Прекрасное, юное, порхающее создание витало в золотисто-голубых облаках, умиляя взор художника, полностью отдавшегося чистому листу и карандашу. Лёгкими штрихами, почти не оставляющими после себя следов, он виртуозно изображал частицу неописуемого, невообразимого, почти недоступного для глаза; он рисовал саму Красоту.
Художник, переживающий противоположные ощущения, - благоговейный ужас перед несравненно большим, чем он сам, и глубочайшее счастье, в некоторой степени эйфорию, экзальтацию, в общем, известную палитру сильнейших аффектов страстной, испепеляющей любви, - не решался заговорить. Да и разве существуют слова, достаточно изящные и утончённые для обращения к Красоте?
Преисполненный глубокого молчания, в священном трепете перед своей натурой он понимал, что сейчас миг его наивысшего счастья, наслаждения, триумфа, ибо сама величественность пронзала всё его естество; в этот момент художник засвидетельствовал присутствие частички божественного, прорывающейся из сердечных глубин; более того, он сам в эти мгновения был божественным, почти святым, принявшим в себя бездонные дали, всю многогранность и таинственность Космоса.
«Я, о художник, вижу всю твою глубину, - упали с губ Красоты первые слова, – которая позволит мне открыть свою тайну, ты поймёшь её!»
Подобрав эти слова, художник вложил их суть в белоснежный лист.
«Никому ещё не было известно, кто моя мать. Я открываюсь: мать Красоты – Уродство!»
Художник, услышав эти слова, перевернул лист и написал остро отточенным карандашом не менее острое суждение: красота произрастает из окружающего хаоса, дисгармонии, уродства; художник во всех смыслах этого слова, видя вокруг нищету антуража и духа, грязь и обыденность, вдохновляется темнотой, пропускает её через свой фильтр, и, о чудо, упорядоченность, гармония, красота поднимаются на пьедестал.
А что же, если сам художник живёт на пьедестале, заигрывая с этими тремя победителями? Они рано или поздно сбрасывают его туда, где он должен создавать, а не заигрывать; где он должен изменять, преобразовывать, проходить через уродство, вынося красоту, иначе этот восседающий, гордый, самодовольный – уже не художник, а его разряженный, разрисованный скелет!