XIV
27 августа 2011 года. Михей-Тиховей.
Что же касается сообщений о том, что в эту ночь собаки лают редко или не лают вообще, то они не являются правдивыми. Если внимательно наблюдать за происходящим во все десять последних ночей Рамадана, можно убедиться в том, что собаки лают и не умолкают.
Мухаммад ибн Салих аль-Усаймин. Шарх аль-Мумти
Никто не знает, когда наступает эта ночь. В хадисах сказано. что пророк, мир ему и благословение, вышел, чтобы сообщить о Ночи Предопределения, но тут двое мусульман стали спорить друг с другом, и он сказал: «Я вышел, чтобы сообщить вам о Ночи Предопределения, но эти двое поспорили друг с другом, и меня лишили знания о ней. Может быть, так будет лучше для вас. Ищите же ее за девять, за семь и за пять ночей до конца рамадана!»
Получалось, что она приходится в ночь на двадцать пятое, или двадцать седьмое, или двадцать девятое число рамадана. Принято было считать, что это ночь на двадцать седьмое, хотя полной уверенности никогда нет, и точно можно узнать о том, когда придет эта ночь лишь тогда, когда она уже уйдет. Ибо другой хадис сообщает, что пророк, мир ему и благословение, о признаках Ночи Предопределения сказал: «Признаком Ночи Предопределения является то, что эта ночь чистая и светлая, а луна в ней словно блистает. Она тихая и спокойная, ни холодная, ни жаркая. В эту ночь не падают с неба звезды, пока не наступит утро. И еще ее признаком является то, что солнце на утро восходит ровное, без лучей, подобно луне в ночь полнолуния, и шайтанам в этот день не разрешается выйти вместе с ним». А что можно знать о тихой погоде и ночной тишине ранее того, чем прозвучит утренний азан, призывая правоверных к намазу фаджр? Между тем правоверному точно надо знать все об этой ночи, ибо любое благое деяние с магриба до фаджра в Ляйлятуль-кадр равноценно тысяче месяцев поклонения, равно целой жизни.
Алпамыс Шараф, бывший отец Прокл, лишь второй раз в жизни переживал Ночь Предопределения, Ляйлятуль-Кадр. Выученные со слуха и по кириллической транскрипции арабские слова звучали в его устах полным надругательством над верой. Но никто из его учителей, у которых, увы, по неспокойности эпохи не было для него достаточно времени, не издевался над ним. Поэтому он истово соблюдал все, что хоть как-то мог усвоить. Он так и не понял окончательно, в чем разница между шиитами и суннитами, от всего сердца проклинал вечером Абу Бакра и Умара, надеясь на прощение грехов, и решительно не догадывался, что для девяти десятых мусульман мира это не макрух, а полный куфр. Кладя перед собой на коврик во время намаза керамическую плитку, он полагал, что так поступает каждый мусульманин. При этом намазов он совершал ежедневно пять, в том числе на заре и ночью, в чем явно входил в противоречие с требованиями шиитов. Он был очень огорчен, узнав, что на десятый день мухаррама, в праздник Ашуры никакого шествия шейх не планирует, – а ведь он так готовился к кровавому самобичеванию! Правда, он рассчитывал. что после водворения власти правоверных в Кремле хоть немного посамобичеваться ему позволят, но уверенности у него все же не было: шейх во многом был сторонником умеренности и сам бы точно к процессии не подключился.
Выходить из павильонов Саларьевского рынка без специального приказа шейха он не имел права. Шейх держал его пока что как наиболее желательного в Москве имама для первой мечети, какая появится в Кремле, – прежде всего с учетом его православного прошлого. Имам из неофита пока был никакой, но другого у шейха не имелось. Шейх мечтал о полной и окончательной исламизации православного духовенства, но увы. Больше всех страдал при этом сам Алпамыс – бывало, что ни в какую в мечеть он не попадал неделями и вынужден был ограничиваться нерегулярными службами, которые отправлял у себя в покоях имам. Особенно горестно это было в священный месяц рамадан, хотя бывший отец Прокл строго соблюдал воздержание в дневное время и от еды и от питья, не говоря уже о чем другом. Он тщетно смотрел на оштукатуренный потолок, словно стараясь увидеть сквозь него чистое и светлое небо и нежно блистающую луну.
В Ляйлятуль-Кадр лучшим для человека во все времена было совершение покаяния, таубы, и сердцем, и речью, чтобы аллах простил все его грехи. В эту Ночь совершались пропущенные намазы, читался священный Коран, прощались былые обиды, строились планы на будущее. Пропущенных намазов за последний год за Алпамысом не числилось, он, собственно говоря, ими одними и заполнял свое время, обиды тоже прощал непрерывно и уже не помнил таких, какие не простил. Зато он каялся в совершенных и несовершенных грехах. Зато он изводил себя, сочиняя бесконечные планы на будущее – притом доходил в них до возведения посреди Кремля мечети превыше любой сталинской высотки. Но говорить об этом имаму все же пока не решался.
Натаскавшись за свои пятьдесят три по года горкомам комсомола, политехническим институтам, неоконченным духовным академиям и православным монастырям, мятущийся душой Иван Блинов лишь случайно не стал добычей кришнаитов, сайентологов, адвентистов седьмого совокупления, приверженцев бога Зуси или кого там еще, – кто пригрел бы, в того бы и уверовал. Но ему повезло: вместо того, чтобы стать молчаливой овцой бессловесного стада, он стал любимым белым псом при отарах и табунах шейха, именно белым, ибо, как известно, лишь белую собаку любит пророк, мир ему и благословение, а черную повелевает немедленно убивать, ибо она – шайтан. Ислам привлек его прежде всего простотой и ясностью жизненных инструкций: достаточно их соблюдать, и ты уже угоден аллаху. Хуже всего обстояло дело с изучением арабского языка. С трудом выучив алфавит он пришел в ужас от немыслимого числа глагольных форм, коих там оказалась не одна сотня. Начав, как говорят на Балканах, кормить пятьдесят второй год своей жизни, он уже не был в силах браться за такое, и с разрешения шейха немалую часть намаза произносил по-русски, хотя, понятно, открывающую суру Корана приходилось выдавливать из себя на щербатом арабском, выходило, нечто-то вроде «бисмилляяхиррахмааниррахиим», которого он даже на слоги разделить не мог. Лучше вовсе не пытаться изобразить, как в его исполнении звучало все остальное. Он натер мозоли на коленях и на мочках ушей, но арабский его лучше так и не стал.
Зато душа его ликовала, когда наступал очередной исламский праздник, будь то Ид аль-Адха, Ид аль-Фитр, Гадир-Хум или просто пятница. По любому поводу он был готов встать ночью и на шестой, всего лишь желательный намаз, именуемый тахарджуд – и было это ему не в тягость. Короче, все то, от чего рядовой мусульманин мог бы рухнуть, как загнанная лошадь, было теперь для него смыслом жизни.
Дни его бежали как арабские кони, а ночи священного месяца рамадан бежали еще быстрей. Они бежали от праздника мавлид в прошлом году, когда он впервые произнес шахаду и принял ислам, к уже второй для него ночи предопределения и далее, к будущему, уже третьему для него празднику мавлид. Думается, во всей столице империи долго пришлось бы искать человека счастливее, чем Алпамыс Шараф. Если бы кто-то в этот миг его убил, и он угодил в джаханнам, мусульманский ад, он и там оставался бы всецело счастлив. Летя во ад, он еще успел бы выполнить намаз ишрак, и тогда все его грехи были бы прощены, и он оказался бы в раю.
Словом, бедный Алпамыс Шараф. Бедный бывший отец Прокл. Бедный бывший Иван Блинов. Отчего случилось с тобой такое – аллах знает лучше.
Он не знал, назначит ли шейх штурм византийской твердыни на Ид аль-Фитр, на день разговения, который длится вообще-то три дня, но полагал что так оно и будет, что третий день окажется третьим числом месяца шавваль, это будет день яум аль-хамис, день планеты ал-муштари, грозной звезды, более чем уместной для начала битвы с неверными румеями. Говоря по-русски, он полагал, что все начнется первого сентября, в четверг, в мусульманский день планеты Юпитер.
И хотя ночь эта в теории обещала быть чистой и светлой, и луне полагалось блистать, и погоде быть приятной, ничего этого на самом деле в природе не было, – как не было и в ночи на двадцать третье и, возможно, не собиралось быть в ночи на двадцать девятое. Солнце в этот день то ли восходило, то ли нет, найти его сквозь потоки ливня и грозовые облака было бы вообще очень трудно, а гром гремел такой, будто именно совершенно неограниченный контингент шайтанов там беснуется и не хочет угомониться. Что ж касается температуры воздуха, то в общепонятных единицах составляла она +50 градусов по Фаренгейту, а это температурой августа можно назвать лишь издевательски.
Однако ж и смешной человек был этот Габриэль-Даниэль Фаренгейт, все-то с ним северные американцы возились и расстаться не хотели! Еще при Петре Великом в Данциге выдумал он такую «шкалу»: сперва с помощью спирта смерил температуру за окном – а на дворе зима была, судя по всему – унеси мои печали. Потом смерил температуру жене: а она как раз сильно хворала. Первое принял за ноль, второе за сто градусов. разделил. Закипать у него вода стала при 212 F, а что все цифры были взяты от балды – кто о том и когда беспокоился? Победителей не судят. Хотя какой он победитель – поклонников у него становилось все меньше. И то, что сегодня, в священную ночь было плюс пятьдесят по Фаренгейту, означало плюс двести восемьдесят три по британскому Кельвину, плюс десять по шведскому Цельсию и чуть меньше плюс девяти по русскому императорскому Реомюру.
Может быть, ничего и не значила эта дурная погода. Как навеки доказал великий салафитский ученый Мухаммад ибн Салих аль-Усаймин, солнце вращается вокруг земли, а кто думает иначе, тот кафир, впавший в куфр. Просто потому, что рабу нет дела до установлений хозяина, и если в Коране сказано, что солнце течет к местопребыванию своему, то это солнце движется, а не земля. Все же прочие умствования являются плодом воображения. Поэтому нет человеку дела до погоды, она всегда хороша, ибо ниспослана свыше, и не нам ее обсуждать. И не зря, надо думать, весь мир отмечал эту ночь как Международную Ночь Летучих мышей, – что-то это, видимо значило.
Однако в глухих катакомбах под Саларьевским рынком подобное мало кого занимало: всего два дня отделяло правоверных от конца рамадана, им было совершенно не до наблюдений за знамениями природы, хотя, возможно, и зря. Вверх и вниз по лестнице, ведшей на склады и в торговый зал фирмы «Арзами» бегали люди Пахлавона, таская вниз и дальше, в покои к шейху, тюки, коробки, свертки и мешки неизвестно чего, хоть и ясно было, что чего-то тяжелого. Учитывая, что в такую ночь положено молиться и читать Коран, оставалось предполагать, что происходит это все по прямому приказу шейха, а он знает больше, при том, что больше шейха знает только аллах.
Шейх вышел совсем ненадолго, потому как явно не хотел пускать в свои покои банкира, Алексея Поротова, который явился с отчетами по платежам за шабан, и прежде всего потребовал «оплату ведущему информатору – две тысячи кувейтских динаров, то есть шесть тысяч шестьсот долларов Северо-Американских Соединенных Штатов, то есть восемьсот восемьдесят золотых царских империалов, или семьдесят шесть тысяч золотых крюгеррандов без стоимости конверсии» и, как всегда, шейх приказал заплатить, не до того ему было, чтоб экономить. Если при удаче за такие деньги можно купить всего-то две снайперских винтовки Драгунова, а если уж приличный анзио, так разве что один. Банкир успокоил шейха, что империалы сейчас есть и он рассчитается завтра же. Шейх кивнул и ушел к себе, банкир растворился в воздухе, Алпамыс же вновь остался в зале один в сомнительном обществе евнуха, да и эту тишину все время нарушали бегающие, как блохи, рабочие Пахлавона.
Евнуху было и вовсе нестерпимо скучно. Мечталось ему об одном: чтобы кто-нибудь, хоть византийцы, хоть царевы оборотни. хоть бабы сношаря Ромео, хоть банда православнутых из гостиного двора и охотного ряда, хоть мерсибокурты южноамериканского диктатора, хоть зомби с Гаити, хоть китайцы из провинции Юннань, да хоть австралийские аборигены, да хоть какие мушрик-многобожники пришли бы и перебили всю эту то ли шиитскую, то ли ваххабитскую публику. Потому как в этом случае можно будет вернуться в обжитую многими десятилетиями им и братом квартиру в «доме на набережной», где годами копилась пыль, где не горел свет и лишь полковник Годов оплачивал мелкие счета. Отпуск у Барфи-Антонина не был использован за восемь лет, и пользоваться им он едва ли захотел бы. Пользуясь льготами для сектора трансформации, он собирался выйти на пенсию на год раньше, если отпустят. Уж больно надоело сидеть в евнухах и слушать идиотские разговоры на трех языках.
В тревоге пребывал и незримо присутствующий здесь дополнительный участник событий, вороной фриз, жеребец-телепат по имени Япикс, слушавший мысли исламского штаба через уши Барфи и некоторых помимо него, уже отлично знавший, чт; именно сделал с «ведущим информатором» санторинский вампир, служивший на подхвате у исламского банкира. Чт; он с ним сделал – пока знали здесь только Поротов, ну, конечно, и цыганский миллиардер, владелец жеребца. Но цыган не вмешивался, а Поротов положил пока что в карман восемьдесят империалов, которые Лукашу можно было теперь не отдавать, – и столько же собирался присвоить по счетам за рамадан.
Было бы странно думать, что византийский штаб уж так совсем мог игнорировать исламскую угрозу. Не имея в штате ни одного толкового оборотня, бросив на произвол судьбы собственных санторинских вампиров, – что прямо толкнуло их крошечный клан в объятия ваххабитов, византийская команда держала при себе толкового арабиста, специалиста по современному исламу в его экстремистских и террористических вариантах, по имени Эспер Эсперович Высокогорский, и в фирме он числился специалистом по реэкспорту мезильмерийской хурмы в страны Ближнего Востока. Зачем в Турции или в Сирии сицилийская хурма – до сих пор никто не спросил, а Константин Ласкарис полагал, что теперь уже и не спросит: до штурма оставалось всего ничего, а там хоть всю увезите и в Черное море бросьте где угодно. Забавным тут казалось разве только то, что на мякоть хурмы была у Эспера аллергия.
Специалистом по исламу он был неплохим для европейца. Едва ли он смог бы наизусть прочесть «Зад аль-мустакни» и «Альфия ибн Малик», но точно не спутал бы, в каком намазе сколько ракаатов, и точно знал, зачем выполняются шесть ракаатов после намаза аль-магриб и, с другой стороны, зачем выполняются четыре ракаата через четверть часа после полного восхода солнца, а также почему этого можно вообще не делать и что думают об этом в шафиитском мазхабе. Все это не мешало ему, как и всей младшей ветви Высокогорских, быть верующим католиком или православным по обстоятельствам и, с другой стороны, таким же озабоченным дальневосточной расой патологическим бабником, как и его отягощенный княжеским титулом брат. Даже после самой триумфальной победы будущий византийский император намеревался оставить Эспера на том же рабочем месте, ибо понимал, что в стране мусульмане никуда не исчезнут, а в мире – тем более.
Нравы в Москве оказались легче, чем ему могло померещиться в подростковых мечтах. Он уже имел серьезный адриатический опыт, и знал, что пользоваться даровым сыром опасно, поэтому предпочитал то, что сам некогда случайно назвал «добровольным комфортом». Увы, как раз женщины белой расы увлекали его меньше всех. За год работы в Москве Эспер спутался то ли с десятком, то ли с дюжиной приятных девиц, не возражавших закрутить роман с аристократом русско-итальянского вида и греческой зарплатой, которой арабисту на них вполне хватало. К татаркам и узбечкам он охладел почти сразу, лучше них оказались немногочисленные бурятки. А вот с китаянками и вьетнамками вышел облом, в России это были забитые тинэйджерки дистрофичного вида, исламист побывал в Сходненском чайна-тауне, рядом с дислоцированной там дивизией Ласкариса, и пришел в уныние. Но когда вернулся в Москву, прямо в коридоре офиса обнаружил необыкновенной горской красоты девицу с непроизносимым именем Цинна Питхорогарх.
Как и впоследствии запавший на нее Елим, Эспер тут же потерял интерес к остальным женщинам, вежливо и щедро попрощался со своим телефонным гаремом, и приступил к штурму этого удивительного дзонга, – если кто забыл, то в Тибете и Бутане по сей день так называют изумительной красоты крепости и монастыри. Насчет монастыря, тут много чего понимавший в женщинах Эспер сразу понял, что в смысле неприступности перед ним отнюдь не монастырь, то есть до такой степени не монастырь, что скорее это университет, где такое преподают, что по сравнению с этим камасутра – учебник для младших классов. А вот в смысле того, что данный дзонг – крепость, так тут случай необычный: штурмом взять можно, а вот удержать – только если ты там поселишься. Как востоковед, Эспер не читал Макиавелли, и тут сильно уступал Тимону Аракеляну, человеку вообще-то довольно темному. Эспер мог лишь догадываться, что по флорентинцу с завоеванными государствами можно поступить только так: способ первый – разорить их; второй – самому там поселиться; третий – наделать разных глупостей, делегируя полномочия кому-то еще, кто все равно тебя надует. Эспера первое не устраивало никак, ибо втюрился он по уши, третье устраивало еще меньше, потому как подобных лошадей сторожам не доверяют, и оставался второй способ, который вел под венец, или куда там в их буддийской религии ходят, – однако о таком поступке Эспер в свои двадцать семь как-то не задумывался еще, он все еще имел планы окучивания еще сотни-другой кандидаток... Но, похоже, в этот дзонг сия тропинка вела наиболее привлекательно и живописно. Он был даже не стомиллионным мужчиной из тех, кто что-то понял в единственной женщине, а через нее – в себе самом. Правда, мнение самой Цинны тоже не худо бы выяснить, но он был даже не стомиллионным из тех, кто забыл спросить у женщины – каково ее мнение о его мнении.
Она была неприхотлива, как любая женщина Востока, если она не махарани из особо знатных и не мадам Вонг на пиратском крейсере. Из драгоценностей она любила лишь собственные бесконечные нитки бирюзовых и коралловых бус. Эспера очень смутило, что в Москве он так и не отыскал ювелира, способно принять заказ на что-то подобное, купил килограммовую цепь из янтаря и был за то весьма вознагражден. Однако больше ничего придумать в подарок пока не мог, от чего переживал. В смысле прочего – он долго не понимал. зачем она приехала изучать гречиху. Но оказалось, что она ее изучает на самом деле, ибо та спасает за северной границей Непала, на территории Китая, сотни тысяч жителей. Обедневший Непал, привыкший жить за счет туристов, несколько талантливых женщин за гречневой кашей по разным странам разослал.
Она уж точно была талантливая женщина. При всей своей прежней полигамности Эспер задумывался: может, поддаться соблазну, всегда ведь лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном? Сейчас, ночью, священной для более чем миллиарда человек, он лежал за спиной Цинны, повторяя собою изгибы ее сильного, но отнюдь не спортивного тела. Она говорила, что ее крошечный народ ненавистен непальским мусульманам, и что ненависть эта взаимна. Глубокие свои познания в исламистике Эспер не афишировал, предпочитая все мыслимое время заниматься с ней любовью, зная при этом, что устанут они оба не скоро, а он, будучи мужчиной озабоченным, как все Высокогорские, умел такое ценить.
Ее лицо не было идеально правильным с точки зрения его прихотливо и восточно ориентированного вкуса. Оно было чуть шире и чуть округлей, чем привык он, перебирая китаянок и кореянок, но в остальном девица была безукоризненна, малоросла и предельно эмансипирована. Однажды, почти перед сном, она вдруг спросила его на своем упрощенном английском – отчего он ставит свою комнатную обувь у постели? Эспер не понял – чем такое плохо, и захотел знать, а куда надо ставить тапочки? Цинна простодушно объяснила ему, что тапочкам место за дверью, чтобы младший муж мог не тревожить старшего, когда тот занят любовью с общей женой. Так вот прямо и брякнула – common elder brother's wife. Много чего повидавший Эспер понял, что это прямой намек на бытующую в Непале полиандрию, и прямо спросил – а сколько мужей она считает для женщины хорошим количеством? Цинна так же простодушно объяснила ему: сколько есть братьев, столько и хорошо, двое так двое, семеро так семеро, только вот больше плохо, потому что кому-то иначе больше недели придется have to starve. Ну да, голодать, оголодаешь тут при таком количестве соавторов, – думал Эспер, у которого братьев не было. Может, и ничего страшного, пусть бы жена из дома не бегала неизвестно к кому, но как-то все это было непривычно. Не то, чтоб он был традиционным средиземноморским альфа-самцом и собственником, бета бывают в любой стае, но не ждать же, что жена привезет такового из Непала?... О том, что брат у него все-таки есть, он не подумал ни разу. Покуда не узнал, что Елим уже в Москве, точнее, под Москвой, там, куда Константин поселил младшего принца. Они так и не свиделись, но до того ли сейчас? В конце концов, по сравнению с троюродным он все-таки чувствовал себя немного альфой. Ему никто не рассказал заранее, что в любви у беты очень часто шансов куда больше.
В эту священную ночь образ брата лишь промелькнул в мыслях Эспера и погас, он думал о подружке. Принадлежа к народности. заполнившей места своего обитания изображениями самых откровенных поз камасутры, она почти ни в каком случае не могла быть агентом профессионально ненавидимого им ислама. Это было третьим соображением в ее пользу. – первыми двумя были идеальное для него соответствие в постели и, возможно, даже в большей степени – ее легкий характер. Однако все эти соображения были сейчас личными и несвоевременными. Его пугала перспектива событий, запланированных противоборствующими сторонами на ближайшие дни.
Нечего и говорить, что все фронты многомудрый византиец старался максимально обезопасить, и мусульманскую угрозу пусть не сейчас, так в будущем, предвидел. Даже достопамятный миллиардер Халифа бен Заид Аль Нахайян в Абу-Даби со своими двадцатью миллиардами не располагал теми кокаиновыми россыпями, которые держал в своих виртуальных сундуках Ласкарис. Тридцать миллиардов Пабло Эскобара, второго в мире кокаинщика, мало интересовали византийца: двадцать лет назад это было много, у грека и половины того не было, однако кто кого ликвидировал? Вот именно. С прочими случилось то же самое, кроме Родригеса на Доминике, но тот не мешался под ногами, к тому же за него попросил личный друг Ласкариса, – да и не был так уж особенно богат Родригес. А кто богат? Ну, король Таиланда точно, так на то ведь и буддист. Хотя мериться миллиардами так же глупо как длиной разных частей тела: не длина тут важна, а что? Спросите у специалисток. Подводя итог, можно сказать. что угрозы своей империи со стороны буддизма Ласкарис не видел, а вот со стороны ислама – как раз наоборот.
Агент у Эспера, точней, у Ласкариса, при дворе шейха безусловно, имелся. Ничего таинственного не было в том, что ни на идеологию, ни на религиозные убеждения, ни на шантаж, ни на что подобное византиец при вербовке не опирался никогда, он опирался только на деньги, на человеческую, притом долговременную, жадность. Если бы шейх не витал в облаках намазов, аятов, толкований и провозвестий, да еще меньше полагался на шахидов, возможно, владелец магазина «Арзами», уважаемый господин Пахлавон Анзури и не продал бы его византийцу с потрохами. Среди всех шпионов и предателей эпохи византийского кризиса этот работал просто: на того одного, кто мог заплатить за всех. Сколько стоил Ласкарис – не знал никто, но как-то не наблюдалось никого, кто мог бы его с пьедестала свергнуть, и давно покойный Эскобар тому свидетель.
Как Ласкарису было почти плевать на хурму, так и Пахлавону было плевать на «турецкие сладости», они же рахат-лукум. Шейх со своим опием и героином против византийца не канал, потому как за восемь с половиной столетий колесо истории повернулось и пресловутая пассионарность опять перешла к христианам, о чем пока не знали достоверно ни те, ни другие.
Нынче каждый из противников в чем-то недооценивал прочих. На первый взгляд самый опасный из всех, шейх, главную большую ставку делал на свои живые факелы одноразового действия, но он воевал на чужой религиозной территории, надеясь лишь на смутную возможность союза с икарийским ханством, забывая при этом, что в ханстве все мусульмане до единого сунниты. Хотя, согласно древним законам, если бы две христианская армии слишком серьезно побили друг друга, перевес был бы именно на стороне шейха.
С другой стороны, царь, точнее, верные ему войска, шейха, кажется, вовсе во внимание не принимали, а византийцев недооценивали, видимо, не понимая, как можно протащить чуть ли не через дыхательное горло империи десятитысячную армию до зубов вооруженных наемников ирландского и китайского производства. Они тоже не умели считать мигрантов.
Но и те, и другие недооценивали армию царя. В ней воевали не одни только гвардейцы, уланы, гусары, снайперы и диверсанты, в ней воевали прежде всего те, кого и шейх и византиец даже в бреду не брали в расчет: оборотни, в том числе множественные. Без учебника Порфириоса в само их существование поверить было вообще крайне трудно, а хоть немного в учебнике понять мог только сам оборотень. Кроме редких и неумелых одиночек почти все они служили царю. Россия сколько угодно могла страдать расизмом, сексизмом и гомофобией, но была совершенно лояльна к оборотням, особенно к тем, кто соглашался идти на службу к государю. За неимением альтернативы оборотни соглашались, и обычно не жалели. Конечно, потенциал термоядерных и вакуумных бомб тоже имел место, и ракетные войска с военно-морскими силами все-таки никуда не делись, и с помощью подобного оружия царь мог бы воевать, – но где угодно, только не в собственной столице. Это, кстати, сковывало и прочих, собственных столиц на данный момент не имевших вовсе.
И никто из них не принимал во внимание тот факт, что мир давно перестал быть биполярным или трехполярным по Оруэллу. Никто из них не считал реальной силой подрывную силу знания всех обо всех, мощь отдельных повернутых на собственной свободе народов и общественных групп, силу фанатизма ежедневно рождающихся в мире религий, да и интересы многих отдельных людей от цыганского миллиардера в Москве до ассирийского сапожника в Икарии, одинаковых и равноценных в доле безвременья и вечности перед лицом Всевышнего, какое имя ты ему ни дай.
Возьмем и прикинем возможные ответы на вопросы. заданные в эпиграфе к этой книге, прибавив к ним еще один, первый.
Итак, что было бы, если бы в противостоянии Москвы и Великого Новгорода в 1478 году победу одержал Новгород? Если бы Иван III, Иван Великий. каким-то образом проиграл своему двоюродному брату, князю Михаилу Олельковичу, который бы семью годами ранее не сбежал оттуда в Киев, а привез бы к себе в столицу, в Новгород, жену, наследницу византийского престола, двадцатитрехлетнюю Зою-Софью Палеолог?
Ясно, что первым делом в Новгород привезли бы московского князя и пятнадцатого января утопили его в Волхове. Тот прожил бы на 27 лет меньше. Михаил присоединил бы Тверь, послал куда подалее Золотую Орду, ввел судебник, всего не перечислишь.
Именно Михаил Олелькович, отстраивая Новгородский Детинец, воздвиг бы в нем Успенский собор и Грановитую палату, пригласил бы Антонио Солари для постройки Златоустовской, Дворцовой и, заметим, Спасской башен Новгородского Кремля, и часто выходил бы на Волхов любоваться на обширные дали быстро собираемой российской земли.
Но его правнук Иван Васильевич ввел бы опричнину и был бы за это отравлен.
Лжедмитрием оказался бы беглый монах Свято-Юрьевского Новгородского монастыря Григорий Отрепьев, это само собой.
Великий князь Московский Петр Алексеевич не основал бы город Петербург, но его основал бы великий князь Новгородский Петр Алексеевич со всеми вытекающими для Великого Новгорода последствиями.
И заодно, несмотря на сравнительно меньшую численность населения, в Новгороде Великом было бы куда больше трактиров и питейных домов, нежели в Петербурге.
И все так же в Петербурге был бы немыслим трактир Тестова, извините, Друкалова, тот, что на Людогоще, да и поросенок и расстегаи были бы те же.
Заодно уточним, что в тысяча девятьсот сорок четвертом году, возвращаясь с фронта в Икарии, мой овдовевший отец встретил бы мою молодую мать. Поженившись, они вернулись бы в город, к которому возвратилось достоинство столицы империи, и спустя шесть лет я появился бы на свет – угадайте, в каком городе?
И не пробуйте угадывать – какую книгу вы читали бы сейчас. Вы и так уже догадались. За окно-то гляньте.
Изменилось бы кое-что, конечно, но мало: туннель к Детинцу был бы шагов на сто короче, но план Новгорода на план Москвы похож удивительно. Правда, идея Новгорода Великого как Третьего Рима и теперь буквально висит в воздухе. А уж мусульман, да и цыган там не перечесть.
Ну, жив был бы Игорь Васильевич Лукаш, не съел бы его вампир, он съел бы кого другого. Ну и все... И стоило ради этого Новгороду завоевывать Москву?..
И уж точно тот же самый Пахлавон Анзури, начальник охраны шейха Файзуллоха. продал бы своего босса с потрохами даже дешевле, чем сейчас, когда он получал в месяц не деньги, а килограмм чистого кокаина, что было раз в десять больше, чем платил шейх. Так ведь и скромные суммы шейха Пахлавон Анзури тоже не жертвовал голодающим Буркина-Фасо.
К пять утра небосклон понемногу стал светлеть, намекая, что до азана, зовущего к более ценному, чем жизнь, намазу фаджр осталось всего полчаса и надо приступить к утренней трапезе, именуемой сухур и состоящей из фиников, бобов и хлеба. Едва ли, судя по погоде, уходящая ночь была Ляйлят аль-Кадр, Ночь Могущества и Предопределения, если судить по погоде: она была облачная, туманная, и моросил дождь, и солнце стыдливо пряталось за тучами, где-то негромко гремел гром, и едва ли была уверенность в том, что шайтанам в этот день не разрешается выйти вместе со встающим днем. Во все нечетные дни рамадана в Москве не выдалось хорошей погоды и, хотя могло быть так, что о ней было возвещено в иных городах и весях, но оставалась и возможность того, что ночь эта выдастся на последнее нечетное число месяца, всего этого в точности знать нельзя, и лишь аллах знает больше.
Нервным сном забылась на почти одиноком своем ложе сторонница всеобщего знания всех обо всех, мастерица компьютерного искусства Джасенка Илеш. «Почти» потому, что спала она неглубоко, лишь скрытый в ее теле журналист Кристиан Оранж не спал никогда, сейчас он нервничал из-за исчезновения Игоря Лукаша, причины которого оставались неясными уже целую неделю.
Таким же нервным сном забылся в комнатушке отдыха генерал Тимон Аракелян, на плечи которого все сильнее давила как ответственность за судьбу столицы Российской Империи, так и неприятная мысль о том, что его греческий язык так и остался на самом примитивном уровне.
Спал безо всех бесчисленных своих задних ног Дмитрий Панибудьласка, максимальный оборотень по кличке «Миллион бутонов», собравшись в одно-единственное мощное тело, предвидевший, что нормально отдохнуть ему теперь удастся не скоро.
Спал уморенный собственной сексуальной юношеской неутомимостью принц византийской империи Христофор Ласкарис, спал, обнимая сразу двух девиц, вроде бы и не тех, с которыми нырнул накануне в постель. Во сне он матерно требовал от отца «non si preoccupano di scopare», или, что примерно то же самое, «m;; ;;; ;;;;;;;;!», предлагая тот единственный способ, которым тот получит внуков. Самый мягкий перевод этой фразы можно бы предложить как «не надо тратить время, папа».
Спал вольнонаемный оборотень-безвидник Тархан, наконец-то избавившийся от остатков отвратительного чудища ктулху, которого изгнал из него чертовар Богдан Тертычный, изгнал, да еще и приплатил.
Спал лауреат Нобелевской премии, знаменитый русский поэт Исаак Дымшиц. Этот спал мертвым сном на кладбище в Сан-Микеле, на острове близ Венеции, спал уже полтора десятилетия.
На конюшне при Саларьевском рынке не спал и не собирался спать вороной жеребец фризской породы по кличке Япикс, – хотя в штабе шейха спали даже шахиды, он вслушивался в их мысли, – мало ли что там проскользнет.
Не спал российский император Павел II у себя на Протее, там был белый день, и он обсуждал с наследником престола порядок отправки последних партий метамускарина к месту применения и распределял инструкции.
Не спал сторож Никольской башни Кремля, Иван Григорьев сын Выродков: его, пятисотлетнего, уже полвека мучила бессонница и он не знал, пройдет она у него когда-нибудь или нет.
Не спала у себя в Суринаме Великая Мама Элиана Эрмоса де ла Седа, в ее краях лишь недавно окончилось время сиесты вчерашнего дня.
Не спал и санторинский оборотень-вампир Сурабек Садриддинович Эмегенов, коего звали вовсе не так, и который стариком вовсе не был. С вечера он надулся кровью первой отрицательной группы, драгоценной для него, как старое бургундское для нас с вами, а в такие ночи ему всегда было приятней бодрствовать и ловить кайф. Труп коменданта Петровского дворца, где должен был разместиться во время штурма Кремля штаб византийского императора, был надежно спрятан в подвал, в мешок со взрывчатым цементом, и теперь никто, кроме вампира, не знал кодов доступа к единому взрывателю, позволявшему нажатием клавиши уничтожить и дворец, и всех, кто неосторожно подойдет к нему на сотню шагов. Этим вампир гарантировал себе защиту и от византийцев, и от слуг царя, по приказу которых и произвел минирование, и которые вот уже неделю не могли понять, куда делся их доверенный референт Велиор Генрихович Майер. Прикрывшись маской старого мусульманина, готовящегося к самому главному событию в жизни каждого правоверного, к хаджу, он собирал вещички. Со стороны своих хозяев он никаких неприятностей не предвидел, ибо служил городским связным банкира шейха, Алексея Поротова. К примеру, получивший вчера за месяц шабан восемьсот восемьдесят империалов царской чеканки банкир делил их в соотношении: восемьдесят – «ведущему информатору» Игорю Лукашу, которому вообще-то теперь можно и не передавать ничего, ибо там, где он нынче находился, деньги ценности не имели, четыреста – ему, честному и преданному слуге шейха, Сурабеку Эмегенову, ну, а четыреста, конечно, организатору всей финансовой цепочки, банкиру.
Наконец, не спал и спать не думал спокойствия ради так и не принявший ислама банкир шейха Файзуллоха Алексей Поротов. Деньги за шабан месяц, полученные для передачи ведущему информатору при византийском штабе, предположительно полагалось разделить так: восемьдесят империалов, или же тысяча двести рублей Российской империи – непосредственно информатору. Ну, и по шесть тысяч рублей преданному полевому агенту шейха, Сурабеку Эмегенову и ему, банкиру шейха Алексею Поротову.
Столько же выплат предполагалось произвести и за рамадан, что будет в шавваль, то есть в сентябрь, знает лишь аллах: если победят сторонники шейха, то платить агентам больше не будет повода, если же шейх будет побежден, что более чем возможно, то о дальнейших выплатах не могло идти речи. и получалось, что вся доля поступлений банкира за эти важнейшие месяцы, составит какие-то жалкие двенадцать тысяч рублей, или же всего-то восемьсот империалов, тогда как целых четырнадцать тысяч четыреста рублей, целых девятьсот шестьдесят империалов провалятся в бездонную дыру, короче, пропадут впустую! Больше половины из двух тысяч золотых кувейтских динаров, короче, окажутся выброшены на ветер!
Как банкир, как инвестор, как частное лицо, и как очень стреляный воробей Алексей Поротов к такой беде был готов всегда, он твердо настроен был ни такого, ни какого иного грабежа не допустить, и он принял меры. Он был оповещен об успешной ликвидации тройного агента, работавшего на слишком многих хозяев, и под предлогом необходимости честно поделить полученные для отслужившего агента восемьдесят империалов, не стал передавать деньги через условленное дупло в одном из троекуровских дубов над Андреевскими заразами в Нескучном саду, а договорился о личной встрече поблизости, в беседке-ротонде близ Канатчиковой имени почетного купца Константина Алексеева-Станиславского психиатрической дачи. Он запасся арбалетом, осиновыми стрелами с деревянными наконечниками, освященным в семи церквях мачете типа кукри флоридской фирмы «Декстер Лимитед», лассо из чертовой жилы настоящего арясинского производства и стал терпеливо ждать, разместив и нацелив арбалет под крышей ротонды. Егеря Нескучного сада утешились сторублевыми банкнотами, было их всего двое, и банкир почти не волновался.
Рассвет только-только стал проступать сквозь морось и туман, когда от реки, скользя на влажной траве у тощего ручейка, с трудом поднялся тяжелый от фунтов непереваренной крови, дряхлый на вид, а на самом деле всего-то тридцатилетний вампир, не имевший отношения ни к какой религии, – не только что к исламу. При нем были пустой кошель на поясе, постная гримаса и зачем-то слуховой аппарат, – самая ненужная для вампира вещь, как знал банкир.
После обмена приветствиями похожий на рыжего Ваньку-извозчика банкир и похожий на старика Хоттабыча вампир начали делить добычу, которую предусмотрительный финансист принес, заранее старательно перемешав золотые царские империалы, полноценные, хотя и недорогие крюгерранды Южно-Африканской Республики, золотые канадские доллары и даже столетней давности вполне коллекционные эквадорские кондоры, которые с видом умного специалиста и с немалой финансовой для себя потерей якобы в коллекционных целях приобрел прямо в меняльной конторе нумизмата Якова Меркати. Оно того стоило: пересчет монет и перевод их к единому курсу с целью справедливого дележа Поротов доверил вампиру.
Условно-старый вампир не рисковал превратиться в референта средних лет, и вынужден был с трудом перебирать тяжелые, сырые от утренней прохлады золотые монеты, занося их стоимость по единому курсу кувейтского динара в память калькулятора. Более всего раздражали его эквадорские кондоры, стоимость которых буквально по одной выяснялась лишь на встроенном в айфон приложении, что невероятно замедляло подсчет. Каждая тянула то на пять империалов, то на шестьдесят пять, вампир ощутимо нервничал, а банкир лениво отдыхал. Почти на него не глядя, банкир дернул шнурок, и заранее нацеленная стрела рванулась и пробила сердце вампира.
Несмотря на всю осиновость и наговорность, такого удара для вампира было мало, да он и ждал чего-то подобного, очевидно, иначе не напялил бы слуховой аппарат. Мигом выронив и золотой кондор и айфон он перемахнул через каменную скамью и протянул быстро отрастающие когти к горлу Поротова. Но тот тоже был наготове, а движения вампира сковывала избыточная сытость, на которую оппонент и не рассчитывал. Чеснок брать с собой банкир не рискнул и, памятуя вампирское обоняние и боясь спугнуть добычу, действию святой воды тоже не доверился. А вот чертовой жиле и мачете – так очень даже. Лассо из чертовой жилы захлестнуло восточного старца мертвой, неразрываемой даже силой двух танков петлей, и прыжок у него не получился. Покуда вампир корчился на полу ротонды, банкир выхватил тяжеленный кукри и рубанул врага по лицу. Хотел по горлу, не попал, напротив, вампир вцепился ему в ступню, исход битвы перестал быть однозначным. Банкир буквально шинковал лицо врага, понимая, что тот за сутки все свои потери может восстановить регенерацией, поэтому для битвы остаются разве что доли секунды. Между тем его ступню враг откручивал и старался оборвать. Но тут на помощь пришла природа: тело вампира свела страшная судорога, из рассеченного лица, прямо из желудка, стала хлестать мирно непереваренная кровь первой отрицательной группы, которой накануне неблагоразумно поужинал вампир. Используя выигранную долю секунды банкир резким движением декстеровского ножа отделил голову чудища от тела.
Все произошло практически беззвучно и кончилось за минуту. Банкир сидел на полу ротонды, подвернув сломанную ступню, и тяжело дышал. Рядом пузырилось, распадаясь, тело санторинца. «Хоть с ним не возиться», думал Поротов, и понимал, что возиться ему как раз-таки и предстоит: нужно было отмыть от крови коменданта золотые монеты, улов за месяц шабан, полновесные две тысячи кувейтских динаров, которые теперь не нужно было ни с кем делить. Вместе с истребленным вампиром погибли также и коды к взрывателям октогеновых мин, заложенных под Петровский дворец, и козырь попал в рукав той самой стороны, которая для его получения даже не жульничала: он достался византийскому штабу, – его теперь, во время запланированного сражения, оказывалось невозможно взорвать.
Однако всю картину происходящего через несколько часов смог представить лишь один человек в Москве, и был это владелец Саларьевского многопрофильного рынка, цыганский миллиардер Полуэкт Мурашкин, которого в курсе всех последних событий держал вороной фризский жеребец-телепат Япикс. Но цыган во всех этих событиях принимать участия не желал: он знал, что бизнесу частных лиц война всегда мешает.
Рассвет вступал в права, и на небе сияла сквозь облака великая планета Аурвандил, именовавшаяся с греческом мире звездой Фосфор, или, иначе, Геспер, арабами же наименованная Зухра, иначе Тарик, что же касается названия. данного звезде римлянами. то означало оно неприличную болезнь и повторять его нет нужды.
В это время на посадку в аэропорт Шереметьево-5 в Москве пошел самолет «Солодка-Богатырь» российских императорских авиакомпаний, и на нем прибыл из города Розо через Париж чрезвычайный и полномочный посол республики Доминика господин ресторатор Доместико Долметчер. В аэропорту его никто не встречал, все полагали, что сейчас он заканчивает отпуск в своем маленьком поместье на родине.
Только у креола в эти дни были совсем иные, неизмеримо более важные дела.