XII
12 августа 2011 года. Иоанн Воин.
При нынешних временах престол – это вовсе не тот подарок, который можно дарить ребенку.
Гастон Леру. Черные невесты.
В семье Ласкарисов было не без Христофора.
Он родился в год черного петуха и зеленой собаки, в год скверного начала первой икарийской войны. Аэродром в хорватском Умаге повредило землетрясением и ни на Корфу, ни на Сицилию улететь было нельзя, мальчик родился в гостевом покое, во дворце князей Фоскарини, князь Марко почел за честь быть крестным отцом новорожденного византийского принца. В итоге мальчик оказался католиком в православной семье. Отец ни при каких обстоятельствах не стал бы ссориться с князем. В смысле престолонаследия младший сын был для него полной обузой: именно такие соправители прежнюю империю и погубили. Константин Ласкарис мало обращал на него внимание, отдал в школу первой ступени, не отпустив даже в Палермо: дети наркобаронов – самое уязвимое их место, даже если в охранниках двое громил, притом оба греки с Корфу. В результате Христофор научился относительно грамотно читать и писать на итальянском и греческом, да еще обращаться с компьютером. Еще ему преподавали рисование, арифметику, музыку, географию, историю и физкультуру, и тут он не научился ничему.
Ни в средние классы, ни в старшие, барон отпустить мальчика не рискнул. Он препоручил его домашним учителям, которых поселил на вилле в Ласкари, и знать не хотел – чему они парня научили. Научили его так, что парню в шестнадцать уже пришлось лечиться. По счастью, болезнь оказалась хоть и прилипчивой, но простой, а для неловких сотрудников у Константина всегда имелась возможность сменить профессию. Он трудоустроил всех троих на одно из своих далеких предприятий, и куда девать Христофора – тоже придумал.
Думать главе семейства теперь приходилось больше, чем делать. Запутанные византийские законы о престолонаследии будущему императору приходилось учитывать вдвойне. В России они были устроены проще, по майорату, но следовать законам слишком юного государства он считал неуместным. В Византии же были иные правила. Мало ли что император не был связан в них почти никакими нормами права, но это лишь после коронации, потому как с десятого века известно – коронация смывает все грехи. Но в любом самом тридевятом царстве чуть коронуют человека, так без передышки требуют ответа – кто следующий. И вот тут законы Византии с российскими не имели, считай, ничего общего. В Византии действующий император имел право сделать соправителем вообще почти угодно, любого агната усыновить и принять в соправители, тогда соправитель-то и становился прямым наследником. Но Константину об «ком угодно» даже думать не хотелось, лучше уж кого-то своего, пусть он и похуже будет.
Если императрица в законном браке рожала первенца в порфирной комнате дворца, то по рождению первенец имел право зваться Багрянородным, да еще отец-император при жизни успевал признать его соправителем, вот тут право занять престол у наследника было совершенно приоритетное. Даже если ребенок рождался в этой комнате и не был старшим – оспаривать его права было очень трудно. Но если ограничивать правонаследование столь жестко, даже если не применять его к самому себе, то получалось, что его сыновья, хоть и рожденные в законном браке от православной матери-герцогини, оба родились ну никак не в порфировой комнате. Скорее всего в Кремле и нет такой.
Петра Первого, как выяснилось, матушка родила в Теремном дворце в Кремле. Ладно, сперва надо в этот дворец вселиться, мигом его порфиром облицуем. Милое дело: разобрать Большой Кремлевский, в который пока встроен Теремной, только уважать за это будут. Константин прикупил запас порфира в Финляндии и перевез к себе в подмосковное поместье. Чтобы первым делом, как только, так сразу и обязательно в Теремном. Потому как порфирородность давала возможность наследовать престол вне майората, она фиксировалась миллионом документов а теперь могла бы записана быть и на видео. А пока? Ну что – пока. Ну не будут первые Ласкарисы-на-Третьем-Риме Багрянородными. Ничего, как обустроим порфирную палату, все придет в порядок. Может, хоть на то сыновья сгодятся, чтобы внуков настрогать порфирородных.
И Константин твердо решил сразу после Триумфа обоих сыновей женить. Для старшего несколько невест подобрано, авось управится с таким нехитрым делом. Маргарита Гримальди давно просватана, хотя старшему говорить пока рано. На то есть византийский обычай, хорошо известный России – смотр невест. Уж тем обычай хорош, что оздоровляет кровь династии. Маргарита, правда, и так чего-то там чемпионка мира, и очень с лица ничего себе. Младший уж точно с какой угодно управится, козел чертов.
Но сын есть сын, даже если младший, в окошко не выкинешь, как-то надо его к новой жизни тоже готовить. Два языка Христофор знал с детства, но на Сицилии и в Греции отец работу заканчивал, так вот пусть принц, покуда выздоравливает, дурак набитый недолеченный, хоть русский-то язык выучит, даже если он принц бесполезный, дубина стоеросовая, козел чертов. Константин купил поместье у города Дармоедова на Пахре под Москвой и решил, что будет младший сын жить именно там, в имении Еськова Пустынь, Лукино тож. Что парень по-византийски изнежен, – ну так не весь же год в России зима. Конечно, не родная Сицилия, где больше трехсот дней в году солнце, так ведь и не Петербург где их всего семьдесят. Но способов согреться Христофор к своим семнадцати изучил куда как много. Присматривать за ним здесь было кому, отец обеспечил пяток воспитателей. Однако следить слишком внимательно тоже было невозможно, проходка туннеля на Кремль, сангвинеллы и кокаин требовали больше внимания, чем сыновья, и младший опять пустился во все тяжкие. И то хорошо, что его с детства тошнило от кокаина. Но за всем не уследишь.
Христофор нимало не был альфа-самцом, но он не был и бетой. От него. выглядевшего даже моложе своих семнадцати, исходила густая мускусная сексуальность, но это была сексуальность махаона, еще только-только готовящегося выпорхнуть из куколки. Тех, кто был сильно старше него, она скорей всего и не достигала, не был он ни смазлив, ни хотя бы просто красив, как старший брат, – но ровесницы, посмотрев на него, через пять минут бессознательно начинали сжимать колени, а ровесники, понаблюдав за ним, начинали с удивлением сомневаться в правильном выборе своей ориентации.
Патологически тяготея к полиамории, юноша не любил никого из членов семьи: со старшим братом общего языка не искал, отца так и вовсе то ли ненавидел, то ли презирал. Мать он еле помнил, она умерла в девяносто седьмом и нынче давно спала в Риме на некатолическом кладбище, что было немалой иронией, потому как младший ее сын оказался вот именно что католиком и крестником итальянского князя. По материнской линии в сыновьях Константина Ласкариса текла частичка крови генерала Александра де Богарне, которому за двести лет до рождения Христофора отрубили голову в революционном Париже. Константин надеялся, что это разбудит в сыновьях ненависть ко всем революциям. Но кровь Богарне, как с грустью подметил Константин, разбудила в них, хоть и по-разному, полное нежелание влезать в какую бы то ни было власть и политику. Старший хотел снимать кино. Ему не позволяли. Младший, судя по всему, хотел трахать все движущееся и слушать рок. Как младшему, это ему пока удавалось, хотя все хуже: поместье под Москвой, некогда купленное впрок, перестало быть таким уж совсем уютным гнездышком для кувырканий с ровесниками и ровесницами. Всем бы и наплевать на игры в сатиров и нимф, которые устраивал Христофор на Еськовских прудах с приятелями и подружками не совсем законного возраста, но, когда из пруда того гляди перископ поднимется, а по тропиночке танк прокатится – как бы не рухнули все твои сибаритские декорации.
У Константина в голове между тем кипела юридическая каша, Вопрос о том. насколько оперативно сумеет он ввести в России крепостное право, решительно не давал ему покоя. По византийскому праву крестьянин, просидевший на земле тридцать лет, становился крепостным автоматически. А как с этим быть в эпоху, когда фермер и читать умеет и считать, и просидев на одном куске земли двадцать девять лет, махнется ею с соседом? Как-то надо все это по-умному сделать. Очень серьезна была и проблема лишения гражданских прав, которую он намеревался применить к мусульманам за их коварное нападение на его столицы, Никею и Константинополь. Ребром стоял и вопрос превращения мечетей в православные храмы. Не было ясности с евреями и буддистами, хотя ясно, что синагоги и дацаны тоже переделать придется. С институтом рабства в Икарийском ханстве, наконец. Может, перенять? В таких мыслях проходил для него день, и наступал новый день, и не было конца проблемам.
...Местная обитель, известная некогда как Еськова пустынь, как была закрыта еще в двадцатом году прошлого века, так и не открылась, ибо стены ее разобрали на кирпич. Господская усадьба Лукиных уцелела, хоть и побывала колонией для малолетних. Ее советское название «Клементъефремово» не прижилось по непроизносимости, в итоге наследник византийского престола и его принцы получили в распоряжение сразу и монастырь, и поместье, и колонию. Клиенты колонии выросли и пошли в большой бизнес, усадьба лет двадцать пустовала и, когда владелец разрешил поселиться тут в прошлом году шестнадцатилетнему парню, тот очутился в хорошо отремонтированном, но совершенно нежилом доме на двадцать комнат, где все еще обитал дух краснознаменного макаренковского промискуитета.
Поначалу Христофор потерялся. После цветущих Балкан и Сицилии очутиться в бедной и холодной стране без моря и гор – затоскует кто угодно. Купаться можно было только в бассейне под выцветшим светло-голубым небом, а то и вовсе под дождем. От русской бани он тоже в восторг не пришел. Еда была лучше европейской-скучной, но на семнадцатом году это как-то мало радовало. Пить водку он не хотел, новые друзья отказывались пить мастику, в итоге он пил по большей части воду «Байкал», пахнувшую чем-то приятным. Христофор не знал, что это запах иперико, он же зверобой, но запах был хорош и без названия: слов Христофору в жизни нужно было немного.
Кокаин его так и не увлек никогда, хотя и пригождался, если нужно было делом занять приставленных к нему надсмотрщиков. Ни Константин, ни сам Христофор до конца не понимали еще, что в младшем сыне уже созрело зерно византийства, умеющего управляться по жизни с любой угрозой куда надежней с помощью яда, чем при помощи сабли. А кокаин – он еще надежней, чем яд.
Ни в карты, ни в кости, ни, упаси Господи, во что помудреней вроде всяких сказочных шахмат с их обратным матом Христофор отродясь играть не пытался, не мог понять – зачем, если деньги и так дадут, а хорошей погоды не выиграешь. С другой стороны, путешествий он опасался, ибо с детства боялся похищения, особенно же – любой боли, тут имелось у него слабое место. Иной раз ему доставалось от приятелей, и тут он пасовал, жаловаться было некому, плакать он стыдился, но при византийской злопамятности становился для обидчика смертельно опасен даже в самой дальней перспективе. Пока что он никого не отравил, но его преподаватель византийской истории, жаль, нынче отправленный отцом неизвестно куда, хорошо объяснил ему еще в двенадцать лет, что в Византии не только дети травили отцов, чтобы на престол взойти, но иной раз и наоборот, как поступил император Флавий Зенон Исавр со своим сыном Львом II. Конечно, Зенона потом жена живым похоронила, и пусть это дело житейское, византийское, но отравленному сыну оттого едва ли стало легче. От подобных историй желания занять престол у Христофора не прибавлялось. Но отцу на его мнение было плевать, ему нужны были потомки, он создавал императорскую династию не на год и не на век.
Спасла молодого человека от российской тоски, как и следовало ожидать, греческая гиперсексуальность и неутомимость, отягченные полной неразборчивостью. Правда, теперь он был в этом пункте умный и болеть больше не желал. Стоило ему приглядеться к контингенту местных ровесников плюс-минус, как пришел он в возбуждение крайнее, ибо почувствовал себя тем самым козлом в том самом огороде. И как-то переосмыслил обидные слова отца, который постоянно звал его «;;;;;;; ;;; ;;;;;;» по-гречески, «qui si cazzo di capra» по-итальянски, в самом деликатном переводе – «ну и козел ты похотливый». Но это только с одной стороны fucking goat, а так вообще-то парень клевый.
Во времена интернета и легализованной порнухи подвиги несовершеннолетнего Христофора ничем выдающимся не выглядели. Ну, скучно было мальчику с одной девочкой. Забавлялся с двумя. Хотел с тремя, не справлялся, звал помощника, а тот, не ровен час, больше проявлял интереса к нему самому, дело молодое и византийское, далее по кругу. И пока это все происходило в поместье на охраняемой территории – да хоть всю губернию перелюби и перетрахай, отец слова не скажет. Кувыркайся сколько хочешь, плоди бастардов, меняй девок и парней в любой комбинации, принципиально одно – не вздумай заболеть или что-то сделать такое, что опозорит имя отца. Бастарды – это не позор, это как раз опора твоя: они только при тебе и уцелеют. Лишь следи, чтобы они были на самом деле твои. Нынче строго – генная экспертиза легко подтвердит, ты девку обрюхатил, или кто другой. Если нагуляла пузо, так сразу выясняй – от кого. Вы****ков беречь надо. Запасай вы****ков. Кстати, учи русский язык, оно способствует. В койке это просто, но только не учи никого греческому, сам русский учи.
И был приставлен к Христофору необычный специалист – учетчик бастардов, профессор-бастардье, генетик со степенью и не только со степенью, большой знаток в своей области. Учитывать ему за год, что прожил в России принц, пока было почти некого, так, двух-трех, и он бездельничал, как и остальные, здесь поселенные. Христофор на кокаин его подсаживать не стал, хороший парень оказался, Арсением звали, лет ему было около тридцати, и можно было очень многому у него поучиться, конечно, не в смысле генетики, Христофор вообще не понимал, что это за наука. Зато Арсений разбирался в том, как ловчее и быстрее плодить бастардов. У него получалось, у Христофора пока хуже, поэтому принц тщательно учился. Поведением и привычками принц напоминал скорей турка-османа, чем византийца, но ужасно бы обиделся, если бы ему такое сказали. На «козла», заметим, он не обижался.
Раза два в год Христофор вспоминал о существовании старшего брата и всегда думал об одном: этот-то что молодость теряет? Под него любая ляжет и спасибо скажет. Вроде к двадцати семи две сотни подружек мог бы при себе держать. Христофор был необычным собственником: единожды переспав с кем-то, он желал иметь того в шаговой доступности на всю оставшуюся жизнь, ну, по крайности, пока не вовсе надоест с ним или с ней общаться. Пиши византийский принц стихи, желательно хорошо, по-английски и в романтическом духе, он сошел бы за нового Байрона в своей полиамории. Но он не только по-английски лыка официально не вязал и стихов не писал, он и на родных-то языках мало что читал. Из него мог бы получиться Казанова, но очень уж односторонний, общее было то, что девиц юноша перетрахал многие десятки, а залетели от него пока совсем немногие, как, говорят, и от подлинного Джакомо Джироламо. А ведь отцу-то был нужен именно производитель, а не секс-инструктор.
В кино Христофор никакой пользы он не видел, интереса тоже, разве только уж совсем какую-нибудь заковыристую порнуху, вот ее можно. Хотя чему и какая порнуха его могла научить – он и сам бы не ответил.
Понятно, что круглые сутки заниматься только любовью и Христофор не мог, он любил рок, преимущественно классический вроде пинк флойд и айрон майден, редко снимал наушники и часто они были его единственной одеждой. Девочки сперва обижались, если он не снимал их и в интимные моменты, но потом привыкли: все равно говорить с ним было не о чем, да и говорил он по-русски через не могу. В коллективные компьютерные игры не играл тем более, полагая их чем-то вроде кокаина для очень бедных. Приличный кокаин, что известно каждой кошке, в три раза дороже золота, он героина вдвое дороже, а у отца этой белой грязи мешки, он иной раз продает товар по цене серебра, дешевле спайса. Уважения к отцовскому финансовому гению у парня не было тоже ни на грош.
Словом, искать хоть какие-нибудь привычные достоинства у принца Христофора Ласкариса пришлось бы при помощи электронного микроскопа, да и то без гарантии найти хоть что-то. Да и кто стал бы? Всерьез парня не принимал никто. Пока что.
...И вот в тот сотый год эры миньго, в тот год двести двадцатый республики, в тот год огненной векши, в тот месяц сравана, в тот месяц мордад, в тот месяц рамадан, в тот самый второй священный день яум аль-джумаа, в день савато, в день хагас сайн ;едер, в день священномученика Елима, в день высылки поэта Пушкина из Одессы, в тот Силин день, когда ведьмы обмирают, опившись молока, короче, тот день, когда очередной раз великий небесный поток Персеид достиг максимальной яркости, когда Геспер перешел в созвездие Льва, в тот день наконец-то хоть одно достоинство у Христофора нашлось: он против воли стал сторожем поместью отца своего. О, конечно, ничего он не сторожил, стерегли его самого в этом поместье, но дела это не меняло, он находился на охраняемой территории близ готовой сдаться столицы. Здесь и предстояло разместиться на ближайшие недели штабу византийской армии. Да и некоторой части армии тоже не всей, а так, полку-другому. По крайней мере чуть ли самый надежный кулак своей частной армии, объединенный китайско-ирландский полк, квартировал у Константина именно в Лукине.
В том следует усмотреть перст судьбы, что именно тогда Елим Павлович Высокогорский через захолустный Ростов-на-Днепре наконец-то добрался до никогда не виданной им Москвы, побывал в «доме Берии», без удивления и без радости наткнулся на компьютерную лесбиянку, – женщин тут вообще было немало, получил у г-на Выродкова множество инструкций, из которых главной была «немедленно валить в Еськово» – и свалил по указанному адресу. Дороги он не знал и был препоручен заботам сравнительно еще молодого менеджера, который представился как Игорь Васильевич. Чем-то этот тип Елиму кого-то напоминал, но князь Сан-Донато даже не силился вспомнить – кого. Разговаривать с ним оказалось возможным почти только о хурме и апельсинах, а про это потомку тульских оружейников беседовать было скучно. Он смотрел по сторонам из пассажирского окошка джипа чероки, обращая внимание на многочисленные церкви, сиявшие куполами, свежим ремонтом и духом святости. Решительно все они были православными, это не удивляло, видимо, не зря нынешняя российская церковь приняла имя Державствующей, и номинальным ее главой оставался русский царь. Но Елим Павлович знал, что Константина заботит обряд миропомазания: тот гордился, что именно его прямой предок Феодор восемь столетий тому назад стал первым помазанным на царство императором. Принимать от нижестоящего помазание было бы неловко, и Константин Ласкарис, как знали все, склонялся к восстановлению патриаршего престола.
– Здесь часто стреляют? – неожиданно для самого себя спросил Елим, – В полицейских, в гражданских?...
Игорь Васильевич поперхнулся и на мгновение выпустил руль, но лишь на мгновение. Он понимал, что Елим – такой же двойной или тройной агент, как он, но на всех ли он хозяев работает, и на тех же самых ли? Хорошо бы и на цыгана тоже...
– Да вроде бы нет, – подумав, ответил он, – даже на митингах только драка, а чтоб стреляли – вроде бы нет. Но на митингах жертвы есть все время. Режим непрерывно прибегает к карательным мерам, он висит на волоске. Тавлары, гушаны. Икаряки.
Елим подумал.
– Неужели до сих пор икарийские татары теракты устраивают?
– Грозят. На периферии. У себя они там вроде бы порядок навели, только сунуться к ним нельзя, угробили полуостров, весь курорт разрушен. На Южном берегу оползнями поселки посносило. Жалко.
– Татарские, небось, поселки?
– Кто ж считает, чьи? Война все спишет, с обеих сторон, если затяжная.
Елим, понимая, что спутник в курсе дела, подумал:
«До холодов надо все успеть».
Что именно успеть – он не ответил бы и сам себе. Он-то Икарию повидал лично, и видел большой город, сидящий без электричества, чуть ли не без воды. И так ясно, что какая сторона ни победи – войну надо окончить до холодов. Он привез деньги обеим сторонам, он знал, что деньги возит в Россию не он один. Наемников ничем другим не заманишь, но огромная страна рассредоточена так, что войск на нее не напасешься, разве уж будет где какая разруха и где какой всенародный порыв, тогда люди и сами взбесятся. А какой порыв, если одна сторона только и хочет, что бороться с коррупцией, а другая отвечает тем, что сдает проштрафившихся толпе, выпускает пар и получает передышку. В торжество же византийского православия над русским православием Елиму верилось еще меньше, он не понимал разницы, ибо мало интересоваляся историей вне своей семьи, и вовсе не знал, кто такие патриарх Никон и протопоп Аввакум.
В одном он был уверен, в том, что у обеих сторон сил мало. И в итоге все решат такие факторы, которые предвидеть невозможно. Отец давно сказал: «Мы тех людей и знать не можем, которые главными станут». Это уже сбылось в полной мере.
Мысли скользнули на другое. В коридоре московского офиса он встретил миниатюрную восточную девушку с довольно темной кожей, видимо, представительницу какой-то индийской народности, или типа того. Жаль, ничего Елим в Индии не понимал. Елим думал о девице, с которой двух слов не сказал, не знал ее по имени, но образ из головы не уходил. Женщины в его жизни играли роль весьма большую. Елим Павлович предполагал, что унаследовал эту озабоченность по линии матери, Софии Монтекастелло, представительницы очень старого и очень захиревшего дворянского рода из Умбрии. С материнской стороны родичей двоюродных и троюродных он и сосчитать бы не сумел, с отцовской, Господи прости, имелся только Эспер, седьмая вода на киселе, кабы не верный друг и собутыльник, так о нем бы можно и не знать.
Была у Елима и тщательно скрываемая ото всех – разве что не от Эспера – страсть: он западал на азиаток, по принципу – «чем восточней, тем лучше». Даже когда он узнал, что кореянки сплошь и рядом делают себе операцию, сужая глаза и наводя на них столь таинственный эпикантус – его это не смутило. Мало ли что нынче оперируют, но если что-то выглядит кошка, так оно кошка и есть. У женщины разрез глаз важен только до известной минуты, потом уже гораздо меньше. Всю жизнь его забавлял итальянский закон, приравнивавший того, кто не заплатил проститутке, к насильникам. Ему это не грозило, услугами таких девиц специально он не пользовался, хотя понимал, что среди его китайских и вьетнамских подруг есть и те, уровень нравственности коих можно было разве что на аптечных весах взвешивать.
Однако восточная девица из офиса из головы не шла. Наконец, он решился спросить.
– А что, фирма завела контакты с Дальним Востоком?
Лукаш, готовый приревновать Джасенку даже к фонарному столбу, испустил вздох облегчения. Ловушка захлопнулась, зря, что ли, он весь день гостью из Непала гонял из кабинета в кабинет? Сам он на хорватскую лесбиянку запал основательно и норовил затащить ее к себе в любой день и вечер. Он даже привык к незримому присутствию Оранжа, который высовывался очень редко и только затем, чтобы попросить два раза по два пальца.
– Это вы про нашу девицу? Это не Дальний Восток, она из Непала, из народности шерпов, скалолазы которые. Цинна ее зовут, а фамилию не выговорить.. Хотя нет, она, кажется, не из Непала, но откуда-то оттуда.
– А что ее занесло-то в Москву, она ведь юная совсем?..
– У них масса пищевых запретов, а растет очень мало что, редьку есть круглый год надоест кому угодно. Как они выяснили, им разрешена гречка. Но ее в мире не выращивают почти нигде, в Китае да у нас только, но Китай удавится раньше, чем с кем-то станет делиться. В других странах из гречки муку делают и зеленым зерном скотину кормят. А в горах ее как раз выращивать запросто можно, вот и решили там землю гречихой занять. Вроде бы гречиха вообще из Непала завезена к нам, но урожайность там – пшик, она почти дикая. Вот девицу и прислали гречиху в Москву изучать, не знаю, что она там изучила, но у нас все время толчется, хотя какая у нас гречиха?.. Плохо в зерновых понимаю, но вроде бы она сорняки вытесняет, что-то еще и что-то еще. Видимо, похужело с восхождениями в Гималаях, если гречневая каша потребовалась.
Лукаш ничего больше не знал, разговор про гречку был непродуктивен. Елиму девица приглянулась, а не каша.
Чероки повернул влево, на прямую и узкую трассу, которая быстро привела к глухим воротам в бетонной стене метра в четыре высотой. Охранники тут дежурили серьезные, трое смуглых, один чернокожий, еще один шкафообразный, скорее всего китаец. Китайских мужчин, в отличие от женщин, Елим побаивался, бессознательно видя в них конкурентов.
Лукаш показал пропуск и отдал китайцу большой жетон, в котором Елим опознал нечто вроде пайцзы, временного символа власти. Китаец кивнул и открыл ворота.
Поместье лежало на крутом берегу реки Пахры, неширокой, почти перекрытой ветвями старых ив, Вдоль берега через равные промежутки виднелись непонятные возвышения, будто в каждом стояла пушка, готовая обстреливать противоположный берег. Елим понял, что так оно скорее всего и есть, и что скорее всего этими пушками тут дело не ограничивается. Наверняка внутри бетонного периметра есть минное поле, а скорее всего есть оно и снаружи, судя по отсутствию с той стороны деревьев.
Лукаш, заметив, куда смотрит Елим, поспешил разъяснить:
– Тут вообще-то парк просто, главное внизу. Вон там, смотрите, – он указал на нечто вроде большой и ржавой железной будки – наблюдательный пункт. Что-то тут испытывали, но когда хозяин купил поместье – много металла в лом отправили, какую-то гаубицу с танка сняли и в музей уславли на Сицилию. Старый металл только мешал, когда новые завезли. А они тут отличные. – опять сменил Лукаш тему и потянул носом.
– Кто они? – не понял Елим.
– Ну подосиновики же. Подберезовики, самое время сейчас. А, вы про то... ну, танки новые сюда завезли. Швейцарские, говорят, самые надежные. Нынешние «маттерхорны» король распродает – ему воевать не с кем. Вот покупатель и пользуется.
Лукаш указал в сторону Москвы, ясно указывая на покупателя и точно имея в виду не русского царя.
На веранду, протирая глаза кулаками, вылез загорелый парень, вся одежда которого состояла из красных стрингов и наушников, правда, на руке у него висело длинное махровое полотенце. Парень пританцовывал, присутствие гостей игнорировал, слегка кружился и дергался ритме ему одному слышимой мелодии. Понятно, это был принц-разгильдяй.
Гости были ему мало интересны, едва ли он помнил он Елима, они и виделись-то всего раз в Тристецце в «Доминике», где парень в отсутствие отца и владельца ресторана все лил и лил в пустую чашку от мате из фляги мастику, быстро перестал соображать – где находится и был скоренько унесен отдохнуть в подсобку. Ни Лукаш, ни Елим не заинтересовали парня вовсе, мало ли стариков вокруг шляется. Следом на веранду вылез другой персонаж, тоже в стрингах, зато без наушников и в шлепанцах, заметно постарше. Редеющие волосы немедленно выдавали опять-таки сходство с кем-то, с кем – неясно, но вот сходство между Игорем Васильевич и этим почти голым типом, назвавшимся Арсением, было почти семейным. Но выяснять подробнее было неловко.
– Мы устроимся тут? – Лукаш увел Елима на веранду, и тот был благодарен, в середине августа торчать под мелким осенним дождем – радости никакой. – Гостя устроить надо, кир Константин временно селит его здесь.
Юноша продолжал танцевать, а старший любитель солнечных ванн указал в дом, – проходите, мол, я тут не хозяин, но места всем хватит. Елиму казалось странным почти нудистское поведение здешних постоянных обитателей: не только солнца нет, но по привычным меркам холодно. В Тоскане такая погода бывает в феврале, ни один фанат загорать не захочет. Хотя Долметчер рассказывал, что в Москве зимой при минус двадцати резко повышается спрос на сливочное мороженое, так, мол, русские греются, но Елим не смог понять в чем прикол и не издевается ли ресторатор.
В доме князь возблагодарил небо: здесь работал обогреватель, стало быть, страну населяли не одни психи. Через холл прошествовала девица все в таких же стрингах и топлесс, видимо, такова была здесь униформа. Девица на присутствие новых лиц не отреагировала, зашла за ширму, вышла с высокой бутылкой и стала пить из горлышка, и был в той бутылке судя по урчанию девицы, вовсе не лимончелло. Девица насосалась и громко рыгнула.
Со стороны Пахры опять взревела лесопилка.
– Что это?
Лукаш пожал плечами, но вернувшийся с веранды Арсений снизошел до ответа.
– Там старинную подземоходку нашли, пытаются завести. Все проржавело, но вещь музейная, посмотрите непременно.
– Как нашли, она ничейная была?
– Чему удивляться, Русь – страна бескрайняя, в ней всего не присвоить...
Девица, видимо, вспомнив что-то, сорвалась с места и опять исчезла за ширмой. Что-то позвякало, пошумело, следом она все так же топлесс выплыла в холл и вручила князю и Лукашу по высокому, почти до края полному стакану. Понюхав, князь пришел в ужас, это была не граппа и не водка, это была самая грубая сивуха, к тому же, судя по всему, ломовой крепости.
– Тройной бурбон французский! Из кислого крыжовника с черникой, пальчики оближете, – заявила девица и в самом деле облизала пальцы.
Елим мысленно перекрестился и сделал глоток. Оказалось не так страшно, хотя градусов на пятьдесят тянуло. Поискал взглядом – чем бы закусить, но поймал только презрительный взгляд девицы, развалившейся в кресле врозь ногами и кверху пузом, при ее пышных формах вид представал потрясающий, чтоб не пролить питье, князь глотнул – и потерял всякое дыхание.
За окном опять взревело, но к реву добавилась вспышка, а следом и близкий гром, начиналась гроза. Лукаш тоже выхлебнул граммов сто из стакана и тут же стало ясно, что в Москву он уедет не скоро. Девица его не заинтересовала, – в отличие от Елима, который, намечтавшись о восточной девушке в офисе, был согласен на, чего уж там, и на не-восточную. Девица нацедила такой же стакан «крыжовеня», чокнулась с князем, назвалась Палладой, от чего князя бросило в дрожь, и одним глотком выпила все двести пятьдесят, от чего его бросило в дрожь еще сильнее.
За окном взвывало и грохало, даже найдись тема для разговора с быстро пьянеющими обитателями поместья, слышно им друг друга все равно бы не было. Лучше всех чувствовал себя танцующий в наушниках и явно трезвый принц. По молодости в алкоголе он не сильно нуждался.
...Но и здесь все было не тем, чем казалось. Конечно, гром в небесах был настоящий, но разве уж только он. Рев, доносившийся с Пахры, был вызываем отчаянными попытками техников привести в действие двигатель старинного чудовища, террохода «Змей Мидгарда», некогда забытого нацистами под Кенигсбергом, брошенного там на многие годы на произвол судьбы, и давно бы рассыпавшегося ржавой пылью, если бы не крупповская композитная броня, которой на ржавчину и через семьдесят лет оказалось плевать. Пятисотметровый поезд из множества вагонов, частью жилых, частью набитых термитными снарядами, в теории мог бы пройти под землей от Берлина до Москвы, но припоздал к сорок пятому году так же, как атомная бомба, не дойдя до испытаний. Как притащил его Ласкарис в поместье – было натуральной тайной византийского двора, но главной загадкой было то, за каким лешим греку это вполне бесполезное диво науки минувшего века понадобилось. Проходку туннеля в Москве закончили и так, а больше рыть вроде бы ничего не предстояло, и тут пасовали умственные способности премудрого бастардье Арсения, присматривавшего за византийскими происками в Еськове по поручению генерала Тимона Аракеляна. При всей неполноценности рода, Арсений Андреевич Юрьевский был праправнуком императора Александра II, все-таки близкого родственника государя Павла Федоровича. Арсений был очень редким образцом агента – он работал лишь на одну сторону, и чин потому имел маленький, лейтенантский. Генерал из-за этого считал его дилетантом, но какой есть агент, такой пусть и будет. Двурушников и так хватает, тут еще ломать голову из-за чьих-то принципов – так сам толком греческий выучить не успеешь.
Паллада Димитриади, вроде бы пьяная в стельку, на самом деле была, что называется, ни в одном глазу, гостей она поила и впрямь черным ужасом с черничным запахом, но сама пила ту же чернику как без ужаса, так и без градуса. За бестолковым принцем она присматривала по прямому приказу верной и очень, очень близкой своей подруги, ну да, Джасенки Илеш, она отлично знала, чего и когда принц захочет, и кого кто тут вообще хочет, и когда кого с кем свести, чтобы самой не слишком уставать, и кому чего налить, чтоб завелся, или, напротив, чтоб утих и не откинул копыта, или кому дать какую таблетку, чтобы неплановых наследников престола не было.
Она, понятно, тоже делала ошибки. Препятствуя по мере сил появлению на свет бастардов Христофора, она полагала, что от детишек, которых штампует Арсений, беды не будет. Знать бы ей, что эти детки все как один Романовы-Юрьевские, что узаконить их генетика и царь могут в одну минуту – не валялась бы она кверху пузом в позе «лягушки табака» с таким спокойствием. Но знал бы где споткнешься – подстелил бы соломки.
Борясь за вечные ценности сайта си-ай-пи-ю, за право каждого знать все обо всех, она справедливо предполагала, что вокруг нее все тоже отнюдь не то, чем кажется. Ей, как и любому сотруднику Оранжа, хотелось все знать про всех, и это было смыслом ее жизни. Нельзя сказать, что ее вовсе не увлекала возможность нырнуть в койку с подругой или с парой-тройкой мужиков, но все же это было не главное: это – как усы у мужчины, можно с ними, но без них тоже хорошо. Что подземный поезд рычит, неприятно, конечно, ни кайфа, ни комфорта, но если он заведется, так разве ж не по кайфу будет сесть в него и рвануть отсюда хоть к центру земли, хоть куда и дальше? Зачем ей туда – Паллада не знала, но, как сторонница абсолютной свободы считала, что если человек куда захотел, так он туда имеет право, и плевать на всю грамматику.
Меньше всех иллюзий имел Ляо Силун, капитан местного полка наемников, уроженец южного тайваньского города Пиндун. Самой для него неприятной истиной было то, что, погибни в войсках византийцев хоть все наемники до единого – в число известных человечеству потерь их не впишут, армия всегда оглашает лишь свои потери, а поскольку своих граждан у Византии пока что нет вовсе – потери будут нулевыми, война окажется великой и бескровной, манага пиа ванбадан! И хуже того – потерпи наемная армия поражение, ее потери вообще объявят жертвами среди гражданского населения, а по чьей вине, так по вине того, кого припомнят, хотя бы и самого Ляо, припомнят как чемпиона паназиатских игр за девяностый год по снукеру, а дальше на столетия – катайся в истории как во всем виноватый бильярдный шар.
Ляо понимал, что и при наилучшем исходе в этой войне он получит только деньги. Завербовавшись десять лет назад в войска Тигирджана ибн Амира, приняв ислам и довольно болезненный хоть и торжественный обряд обрезания, он прошел все икарийские войны, досыта наглядевшись и на то, как заложников, за которых не внесли выкуп, татары разбирали на органы для трансплантации, и на то, как накрывало взрывной волной целые деревни татар, оставляя от жилых кварталов что-то вроде вспаханного поля, и на разношерстную армию хана, далеко не всю исламскую, к слову, и на не очень сильную, но колоссальную по численности армию царя, за сутки занявшую Диоскурию так, что жителям выйти на улицу было некуда. В этой толпе взрывались живые снаряды хана, но царю, похоже, было все равно – место десяти погибших занимали десять новых, и заняло бы двадцать, если бы нашлось место. Так продолжалось, пока наводка по мобильному телефону не оставила от Тигирджана мокрого места, – сколько ни орал он на всех языках, что сколько триллиардов миллионов ни будет брошено против него, его никто не победит и не убьет. Царю триллиарды не понадобились, ему хватило одного принца Сулеймана, чтобы ханская столица стала мирным и процветающим исламским городом, куда христиане уже и сами не рвались.
Ляо к концу войны выучил русский язык не хуже родного мандаринского, только вот годы его стали не те, чтобы опять лезть в дебри Бурунди. Как обычно делал в прежние времена, он добрался до старинной биржи наемников в Танжере, у Малой Крепости, где долго капризничал, но все же поддался уговорам византийского вербовщика, затевавшего нечто именно там, где китаец теперь чувствовал себя как дома: в России. Ляо, выполняя условия контракта, отрекся от ислама, с огромной радостью прошел весьма болезненную операцию хирургического восстановления крайней плоти, без которой чувствовал себя не столько мусульманином, сколько идиотом, был в святом крещении наречен Иваном Константиновичем, потом, как всегда, перечислил половину аванса страховому агенту в Тайбей и отбыл возрождать из праха полузабытую империю. В России не стреляли пока что. Но деньги Ласкарис платил исправно, а более верного способа гарантировать верность армии ни один полководец за всю историю не выдумал.
Царь и византиец радикально различались подходом к войне. Всеобщая воинская повинность, наследие советской власти, которую царь и не думал отменять, давала многие миллионы душ и тел, заваливая живой массой армию противника; так некогда под Москвой немцы узнали, что для того, чтобы остановить танк, нужно от семнадцати до девятнадцати движущихся лошадей и пехотинцев, а можно, чего уж мелочиться, и кавалеристов. Воевать с такой страной невозможно и не надо, главный секрет побед России всегда был в том, что какую армию контрактников ты против этой живой массы ни двинь – контрактники будут стоить втрое дороже, а гарантии победы не дадут. Мафиози не зря говорят, что мир принадлежит терпеливым. Может быть, у Ласкариса хватило бы денег и на пятикратное превосходство. Только существовал скверный вариант. что царь все-таки переломит свою жадность, залезет к себе в казну, половину наемников перекупит, в итоге наемников с обеих сторон не останется ни одного, деньги кончатся у обеих сторон, но царь останется при России, а византиец – ни при чем. Наполеону в свое время хватало отдельно и ума и денег. но не хватило умения их сочетать. Едва ли Ласкарис был умней Наполеона.
...«Что знают двое – то знает свинья» Эту прописную истину советские люди усвоили более всего из уст шефа гестапо группенфюрера Генриха Мюллера в исполнении славного актера Леонида Крейсера, за каковую роль именным указом императора он был пожалован дворянским достоинством и возведен вместе с нисходящим потомством в князья Серебряноборские. Сериал царь не только не запретил, он приветствовал появление на телевидении многочисленных сиквелов, приквелов, интерквелов и спин-оффов того же восхищавшего и его, и всю империю сериала. Никого не интересовали глубокие познания свиней в человеческих тайнах, важно было лишь то, что мысль эту выразил мудрый еврейский актер, играя роль мудрого нацистского генерала. Поскольку сериал стал одной из тех многочисленных вещей советского прошлого, которые в полной мере вписались в реалии последующей эпохи, за пределами России, где империю традиционно ненавидели буквально все, он был неизвестен никому. В нем не пользовались гаджетами, не звонили по мобильным смартфонам, не пожимали руку голограммам, не тыкали в контекстное меню, не перебирали имена исполнителей рэпа, даже марихуаны не курили и не занимались однополым сексом, короче, все это никакого отношения к искусству не имело. Даже если бы имело – Христофор Ласкарис все равно смотреть бы этого не стал. Давно, задолго до проклятого герпеса, он усвоил: тайна – это то, что знаешь только ты и больше никто на свете, а для этого телевизор не нужен.
Будучи совсем еще юн, он обнаружил, как выгодно при посторонних сделать вид, что твой родной язык итальянский, а по-гречески ты ни бум-бум: глядишь, такое узнаешь о самом себе и не только, что очень может потом пригодиться. С тупицы нет спроса, и ничего нет на свете выгодней, чем изображать дурака, будучи себе на уме. Не то, чтобы совсем и всегда он выходил сухим из воды, герпес тому свидетельство, но по большей части – очень даже. Непонятно как догадавшись, откуда у отца столько кокаина, он совсем не удивился, языком – и то не цокнул: ухватил человек синюю птицу за хвост и держит, ну, пусть старается, перьев у нее на всех детей хватит. Христофор почти ничего не читал, но обладал уникальной способностью делать правильные выводы, минуя промежуточные логические связи, более того, иной раз из неправильных предпосылок умудрялся сделать правильное умозаключение. Если отец и впрямь сумеет восстановить прапрадедовскую империю, то не вечно же он будет сидеть на престоле. Что зеленую яблоню не надо трясти. он с колыбели знал, и умел ждать золотых яблок. Что старший брат, Василий, этого места боится как огня, Христофор знал лучше всех, с ним не надо было бороться, напротив, нужно было помочь ему отбрыкаться от любой свадьбы, потому как меньше племянников – меньше головной боли, в этом принц был сам с собой твердо согласен.
Если Константин Ласкарис был византийцем до мозга костей, то Христофор византийцем был до последнего завалящего гена. Ему не требовалось почти никакого знания истории, чтобы ощутить свое право вершить судьбы полумира. С дураками не борются, от них ждут, что они сами глупостей наделают и приключений на свою задницу обеспечат выше крыши. Но этого ждут от дураков только умные. А очень умные сами прикидываются дураками, чтобы с ними не боролись. А то, что вокруг почти все считают себя умными, таковыми не являясь, мальчик понял раньше, чем научился тыкать в то самое контекстное меню. На то, чтобы основать династию, отцовского ума хватит. Все остальное упадет в руки Христофора само. Он даже решил поберечь старшего брата, не виноват он, что старший. Хочет снимать кино, вот и пусть снимает. Отцовских денег все равно за три жизни не истратить.
Втихую играя то в «Айон», то в «Красный террор», он стал уделять внимание не особо популярной обучающей программе «Агамемнон», с чьей помощью выучил сперва английский, а теперь вот уже и русский язык, о чем не знала ни одна душа. Поймал бы кто – ответил бы, что сто английских слов необходимы, чтобы знать, куда курсор наводить, а русский отец велел зачем-то учить, будь он проклят, и тут уж неважно кто проклят – отец или русский язык. Да и вообще, папа, non scopare il mio cervello. Заставил, так не цепляйся, не мешай, говоря понятным итальянским языком, m;; ;;;;; ;; ;;;;; ;;;, что то же самое. Do not fuck my brains. А что ;;;;;;;, так сам такой.
Пока шел дождь, пока гости кто упившись, а кто пьяным прикидываясь, спали в холле, босой принц танцевал и прикидывал – каких бы еще глупостей натворить, чтобы совсем недотепой считали. Длинный летний день не собирался кончаться, небо не очищалось, и сверкавший на нем поток Персеид не светил в европейской части России никому. Даже сегодняшнее полнолуние сулило ночь охоты только самым сильным из волколаков, таких, к примеру, как санторинский псевдоупырь Ликоэргос, по поручению Ласкариса-старшего присматривавший за главой китайских наемников с точной инструкцией – когда и каким способом капитана следует устранить. Санторинцев Константин боялся, но понимал, что иной раз ручной мертвяк незаменим. Он вообще мечтал взорвать или затопить Санторин, но сейчас на такие мелочи отвлекаться не мог.
Тем временем дождь усилился. Императорская телевизионная башня на Теплостанской возвышенности окуталась слоистыми тучами, громыхнуло раз, другой, и на столицу повалил град, огромный, будто грецкие орехи или мячи для гольфа, пробивая крыши домов и автомобилей, лупя прохожих, останавливая жизнь горожан и смиряя патриотизм митингующих сторонников правозащитника Льва Подневольного на бульваре у Цареборисовских прудов, а также тех, кто требовал его ареста по делу о хищениях в Сырборульяновске, шедшем на площади Поклонной горы.
И тогда над головой Льва Подневольного раскрылся большой зонтик, и он продолжил орать про коррупцию. Он не знал покоя и больше ни про что говорить не умел.
И тогда наркобарон Константин Ласкарис с удовольствием зачеркнул еще одну дату на перекидном календаре. Это успокаивало.
И тогда нумизмат Яков Меркати с удовлетворением записал число из четырех цифр: именно столько золотых никейских гиперпиронов имелось сейчас в его казне. Он был спокоен.
И тогда шейх Файзуллох Рохбар, с благоговением приготовившись к предвечернему намазу аср, коснувшись мочек ушей, произнес тахбир, восхваляя аллаха. Он тоже был спокоен.
И тогда генерал Тимон Аракелян со вздохом принял таблетку транквилизатора. Он старался по возможности не волноваться.
И тогда миллиардер Полуэкт Мурашкин, вовсе без необходимости выйдя к любимому гнедому жеребцу-телепату фризской породы, не сказал ему ничего.
Оба они вообще ни о чем не беспокоились никогда.