Ванька

Ивану Прокофьевичу Плеханову 1931 – 1983 гг.                уроженцу д.Корнеевка Калужской области
По воспоминаниям Екатерины Прокофьевны Пырсёнковой и Валентины Павловны Бодровой.               

Наступила тишина. Не рвались снаряды, не строчили пулемёты. Марья, спешно закидала сеном закуту с коровой и, одевшись потеплее, спустилась в погреб, где была уже вся семья. Напряжённо прислушиваясь к тому, что происходило на улице, ждали прихода немцев. Никто не разговаривал. Все за последние две недели изменились: женщины постарели, дети повзрослели.
В самой Корнеевке боёв не было, но округа и грохотала, и пылала. Вдруг все затаили дыхание – над ними послышался рокот какой-то техники. Непоседа Ванька рванул было к лесенке, что вела к люку из погреба, но мать успела ухватить его за рукав:
– Куда?
Ванька сел на место и от любопытства вытянул шею. Прислушивался. Повернулся к Марье и зашептал:
– Ма, мотоциклы или танки?
Она не ответила. Вскоре на улице всё стихло. Сколько прошло времени, никто не знал, но напряжение начало спадать. Женщины переглянулись:
– Может, домой пойдём?
– Не спешите, – подал голос из угла Прокофий. Потёр больные ноги и вздохнул, – пусть уж угомонятся совсем, а то ить хто их знает…
Послышался скрип снега под чьими-то шагами. Люк над головами открылся, и в нём показалось лицо мужчины в форменной кепке. Он долго и внимательно рассматривал их, а потом оглянулся на чей-то окрик и ответил:
– Kinder und frauen , – и захлопнул дверцу.
Женщины выдохнули, а семилетняя Катя, судорожно вздохнула. В звенящей тишине было слышно, как наверху ходили, перекликались, смеялись. Потом и эти отдалённые звуки стихли. Ванька давно хотел есть. Что, где лежит в погребе знал отлично – сам с матерью осенью раскладывал. Протянул руку, разворошил песчаный бугорок, вытащил морковку. Обтёр её рукавом и хотел уже откусить. Посмотрел на остальных:
– Кому достать?
– Всем давай, – ответила шёпотом мать.
Ванька старательно вытирал длинные, крепкие морковины и раздавал. Марья достала из-за спины огромную тёмно-зелёную бутыль, вытащила из горлышка скрученную из бумаги пробку, и стала наливать в большую алюминиевую кружку воду. Поля, старшая из детей – невеста уже, развязала узелок и дала всем по кусочку хлеба. Съели его быстро, а запивали по очереди – кружка была на всех одна.
Ванька поёрзал, устраиваясь поудобнее. От долгого сидения в одной позе у него затекли ноги. Посмотрел на мать:
– Мы чо, и ночевать здесь будем?
Вместо ответа та вздохнула:
– Зорьку бы подоить. Ежели её ещё не съели.
Ванька метнулся к лесенке. Марья только успела охнуть:
– Сынок!   
– Ма, я только в щёлку гляну.
Он и, правда, приоткрыл люк лишь чуть-чуть. Постоял, наблюдая. Затем распахнул его полностью и высунул голову. В погребе стало немного светлее – прямо над ними висела сияющим блином луна.  Свежий морозный воздух заклубился и упал вниз.
– Чо там, сынок? – Вполголоса спросила Марья.
Ванька осторожно опустил крышку и соскользнул вниз по ступенькам:
– На улице никого. Около дома машины какие-то стоят. Свет только в нашей половине. В нянькиной окна тёмные.
Посовещавшись, решили отпустить Ваньку разведать всё получше.
– Только не шуми там, сынок, – напутствовала его мать.
Ванька выбрался на улицу, а Катя в щёлку наблюдала и потихоньку рассказывала всем:
– Подошёл к машине… Стоит... Смотрит, что за ней… Побежал к дому... Встал под окном… Идёт к крыльцу...
Потом она долго молчала. Марья прижала ладонь к губам и, не отрываясь, смотрела в спину дочери.
– Вышел, – снова заговорила Катя, – к нам бежит.
Ванька просунул голову:
– Пошли. В нянькиной никого нет, а в нашей немцы.
Дом хоть и был разделён на две половины, но жили Плехановы одной семьёй. В той, что поменьше бездетные Дарья и Аксинья с мужьями – их ещё в июне на фронт проводили, а в большой – Евдокия с сыном Прокофием, его женой Марьей и пятью детьми. Теперь всем пришлось ютиться в меньшей половине, потому что немцы выбрали их дом, как самый большой в деревне.
Стараясь не шуметь, все потянулись на улицу. Впереди шла четырнадцатилетняя Нина. За ней отец, опираясь на плечи старших дочерей Поли и Нюры. Ему с больными ногами было тяжелее всех. Следом Катя с Ванькой вели подслеповатую бабу Дусю. Замыкала шествие Марья. Вдруг перед ней, как из-под земли, вырос немец. На ломаном русском языке пытался что-то говорить. Женщина от страха ничего не могла понять. Судорожно вцепилась в дужку бадейки с картошкой и смотрела, не мигая, на немца. На выручку пришёл Ванька:
– Ма, он говорит, чтобы мы не боялись.
Мужчина, улыбнулся и утвердительно закивал:
– Ja, ja.
Она так и не смогла повернуться к нему спиной. Пятилась к крыльцу, не отводя глаз. Лишь, когда немец помахал ей и ушёл, смогла прийти в себя и шагнула к двери. А в доме уже хлопотали. Поля растапливала печку, Нюра раскладывала вещи по местам. Без дела никто не сидел. В этой половине немцы тоже успели похозяйничать. Взяли несколько подушек, одеялок, сваренную картошку и щи. Остальное всё было на месте.
– Ничего – в тесноте, да не в обиде, – уговаривала родственников Аксинья, – переживём как-нито… Авось недолго им тут хозяевать.
Аксинью в семье любили. Она вырастила всех плехановских деток. Без малого за двадцать лет, даже взрослые забыли её имя и вместе с детьми называли нянькой. Каждый из домочадцев, несмотря на усталость и пережитые волнения, старался, как мог успокоить её:
– Конечно, переживём.
– Главное, живы.
– Да что говорить об этом – недельки через две, поди, и наши уж вернутся.
Облегчённо вздохнув, нянька подсела к Прокофию:
– Давай, помогу тебе, – и начала аккуратно заматывать его ноги в чистые тряпицы.
В это время вошла Марья, удивлённо воскликнув:
– Поди ж ты! Корову-то не тронули, – подхватила подойник и, стараясь не хлопнуть дверью, снова вышла.
Пока доила, всё шептала:
– Не шуми, Зорька, не выдай себя. А то ить останутся дети без молочка – пропадём тогда.
Корова будто понимала, о чём с ней говорит хозяйка. Мало того, что стояла смирно, так ещё и ни разу голоса не подала. Не только сегодня. Вообще за всё время оккупации. Правда на следующее утро, когда Марья выходила от Зорьки, возле сарая её поджидал тот же немец. Но сегодня она испугалась уже не так сильно. Даже смогла понять его. Тот пытался объяснить, что он такой же крестьянин, а дома семья. Показав на подойник с молоком, велел нести домой:
– Твой киндер нужно мильх. Киндер много. Уходить, – и стал махать руками, показывая, чтобы она шла домой.
Процедить молоко в этот раз она не смогла – тряслись руки. Плеснула мимо кринки, поставила подойник и, опустившись на табурет, зажала ладони между колен. Поля подошла к матери:
– Давай я.
В дверь, запуская клубы мороза, ввалился Ванька:
– Знаете, что в нашей половине?
Все уставились на него и молча, ждали продолжения. Ванька скинул тулупчик, стянул валенки, сунул их на печку и уселся на лавку.
– Ну, – подала, наконец, голос мать.
– Штаб, – с нескрываемым торжеством в голосе сказал Ванька.
Обвёл всех взглядом, ожидая, что его похвалят за добытую информацию. Но получилось совсем наоборот. Покачав головами, все занялись своими делами, а мать напустилась на него:
– Опять крутишься возле них? Когда ж ты поумнеешь, неугомонный! Дождёсси, не посмотрю, что тебе десять лет – выдеру, как сидорову козу. Ежли раньше немцы не прибьют.
Ванька надулся и залез на печку. Пристроился возле отца, стараясь не задеть его ноги. Щёки пылали, то ли от обиды, то ли от горячих кирпичей. «Я так старался, – думал он, уткнувшись носом в угол, – вот придут однажды наши, что мы им скажем?» В том, что они точно придут – Ванька не сомневался. Ещё, когда только началась война, записывали людей в истребительные батальоны. «Для чего, спрашивается? – Сам себе задавал он вопрос, и сам же на него отвечал. – Понятно, для чего – бить фашистов. – Он ещё летом слышал, что в лесу организовывали какие-то базы. – Не дрова же они там собирались заготавливать». Незаметно для себя Ванька заснул. А во сне к нему пришёл дядя Гриша, тот, что до войны был председателем колхоза. Он поманил к себе Ваньку и строго спросил: «Хорошо ли тебе на печке-то лежать? Лучше бы разузнал, где у немцев штаб находится». И Ванька рассказал ему не только где штаб, но и сколько в нём офицеров и при них денщиков. Дядя Гриша заулыбался: «Молодчина, Ванька! К следующему разу выясни для нас, чего они делать собираются, а я напишу письмо товарищу Сталину, чтобы он такого замечательного пионера представил к награде».  Ванька вытянулся, хотел вскинуть руку в салюте: «Всегда готов!». Но не успел. Проснулся.
Разбудил его странный шум в сенях. Высунулся из-за занавески, чтобы посмотреть, а в это время дверь распахнулась, и в дом вошли два немца с автоматами. Один держал всех под прицелом, а другой осматривал помещение: заглянул во все углы, под стол, под лавки, поднял глаза на Ваньку и отдёрнул занавеску. Увидев взрослого мужчину, спросил:
– Партизан?
– Нет, – ответил Прокофий.
Немец кивнул, показывая, чтобы тот спустился вниз. Мужик, охая, слез с печи и уселся на лавку. Размотал тряпки и показал покрытые язвами ноги:
– Больной я. На что такой годен?
Немец брезгливо отвернулся, что-то сказал напарнику, и они вышли. Все облегчённо вздохнули. Занялись привычными делами, усердно не показывая друг другу своё волнение. Сразу после ужина, уложили детей спать, да и сами устроились на ночлег.    
Ванька не мог заснуть дольше всех. То ли от того, что сон перебил, то ли мешали мысли о том, как добыть сведения для партизан. Уже за полночь в его голове сложился план действий, и он провалился в крепкий, без сновидений сон. Проснулся поздно.  Мать уже подоила корову и хозяйничала на кухне. Он спрыгнул с печки, умылся и сел за стол. Постепенно рядом с ним собралась вся семья. После завтрака Ванька оделся и убежал на улицу. Мороз щипал нос и щёки, но он терпел. Ему нужно было, во что бы то ни стало, подружиться с каким-нибудь немцем. Лучше всего подходил тот самый, который разговаривал с ними в первый день. Но, как назло, сегодня его не было видно. На крыльцо вышел другой, толстый немец с вёдрами в руках. Готовили для офицеров денщики, и на колодец ходили сами – не доверяли местным. Ванька пошёл ему наперерез, сделав вид, что идёт к поленнице. План удался: немец окликнул его, вручил вёдра и, похлопав по плечу, показал на колодец:
– Schnell .
Сам в дом не ушёл. Курил и внимательно следил за Ванькой, похлопывая себя по плечам и притопывая чёрными блестящими сапогами. Стараясь не расплескать ни капли, Ванька вернулся к немцу и кивнул на дверь:
– Туда нести?
Тот отобрал вёдра:
– Nein , – и вошёл в дом один.
Несколько дней Ванька мельтешил у немцев перед глазами. Выполнял мелкие поручения: воды принести или дров, за овощами в погреб спуститься. Но в дом его не пускали и разговоров с ним не вели. А потом приехал тот самый немец. Выгрузил из машины какие-то коробки. Увидел Ваньку, улыбнулся:
– Нести, – кивнул на дверь.
Ванька шустро перетаскал всё, что было велено. Немец потрепал его по щеке:
– Gut , карашо, – и выпроводил на улицу.
На следующий день Ванька под его присмотром топил печку. Цель была почти достигнута – он примелькался, его уже не гнали. К этому времени он почти всех знал по именам. Пытался понять, о чём они разговаривают, но кроме «Moskau»  не улавливал ни одного слова. В один из вечеров незаметно забрался на печку в той половине дома, где расположились со своим штабом немцы. Чтобы не подумали чего, прятаться за пёструю ситцевую занавеску не стал – лежал, подперев щёку руками, и смотрел. Для чего это сделал, пока не знал. «Может, когда заснут, карту у них выкраду, или ещё какие бумаги. Небось, у партизан есть переводчик-то», – мечтал Ванька.
 Немцы уселись за стол и стали играть в карты. Ещё прошлым летом тайком от родителей Ванька научился у мальчишек постарше играть в карты. Но за столом играли в какую-то неизвестную игру. Он смотрел внимательно, но смысл так и не уловил. Вдруг один из немцев поманил его. Ванька спрыгнул, готовый выполнить очередное поручение. Только его усадили за стол и сунули в руки несколько карт. Сначала Карл, тот самый немец, с которым он печку топил, подсказывал какой картой надо ходить, но, когда на него прикрикнул очкастый Гюнтер, Ваньке пришлось соображать самому. Уже несколько раз он проиграл, вызывая тем самым дружный хохот немцев. Но в какой-то момент вдруг понял смысл игры. И неожиданно, даже для себя, выиграл.
Сначала за столом повисло молчание, а потом толстый Вильгельм, отшвырнул свои карты и начал кричать. Ванька понял, что тот ругается из-за своего проигрыша и хотел уйти от греха подальше.  Только его не отпустили. Снова усадили за стол и сунули в руки карты. Играли молча. Ванька хотел было сходить неправильно, чтобы проиграть. Но ни с того ни с сего, как кто в бок его толкнул, выложил на стол главную карту. После минутной паузы Вильгельм разразился длинной гневной тирадой под общий хохот остальных немцев. Ванька растеряно моргал глазами, не понимая, убегать подобру-поздорову, или переждать бурю и играть дальше.
Марья, услышав за стеной шум, забеспокоилась: «Не Ванька ли чего натворил?» Вышла на улицу, осторожно заглянула в окно. Раздумывать, что происходит, и, как поступить, было некогда. Она вбежала в немецкий штаб, схватила сына за руку и потянула к двери, непрерывно повторяя:
– Простите, он больше не будет.
Ванька не сопротивлялся. А, когда мать для пущей убедительности отвесила ему подзатыльник, Вильгельм вскочил и крикнул:
– Стоять!
Марья с Ванькой замерли. Она сделала шаг вперёд, одновременно подтолкнув сына за свою спину. Страх шевелил волосы под шалью. В голове крутилось только одно: «Господи, спаси!». Вильгельм встал и шагнул к ним. Марья закрыла глаза и, заведя руки за спину, крепко сжала Ванькину ладошку. Ей казалось, минула целая вечность. Но ничего не происходило. Мелькнула мысль: «Почему так тихо? Я оглохла или уже умерла?»
Чтобы проверить, открыла глаза. Немец, который орал на её сына стоял перед ней и улыбался. Губы его шевелились, но звуков не было. Марья почувствовала, что он тянет её за руку. Вместе с ощущениями к ней вернулся слух. Немец лопотал на своём языке, а за столом продолжали смеяться. В её ладони появилось, что-то шершавое. Опустив глаза, увидела сахар. Настоящий. Белый. С маленькими искорками. Свой они съели ещё в июле. Марье так не хотелось брать у немцев хоть что-то, но обделить своих детей лакомством не смогла. Борьба, что происходила в её душе между унизительностью ситуации и жалостью к собственным детям, пролилась слезой. Она прикрыла сладкие комочки другой ладонью и пошла к выходу. Только дома заметила, что у Ваньки в руках, тоже что-то есть. На её немой вопрос сын ответил:
– Шоколадку дал.
Марья, захлёбываясь рыданиями, кричала:
– Марш на печку, неслух! До конца дней, чтобы с неё не слазил!
Дочери вместе с нянькой еле успокоили её. Когда поспел самовар и все расселись пить чай, Марья устало сказала:
– Ванюша, сынок, ежели с тобой, не дай Бог, что приключится, как я жить-то стану?
Ванька застыл – так мать его называла очень редко. И глаза у неё были сейчас такие… такие… Он не знал слов, чтобы рассказать какие были у мамы глаза. Но, глядя в них, ему расхотелось спорить с ней и доказывать, что без его помощи партизаны точно не справятся с заданием товарища Сталина. А Марья продолжала: 
– Я, вон, сегодня у колодца тётю Настю встретила. Она вчера из Детчино от своих пришла. – Немного помолчала, поправила платок на голове, потянула его за концы, затягивая узелок потуже, и снова подняла глаза, – Сказывают, что вчерась, в Дубровке женщину казнили.
– Как? – Ахнули все в один голос.
– Наша или чужая чья?
– Настя и сама толком не знает. Звёздочкина вроде фамилия. Я из тех мест тоже никого не знаю. – Полина сидела не шевелясь, словно окаменевшая.
– За что её?
– Немцы, как и у нас в тот день, партизан искали. Кто-то показал на неё, мол, коммунистка. Вот они её и схватили.
– Неужели только за это расстреляли?
– Не знаю, за что, только не расстреляли её, – обвела всех глазами, раздумывая, говорить при младших или промолчать, вздохнула и решилась, – как Христа распяли.
Прокофий, молча, покачал головой, женщины зажали готовый слететь с губ крик ужаса, ладонями. Марья продолжила:
– Живую. Гвоздями… – дальше говорить не смогла, встала и ушла за кухонную занавеску, загремела ухватом.
– Молодая? – Поля смотрела полными слёз глазами вслед матери.
Та вернулась за стол:
– Какая разница… Ежели ещё не нарожала детишек, так потом могла бы… – Марья повернулась к сыну, – из дома больше ни ногой.
Сказала так, что было ясно – спорить бесполезно. Теперь, каждый раз, засыпая, Ванька мечтал об одном: чтобы приснился дядя Гриша. Было очень стыдно, что не успел добыть для него важные сведения.
А на следующий день и Катю с Ниной посадили под домашний арест. Утром Марья, как обычно собралась доить Зорьку. Попутно захватила бадейку для поросёнка. В последнее время приходилось наводить ему пожиже. Припасы в погребе убывали, словно снег по весне. Если бы не целая орава немцев, до нового урожая семье хватило бы овощей, даже с избытком. Теперь же Марья всё чаще задумывалась о том, чем будут картошку сажать: сохранится семенная или придётся ростки в землю кидать. Если бы знала, как дело обернётся, заколола бы своего Яшку ещё в сентябре. Да понадеялась, что в их глухомань немец не придёт. А теперь страшно поросёнка под нож пускать – на сальцо-то много едоков найдётся. С этими мыслями Марья вышла на крыльцо.
Из задумчивости её вывела страшная картина. Немцы сидели на дровяных чурбаках и курили. Рядом лежал уже опаленный и выпотрошенный Яшка. Прислонившись к косяку, она дождалась, когда рассеется туман перед глазами и ноги из ватных снова станут нормальными. К сараю шла, стараясь не смотреть на то, как немцы разделывают её кабанчика. Лишь уткнувшись в тёплый бок коровы, дала волю слезам:
– Хоть бы тебя не тронули, кормилица ты наша! Тогда точно не выживем, – всхлипывала Марья, сдерживая рыдания. 
Потом по дому ходила, словно тень. Никого не видела, ничего не слышала. В какой-то момент – видно материнский инстинкт подтолкнул – резко встала и пошла к выходу. Пальтушку застёгивала на ходу. Немцы уже унесли мясо. Только на костре жарился большой кусок ноги. Рядом стоял чугунок с перетопленным салом, оставленный, видимо, для застывания. Вот в него-то и запустили пальцы Катя с Ниной, отпущенные недавно погулять. Немец, жаривший окорок, достал пистолет и нацелился на девочек. Он медленно поднимал руку с зажатой в ладони воронёной сталью. Марья сбежала с крыльца. Она летела наперерез смерти. Тоже медленно. В ушах отдавался хриплый вдох, за ним сиплый выдох и тяжёлое буханье шагов. Вдруг услышала свой собственный крик:
– Неееет…
Марья, добежав до дочек, повалилась перед немцем на колени:
– Гер немец, найн! Умоляю! Пощади детей! Они больше не будут!
Что происходило в душе этого немецкого солдата, неизвестно. Что повлияло на его решение – мольбы женщины или испуганные глаза голодных детей – осталось загадкой. Может, он просто вспомнил свою семью, которая осталась в далёкой Германии. Опустив пистолет, развернулся и пошёл прочь. У крыльца оглянулся. Марья обнимала разом обеих дочек. Заметив, что немец смотрит в их сторону, прижала их к себе ещё крепче, стараясь укрыть ладонями лица. А он, почему-то не пошёл в дом. Засунул руки в карманы тонкой шинели, сутулясь, и по-стариковски шаркая ногами, побрёл в сторону леса.
Незаметно подошёл к концу сорок первый год. В Корнеевке никто не праздновал – не до веселья как-то было. Вся округа снова грохотала взрывами, небо гудело от бесконечных налётов то наших, то вражеских самолётов. У колодца, бабы шептались:
– Неужели, наши возвращаются?
– Знать, не пустили в Москву-то немчинов.
С самых первых дней оккупации немцы сгоняли женщин и девушек для расчистки аэродрома от снега. Поля с Нюрой надеялись, что хоть в Рождество не тронут – всё же большой праздник. Но их вместе с другими деревенскими снова собрали и под присмотром двух солдат отправили к полю. Когда охранники ушли, оставив девушек без присмотра, никто не заметил. Лишь нечаянно оглянувшись, одна из них вдруг выпрямилась:
– А куда немчура-то подевалась?
Посовещавшись, все побежали к лесу. Отдышались и стали пробираться к деревне. Вроде и недалеко идти, да снегу чуть не по пояс намело. К домам подошли, когда уж вечереть начало. Прислушались. Тишина. Только возле дома Плехановых у той половины, где находился штаб, суетились немцы. Стараясь быть незамеченными, сёстры пробрались к дверям сарая и юркнули туда. Закопались возле Зорьки в сено и стали ждать, когда мать придёт доить. Прижавшись друг к другу, шептались о девичьем, мечтали, что кончится война и вернутся в деревню парни.
А Марья тем временем все глаза проглядела. То сквозь окно, то с крыльца, вглядывалась в темноту: «Господи, только бы всё хорошо было, – переживала она. – Дочки видные, статные, да и возраст такой, что парни засматриваются, не сотворили бы окаянные немчины чего с ними». Так переживала, что чуть не забыла про корову. Спохватилась, накинула ватник, и метнулась в сарай: «Вот старая дура, щас ещё Зорька начнёт голосить».
В темноте было не видно, кто вошёл в сарай. Девушки замерли, но услышали шёпот матери: «Зорька, хорошая моя, не шуми, щас покормлю, подою...». Тихонько окликнули её:
– Ма, мы здесь.
Марья на мгновенье замерла, а потом, забыв об осторожности, радостно вскрикнула:
– Обе?! Слава Богу! – И снова перешла на шёпот. – С вами всё хорошо?
В это время привыкшие к темноте глаза, наконец, смогли различить силуэты дочерей.
– Ага, – ответила Нюра.
– Охранники наши куда-то ушли, а мы все убежали. Не ищут нас?
– Да, похоже, им не до этого. Вроде, вещи складывают, да в машину грузят. Хоть бы уж умотали поскорей.
И утром немцы действительно уехали. Просто сели в машины и укатили.
Впервые за два с половиной месяца к колодцу пришли почти все. Не столько по воду, сколько посмотреть друг на друга, да поговорить.
– Ой, бабоньки, – улыбалась беззубым ртом бабка Вера, – неужто нагостились окаянные?
– А ты, знать, расстроилась? – Смеялись в ответ соседки.
– Да Господь с вами! Я испереживалась, что проводить не позвали. Уж я бы им и чемодан собрать помогла, и пирогов в дорогу напекла, и снег до самого Берлина почистила.
Она хотела ещё что-то добавить, но тут послышался рокот моторов. Все испуганно оглянулись. По дороге вдоль деревни ехали две машины.
– Неужто, вернулись? – Всплеснула руками одна из баб.
– Что, разбегаться что ли будем? – Подхватила пустые ведра другая. – Больше двух-то нельзя собираться.
– Да чего уж теперь-то – вон, уж совсем подъехали.
Бабка Вера схватилась за сердце:
– Топерича расстреляют?
Никто ей не ответил – ждали своей участи.
Машина остановилась и, распахнув дверцу, из одной из них выпрыгнул боец. Увидев, тулуп, валенки, а главное, красную звёздочку на шапке-ушанке, все облегченно вздохнули:
– Слава Богу! Наши!
Марья шагнула к солдату и, обняв его троекратно, по-русски, расцеловала:
– Здравствуй, сынок!
Бабы, опомнившись, радостно загомонили, и тоже кинулись обнимать солдат.
Вдруг подбежал Ванька, растолкал всех локтями, протискиваясь сквозь толпу:
– Вот, – протянул он одному из бойцов папку, – передайте самому главному начальнику.
– Что это, малец?
– Там бумаги какие-то. Когда они вещи-то складывали, я печку у них топил. Вот, изловчился и умыкнул.
Солдат заглянул в папку. Просмотрев несколько листов, пожал Ваньке руку:
– Ну, ты даёшь, парень! Спасибо. Молодец!
Ванька одновременно смущался и гордился собой – всё-таки удалось ему выполнить своё обещание, данное во сне дяде Грише. Отступив на шаг, он расправил плечи, вскинул руку в пионерском салюте:
– Всегда готов!