Не знаю, зачем он брал меня покататься в его машине по городу. Хотя ехали они с Ритой, его молодой женой, и ехали всегда по делу – за покупками, меня брал именно он, так чувствовала я, доверяя себе четырнадцатилетней. Михаила Соломоновича – полковника связи перевели сюда недавно и они с женой и младенчиком Мишей поселились неподалёку. Мне он виделся почти стариком, а было ему слегка за сорок, но добрым, особенно ко мне, я чувствовала его отеческое внимание и принимала, как все дети, без боязни быть обязанной, но и не ощущала никакой особенности, подумаешь – на машине покататься! Ну и покаталась, ну и что?!
И всё-таки радостная я подбегала к вишнёвого цвета, очень одомашненной «Победе» - дверь для меня всегда была предупредительно раскрыта, и усаживалась сзади, тут же вперяясь в окно, как будто пыталась увидеть обновлённый стёклами мир. Рита обычно слегка задерживалась, так что в её отсутствии я могла как умела рассказать последние школьные события с любопытством вопрошающему и со вниманием слушающему Михаилу Соломоновичу. Как сорвала урок географии, как решила контрольную по алгебре прилипчивому Вовке и как боюсь прыгать через козла на гимнастике. Много чего накапливалось за неделю – две необщения. Рита завершала наш диалог открытым финалом. Муж её мгновенно забывал про меня. А мне-то что? Я освобождённо разворачивалась в сторону убегающей летней улицы, пролетев её вместе с машиной в секунды и, уже растворялась рассеянно в праздной толпе воскресных горожан, почему-то явившейся неожиданным водоворотом, заманчивым переизбытком оживших картин собственного фильма. Мы въезжали на широкий Первомайский проспект, наддавая газу, неслись по широкому горячему асфальту – если ничто не мешало, и тогда мелькание низких магазинных стёкол и оголённых в разнообразии босоножек женских летних ног пролетали единым порывом, схватываясь в комок очерченного ритма наступающего вечера. Через коротко мелькнувшее время в меня вселялся мощный поток волнующейся городской радости, и я словно вырастала из себя, вдыхая неровный прибой людского сцепления возбуждаемого во мне счастья. Мирная суета радостного предвечерья иной раз, если мелькало удручённое лицо, набрасывала лёгкую горчинку чьего-то несостоявшегося ликующего события. Так чувствовалось мне. Не все втянутые в усердие механически отработанного шага, или делано разболтанные уже летели предначертанным возбуждением в катившийся вечер к дорогим и желанным встречам. И всё же ощущение нарядной разноголосицы почти опьяняло, напоминало едва брезжившую демонстрацию, торопило самим действием – движением: тактовым покачиванием принять в число сродственников сообщество толпы. Из моего окна как-то особенно виделся город наполненный гомонящим людом в едином резонансе с самим воздухом обдуманного безделья . И лето ощущалось более непостижимым, продлённым вглубь каждого на бурлящей шумной мостовой. Хотелось и вглядеться в каждого: таким сладким и заманчивым виделся всякий не претендующий на твоё внимание. И притягательным, и влекущим незавершённостью в доверчиво обнажённых телах. Впрочем, лето и в моих детских пока посиделках никогда не выглядело завершённым, во всей полноте воспринятым, всегда оставалась лазейка какого-то проникновения в иные заповеди, пока не предъявленные лично мне. В полдень я вглядывалась или в закат, а иной раз с утра, с солнцем слева – набиравшим яркость воздуха, на сваленных неприкаянно брёвнах, родственно прикасаясь локтями и коленями к друзьям, всегда казались мне наши посиделки недосказанностью, каким-то продлением не только в завтра, но и туда, в неизвестность, куда тянуло и которое настораживало этой самой неизвестностью. А ещё – в себя с тем же томлением и желанием усмирить томящую неизведанность всего разом. Из бегущей машины обзор оказался иным, масштабным и более законченным, ёмким, урезанным мыслью. Она завершалась, не выпуская из поля зрения разношёрстную толпу, точно сторожевая собака, в ожидании команды. Но команду никто не подавал, и я с отяжелевшей ношей в виде толпы, в некотором недоумении старалась разогнать её ураганом придуманной непогоды, но ничем не разрушаемая толпа навсегда осела в моих фантазиях, то раздуваясь натянутым парусом, то сужаясь до точечного охвата какого-то мгновения. Наконец мы останавливались возле большого гастронома. Рита, подхватив объёмную хозяйственную сумку, выходила из машины и направлялась к магазину, всё ещё оставаясь для нас единственной, отдельной от толпы, похожей на южный карнавал.
Обременённая полонившими меня неясными картинами чего-то неизъяснимого, непонятно почему меня заполнившими – я чувствовала некую тяжесть людского обилия, и пусть она никак не причиняли мне неудобства, но всё-таки обволакивали своим существованием, стараясь заполнить собой, сбросить с себя излишек тягот, освободиться всё равно за счёт кого. Легче всего поддавались именно ехавшие в машинах – как пойманные западнёй одиночества в неподвижности.
- Смотри, смотри, Лёльк, какая наша мама красавица! – неожиданно произносил Михаил Соломонович, кстати, всегда одно и то же, и с той же интонацией блаженного восторга.
И я с удивлением начинала всматриваться в спину удалявшейся Риты. Хорошо, что он вполне удовлетворялся собственной кульминацией, мне оставалась роль статиста. Я благоразумно молчала. Рита несколько тяжеловато переваливала двадцатипятилетнее тело, затянутое сшитой из его парадного сукна тёмно-синей узкой юбкой и в цветочек блузкой, а ещё обыкновенные босоножки дополняли её непритязательный облик с невнятной стрижкой со светлыми кудельками беспорядочно присевшими на голове. Роста была она высокого и оттого казалась ещё внушительней. Я знала от матери, не вслушиваясь, но мимолётом, в промежутках своих пробежек от своего дома до подружкиного, где частенько болтали они, укачивая коляску с младенцем, знала историю их любви. Мать дружила с ней и с Михаилом Соломоновичем, своим сверстником. Где-то вдали от центра, то ли в Белоруссии, то ли на Украине их семьи жили по – соседству, в военном городке. Однажды, когда Рите стукнуло семнадцать, отец привёл в дом друга-сослуживца. Им и был Михаил Соломонович. И Рита потеряла голову. Может и было от чего, рассуждала я, вспоминая, к месту, их роман. Он был похож на какого-то иностранного режиссёра, в общем, человека искусства. Высокий, аскетичный, с вьющимися темными волосами, под цвет глаз, с очень внимательным и добрым лицом. Хотелось послушать – что он скажет, всё равно, по какому поводу. Был он благополучно женат и имел ребёнка. Любовь Риты оказалась неискоренимой и она изощрялась, расставляя возбуждённые сети бесконечной преданности, манила, манила возлюбленного и наверно увиделась Офелией, когда он наконец смилостивился и, спустя семь лет, сдался. И вот влюблён и счастлив. Он, опустив лицо на сложенные на руле руки, доверчиво и безмятежно вглядывался в опустевший силуэт ненаглядной жёнушки, наверно ему даже в пустоте сомкнутой толпы всё ещё мерещилась она с фигурой – смотри, смотри, как она идёт! Какие у неё ноги! Моё недоумение было настолько глубоко, что напрочь отвлекло от необузданности толпы и переключило на исчезнувшие внушительные бедра Риты, тоже как бы не истаявшие совсем, как бы оттиском застывшие в одиночестве толпы. Мать моя более лояльная к подобным житейским историям, не углублялась в их нераскрытую суть, и Риту жалела, иной раз, отпуская с нами – девчонками погулять. Мы, пацанки, только бегали возле танцплощадки парка, слушали духовой оркестр и хохотали над подросшими соседями, с достоинством осваившими взрослую жизнь. И, о чудо! Риту кто-нибудь приглядывал из незнакомых парней и приглашал танцевать. И спустя танец и второй, когда она, не оглядываясь, уходила, кто-нибудь, снова позарившись на её блондинистую неспешность, тянул за руку, прося на танец. После, когда мы, налюбовавшись увиденным, возвращались домой, я видела её обречённую задумчивость. Как будто стояла она перед нерешённым выбором.
Я тут же представляла седеющего Михаила Соломоновича, его постоянную усталость и сконфуженно замолкала, подавляя нескончаемые внутренние монологи.
Однажды, когда я вернулась уже впотьмах с очередного вояжа на приглашённой машине, совершенно удручённая тревожностью плывущего бульварного люда - кажется было перед дождём, - мать сказала не мне даже, а как бы невзначай, для себя. – У него ведь дочь осталась. От первого брака. Твоя ровесница. Похожа очень. И зовут так же.
Я никогда больше не садилась к ним в машину. Даже не знаю почему.