:
– Нин, а почему у неё детей нет?
Пожав плечами, та по-взрослому вздохнула:
– А я почём знаю. Бабушка говорит, что Бог не дал.
– Нин, а давай теперь всегда носить ей ягодок немножко.
С тех пор сёстры сначала бежали в другую слободу, вручали тёте Наташе земляничный букет, и только потом возвращались домой.
За лето и осень лес исходили так, что трава была примята на всех полянках. И тропок никаких не надо. Но ягоды без сахара или мёда впрок не заготовишь. Поэтому больше старались набрать щавеля и грибов. Немного оставляли для себя, а большую часть сдавали в Заготконтору. Платили за это всего несколько копеек, но мамы бережно хранили их, складывая в рубли. Скопив немного, покупали детям ботинки, пальтишки или начинали обзаводиться хозяйством. Немцы-то не всю скотину в Корнеевке съели. В чьих-то дворах стояли тощие коровы, у кого-то остались овцы, где-то на рассвете горланил петух, а днём квохтала на гнезде курочка.
Соседки, имеющие хоть какую-то животинку, делились с теми, у кого ничего не осталось, не только молоком и яйцами, а продавали и приплод. Не бог весть какие деньги просили за ягнёнка или телёнка, но и не раздаривали. Вот поэтому дети и старались. Прибегут, бывало, Маша, Нина и Аня из леса, перекусят и опять за дела. Нина – Валеру нянчить, Аня с Машей на огород – то грядки полоть, то картошку окучивать, да ещё и за Зиной и племянниками присмотреть надо. А там уж пора и на ферму идти, помогать маме побыстрее управиться с работой. Дома-то её снова ждали дела: надо было на зиму запасы делать. Если сейчас не насолить огурцов, щавеля да грибов, яблок не заготовить, то зимой опять голодно будет.
Лето радовало жителей деревни не только щедрыми дарами леса и поля. Начали приходить письма с фронта. В дом Гудковых почтальонка тоже часто заглядывала. Отец писал реже Николая, но и тот, и другой обнадёживали: «Бьём фашистов днём и ночью. Так что скоро войне конец». Сообщали, что у них всё в порядке, интересовались, как дела дома и в колхозе. А Николай даже карточку прислал. Все долго рассматривали, целовали фотографию, словно это была не бумажка, а живой человек. Нина видела, как мама потом её под подушку сунула и долго что-то шептала: то ли молилась, то ли разговаривала с сыном.
Ни Семён, ни Николай ни разу не пожаловались на тяготы, которые выпали на их долю. Только спустя годы после окончания войны, Семён однажды рассказал дочерям о том, что довелось испытать.
Боясь спугнуть воспоминания, нахлынувшие на отца, притихшая Нина с ужасом слушала о том, что была в его фронтовой жизни такая зима, за которую он ни одной ночи не переночевал хоть в каком-нибудь доме. Выкапывал сапёрной лопаткой ямку в снегу, в ней и устраивался. Хорошо, если рядом был лес – можно было устелить своё лежбище лапником елей, а то и так засыпал.
На вопрос дочери, как он мылся, ответил односложно: «Никак». Потом добавил: «Приезжала жаровня, для смены белья. Снимешь исподнее, бросишь на снег, а оно ворошится от вшей». Николаю тоже приходилось нелегко. Нина потом всю жизнь удивлялась, как, пройдя войну от первого дня до последнего, побывав в пекле Курской дуги, Николай не получил ни одного ранения. Но это было потом. А пока, ещё шла война.
Нина не знала, купила ли мама козочку, соседи ли просто так её отдали, но именно с неё началось возрождение хозяйства Гудковых. Сарая у них пока не было, поэтому козлёнок жил вместе с ними в амбаре. Было весело смотреть, как эта егоза прыгает с лавки на кровать. Но ещё радостнее стало, когда она подросла и, окотившись, начала давать молоко.
У Гудковых было много родни. Хотя и жили все в разных деревнях, но дружбе это не мешало. Узнав, что Марья с детьми остались совсем без ничего, помогали, кто чем мог. Кто-то поделился курочками, кто-то подкармливал, кто-то принёс одежду.
В конце лета закончилась работа Нины в няньках. В последний день тётя Лена дала ей цыплёночка:
– Бери, супчик дома сварите.
Марья сначала хотела пустить его в курятник, но потом решила побаловать детей – исхудали так, что того гляди ветром унесёт.
К сентябрю Нинин дядя, тот, что в Сляднево жил, и работал сапожником, подарил племяннице старые ботинки. Они, правда, были на три размера больше. Зато, в них, как раз влезали Нинины бурки, сшитые мамой из рукавов старой шубейки. Солдаты, что стояли на отдыхе в Корнеевке, дали Марье махровое белое полотенце. Она его покрасила в зелёный цвет, и Нина носила его, как шарф. Это, конечно, был странный наряд, но она совершенно не стеснялась, а смеяться никому и в голову не приходило – все были одеты примерно также. Главным было то, что она снова пойдёт в школу. Это означало, что мечта стать учительницей, всё-таки может исполниться.
В сентябре Аня вернулась в Малоярославец в своё ФЗУ, а Нина с Машей начали ходить в школу. Учиться Нине нравилось. Поэтому даже, когда начались холода, и приходилось сидеть за партой, не снимая шубейки, постоянно согревая коченевшие пальцы дыханием, у Нины даже мысли не возникло, о том, чтобы бросить учёбу. Тем более, что дома, в их амбаре, тоже не было тепла. Правда, мама, разобрав на пепелище печку, сложила новую, но та не столько грела, сколько дымила. Даже лампа, сделанная из консервной банки, и какого-то тряпичного фитилька так не коптила, как это мамино творение. Стоило только её затопить, как едкий дым заполнял всё пространство. Летом ещё не так заметно было – топили не для тепла, а, чтобы еду готовить, и можно было убежать на улицу. Но зимой, на мороз не пойдёшь. Чтобы не задохнуться и, чтобы глаза не драло, приходилось ложиться на пол.
Бабушка Анна теперь жила с ними. То ли от недоедания, то ли от старости, слабела с каждым днём всё больше и больше. Зиму кое-как продержалась, а весной слегла. Марья пыталась её расшевелить:
– Что это вы, мама, придумали? Вот отпишу Семёну, что не хотите его у калиточки встретить. Небось, не обрадуется он.
Но бабушка так больше и не поднялась. Летом её не стало. Для гроба колхоз выделил старые, развалившиеся ворота от скотного двора. Соседи – дед Игнат и дед Матвей – сколотили домовину, погрузили на телегу и на тощей колхозной кляче повезли бабушку Анну на кладбище. Все пять километров до Сетуни, где был погост, шли молча. Так же молча, выкопали могилу.
Солнце уже перевалило далеко за полдень, когда, наконец, гроб опустили и все бросили по горсти земли. Мужики снова взялись за лопаты и… от первых же комьев земли прогнившие доски гроба треснули. Марья, смотревшая на всё происходящее безучастно, вдруг очнулась и заплакала:
– Проклятущая война – даже похоронить по-человечески не можем.
Дед Матвей оглянулся:
– Ничего, Марья, она на нас не обидится, а там, – поднял вверх узловатый палец, – всем воздастся.
– Дак, Семёну-то я, как расскажу?
– А, что Семён? И он был бы здесь, новых досок для матери тож не нашёл бы.
– И то верно, – успокоилась Марья, – лишь бы живой вернулся.
Но до этого счастливого дня были ещё долгие месяцы тяжёлого труда, страха перед похоронкой, ожидания писем от родных.
Весной 44-го после тяжёлого ранения вернулся Семён. Длительное лечение в госпиталях вернуло ему способность ходить. Правда, только с костылями. Но Марья и дочери были счастливы – их любимый муж и отец был жив! Нина с интересом и гордостью рассматривала на его гимнастёрке ряд медалей. Начала, было, расспрашивать, за что та или эта, но отец отмахнулся:
– Да Бог с ними, дочка! Иди лучше я тебя обниму.
Прижавшись к отцовской груди, Нина вдыхала родной запах, который не смогли заглушить, ни пыль фронтовых дорог, ни горечь потерь, ни боль, которая накрепко вросла в раненую ногу. Рядом с ним было так уютно и спокойно. Теперь Нина знала точно: что бы ещё не выпало на их долю, они обязательно справятся.
Никто не знал, сколько ещё будет идти война. С тревогой и радостью ждали вестей с фронта. Не успевала почтальонка скрыться за последним домом, как Нина начинала считать дни до её следующего прихода. Даже, если не было писем, то приходил новый номер «Искры ».
Шаг за шагом наши войска уходили от Корнеевки дальше на запад. Читая сводки, можно было изучать географию. Пока фронты находились на территории Советского Союза, Нина находила много, пусть незнакомых, но понятных названий. А после выхода к государственной границе они пошли какие-то чудные, чужие.
Учительница Анна Фёдоровна повесила огромную карту, и они всем классом отмечали на ней освобождённые нашей армией города. Теперь Нина видела, какое расстояние осталось пройти Красной Армии до Берлина. Жаль, Николай не писал, хотя бы приблизительно, где воюет. Ясно было одно – чем дольше идёт война, тем дальше он от дома. И вроде бы некогда Нине даже присесть, а скучать по брату время находилось.
Когда наши войска вошли в Германию, она совсем потеряла покой. Казалось, дни тащатся с черепашьей скоростью. Засыпая, каждый раз думала об одном: «Ну, когда уже возьмут Берлин?!»
Наконец, наступило 9 мая 1945 года. Почтальонка принесла вместе с газетами радостную весть. Шла от дома к дому, совала в забор или в дверную ручку газету, и кричала:
– Бабоньки, конец войне! Победа!
В деревне днём были только старики с детьми, да те женщины, что на ферме работали. Выбежав из своих домишек или погребов, они радостно обнимались, смеялись и плакали. Отправляя детей в поля, наказывали:
– Смотрите, всем скажите! – И снова обнимались. – Теперь и мужиков можно ждать.
В какие-то семьи уже вернулись с фронта мужья и отцы. Да только, кто без ноги, кто с пустым рукавом. В других, ждать уже было некого, но сегодня и они радовались: рабочих рук в колхозе прибавиться, значит, станет легче. А кто-то лелеял в душе надежду: вдруг ошибка с похоронкой вышла.
Праздновать Победу собрались только к вечеру, когда в деревню вернулись все, занятые на колхозных работах. Расстелили на траве скатерти, полотенца, разложили на них у кого, что было, и расселись вокруг. Разлить по чаркам было нечего. Не притронувшись ни к салу, ни к картошке, все, молча, переглядывались. Вдруг бабка Матрёна вздохнула:
– Так и будем сидеть? Ай, не праздник сегодня?
– Да растудыт-твою-туды! – Поднялся дед Матвей и, махнув рукой, подался к дому.
Следом за ним встали из-за стола ещё несколько женщин. Через некоторое время все вернулись. Кто с бражкой, кто с самогоном.
– Вот теперь другое дело! – Удовлетворённо крякнул дед Матвей. – Это гнать нельзя, а употреблять-то никто не запрещал. – Разливая в стаканы мутноватую жидкость, добавил, – а сегодня дык сам Бог велел. Ну, давайте, что ли, за Победу!
Потом помянули павших. Чокнулись за скорейшее возвращение земляков. Не забыли выпить и за здоровье товарищей Сталина и Жукова. А потом, как водиться на всех праздниках, затянули песню. За ней другую, третью… Сначала пели протяжные, душевные, а потом незаметно перешли на задорные и пустились в пляс, пересыпая его частушками.
До войны почти в каждом доме Корнеевки была балалайка, но до сегодняшнего дня их ни разу не брали в руки. Сегодня, сняв с заветных гвоздиков уцелевшие, не жалели струн – над Корнеевкой звенела Победа.