ГАЛЯ

                По воспоминаниям Галины Васильевны
                Климовой 1928 г.р., уроженки   
                села Детчино Калужской области   
               
Жили Шишковы не бедно и не богато. Как все: домик в три окошка, посередине печка, за занавеской кухонька, за другой – кровати. Всё их богатство состояло из комода – маминого приданого, да патефона, которым её наградили на одном из собраний.
Галя знала наизусть, что написано на прикреплённой табличке, но каждый раз, вытирая пыль, с гордостью перечитывала: «Шишковой Евдокии Васильевне за многолетний добросовестный труд». Правда, пластинок было не очень много, но родители всегда покупали, если в магазине появлялись новые. Теперь, видимо, долго не привезут. Война. Она грохотала уже совсем рядом. Из Детчино и ближайших деревень уезжали люди – кто на фронт, кто в эвакуацию.
Утром к ним зашёл Григорий:
– Василий, – пожал он руку Галиному отцу, – мы в обед уезжаем, переселяйся со своей семьей в наш дом.
– С чего бы это? – Удивился Василий. – Мы вроде не бездомные.
– Да ты не кипятись, – сел на лавку Григорий, – у нас и просторней, и дом покрепче – в морозы-то дольше тепло держит. Уважь, брат, не отказывайся.
Василий пристроился рядом:
– Сам-то чего решил ехать? Думашь, совсем худо будет?
– А мне думать не с руки – за меня партия думает. Директива пришла: всем коммунистам ехать кому в Сибирь, кому в Казахстан. Туда заводы эвакуируют, да и в колхозах тамошних работников убыло. Вот мы и займем их место.
– Вон оно как. А я подумал было… – Василий хлопнул ладонями по коленям, – Не переживай, Гриша, сегодня же ночевать будем в твоём дому.
Они обнялись и троекратно расцеловались. Григорий поклонился семье брата:
– Не поминайте лихом. Простите, коли, что не так было.
Евдокия всплеснула руками:
– Господь с тобой, Григорий! Словно навек прощаешься. Небось, картоху-то по весне сам садить будешь – мы два огорода не сдюжим.
– Эх, Дуся, – вздохнул Григорий, – мои, может, и вернутся, а я на фронт прошусь. Пока не пускают, но я своего добьюсь. Не бросайте моих-то, ежели чего, – встал и направился к двери.
Евдокия украдкой перекрестила его спину и одними губами сказала: «Храни тебя Бог». Григорий, то ли знал, что она так поступит, то ли почувствовал что-то, обернулся:
– Спасибо, Дуся. Вам того же желаю, – и вышел.
Ближе к вечеру Шишковы сложили в узлы нехитрые пожитки, и отправились в дом Григория. Возле калитки Клава – старшая Галина сестра – остановилась:
– Как хотите, а патефон и гитару я заберу.
Отец напустился на неё:
– Немцам музыку играть станешь?
– Пап, – Клава смущенно потупилась, – наш замок и без ключей можно открыть. Украдут ведь, – подняла на него огромные синие глаза, – жалко.
– Тогда уж и чайник прихвати. – Обернулся к Гале. – Иди, помоги сестре.
Галя догнала Клаву на крыльце:
– А почему ты со своим заводом в эвакуацию не поехала?
– А вас я на кого оставлю? – Ушла от ответа сестра.
Но Галя не унималась:
– А Тула большая?
– Да побольше нашего Детчино.
– А чего ты там делала?
Клава работала на оружейном заводе. Естественно, рассказывать о том, что там производилось, было строжайше запрещено. Даже сестре. А, может, тем более сестре. Кто знает, что случится завтра и, как поведёт себя тринадцатилетняя девчушка в непредвиденной ситуации. Она, конечно, смышлёная и боевая, но всё равно ещё ребёнок. Поэтому, достав с верхней полки новенький медный чайник, подала его Гале со словами:
– Ну, ты же видишь, что я привезла? Вот такие чайники я там и делала.
– И всё? – Разочарованно протянула Галя. – А я-то думала…
– Ещё самовары. – Улыбнулась Клава. – Крантики в носики вставляла. – Сняла со стены гитару, подала Гале. – На, пошли уже, – и, подхватив с комода патефон, пошла на улицу.
На следующий день Галя с подружкой Зиной хотели пойти к прудам, проверить встал лёд или нет. Но их не отпустили. Бои шли всего в нескольких километрах от Детчино. То и дело над селом кружили самолёты, но бомбили только железную дорогу. И всё-таки те, кто не уехали в эвакуацию, спустились в погреба, чтобы переждать это страшное время.
Почти две недели провели они под землёй. Даже спать приходилось сидя. А потом наступила тишина. Не было слышно ни взрывов, ни стрельбы. И семья с опаской вышла на морозный двор. Возле входа в дом стоял немецкий часовой. Два наших пленных солдата тащили от калитки чугунную плиту. Работали они без конвоя, потому что бежать было некуда – вокруг были немцы. Шишковы растерянно топтались около погреба. К ним подошёл офицер:
– Es ist Ihr Haus?
Все, молча, смотрели на него. Василий привёз с Первой мировой прекрасное знание польского. Более двух десятков лет прошло, а язык не забылся. Но немецкий никто из них не знал. Тогда офицер спросил по-русски:
– Ты здесь жить?
Василий кивнул:
– Это наш дом.
– Заходить, – махнул он перчаткой и пошёл вперёд.
Возле крыльца снова повернулся к ним:
– Ausweis , – и, спохватившись, повторил, – паспорт.
Василий развёл руками:
– Так нету здесь документов, – и, кивнув подбородком на дом, пояснил, – тама всё.
Дальше пошли долгие объяснения. В конце концов, стало понятно, что теперь они должны ходить только с документами, и каждый раз предъявлять их часовому. Гостей приглашать запрещалось категорически. А всё потому, что в одной из половин дома жил какой-то важный немецкий чин, генеральского звания.
Войдя в отведённую для них половину, Шишковы обнаружили, что исчезла кое-какая мебель и, что больше всего расстроило Евдокию, пропал патефон:
– Ну, на что он им? – Чуть не плакала женщина. – Ай, в ихней Германии патефонов нету?
Галя обняла её, но слов утешения не находила. Василий не выдержал:
– Чего теперь-то? Плачь, не плачь, а только он от этого сызнова не появится. Иди лучше сготовь чего-нить. А то уж позабыл, когда нормально ели.
Евдокия долго ещё вздыхала на кухне, но вслух больше про патефон не вспоминала.
Когда семья уже заканчивала обедать, вошёл один из тех двоих пленных, что тащили плиту:
– Здравствуйте, хозяева.
Василий глянул на него исподлобья:
– Хозяева теперича вон там обитают.
Вошедший комкал в руках шапку и молчал. Тогда Василий спросил:
– Поисть пришёл, что ль?
– Меня за стульями послали. Велели два принести.
Все стулья были заняты. Василий усмехнулся:
– Любой бери. Какой больше нравится?
– Что ты к нему прицепился? – Не выдержала Евдокия. Взяла из чугунка картошину, свою кружку с недопитым молоком, подошла к солдату. – На, вот, сынок, поешь.
– Спасибо, – у парня на глазах засверкали слёзы, но он сдержался, – я к ним контуженым попал, – и, обращаясь к Василию, добавил, – вы не думайте, что струсил или мне у них нравится. Я всё равно сбегу. Мы свободно по селу ходим, только на ночь запирают и охрану ставят.
Евдокия подала ему ещё картофелину:
– Кормят хоть вас?
Тот, возвращая пустую кружку, усмехнулся:
– А как же! Вперёд своих.
– О, как! – Удивился Василий. – Это за что же такая честь-то?
– Нам сверху жидички нальют, а своим… – посмотрел на Евдокию, – у вас хлебушка нет? Даже запах его забыл.
– Нету, милок! Сами только сегодня из погреба вышли.
Галя с Клавой поставили перед ним свои стулья. Он виновато улыбнулся:
– Спасибо. Вы же понимаете…
– Да понимаем мы всё. Иди, а то, небось, ругать станут, – улыбнулась в ответ ему Клава.
На другой день Галя пошла к подружке. Предупредила её:
– К нам теперь нельзя – у нас часовой у порога.
– С чего это? – Удивилась Зина.
– Так генерала охраняет. Ему плиту какую-то особенную принесли, и чех на ней щи да каши ему варит.
– А ты почём знаешь, что чех?
– Клава сказала – она всё знает.
– А к нам вчера тоже немец приходил. Велел Дашке с Катей каждый день к Чусовым ходить – у них во дворе полевая кухня стоит, сёстры там картохи чистить будут.
– У нас Клаве тоже велели. Только она не ходит. Говорит, и без неё немцы с голоду не помрут.
Девочки поболтали ещё немного, и Галя засобиралась домой:
– Пора мне, Зин, а то скоро темнеть начнёт.
– Ага, теперь новые порядки – ходить только с документами, поздно тоже нельзя. Но ты же придёшь ещё ко мне? – Обняла она подругу.
– Конечно, – застегнула Галя шубейку и вышла.
Снег кое-где чернел воронками от взрывов. Окна некоторых домов были заколочены. То ли жильцы уехали, то ли от взрывной волны разбились. Несколько домов и сараев сгорели. «Хорошо хоть дяди Гришин не сожгли», – подумала Галя и свернула к своему дому. Убедившись, что и он цел, вернулась на большак.
Сзади послышался шум мотора и квакающий сигнал автомобиля. Дорога была узкая, и Гале пришлось шагнуть в сугроб, чтобы пропустить машину. В какой-то момент она не удержала равновесие и упала. Поднимаясь, уперлась рукой во что-то скользкое и снова шлёпнулась. Разгребла варежкой снег и увидела сумку. Она такие видела на фотографиях в газете. Их на боку носили военные. Открывать и обследовать содержимое, сидя в сугробе не стала. Нести просто так, в руках, побоялась. Расстегнула пальто, повесила сумку на шею и только после этого встала.
Дома обнаружила в ней карту. Но не такую, как на стене висела. На той был весь Советский Союз, каждая республика выделена границами. У Гали всегда дух захватывало, когда она смотрела на эту карту: «Какая огромная у нас страна!» А эта, из найденной сумки, была странной – небольшая часть Тульской и Московской областей разрисована карандашом какими-то линиями и стрелками, да ещё цифры в кружочках. Это мешало читать названия населённых пунктов, но Детчино Галя всё же нашла. Оно на карте выглядело большим по сравнению с соседними деревнями, но даже Малый  рядом с ним казался огромным. Галя нашла на карте все знакомые названия, а дальше стало неинтересно. Не зная, что с этой находкой делать, решила спрятать до лучших времён: «Может, когда и пригодится». Пригодилась карта очень скоро.
Через несколько дней возле их крыльца появилась какая-то странная штуковина. Тот пленный, что приходил к ним за стульями объяснил Гале:
– Это генератор. Он вырабатывает электричество. Немцы хотят разобрать его и снять чертежи.
– А ты, что, понимаешь в этой штуке что ли?
Вместо ответа солдат попросил:
– Я у вас на стене карту видел. Ты можешь её снять?
– Зачем?
– Мне она нужна. Только ты её сверни, чтоб она поменьше была, и не отдавай мне её в руки, а спрячь, – он огляделся по сторонам, – в сарае у вас что?
– Дрова.
– Вот там и спрячь. В поленницу положи, к тому краю, что ближе к стене. Сможешь.
– Ага.
Галя пошла выполнять просьбу пленного. Подставила стул к стене, уже начала отрывать уголок, как вдруг вспомнила про свою находку. Выбежала на улицу. Пленный с немецким офицером что-то делал возле генератора. От нетерпения время тянулось очень медленно. Она насилу дождалась, когда немец зашёл в дом. С самым безразличным видом, какой только могла изобразить подошла к пленному:
– А, знаешь, какая у меня ещё карта есть? – И рассказала о той сумке, что нашла в сугробе.
– Ты просто чудо! – Обрадовался пленный, – вот её и спрячь в дрова, только без планшетки.
– Без чего? – Не поняла Галя.
– Ну, без сумки этой.
– Ага. Щас отнесу.
Вернувшись из сарая, Галя уселась к окну и стала наблюдать. Интересно было, как пленный сможет попасть в сарай. Они, конечно, ходили по селу без конвоя, но не свободно, всё же кто-то из немцев рядом шёл, а у них во дворе ещё и часовой стоял. Пленный в сторону сарая даже не обернулся ни разу. Наступило время обеда. Нашего солдата увели во двор к Чусовым – их кормили там прямо на улице, несмотря на мороз. Потом, когда он вернулся, ушёл обедать офицер. Пленный остался работать один.
Галя смотрела очень внимательно – боялась пропустить интересующий момент. Она видела, что солдат поворачивает голову в сторону часового, но продолжает работать. «Ну, что он медлит-то?», – волновалась девочка. Видела, как пленный сливал из этой машины какую-то жидкость в ведёрко. Потом пригоршней зачерпывал из ведра и плескал на машину. Галя даже злиться начала: «Обязательно сейчас её мыть надо?» Наконец, поставил ведёрко на снег и пошёл. Галя от волнения даже встала: «Вот дурак! Зачем к часовому-то идёшь?» О чём они разговаривали, конечно, было не слышно, но потом пленный отправился в уборную, которая стояла чуть в стороне от сарая.
Не выходил долго. Часовой сменился. Видимо, тоже ушёл обедать. Офицер, который работал с нашим пленным, почему-то не возвращался. А солдат всё сидел в уборной. Галя забеспокоилась: «Провалился что ли? Вон уж смеркаться начало».
– Что ты к окну сегодня прилипла? Иди обедать, а то скоро стемнеет, – позвала Евдокия дочку.
– Мамочка, я потом… всё равно стульев на всех не хватает, – не оборачиваясь, ответила Галя.
Наконец в калитку вошёл офицер. Увидев, что у крыльца кроме часового никого нет, прибавил шаг и на ходу озирался по сторонам. Галя довольно заметила: «А нет его. Я-то знаю, где…» Она не успела додумать до конца, как немец, запнувшись за оставленное ведро, закрутил руками в воздухе, видимо, стараясь удержать равновесие, и упал. «Ой, что щас будет!..», – Галя с ужасом думала, что офицер кинется искать пленного, а когда найдёт, как-нибудь накажет его за неаккуратность. Видела сквозь сумерки, что немец никак не может вытащить руку из кармана, видимо, перчатка мешала. Потом, всё же снял её. Появился маленький огонёк, как на свечке: «Зажигалку включил», – догадалась она. Офицер шагнул к генератору… машину охватило пламенем. Галя встала. Она видела, как часовой рванул со своего места к огню, и тут же отшатнулся от него. Началась суета. Откуда-то сбежалось много немцев. Они пытались тушить огонь снегом, но пламя уже перекинулось на дом. Тут Галя, словно, очнулась:
– Ма-а-а-а-м…
– Ну, чего?
Обернувшись к столу, Галя закричала:
– Пожар!
Никто даже не шевельнулся. Она снова крикнула:
– Наш дом горит!
Все подбежали к окну. Василий, увидев, что творится на улице, скомандовал:
– Дверь не открывать! Одевайтесь – и к тому окну, – показал на самое дальнее от крыльца.
Разбив двойную раму, сначала подхватил Галю, перекинул её через подоконник, опустил в сугроб:
– Беги, дочка!
Потом помог выбраться Клаве и жене. Метнулся в комнату, хотел что-нибудь из вещей спасти, но всё уже было в дыму. Схватил, что под руку подвернулось, и выбрался на улицу. Немцы пытались что-то вытащить из огня, но тоже безуспешно – большой крепкий дом сгорел быстро. Шишковы стояли у забора до тех пор, пока вокруг почерневшей печки не остались только головешки.
– Ну, чего, нажились в хоромах? Пошли домой, – повернулся Василий к своим женщинам.
Переведя взгляд с одной на другую, усмехнулся:
– И то дело! Хоть не с пустыми руками вернёмся.
Евдокия держала самовар. Василий спросил:
– Не остыл ишо, Дусь? Чо кружки-то не взяла? Щас бы в самый раз чайку-то.
У Клавы в руках была гитара. Василий старался напустить на себя строгий вид, но смех мешал:
– Клавка, ты чо отца не слушаисси? Ведь сказано было и чайник новый забрать. Вот теперя пойдёшь замуж бесприданницей.
Повернулся к Гале:
– А ты чо пустая?
– Так ты меня в окошко вытолкал, и обуться не успела.
Он перестал смеяться, и с ужасом посмотрел на ноги младшей дочери. Но она стояла в валенках.
– Я их в руках держала, когда в окошко-то… – закончила ответ под общий хохот, – уж здесь у забора обувалась, когда папка стул принёс.
На мгновение повисла тишина. Все посмотрели на стул, стоящий рядом, и снова засмеялись. Вдруг Клава протянула руку:
– Пап, а там у тебя что?
Его тулуп был не застёгнут и оттопыривался под локтем. Засунув под полу руку, он вытащил чугунок с картошкой:
– А я думал, что это от пожара так боку горячо…
Отсмеявшись, все повернулись к пожарищу, и снова повисло тягостное молчание.
– Чего Грише-то скажем, Вась?
– Чего есть, то и скажем, – буркнул в ответ Василий, – пошли уж. Хоть до утра тут простой, а он из головешек назад не подымется.
Истерика, вылившаяся безудержным хохотом, закончилась. Домой шли молча. Только Евдокия тайком вытирала набегавшую слезинку.
В Галиной голове мысли о пленном солдате кружились, как заведенная юла: «Где он? Что с ним? Забрал карту из поленницы или нет?» Днём она не выдержала и под предлогом, что надо сходить к Зине, побежала на пожарище.
Возле дома, как она и предполагала, немцев уже не было. На всякий случай Галя все-таки внимательно посмотрела по сторонам, прежде чем зайти в сарай. А там, сразу подошла к поленнице. Скинула несколько чурбачков возле стены. Карты не было. Она точно знала, что положила её именно сюда, но всё же отбросила ещё несколько поленьев. «Всё-таки забрал. Когда успел?» – Размышляла Галя, укладывая дрова на место.
Дома она места себе не находила: так хотелось рассказать всем об этом. Но боялась, что станут ругать. Собралась, было, поделиться с Зиной, но решила, что та может проболтаться, и тогда слухи точно дойдут до немцев. Вечером, когда все легли спать, не выдержала, рассказала Клаве. Та, дослушав, удовлетворённо хмыкнула:
– Молодец парень, – сдержал слово.
– Думаешь, убежал? – Прижалась к сестре Галя.
– С твоей-то картой? Да он теперь спокойно до наших доберётся.
– Клав, – не унималась девочка, – а, когда же он в сарай-то пробрался? Я же внимательно смотрела.
– Даже, когда пожар начался?
– Ну…
– Вот тебе и ну. Не дурак наш солдатик оказался. Всё правильно рассчитал.
– Клав, ты только маме с папой не говори, а то мне за дом-то попадёт.
– Глупая ты, Галя! – Обняла Клава сестрёнку, – парень уничтожил генератор. Помешал немцам чертежи с него снять. А дом… Он, что один за это время в Детчино сгорел?
– Нет.
– Думаю, что и этот не последний был. Ты только сама больше никому об этом не рассказывай, а то…
Галя прижалась покрепче к тёплому боку сестры. Их домик совсем старенький, дуло изо всех щелей. Да ещё мороз был, о-го-го, какой. Засыпая, Галя успела подумать: «А всё равно лучше, чем в погребе».
На следующий день Евдокия ушла навестить сестру. Вечером делилась новостями:
– Зойка наша ещё, когда бои шли, раненого солдатика подобрала. Теперь вот выхаживает.
– Нашего?! – Вскинул на жену глаза Василий.
– Ну, не немца же, – отмахнулась Евдокия.
– Да кто вас сердобольных разберёт, – уже спокойнее ответил ей муж. А потом задумчиво произнёс, – опасно, однако. Ить, ежели прознают, одна дорога – к стенке.
– Тьфу на тебя, – испугалась Евдокия, – как прознают-то? Он не то, что на улицу не ходит, с печи не слазит.
– Так ить добрых-то людишек много, – а потом насторожился, – вот, ежели он такой немощный, как она его на печь-то втащила? Ай, помогал кто?
– Не знаю, – растерянно опустилась Евдокия на лавку.
– Вот то-то и оно.
Через несколько дней Евдокия не выдержала – снова пошла к сестре. Вернулась чернее тучи, заплаканная.
– Что случилось? – Спросили в один голос муж и дочери.
– Расстреляли, – дала волю слезам Евдокия.
– Тётю Зою? – подскочила Галя.
– Солдатика только.
– Царствие ему Небесное, – не стесняясь дочерей, перекрестился Василий.
– А тётя как? – Наконец смогла говорить Клава.
Евдокия скинула на плечи шаль, села на лавку:
– Я, как раз к калитке подходила… Дверь открылась… Сначала немцы вышли… Паренька под руки волокли, как был, в одном исподнем… За ними Зоя выбегла, – Евдокия замолчала, не в силах сдержать рыдания.
Никто не попытался успокоить – понимали, что без толку. Всхлипнув, она продолжила:
– Уж, как она просила, как умоляла! На коленях перед ними ползала. Кричала, мол, не солдат это, а сынок мой родный.
Евдокия снова заскулила, зажав рот ладонью. Судорожно вздохнула, продолжила:
– Её отшвырнули, парня к забору прислонили. Пока ружья заряжали, тот упал. Так они рубаху его за штакетину зацепили… так в висячего и стрельнули. Они бы и Зою убили. Только она в беспамятстве лежала, когда они на неё ружья-то наставили. Видать, решили, что сама померла. Ушли.
Василий подошёл к окну. Долго в него смотрел, молча, потом повернулся к жене:
– Ну, и как немчура прознала про энто дело? Какая собака им про то нагавкала?
– Да Зоя ещё в тот раз говорила, что какой-то Мансуров у них вызвался в полицаи. Но она его хвалила. Мол, всегда предупреждает, ежели немцы чего задумают сделать. Мы с ей, когда уж дома сидели, она всё одно твердила: «Мансуров не мог. Это кто-то другой доказал».
– Ладно, хоть сама живая. – Василий встал и в сердцах сказал, – Эх, бабы! Вот пошто она его подобрала?
Евдокия уже перестала реветь. Подперла рукой щеку, ответила:
– Говорит, как увидала его, горемычного: лежит в сугробе под кусточком, стонет. Снег вокруг красный… Аж, сердце зашлось. Подумала, может, и её Колю, кто от смерти спасёт. Сходила домой за одеялкой да и поволокла малого. На печь, говорит, не помнит, как и втащила, но одна была. Это точно.
– Значит, кто-то на улице её приметил, – вздохнул Василий.
А утром прибежала Женя. Опустилась на лавку возле двери, стянула шаль на затылок, растянула её на шее в разные стороны и выдохнула:
– Беда!
Евдокия подала корец с водой:
– Отдышись, да говори толком.
– Сказывают, что на Верхних Горках немцы народ согнали, – припала к ковшу и начала жадно глотать.
– Всех? – Плюхнулась рядом с ней Евдокия.
– Чего делать-то с ими будут? Неужто, расстреливать? ¬–  Подался вперёд Василий.
– Слыхала, то ли в Германию погонят, то ли живой щит сделают. – Опустила ковш на колени и жалобно глянула на брата. – Вась, а это как?
– А это так, Женя, спрячутся за спины баб, и по нашим палить начнут. Наши-то, чтоб немцев перестрелять, должны будут сперва своих положить.
Женя, просунув руку за пазуху, прижала сердце ладонью, словно оно могло выпрыгнуть:
– Там же Нина с Валюшкой и стариками.
– Сказывай, где слыхала, – строго посмотрел на сестру Василий, – можа, брехня.
– Бабы у колодца говорили. Думаешь, придумали? – Засветилась надежда в глазах Жени.
– Да хоть бы уж набрехали сороки. Только ить, как проверить-то теперь?
– А я пойду туда, Вась. Чего тут ходу-то – километра четыре всего.
– Ага. Сходи-сходи. А то у немцев-то как раз ещё одной бабы не хватает.
– Так я аккуратненько. В саму-то деревню не стану заходить.
– Ну, да. Дойдёшь до поворота, да у первой берёзки и спросишь: чего, мол, тама делается?
– А чего ж делать-то, Вась?
– Ничего, – заворчал он и стал натягивать валенки, – сам пойду, разузнаю.
– Вот тебя там точно ждут, – подскочила Евдокия, – ежели в щит этот не сгодишься, так за партизана в самый раз сойдёшь.
Они долго ещё спорили, как поступить лучше. В итоге в Верхние Горки отправились Женя и Галя – вроде, как мать с дочкой идут в деревню к родне. По большаку решено было не ходить:
– Лучше лесом ступайте, – напутствовал их Василий, – к деревне подойдёте, осмотритесь. Похитрее там, поосторожнее.
Евдокия дала им по узелку с варёной картошкой и яйцами:
– Может, всё хорошо там, так гостинец передадите. Ну, а, ежели… В общем, всё одно пригодится.
Женя с Галей по задворкам добрались до края Детчино, и берегом Суходрева пошли в сторону Горок. Решили зайти в деревню с другой стороны. Для этого пришлось сделать крюк по лесу. Там они и столкнулись с нашими солдатами. Вернее, те их окликнули:
– Куда путь держим, красавицы.
Испугавшись, Женя и Галя оглянулись. Перед ними в белых маскхалатах с автоматами в руках стояли трое мужчин.
– Наши что ль? – Немного придя в себя, спросила Женя.
– А ты немцев ждёшь?
Было не понятно, шутит солдат или пытается выяснить, зачем на самом деле женщина с девочкой ходят по лесу. Женя тоже осторожничала: кто их знает, чего от них ждать.
– А вы кто такие будете? Окруженцы или как?
– Бойцы РККА.
– Они все под Москвой воюют. А вы чего здесь делаете?
– Так уже отстояли Москву. Вторую неделю гоним фашистов обратно.
– Неужто, правда? – Всплеснула руками Женя. – Миленькие, так вас здесь много?
– А тебе, зачем такие сведения? – Насторожился солдат.
Женя рассказала им о том, по какой причине оказалась в лесу, да ещё с девочкой-подростком.
– Мы об этом знаем, – ответил солдат, – их не увезли никуда, гонят пешком. Деревню всю сожгли – ни одного дома целого нет. Идите домой, и ждите своих родных. Сегодня будем пытаться отбить гражданское население у немцев. Только вот обещать не могу, что всё получится хорошо. Пуля-то она дура – ты её в фашиста посылаешь, а она, зараза, может и ошибиться.
К вечеру Женя с Галей вернулись домой. Евдокия, услышав их рассказ, поставила в печку пару чугунов с водой:
– Пусть греется – замерзли, небось, сердешные. Щас ещё картох сварю поболе, чай своё-то всё уж съели, а немцы… пожди, пока накормят.
Ночью в окно постучали. Василий, глянув сквозь заледенелое стекло крикнул:
– Дуся, Женя, подымайтесь, кажись наших привезли.
Все выбежали на улицу. У калитки стояла подвода. Нина, баба Вера и Валюшка, идти сами не могли. Помогая им слезть с саней, Женя спросила:
– А дед-то ваш, где?
Баба Вера, тяжело повиснув у неё на руке, просипела:
– Помер мой дед. Шёл-шёл, да и упал замертво. А я не то, чтобы похоронить свово старика, я оплакать его не могу – слёзы, видать, застыли. Словно к душе примёрзли.
Оглянувшись на скрип отъезжающих саней, Женя спросила:
– А кто ж привёз-то вас?
– Кабы знать, – вздохнула Нина, –  мужик-то русский, но не местный. Дороги совсем не знал.
Когда их привели в дом, стало ясно, что у бедняг застыли не только слёзы. У всех троих не снимались валенки – примёрзли к ногам. Тут пригодилась и вода, согретая заранее:
– Слава Богу, – суетилась возле родни Евдокия, – догадалась хоть печку чуть поддерживать, а то бы щас по новой растоплять пришлось.
Она достала тщательно сберегаемую на чёрный день кринку перетопленного сала:
– Потерпи, Валюшка, намажу и полегче станет. Женя, Клава, не стойте столбом, Нине с бабой Верой помогите. Вася, ступай в сени, возьми малиновых веток.
– Иде они тама? – Василий растерялся от увиденных ран на ногах женщин так, что, казалось, у самого заболели ноги.
Только к утру управились со всеми смазываниями, перевязками и отогреванием горячим чаем с малиной:
– Ну, вот теперя можно и на печь, – вздохнула Евдокия.
Нина с Валюшкой заснули быстро, а баба Вера долго всхлипывала, стараясь, чтобы никто не услышал.
– Знать оттаяли слёзы-то у неё, – шептала Евдокия мужу.
А утром всё Детчино заполнили немецкие обозы. Они шли непрерывным потоком со стороны Прудков. Казалось, этому каравану не будет конца. Галя в окно видела, что нагружены сани не снарядами и не оружием. Не было на них и раненых. Только вещи. Сквозь проталинку в стекле удалось рассмотреть швейную машинку, пару стульев, а остальное в общей куче не определялось.
В дом вошёл немец. Ткнув стволом автомата в грудь Василия, велел:
– Собирайся, дорогу покажешь.
Застёгивая ватник, Василий ворчал:
– Видать, карту потерял, а мне теперя провожать.
Галя выскочила из дома вперёд отца:
– Я с тобой.
Василий хотел прикрикнуть на дочь, мол, нечего делать, да, вспомнив, что она и шагу не даёт отцу одному ступить – везде бегает за ним, словно пришитая, только рукой махнул. Повернулся к немцу:
– Куда провожать-то тебя? Калуга там, – вытянул руку, указывая направление.
Но немец по той дороге идти не хотел:
– Другую дорогу надо.
Василий смекнул, что там путь к отступлению немцам перекрыла Красная армия. Почесал затылок, сдвинув на лоб шапчонку, повернулся к дочке:
– Куда поведём-то?
Галя пожала плечами:
– А хоть куда – скоро везде наши будут.
– И то верно. Ну, тогда пущай на Медынь идут.
Уселся в сани, хлестнул лошадь вожжами:
– Пошла, милая.
Галя сидела рядом:
– Пап, чо в самую Медынь поедем?
– Много чести будет. До Савинова проводим и хорош.
Возле Желудовки Галя начала ёрзать:
– Кажись скоро встречать будут.
– С чего взяла? – Насторожился Василий.
– Не знаю, пап. Только надо бы нам отстать от них.
Что отец объяснял немцу Галя не поняла. Но дальше те поехали без провожатых. Шишковы скорым шагом пошли в сторону Детчино. Предчувствие Галю не обмануло. Вскоре до них стали доноситься звуки пулемётных очередей и взрывы:
– И правда встретили, – усмехнулся Василий.
Послышался гул самолётов.
– Дочь, давай к кому-нито попросимся в погреб. А то щас наши начнут ихний обоз с землёй ровнять.
– Я не пойду, – замотала головой Галя, – надо всегда смотреть куда бомба упадёт.
На самом деле она просто очень боялась, что снаряд упадёт именно на погреб. Как тогда из него выбираться? Ни одной бомбёжки или обстрела не спускалась в укрытие. Сидела возле окна и наблюдала.
Василий свернул в сторону, уводя дочь подальше от обоза, а Галя, заглушая страх, болтала не умолкая:
– Думаешь в Райкоме никто в подвале не прятался? А, когда его разбомбили, кто из подвала вышел? Вот то-то! А почту нашу? Сколько уже стоит разбомбленная? Хоть кто вылез оттуда?
Василий слушал молча. А Галя всё не умолкала:
– Помнишь, как мы с тобой к тёте пошли? Что с домом Скрипкиных стало?
Василий припомнил, как рядом разорвался снаряд. Взрывной волной ударило в стену, и она рухнула. Отец с дочкой стояли на улице, а Скрипкины, мать с сыном, в доме. У противоположной стены. Около швейной машинки. Ни те, ни другие не могли пошевелиться, скованные ужасом. Первой пришла в себя Галя:
– Недолёт.
Тут снова раздался свист. Снова грохнуло. Теперь за домом.
– Перелёт, – сообщила Галя.
Когда разорвался третий снаряд, Галя обрадовалась:
– В точку.
– Кто-то без дома остался, – вздохнул Василий.
– Там немцев жило полным-полно.
– А ты почём знаешь?
– Видела.
– Ну, коли так, тогда ладно.
За разговорами незаметно подошли к дому. Бомбёжки так и не было. Галя запрокинула голову вверх. В яркой синеве летели два самолёта.
– Чего так высоко забрались? – Крикнула в небо. – Не видите сколько здесь немцев? Прихлопнули бы разом пол ихней армии, глядишь война быстрее бы закончилась.
К обеду караван встал. Немцы распрягли лошадей, чтобы дать им и себе отдых. В их маленьком, невзрачном домишке, немцы не жили – тесно, неуютно. Но этим, из обоза, было всё равно, где передохнуть и подкрепиться. Они вошли, сели за стол, показали хозяйке на печь, потом на стол:
– Матка, schnell .
Евдокия поставила перед ними чугунок с картошкой:
– Боле нету ничего, – скрылась за кухонной занавеской.
Достав из вещмешков банки с тушенкой, немцы поели и, покрутив по сторонам головами, ушли. Остался только один. Он раньше всех встал из-за стола и занял единственное пригодное для отдыха место – широкую лавку-лежанку возле печки. Видимо, как-то подслушал, когда Евдокия отослала Клаву от греха подальше в сарай, теперь делал вид, что спит. Ждал девушку.  Лишь только она вернулась, посчитав, что все ушли, встал.
Стараясь не поворачиваться лицом к нему, Клава разделась и пошла к матери – та за кухонной занавеской скоблила чугунок. Немец снял со стены гитару. Клава оглянулась: «Неужели заберёт? Не отдам! Пусть хоть пристрелит». А он, протянул её, и на чистом русском языке сказал:
– Клава, спой что-нибудь, – посмотрел прямо в глаза девушке внимательным, грустным взглядом, добавил, – русское.
Она оторопела: «Наш, что ли?» Взяла себя в руки, дернула плечом, вскинула голову:
– Непременно. Именно для тебя сейчас и сыграю, и спою.
– Да я вообще-то русский. С Омска, – виновато улыбнулся солдат.
– А чего же тогда в немецкой форме? – Негодовала Клава.
– Да пойми, ты, не виноват я. Родители ещё, в 17-ом уехали в Германию. Мы с сестрой тогда детьми были.
– А теперь ты в наших стреляешь.
– Очень стараюсь не попадать. – Посмотрел умоляюще. – Скучаю очень по нашим песням. Помню, к бабушке подруги приходили и пели. Слов уже не помню, да и мелодию не смогу напеть, а вот ощущение… даже сейчас дух захватывает.
Клава взяла гитару, села. Провела пальцами по струнам:
– Отец узнает – убьёт. – Повернулась к сестре. – Посиди у окна, посмотри, чтоб никто не пришёл.
И запела:
Отслужил солдат службу трудную,
Службу ратную, ох, тяжелую…
Немец закрыл глаза. Когда Клава закончила, из-под его ресниц пробилась маленькая капелька.
Девушка отвернулась, чтобы не смутить, если вдруг откроет глаза. После долгого молчания хотел поблагодарить, но голос, словно осип. Заговорил только откашлявшись:
– Спасибо, Клава. Надеюсь, это останется между нами, а то мне конец. Хотя… – Он улыбнулся, какой-то печальной улыбкой. – Я вернулся в Россию навсегда.
– С чего это ты так решил? – Удивилась Клава.
– Здесь лежать моим костям.
Она хотела что-то ответить, но он опередил:
– Я точно знаю: меня скоро убьют. До весны бы дожить… В последний раз на сады российские глянуть, – поднялся и пошёл к двери.
– Папа идёт, – подала голос Галя и, опережая немца, сунула ноги в валенки, накинула платок, шубейку, – я до Зины, – и, столкнувшись в дверях с отцом, прошмыгнула на улицу.
Василий, глянув исподлобья на немца, молча, прошёл мимо него. А тот, надевая шапку, сказал:
– Есть подозрения, что завтра русские начнут бомбить Детчино. Вы, что ценное есть, вынесите из дома. Лучше бы закопать, конечно, да земля промёрзла.
Василий от удивления стоял с раскрытым ртом. Клава спросила:
– С чего бы на нас бомбы кидать?
– Обозы… Чтобы немцы награбленное не увезли, – посмотрел на Евдокию, глянул на печку, откуда на него смотрели Нина, баба Вера и Валюшка, повернулся к Полине, – Прощайте… не поминайте лихом, – резко развернулся и вышел.
Клава посмотрела на отца:
– Чего выносить-то будем?
Василий тряхнул головой, как бы скидывая что-то с неё:
– Это кто?
– Простой немецкий солдат, – улыбнулась Клава.
– Отвечай, когда отец спрашивает! – Рассердился Василий.
Клава рассказала всю правду. Даже, что пела для него, не утаила.
Василий почесал затылок:
– Ну, когда так… Значится, как стемнеет, вынесем комод, одёжу, ну, и чего мать скажет. Дусь, чего спасать-то будем?
Пока взрослые связывали всё нужное в узлы, Галя, наболтавшись вволю с подругой, засобиралась домой:
– А то уж и стемнеет скоро.
Зина вызвалась её проводить:
– Целый день дома просидела. Да и с тобой ещё чуть-чуть побуду.
Они шли вдоль саней и удивлялись:
– Куда им столько добра?
– Неужто, в Германии такого нету.
Вдруг Галя встала:
– Стой, Зинка!
Её внимание привлекла маленькая железная пластиночка на патефоне:
– Не может быть! – Воскликнула она. – Такого не бывает.
Зина подошла к подруге и прочитала:
– «Шишковой Евдокии Васильевне за многолетний добросовестный труд». – Растерянно посмотрела на подругу. – Ваш, что ли?
– Зин, ты что думаешь, что в каждой деревне есть женщины с таким именем, награждённые патефоном?
– Чо делать-то будем?
Галя не ответила. Просто схватила патефон и пошла скорым шагом домой. Зина не отставала. Возле калитки сказала:
– Ну, теперь я домой пойду. Хорошо, что никого не встретили.
– Они все спят сейчас. У нас тоже хотели, да негде. Ушли к соседям, – ответила Галя, поднимаясь на крыльцо.
Дома аккуратно поставила патефон на стол, развернула табличкой к матери, гордо и радостно сказала:
– На.
– Что это? – Не верила своим глазам Евдокия.
– Твой патефон.
– Где ты его взяла? – Поглаживала свою награду ладошкой Евдокия, словно котёнка.
– У немцев, – смеялась Галя.
Оглянулась на остальных, и только теперь заметила узлы:
– А мы, что, куда-то едем?
Почти ночью Шишковы стащили всё добро под бровку. Копать мерзлую землю не стали – присыпали снегом:
– Что Бог даст.
А Бог в очередной раз пощадил детчинцев. За ночь мороз ослаб. Небо заволокло непроглядной тучей, нависшей так низко, что казалось можно достать рукой. Немцы уже запрягали лошадей, когда со стороны Серпухова послышался гул.
Самолётов не было видно, но звук был такой низкий, что даже несведущему человеку было ясно, что летят загруженными. Кто успел запрячь, начали хлестать лошадей по бокам, заставляя их бежать быстрее, прочь от надвигающегося ада. Менее расторопные, бросали свои сани, запрыгивали в первые попавшиеся, лишь бы не попасть смерти в лапы. Василий, положив локти на калитку, усмехнулся:
– Дураки. Ежели мы самолёты не видим, значит, и нас не видать. Куда бомбы-то бросать станут? Вдруг в чисто поле попадут.
Не известно по этой причине или задание у них было другое, но самолеты пролетели мимо.
А через несколько дней, детчинцы снова спустились в погреба – начались бои за освобождение села. Взрывы снарядов и автоматные очереди были слышны совсем недолго. Выждав какое-то время, Василий выглянул на улицу:
– Ушли что ли?
На пустынных улицах не было никого. Лишь вдалеке немецкий солдат тащил пулемёт к железнодорожному мосту через Суходрев.
Разгадав замысел немца, Василий покачал головой:
– Вот дурак! Наши тебя вмиг пристрелят.
Спустился в погреб, задумался: «А сколько эта сволочь успеет в землю уложить, пока до него доберутся?» Вслух сказал:
– Эх, гранату бы…
– Пап, – подскочила Галя, – а у меня есть. Даже две.
Василий удивлённо взглянул на дочь:
– Откуда?
– Нашла.
– Ага. Шла по дороге и, вот она граната.
Галя опустила глаза:
– Ну, правда. Одну мы с Колькой нашли. А вторую спёрли.
– Галя, – всплеснула руками мать, – у них же везде часовые были…
– Тогда не было. Побросали всё и рванули куда-то.
– Тащи свои гранаты, – поднялся Василий.
Галя снова увязалась за отцом. Он пытался отправить дочь домой:
– Тебе снега по самую шею. Как идти будешь?
– Дойду, – упрямо шагала Галя.
Вычислив место, где затаился пулемётчик, Василий шепнул дочери:
– Дальше я один. И чтоб тихо тут сидела.
Галя осталась возле берёзы. Внимательно следила за отцом, но вскоре того стало не видно. Вытягивая шею, девочка всматривалась в белую равнину, но не замечала никакого движения. Вдруг у самого моста взметнулся снег вперемежку с землёй. Грохнул взрыв. Стрекотание пулемёта стихло. Раздался ещё один взрыв, и наступила тишина. Гале стало страшно:
– Папа-а-а-а! Ты, где, папа-а-а-а!
– Да здесь я!
Василий встал в полный рост. Одновременно, почти рядом с ним, словно из-под земли появились лыжники в маскхалатах.
– Наши! Папка, наши!
Галя пыталась прыгать, но сугроб мешал, позволяя проявлять радость лишь размахиванием рук.
Один из бойцов посадил Галю на закорки, и проводил Шишковых до самой стации. Со стороны Детчино слышалась стрельба.
– Спасибо, – прощаясь, пожал Василию руку солдат, – вы пока особо не разгуливайте. Спускайтесь снова в свой погреб. Сейчас основные части подойдут, добьём остатки фашистов, тогда уж…
Ждать пришлось недолго. Дверца люка вдруг распахнулась и соседский мальчишка, просунув в погреб Шишковых голову в видавшей виды шапчонке, крикнул:
– Галька, ты тута? Айда наших встречать!
– Неужто, выбили немчуру? – Поднял голову Василий.
– Ага. Я хотел глянуть, как тикать будут, да мамка не пустила.
– Правильно и сделала, – полез вверх по лестнице Василий, – оглянулся на своих, – жить тут собрались? Вылазьте!
На улице было шумно. И стар, и мал, обнимались и кричали ура.
Василий приобнял жену:
– Дусь, число-то, какое седни, не помнишь?
– Кажись, девятое, – смущаясь, всё же прижалась она к мужу.
Подбежала Галя, раскинув руки, обняла сразу обоих:
– Пап, мам, а какое сегодня число?
Рассмеявшись, родители ответили одновременно:
– Девятое, дочка, девятое января.