XXII
Державой править – это вам не экспедиции в Антарктиду посылать, Ва¬ше Императорское Величество.
Василий Щепетнев. Седьмая часть тьмы
Подземный коридор все никак не кончался. Через каждые двадцать саженей со стены свисал небольшой светильник, но было этого мало, и каждый промежуток между светильниками с завидной точностью все в те же двадцать саженей знаменовался подозрительно густой темнотой. Попутчиков в такую дорогу император не взял бы и прежде. Теперь, после коронации императрицы и явления народу цесаревича, спутники стали тут нужны еще меньше. Царь пробирался подземным ходом из кремлевского Теремного Дворца в дом Боярина Романова, что на Варварке, где с начала восьмидесятых жил и плодотворно трудился оный боярин, точнее, великий князь Никита Алексеевич Романов, он же сношарь села Зарядья-Благодатского Лука Пантелеевич, из сентиментальных соображений хранивший липовый паспорт советских времен, где еще и вероисповедание не было проставлено, зато была указана фальшивая фамилия обладателя – Радищев. Нынче старик совершенно официально попросил государя зайти к нему в гости на чашку чая и на бублик-другой, – по-родственному, подземным ходом, чтоб не тревожить никого. Имел сношарь к императору некое дело, которым ни с кем не хотел делиться, а уход Отца Народа с Варварки (в отличие от ухода царя из Кремля) немедленно был бы замечен стерегущими Зарядье бабами.
Императорский подземный ход тоже стерегли отнюдь не атланты, – коих Павел, кстати, терпеть не мог, как и все прочие кариатиды, совершенно чуждые духу русского искусства. На бывшей Васильевской площади, глубоко под которой был проложен подземный ход, по зимней погоде сейчас коров не пасли. А ведь когда-то великий художник Суриков изобразил боярыню Морозову, лежащую в санях именно на этом месте, провозимую мимо Василия Блаженного в изгнание – а за что? За двуперстие... Странные люди были предки, такие пустяки их занимали. Что два перста, что три перста – во всех благость и лепота есть, митрополит Фотий приказал и доносов не рассматривать на то, что кто-то не так перекрестился. Может, не умеет, человек, а может, напротив, убеждения имеет.
Другое дело – если кто в партию вступить хочет и, скажем, о Великом посте соевого мяса натрескается! Не то важно, что соевое оно, а то – что мясо! Смысл поста в чем? В том, чтобы плоть томилась. Стало быть – невкусно быть должно. Уж ты лучше просто требухи лежалой поешь, природа на тебя сама по себе... епитимью наложит. Так нет же, норовят заменителей нажраться, которые, того гляди, еще повкусней природного продукта. Нет уж! Если ты монархист истинный, если в партию с открытой душой – то год поста на сухоядении! И никаких зрелищ, никаких плотских утех: весь год – только к службе, на службу да на партсобрание. Вытерпел – глядишь, и вручим тебе на Красной горке вожделенный билет с орлом, и спеть Жуковского-Пушкина позволим. Ну, ежели мусульманин кто, или буддист, мормоно-конфуцианец там или даос, к примеру – у тех своих посты. Но принцип един для всех верований – чтоб невкусно было, и сухо, и горько, и кисло, и чтобы еще немного тошнило. Это, конечно, только с признанными конфессиями так, с регистрированными. У прочих, конечно, немалый налог на неправославность, притом ежемесячный и прогрессивный, но для истинного коммуниста это не препятствие. А если атеист? Мил человек, ты что, из болота? Где на Руси нынче атеисты?..
Коридор вильнул, что означало – над головой уже не бывшая Васильевская, а бывшая Варварка, тут крепкие овины деревня поставила, с сеном на зиму, с подкормкой для скота, – ну и с охраной, не без этого. Ухмыльнувшись, царь вспомнил – как издевались во всем мире над тем, что он разрешил посреди столицы деревню выстроить. Смеялись, смеялись, а теперь уже и сами, кто умные, заповедные села посреди столиц строят. В том же Лондоне, к примеру, когда Гайд-парк снесли – разве плохо вышло? Тамошний кунжут даже мы закупаем. И в Париже на Трокадеро, сведения поступали, тоже собираются. Говорят, рисовые поля планируют. Ну, и славненько. Ладненько, словом. Правильненько.
У винтовой лестницы стоял часовой – точней, часовая: закутанная до глаз баба с винтовкой. Штык примкнут, все как положено.
– На Шипке все спокойно, – простужено произнесла баба. Голос ее показался государю знакомым, да какая разница: за столько лет тут все уже... знакомыми стали.
– Вольно, Настасья, – сказал царь, отвел штык в сторону и стал взбираться по лестнице.
Сношарь ждал у себя. Девяносто четыре года, то ли девяносто шесть, он уже сам не помнил, но бегать на марафонские дистанции поздновато. Да и тот грек, что первым из Марафона прибежал – помер ведь в одночасье. Тут бы мораль и вывести: дистанция эта смертельная и никому ее бегать не след. Так нет же, в память об том покойнике устроили марафонские состязания: кто быстрей пробежит, да копыта и откинет. До Кремля было конечно, не сорок километров, но ноябрь во второй своей половине для Москвы – настоящая зима, и пусть уж император ножками не побрезгует придти, он моложе. Сношарь сидел за пустым пока что, накрытым домотканой скатертью столом, и ждал царя.
Влетела баба с выпученными служебным рвением глазами.
– Его императорское величество царь!
Отодвинув бабу, вошел император. Павел своего собственного титула давно наизусть не помнил: где-то в нем светлейший князь сменился на владетельного бургграфа, где-то баронство возросло и превратилось в герцогство, какой-то титул он подарил, а какой-то, напротив, получил по завещанию – разве все отбарабанишь? Судя по тому, что пришел он в гости к родственнику, накинув на плечи только легкую шубейку из светло-голубого, полярного волка, особого холода на дворе и в подземельях еще не было, однако могло это быть и напоминанием о том, что русский царь отныне и вовеки – еще и великий государь Аделийский. А откуда взять антарктические меха? Несолидно царю таскать бекешу из морского леопарда. Так что пока сгодятся меха арктические.
Некоторые титулы прикреплялись к большому коронационному бескровно, иные – ценой малой крови, и пока что не было точно известно, к какой категории придется отнести антарктическое почетное звание. Последнее сопротивление разрозненных чилийских партизан на земле Грехема вроде бы должна была подавить позавчерашняя ковровая зачистка. Однако иди знай – вдруг что где и шевелится. Тогда, как решил Павел, придется эту самую Землю отдать под временный протекторат Сальварсана, у которого с Чили давние счеты. В этом случае, можно было не сомневаться, принесут эту самую Землю на блюдечке. Но... Тоже еще думать надо будет. Быть подданным Российской империи – это слишком высокая честь, чтоб раздавать ее направо и налево. Мадагаскар, скажем, сколько ни просись – а вот пока что недостоин. Пусть сами догадаются, что и как сделать надо, чтобы честь эту заслужить.
– Садись, Паша, дело есть. Скинь шубку, разговор долгий.
Павел уважительно присел на лавку.
– Выпить хочешь?
Павел отрицательно мотнул головой. Еще не хватало вернуться и на жену в Кремле перегаром дышать.
– Ты, вот что, Паша, слушай. Ухожу я, Паша, на покой. Сдаю дела Ромаше, все село ему сдаю, а сам – на покой. Буду воспоминания... диктовать. Прости уж, если что не так сделал, если не все сделал, что обещал.
У Павла оборвалось сердце. Если что и казалось ему в его державе незыблемым и вечным, вроде как Кавказский хребет или вроде как Уральский – то это как раз великий князь Никита Алексеевич и его деревня. Сношарь увидел почерневшее лицо государя и поспешил его успокоить:
– Нет, я не помирать, и окончательно с работы не увольняюсь, но... в главных быть не могу больше. Так, буду для своего удовольствия принимать вечерком две-три Настасьи – и довольно с меня. Пусть Ромаша работает, он как раз в силу вошел. А мое дело – мемуарное.
– Ну, про секс написать – дело хорошее... – растерянно пробормотал Павел. Сношарь внезапно сверкнул глазами и повысил голос:
– Про секс – это ты брось! Секс – это у них, на Западе, а у нас в России отродясь никакого секса не было и нет! А у нас и был, и есть, и будет один только трах... да только наш трах ихнего секса – во сто раз духовней! Потому как наш трах чем силен? Соборностью! Вот об этом сказать правду-матку пора, книгу написать. Ради этого, Паша, я и на покой ухожу. Долг мой такой, судьба и планида.
Павел, которому за неделю третий оказывалось недосуг побеседовать с личным предиктором, был не слишком-то ошеломлен, но от таких неожиданностей он отвык. Ну что стоило снять с утра пораньше телефонную трубку и услышать: «Сегодня Ваше Величество должны быть готовы к тому, что великий князь Никита Алексеевич подаст просьбу об отставке с поста верховного сношаря...» А дальше ясно бы сказал Гораций – удовлетворит царь эту просьбу или наоборот. «Опять слишком много свободы, даже для меня», – подумал Павел. Великий князь тем временем сидел молча, сцепив пальцы на скатерти, и все его сократовское лицо, для которого многочисленные, танками прокатившиеся по нему десятилетия не пожалели морщин, было каменным. Павел понял: на этот раз – отнюдь не каприз. На этот раз – всерьез. «Боярин Романов» запросился на заслуженный отдых.
Значит, так тому и быть. Начинал великий князь свои труды на Брянщине лет за тридцать до рождения Павла, а теперь и самому Павлу стукнуло полвека, и у самого у него на Мальте внуки есть, хоть и незаконные. Законного наследника Гораций сыну обещает очень не скоро, но зато с гарантией: назовет его отец Георгием в честь покойного двоюродного дяди. И в должные сроки тот Георгий уже воцарится на Москве, но весьма, весьма нескоро. «Павел Второй, Павел Третий, Георгий... Первый?» – подумал царь. Солидно. Надо будет интересу ради у Горация имена русских царей вперед на два-три столетия спросить. Просто из любопытства. Интересно, рискнет ли кто-нибудь назвать наследника престола Никитой?
– Быть по сему, – кратко бросил царь. Сношарь сощурил глаза: не издевается ли над ним верховный племянничек? Нет, Павел просто утвердил его просьбу. Хотя и был безусловно огорчен.
– Ну, а теперь и впрямь давай – чаю. Надеюсь, не откажешься?...
– Да нет, выпью...
Великий князь даже в гонг не ударил, чтоб сексуальных ассоциаций у строевых баб не вызывать. Из-за печки гуськом поспешили старые знакомые, и все женского пола, все, конечно, Настасьи: одна несла самовар, вторая ведро с углями из сосновых шишек, третья – поднос с заварочными чайниками, четвертая – сахарницу и щипчики, пятая – какие-то сушки-ватрушки, следом шестая, седьмая, – все серьезные, насупленные, видимо, предупрежденные о важности события. Последняя на малом подносике несла неизбежную бутылочку черешневой наливки и две рюмки, каждая лишь немногим больше наперстка. Павел твердо решил не пить больше одной.
Бабы расставили все и так же гуськом исчезли.
– А Ромео? – с места в карьер сморозил царь. Сношарь посмотрел на него как на сумасшедшего.
– Паша, куда ему? Он раньше двух ночи не освободится, у него теперь такой поток пойдет – куда ему чаи гонять... Ничего, младший брат его говорит – одна польза здоровью. Ты не ревнуй, я его брату лишних вопросов не задаю – все равно не отвечает, или предсказывает, что ответа не будет – я так и не понял, что из этих ответов хуже. Но ты мне-то, ну по-семейному, как пенсионеру... всеимперского, надеюсь, значения, ответь: ну на кой ляд нам в России Антарктида с ее пингвинами? Завоевал бы ты Австралию – там кенгуру, говорят, на жаркое годится, то-се, но Антарктида?...
Царь отхлебнул из чашки. Чай был замечательный, лучше этого заваривал только покойный Сбитнев... Ну да что теперь жалеть – нет Сбитнева. Влили ему в ухо грабители настойку ядовитого белорусского пастернака – и прощай, обер-блазонер, прощай, лучший в мире мастер по заварке...
Великий князь захрустел сушкой. Император предпочел кусочек чурчхелы. Затем оба добавили из заварочного чайника в свои чашки: царь пил чай не по-китайски, не по-русски, а как хотел. Пронырливые телевизионщики отследили эту его привычку и теперь во всем мире это называлось «пить чай по-царски». То есть густо, со вкусом и без суеверных традиций. Наконец, Павел понял, что как долго ни жуй резиновый кусочек выпаренного виноградного сока – а отвечать придется. Да и выплывет истина наружу, не уговоришь молчать всех предикторов. Их за границей уже трое и есть предсказание, что скоро четвертый родится. Лучше уж сразу сознаться.
– Никита Алексеевич, я ведь не для собственного удовольствия. Мне эти пингвины сто лет не нужны – и гораздо больше, чем сто лет. Но Гораций Игоревич понятно сформулировал: потенциал могущества современного государства прямо пропорционален его площади, помноженной на территорию берегового цоколя. Чем больше морских границ, значит, тем на большую цифру перемножать надо. В цоколе – в нем нефть... А над ним рыба и прочее. Используется территория, не используется – однохренственно. И получается, что в далекой перспективе великому государству нужна не какая-то особая земля, а просто любая. Ну кому, княже, могло взбрести в голову, что Аравийская пустыня или там полуостров Ямал – чистое золото, и даже дороже золота?.. Тот же Ямал завоевала Россия до кучи и не думала о нем, а сейчас...
– Не понял, – оборвал царя сношарь, – а бабы на твоем Ямале что, лучше, чем везде? Или бабам от него лучше?
Тут князь наконец-то допустил ошибочку.
– Еще как лучше, Никита Алексеевич! Если б не нефть с Ямала – бабам, чтобы печь истопить, дрова бы колоть приходилось! А тут – повернул крантик, плита горит, и в доме светло, и духовка греется...
– Ну не знаю, – недовольно пробурчал сношарь, – в русской печи харч не в пример добротней готовится, а что касается света – на моей работе он и вовсе не нужен... Ладно, тебе видней. Нужна тебе Антарктида – владей. Только чтоб бабам плохо от нее не было. Обещаешь?
– Твердо обещаю, Никита Алексеевич.
Сношарь помедлил.
– А про дрова не прав ты, Паша. С дров печь так греется – куда той нефти... Да и блины с припеком на бензине, чай, не испечешь. А какие в Антарктиде дрова?.. Саксаул, что ли?..
– Будут в Антарктиде дрова, Никита Алексеевич. Твердо обещаю. В Святоникитский монастырь уже целый сухогруз отправил. Хорошие дрова – березовые, дубовые. Монахи не нахвалятся. Для блинов с припеком... едва ли, монастырь все же, а вот для бани – очень.
– Монахи... Ты мне еще объясни – зачем Румынию в Заднестровье переименовал?
– Так красивей же! Исторически – справедливости больше. Да и за Днестром она, разве не так?
Сношарь почесал большим пальцем переносицу.
– Ладно, дело твое, Паша... Царское, значит, дело. Заднестровье. Ну, до новых встреч, как говорится... Ладно, я отдыхать буду...
Павел то ли поклонился князю, то ли отсалютовал – он и сам не понял – а потом по винтовой лестнице спустился под землю. Хорошо хоть бабами сношарь не пригласил угоститься – иди потом объясняйся перед императрицей, да как-то и не очень хочется. Не потому, что не хороши в Зарядье бабы, и не потому, чтоб уж очень они все на одно лицо... ну да, лицо... тут были – а что ж императору, помимо баб, и заняться нынче нечем?
Глава великой державы шел и вспоминал. Работа царем Всея Руси утомляла его куда больше, чем он ожидал первоначально, однако Павел всегда помнил, что по первому образованию он все-таки не царь, а историк. Каждый год выпускал он по учебнику русской истории, для того ли, для другого ли класса, словно пробуя ее – историю – на зуб: а точно ли она рассказана? Со всей ли справедливостью? К тому же царь был отнюдь не в восторге от того, что о нем самом и о его царствовании книжки пишу я. Причем – пишу без спросу! Да еще такие подробности из личной жизни иной раз выбалтываю, что и не знал Павел – как мне рот заткнуть.
Иногда, конечно, можно было – ну, мысленно – со мной поговорить, хотя никакой любви царь к своему наглому летописцу испытывать не мог. Да и у меня, честно говоря, никакого желания говорить с царем не было, но он моего желания не спрашивал: неизменно звонил один-два раза на целую книгу, да и то я норовил не ответить. Потом меня заедала совесть: сам придумал, сам же и разговаривать не хочу.
Царь мысленно достал спутниковый телефон.
«Слушаю», – как бы ответил я ему по обычному городскому. Ставить спутниковый мне было некому, да и незачем.
«Вот и я слушаю», – мысленно буркнул царь, – «С чего он на пенсию задумал? Он же и не стар вовсе. Мог бы еще с полдюжины лет поработать».
«Павел Федорович», – если б этот разговор и впрямь имел место, то я с трудом взял бы себя в руки и продрал глаза: в Москве Павла и в моей время не совпадало, – «Сегодня в Кунцеве, в больнице, должен проснуться Трифон Трофимович, по прозвищу Спящий... Ну, словом, это изобретатель двойной бухгалтерии, Лука Паччиоли, он четыре века спит... или немножко меньше. Так вот, на депонентах в Лугано и Женеве у него завещан дому Старших Романовых один триллион пиастров... то есть дублонов. Нет, правящий дом тогда на Руси был другой, но Лука Паччиоли – он все точно предвидел. Заснул в тысяча пятьсот десятом году, потом несколько раз просыпался, подтверждал вклад – и дальше спать ложился».
В таких суммах царь привык считать разве что турецкие пиастры. Но тогда овчинка не стоит выделки. А вдруг там и впрямь дублоны?
«Дублоны?»
«Дублоны...»
Государь, надо предположить, подумал.
«Вообще-то неплохие деньги... А столько нынче вообще на белом свете денег напечатано?»
«Павел Федорович», – если б этот разговор имел место на самом деле, то я, конечно, полагал бы, что взываю к здравому смыслу императора, – «Но ведь можно напечатать! Они там не бедняки. Швейцарцы, раз уж должны – пусть выдадут любой твердой валютой. Сколько есть. А Трифон Трофимович дальше спать ляжет!»
«Ладно», – перешел бы царь на другую тему, если бы мы и впрямь могли с ним поговорить, – «Мне уже в печенках сидит болтовня о том, что Русь – тоталитарное государство. Ну какие мы тоталитарные? Не хочешь быть коммунистом – ну не будь. Не хочешь быть православным – ну не надо. На первое даже налога нет, на второе – совсем... небольшой. А то присоединю к своим территориям две скалы в море – всё! Каждый скунс норовит угостить своими выделениями! Ну кто им мешал эту Антарктиду занять на сто лет раньше? И плевать всем, что и мне, и сыну, и внуку, еще помойку эту сто лет чистить – материк же вдребезги загажен, и дыра над ним торчит озоновая! Нет, пусть все будет загажено, и дыра как есть остается – это, значит, и есть истинная свобода!..» – Царь, кажется, начинал вскипать, – если б разговор не был выдуман с начала до конца, мне бы непременно так показалось.
«Ну, над Антарктидой...» – похоже, император и вправду переутомился, надо бы ему какой-нибудь отпуск поскорее насочинять, да и роман что-то длинный уже, перерыв пора делать, – «Над Антарктидой Хрустальный звон будет... и скоро. В девяти точках. Ну, вот и нужны, стало быть, девять монастырей...» – Однако царь меня не слушал не слушать не собирался. Даже если б и впрямь захотел со мной говорить. Ну, а я захотел бы ему отвечать.
«Ну сам скажи, как мне им доказать, что вера лучшая – наша, православная! Это ж и доказывать не надо, это ж проще простого!.. Слушай, давай-ка ты проспись, – царь снова сменил бы тон, если б и вправду вел со мной беседу – давай в следующем томе поговорим. Там как раз речь пойдет на литературные темы! Бархударов, скажем, Крючкова придумал – или Крючков Бархударова? Канторович Акилову – или Акилова Канторовича? Малинин Буренина или Буренин Малинина? Смит Вессона?.. Чейн Стокса... А?..»
«Побойтесь Бога, государь», – захотелось мне взвыть, да только царь меня бы все равно не услышал, – «Да какое отношение «Функциональный анализ» и «Курс всеобщей физики» имеют к литературе?.. Еще и Чейн-Стокс туда же... Нет, Ваше Величество, тут разговоров – еще на целый том, да еще, глядишь, и не на один».
«Ну вот и пиши – раз ты умный такой». – Царь отключился от мысленного диалога и по винтовой лестнице стал подниматься в Теремной дворец.
Царь был недоволен и мной, и собой. Он был недоволен и братьями Аракелянами: старшим, не казавшим носа ко двору, вторым, по вине которого на грани высылки из России находился такой, казалось бы, удачный кандидат в канцлеры, Андрей Козельцев, князь Курский, и третьим братом, так нагло подсиживавшим родного отца в Кулинарной академии, и четвертым... Ну нет, четвертым братом, Горацием, царь был доволен. Себе дороже.
В последние годы государь Павел стал себе немного напоминать Гарун аль-Рашида: не богатствами, куда там, а склонностью мотаться по столице и вокруг нее в переодетом виде, да еще в полной уверенности, что никто об этом не знает. Увы, никаких Гаруновых благодететельствований от него народу не перепадало, зато немало удавалось ему узнать о жизни рядовых граждан подвластной империи. Державою своей Павел был доволен. Хотя головы после таких его прогулок, конечно, летели: не без этого. А что вы хотите – наследственность государя Петра Алексеевича. И не она одна. Да и про Гаруна почитайте: там тоже головы летели.
Теперь вот, после воображаемой беседы со мной, очень захотелось ему и в глубинку съездить. По селам, по весям, по монастырям, просто по хуторам. И ничего этого было нельзя: не позволяла охрана. Завидово – Кремль, «Царицыно–6» – Кремль, еще три-четыре маршрута. Вот и все праздники. Куда ж податься Гаруну? Ну, в трактир Тестова, ну, в ресторан «Гатчина», что при выезде с Петербургского шоссе, ну, в любимый театр «Сивцев Вражек»... Много ли насмотришь, наслушаешь. А все-таки свобода. Да в конце концов можно и плюнуть на Завидово, рвануть через Волгу в Арясин... к кому? В Яковль-монастырь? Это раньше думать надо было, тогда туда Ромаша катался, а ты теперь – человек женатый. И нечего цесаревичу пример похабный подавать.
Царь скинул волчью шубейку и прошел в запасной кабинет – настолько запасной, настолько неиспользуемый, что и сам не определил бы, где тот расположен. Вроде бы под Водовзводной башней. А не под ней, так под Боровицкой. Может, и вовсе не под Кремлем – но где-то в этом районе. Окна в кабинете не было. В прихожей кабинета стоял, как и во всех прочих вестибюлях, аквариум с черными морскими коньками. Под аквариумом, как в любом другом вестибюле государева кабинета, сидел Анатолий Маркович Ивнинг. Как это ему удается, сидеть во всех прихожих сразу? – Павел этого даже и не подумал, а словно бы привычный транспарант прочел. И прошел в кабинет. Здесь он занимался только делами новоприобретенной Руси Антарктической.
– Докладывай, – недовольно сказал царь стене.
Стена стала прозрачной.
– Массированная ковровая зачистка земли Грехема, ваше императорское величество, никаких очагов сопротивления не выявила. Как показало спутниковое слежение, базы аргентинцев и чилийцев были полностью эвакуированы еще за неделю до введения на Руси Антарктической прямого императорского правления. Эвакуационные транспорты целиком ликвидированы, пленных нет, согласно инструкции. На бывшей Земле Мэри Бэрд, ныне Земле Марфы Посадницы, произведена закладка монастыря преподобных Спиридона и Никодима просфорников, – ну, у них день памяти совпадает с днем коронации вашего величества, как и было на то высочайшее повеление. Начата подготовка к литью колоколов для кафедрального собора Святоникитского монастыря...
– Вот-вот-вот. Как раз насчет литья колоколов. Список заготовленных сплетен готов?
Царь имел в виду, что по древнему русскому поверью во время литья колоколов сплетни и слухи в народе должны распространяться самые невероятные, и чем несусветней они будут – тем благолепней получится колокол. А тут предстояло снабдить колоколами целых девять древнерусских монастырей!
Повелитель близоруко вгляделся в распечатку
– Так, всю эту чушь про неопознанные летающие – выбрасываем, они давно опознанные... Так... А вот это очень хорошо: мол, никакой не Евсей Бенц свои книги пишет, а дрессированный заяц-беляк хвостом, в другую же смену из него ханский режут балык... Ничего не понимаю, про зайчика понял, а какой балык? И еще – а этому письменнику почему я должен запретить японский псевдоним?.. Чем плохой псевдоним? Якиманка как Якиманка, улица такая тут в Замоскворечье. У него же вроде бы в каждом романе действие посреди этой улицы разворачивается?..
– Государь, вы бы знали, что по-японски эти слова означают... – Ивнинг перегнулся через стол и прошептал два слова, причем покраснел только от второго. Государь похлопал глазами.
– Как жареная? Почему жареная? Кто ему такой псевдоним разрешил? Это же глумление над отечественной словесностью! Над русской речью!
– Напротив, ваше величество, он утверждает, что этот его псевдоним – месть за претензии Японии на острова Южно-Курильской гряды.
Царь успокоился.
– Ну, тогда и... Якиманка с ним. Но где ж тут сплетня? Это, выходит, чистая правда!
– А все равно никто не поверит. Чтоб жареная... извините, помолчу... была посреди Москвы? «Яки» – точно жареная, я у японистов спрашивал...
– Остального ты у них, значит, не спрашивал... Не по твоей части... – Ивнинг вспыхнул, – Словом, никакой просьбы разрешить ему такой псевдоним – нет и не было! А был государев приказ – за... за... сам придумай, за что... Повелеть ему впредь иметь псевдоним «Шалва Якиманка»! Вот! И с тем псевдонимом его и похоронить, как помрет, хоть через сто лет. А хочет сочинять свои романы – пусть сочиняет. Если налоги платит исправно, конечно. И приследить, приследить – чтоб в переводе на английское наречие – только исправной кириллицей печатался, не то... в двадцать четыре часа заслать его в такую жареную... чтоб ему там ух как тепло было! Давай другие сплетни.
– Извольте, ваше величество... Для умножения скорости распространения слухов есть предложение использовать всероссийскую сеть трактиров ресторанного типа «Доминик». Однако же к владельцу сети, господину Долметчеру, пока что осмелиться обратиться не решались...
Царь помрачнел.
– И не надо. Так мы все общественное питание угробим. Белуга с хреном в горло никому не полезет под твою... Якиманку. Ты сам представь, а? Дают тебе порцию белуги – и к ней эту... жареную. Да ты ж сблюешь, крокодил синемундирный! Давай иначе: есть у нас сеть нелегальной торговли?
– Ну, наркотики есть, новодельные иконы древнего письма, нелицензи¬он¬ное компьютерное обеспечение, молясинные лавки...
– Шел бы ты с наркотиками, а? Какому наркоману дело есть до сплетен? Ему доза нужна – всего-то. А вот с молясинными лавками, наверное, самое то. Там не продают, там меняют, шапку ломают по полдня – ты мне молясину уступи, я тебе денег на нее наменяю, только не так много, как просишь. Вот тут и пустить им за чаем, за наливкой слух – мол, царь группу писателей наказал псевдонимом – Якиманка, а значение у этих слов знаете какое? Тут и смех в кулак, и мена полегче... Ишь ты, глядишь, и пригодится она, жареная... И кто ж ее, болезную, жарил-то, время впустую тратил... Прочие сплетни давай, не говори, что больше нет.
Ивнинг подал еще одну распечатку, чем дальше углублялся в нее император, тем большая скука наползала на его лицо.
– Про повышение цен на золото и меха – это ты кончай, обычная советская брехня, не поверит никто, потому как правда. Вот налог на шампиньоны – это давно пора, нерусские они грибы, нужно им укорот сделать – пусть люди русскими грибами питаются. Налог... Национально-несоот¬ветственный, для лиц нетрадиционной религиозной ориентации... Хотя это еще тоже вводить рано. Налог на кавелирование – даже и думать забудь. Всю империю один дурак, глядишь, обвалит... И вообще – хватит про налоги. Запускай что попроще. Ну, астероид готовится к мягкой посадке по-тунгусски, только город еще не выбрал, еще доказано, что Чарльз Дарвин от обезьяны произошел, под Парижем Нострадамус воскрес, в Патагонии у лошадей речевой аппарат обнаружен, на Брянщине курица двух поросят ощенила, и оба – зубастые... Ты мне только наблюй на стол, сам в Якиманку поплывешь!
Письменной визы на проекте утвержденных слухов и сплетен Ивнинг не дождался, да и не ждал он ее: царь ставил автографы очень неохотно, особенно после того, как из Лондона пришел достоверный слух о том, что таковыми там кто-то приторговывает. И не зря: в мире нынче осталось только три империи, Японская, Гренландская и Российская; до превращения Соединенных Штатов в империю коллекционеры ждать не хотели, да и с обычным, присущим западному, а также восточному человеку позитивизмом предполагая, что это дело еще не решенное и то ли будет оно, то ли нет. Эх, почитали бы они бюллетени предикторов – они б на автозаправку к Бриджесу-Браганце в очереди стояли от Нового Орлеана.
Царь остался один. И вновь стена кабинета стала прозрачной – причем другая, – кажется, она вообще исчезла. Из-за нее, словно через порог, в кабинет вошел невзрачный человек в более чем странной форме: то ли в военной, то ли в шутовской. Человек был не молод, но никак не стар, он остановился у кресла, – явно чего-то ждал.
– Садитесь, поручик, – со вздохом сказал император.
– Поручение исполнено, ваше императорское величество.
– Так давай сюда.
Гость вынул из кармана стопку квадратных пакетиков, в которых взгляд царя сразу опознал запасные струны к любимой португальской гитаре. Пакетиков было много, десятка три, но царь остался недоволен.
– Поручик, почему так мало? Им что, жалко?
– Простите, государь, но я всего лишь... поручик. Не могу же я доложить на весь Большой театр, кому пойдут эти струны. Мастерские работают медленно.
Царь нехотя прибрал струны в стол.
– На каком же основании, дорогой мой шут, вы заказали им струны?
– Известно на каком – на столе. Написал заявку, расплатился и получил.
– Все-то вы, друг мой, шутите...
– Хорош я был бы шут, если б не шутил.
– Не смешно как-то...
– Поручитесь ли вы, государь, за голову поручика, который начнет в вашем присутствии шутить смешно? Шут-порученец – это ли не шутовской конец карьеры поручика... Молчу, молчу. Имени лишен, помню.
– Ладно, мне все равно этих не хватит. Когда следующие изготовят?
– А шут их знает...
Царь начал багроветь.
– Все равно мало. Вас, поручик, только за кандалами посылать...
– За поручами? Своеобразное было бы поручение...
– А ну пошел вон!
Царь снова остался один. Не смешной шут был его наказанием, но такого шута предсказали ему в разное время три предиктора. Лучше в таких случаях не сопротивляться. Да и нужен кто-то для мелких деликатных поручений... Поручик для поручений... Тьфу ты. Теперь до ночи не отвяжется. В «Гатчину» съездить, что ли? Так и там портрет неизвестного поручика висит.
Царь вспомнил, что у него есть еще и семейная жизнь. Как раз нынче полагалось произвести цесаревича в поручики Преображенского полка...
Тьфу!
Пусть подождет до завтра. Или до будущего года.
В крайнем случае – до следующего тома.
До следующего, словом, Бедлама