Утро выдалось осенне-бездонное. Такое, когда подходишь к кухонному окну, а за ним холодная дымка, и даже странно, что ещё нет снега. Стекло запотевает от дыхания, сразу ясно, что тут тепло, а там промозгло. Только и это тутошнее тепло не ощущается. Внутри ведь тоже открывается осенняя бездна. Сколько чаю в неё не лей, зябко и темно. Странная матрёшка: холод за стеклом, тепло перед ним, холод во мне… Дальше, глубже, во мне тоже должно быть тепло. В том уютном гнезде, которое свила себе душа, прежде чем залечь в спячку. Тепло так спит она, посвистывая носом во сне, а снятся ей холодные сны. Ну да, такая бесконечная матрёшка. Всё относительно, и тепло, и холод. Если не вдаваться в меланхолическое философствование, то сквозь это чередование можно жить.
Завершается очередной виток жизни. Самый первый мой рассказ назывался "Прощание", из него позже выросла повесть. Так вот, двадцать пять месяцев тому назад, когда я писала тот рассказ, на веранде стояли собранные для переезда вещи, мы уезжали из любимого посёлка в ближайший город, и я прощалась с летом, с велосипедными прогулками, со всем, что полюбилось здесь. Прощалась, зная, то есть надеясь, что вернусь, и эта надежда оправдалась. Теперь опять собираю вещи, их всё так же ужасно, невозможно много. Но переезжать приходится уже не за восемьдесят, а за пятьсот восемьдесят километров, и я уже боюсь прикармливать надежду. Но и точку ставить не хочется. Поэтому название такое. А вдруг и тут матрёшка?
На прогулку даже велосипед взяла старый, тот самый дорожник, что и два года назад. А маршрут другой: через аэродром в лес и до речной излучины. Пока ехала по просёлку, со мной наперебой здоровались молодые сосенки. Протягивали свои колючие кулачки: дай пять! Велосипедные перчатки плотные, не проколоть, но почему-то больно всё равно.
— Разве не вы, сосенки, весной тянули вверх свои юные мягкие иголочки?
— Мы, конечно. Но мы повзрослели. Осень. И ты взрослеешь, хоть не так заметно.
— Да, и я. Вы правы…
Заезжаю на лесную дорогу. Сейчас бы разогнаться, но в воздухе растворено что-то цепенящее, останавливающее полёт.
Мокрые лисички из мшистых пещер выглядывают чумазыми колокольчиками. После дождей они и пахнут иначе. Складываю в кучку у дороги, на обратном пути заберу. Ложные лисички выглядят куда бодрее — фонарики по обочинам. Почему это всё ложное умеет представляться так красиво? А впрочем, это для меня они негодные, для другого здесь выросли, неведомого мне. Много чего для меня в этом мире неведомо. Кручу педали и одновременно головой по сторонам, здороваясь со всем. Это такое приветствие, в котором всё сразу: всем привет, пока и спасибо.
Похожее бывает в нашем храме, куда привожу к концу службы младшего своего. Мы проходим вперёд, к праздничной иконе, а вокруг стоят люди. Почти все нас знают, и нужно каждому коротко кивнуть, здороваясь. При этом кивающий в ответ знает, что ещё немного, и мы уедем. Улыбаюсь благодарно и виновато:
— Здравствуйте. Спасибо. Извините, так вышло. Прощайте.
Может быть, в лесу не совсем так, здесь я не успела составить привязанностей. Разве что дорога любимая. Тропинки. И эти мхи, ягель, грибы. Где-то здесь мой заяц. Река впереди тоже не чужая уже. Эх, как быстро прирастают люди корнями, не надо бы так…
Вода в реке теперь не прозрачная и не чайная, а белёсая от октябрьского неба. Утки плеснули за излучиной, всполохнулись, закрякали, вставая на крыло.
— Не улетели ещё, утки?
— Нет пока, до морозов есть время. Так и ты не улетаешь.
— И я пока. Время есть…
На берегу накренилась к воде сосна. Её соседка уже лежит поперёк русла, а весной и ей самой очередь придёт, должно быть.
— Сосна, не падай, останься. Деревьям плохо там, в холодной воде.
— Ты же не остаёшься.
— Мне пора пришла.
— Вот и мне пора…
Возле сосны два заблудившихся подберёзовика, кладу их в карманы ветровки. Здесь вот ива весной цвела, здесь летом мы купались, а вот там я облака фотографировала не раз. Осиновые листочки торчат на мху красными ушками, будто прислушиваются к чему-то. Рядом с ними повернулись к небу глуховатые старческие уши чёрных груздей, в каждом дождевая вода и сосновые иглы. Оглядываюсь, словно вбирая, впитывая всё внутрь. Все смотрящие моими глазами, знайте, я забрала всё, что могла. Буду ли ещё писать про Новгородские края, не обещаю. Только если и вернусь, всё уже изменится, как меняется мир, когда человек уезжает. Больше нет здесь моих мест.
Ветер пробежал далеко по рощице, зашумел верхушками берёз и сник. Поворачиваю на шум голову и вижу, как ветер скользнул в просветную прореху небес, и оттуда акварельной каплей нехотя выползает дымчатое солнце, освещает рощу. Осенью берёзки выглядят сиротливо, по-левитановски. Вроде бы и нарядные, все в золотых монистах, но клонятся, как невесты, просватанные за нелюбимого, старого и сварливого жениха. И мониста их отрясёт на землю сердитая вдова осень, растопчет их дождями, — подделка, ложь. Нет у деревьев настоящего золота, да и солнце подрастеряло его, поиздержалось за жаркие дни. Осень молодится, хочет выглядеть, как лето, а не выходит, вот и сердится на всех.
На лесной дороге вереницей лужи — витрины лесного кафе. В меню тучи, насаженные на палочки сосен. Поворачиваю обратно, но зацепляюсь за солидное семейство лисичек в придорожной канаве. Приходится снимать ветровку, собирать грибы в неё, как в котомку. Теперь уж точно домой, куда ещё с такой ношей, да в олимпийке? В куртке трясутся моховики, свинушки, та пара подберёзовиков, две семьи лисичек — на сковородку хватит. А если ещё с картошкой, с укропом, да со сметаной — ммм, вкуснота! Обратно ехать не так печально, со всеми уже поздоровалась-попрощалась. Да и тучи расходятся близ горизонта, опять закат выйдет прекрасным.
А ночью польёт дождь. Тот самый, что ставит точки над ё. Пора и мне поставить, наверное. Но хочется не точку, а многоточие…