8. Лейб

Человек научился измерять. Каждый день мы отсчитываем и отмеряем кучу нужных и очень важных вещей, оставляя за кадром мелочи вроде добра и зла, праведности и порока, достоинства и недостатков, степени счастья и несчастья. Мы здорово считаем прибыли и убытки, следим за индексами и курсами. Где уж нам выбрать пару минут, чтобы посмотреть в зеркало не за тем, чтобы проверить – пора бриться или для вечернего совещания и так сойдет (тем более – для ресторана). Мы не успеваем посмотреть себе в глаза, что уж говорить о других.

Как измерить качество человека? Насколько он хорош и в чем – в воспитании, образовании (это – не одно и то же, но мы понимаем это спустя годы), в смелости, в самоотверженности?

Вот он живет почти рядом с нами, мы к нему привыкли. Как и в чем измерить его? Он любит покушать, посмеяться, не дурак выпить. Он любит посидеть за столом не столько ради бутылки: ему нравится вести стол -  мы можем посмеиваться над этим, называть как угодно, но на Кавказе его бы поняли. Тем более корни у него как раз оттуда. Что с того, что полвека он живет в Сибири…

Мы привыкли, что он почитаем. Тут много, чего сплелось: и привычка к уважению старших – по крайней мере, пока не доказано обратное, что уважения конкретно этот или эта старшая недостойны. И то, что он – фронтовик. И то, что у него осколки в затылке и в колене, и шрамы там и тут, и еще где-то. В моем детстве это было вступительным взносом за уважение. Дальше, как Бог даст, но взнос был важен. У него он был. Было и впечатление от уважительного отношения родителей: когда их любишь, то стараешься кое в чем подражать, хотя бы – в чем легко.

Он не любил говорить о войне. Я не представляю его выступающим перед пионерами. Сам был пионером, хорошо помню старикана, который долго рассказывал про революцию, но как-то так, что стало вдруг непонятно: он-то за кого воевал? Этот – нет. Мне было почти тридцать, ему – за восемьдесят. Он прилетел в гости: не ближний, кстати, свет – из Краснодара в Барнаул. Естественно, собрали стол. Пришли немногие близкие друзья – все гораздо младше, но знакомые лет по сорок. Заговорили о войне: все, кроме него и меня, были дети войны. И он вдруг как-то, словно между прочим сказал о ком-то с прорвавшейся болью: «Они все говорят: если бы проиграли тогда, пили бы сейчас баварское. Они вообще не представляют, о чем говорят». И точка на этом. Словно свет горел и вдруг выключили.

Помню еще один короткий рассказ, тоже эпизодично: о том, как пришли к нему на батарею местные жители году в сорок втором или сорок третьем и попросили картофельных очисток с кухни. Он был готов дать картошки – разделить то немногое, что было, но местные категорически отказались: картошка – для фронта, а нам, если можно очисток. Вот и все батальные картины.

Много ли было у него орденов? А что значит много? У меня – ни одного. У маршала Жукова – наверное, спина болела носить. Быть может, все-таки шрамы дороже орденов. И осколки в затылке и в колене, и еще где-то. Если уж так говорить, ленточек на его пиджаке было много.

Из рассказов родителей: он закончил педагогический в сорок первом. Группа вчерашних студентов – двадцать два человека. Дипломы получить не успели. Двадцать два добровольца. Вернулись четверо. И потом была маета с подтверждением высшего образования: нужны свидетели, а где их взять – война.

Была война. Потом мир. Были женщины – до тех пор, пока не встретил Ее. Потом были дети, долгая (для окружающих) жизнь с Ней. Потом похоронил Ее, уехал к детям, затосковал, упросил перевезти гроб, умер и лежит сейчас рядом с Нею. Вот и все – один абзац.

В восемьдесят лет полетел в Израиль. Сам не рвался, но сын купил путевку и, хочешь - не хочешь, полетел. Каково это: в восемьдесят лететь из Краснодара в Москву и из Москвы в Израиль, я не знаю. Знаю только, что шрамы не нарисованы, и контузия не приписана. И могу только предполагать, каково это. Слетал и вернулся, и рассказывал потом насмешливо. Не было в нем этакого придыхания, какое не раз слышал от некоторых знакомых: мол, страна отцов, голос крови и всякая такая ерунда. Его отец был убит в Златополе. Когда-то это был Чигиринский уезд Киевской губернии. Потом - Кировоградская область. Это считать землей отцов?
Голос крови? Он щедро проливал свою кровь, не выбирая географические адреса: куда вел приказ, там и проливал. И не от избытков, а по необходимости. В эмиграцию, по разным причинам и в разные страны, уехали многие. Он не поддерживал разговоров на эту тему. Он, по-моему, не мог поверить всерьез в "голос крови", в "землю отцов" и тому подобные химеры. Я знаю, многие не согласятся со мной, многие осудят, но мои записки - не предвыборные сказки кандидатов в депутаты и президенты: мне не нужно всеобщее одобрение. Я пишу так, как помню и чувствую сегодня. И мне сегодняшнему симпатичны его тогдашние насмешки над искусственной и внезапной любовью многих ко второй родине, как бы она не называлась.

Где та линейка, которой можно смерить вот эти поступки: расставание, встречи, радость и тоску? Где та шкала, на которой отмерится и станет явной правота или ошибочность того или иного? У меня есть только шкала памяти, но на ней свои отметки: помню, не помню...

Чего не помню от него? Разговоров про избранность. Чего не было, того не было. Национальный вопрос для него не существовал. Если сказать красиво, шрамы были подтверждением его отношения к фашизму любого толка: русского, немецкого, украинского, еврейского, чукотского. Много это или мало? Для меня – достаточно.

Еще не помню, не слышал, чтобы он матерился. Видел его и слышал довольно часто, а вот матерщины от него не слышал. Мелочь? А вы понаблюдайте за знакомыми мужчинами. Не только при дамах – сугубо в мужской компании. Не помню, курил или нет. Выпить мог довольно много, но тоже на свой манер: выпивал, но песни не пел, не становился агрессивным или, наоборот, вялым. Пил и пил, и был, как всегда.

Любил поговорить, но при этом хорошо слушал. У вас много таких знакомых?

Все мы сами строим свою судьбу. Мы совершаем поступки и платим за ошибки. Он выбрал свою судьбу сам, и дай Боже, чтобы он до конца не сомневался в своей правоте. Он уехал в другой город. Для того были весомые причины. Я не сужу его и не хвалю - ему это не нужно было ни тогда, ни сейчас. Да и не мое это дело.

Я знаю точно, что он тосковал. Я знаю это. Да, о хлебе думать было уже не нужно, но человеку, кроме хлеба нужно еще кое-что. Ибо сказано не зря: «не хлебом единым». И он прилетал несколько раз «Краснодар-Барнаул», да еще через Новосибирск. А на девятом десятке, опять же предполагаю, это непросто.


И вот такая жизнь – без грандиозных свершений, без нобелевских премий, без министерских постов. Из достижений - два сына. Из карьеры – заводской отдел снабжения (не начальник). Из ошибок – пусть Господь считает и судит.

Кем считать его, как считать? Насколько он уступает неким эталонам, насколько превосходит их? Где проценты добра и зла, которыми я выложу его тень, чтобы понять, каким он был? Во многом он был лучше меня, гораздо лучше. Кое-что мне не нравилось, но так ли точны мои суждения и осуждения? И нужны ли они вообще? Был и нет. Или все-таки есть? Сидит на веранде, буквально полста метров от дома моих родителей, в белой майке, в шляпе из искусственной соломки, пьет чай. А жена его жарит оладьи и – я знаю – минут через двадцать позовет: «Лида! Пусть Славочка идет к нам, оладушки есть». И мне кажется, я снова чувствую запах свежих оладий, и солнце встает, и так тепло и радостно отчего-то.
Это тоже – воспоминание о нем.